Живи для меня

Глава 8. После нескольких секунд глубоких вдохов-выдохов, Уайет открыл глаза и посмотрел на высыпавшиеся вещи. Но это все равно оказалось сложно. Слишком много вызывали в нем эти незамысловатые предметы: желтая записная книжка, фотоальбом, две стопки писем, одна перевязана зеленой лентой, а другая синей, прямоугольное зеркало в белой рамочке и маленькая красная бархатная коробочка для украшений. Все. Вроде ничего стоящего на первый взгляд , хлам, но для человека, потерявшего часть себя, эти предметы содержали СТОЛЬКО всего, что аж голова кружилась от воспоминаний. Вот, этот блокнот жизнерадостного цвета. Сразу вспоминается… Вечер, холод, набережная, по которой они гуляли, и тут Крису приспичило прям невмоготу как зайти в магазин. По этому поводу они спорили минут пять у входа, но потом Крису все это надоело и он просто открыл дверь, и Уайету ничего не оставалось, как пойти следом. Не оставаться же, в самом деле, на промозглом ветру, дувшего с океана. Звякнул звоночек, и они оказались в теплом помещении. Уайету сразу же подумалось, что, может это была не такая уж плохая идея, хоть немного отогреются. А то вон, у младшенького уже губы посинели, но в том, что замерз, мальчишка никогда не признается. Упрямец! Это чудо обнаружилось у стеллажа с канцтоварами, что-то увлеченно искавшее на полке. - Я думал мы купим что-нибудь погорячей, чтоб согреться, - Уайету пришлось повторить свой вопрос дважды, но ответа на него так и не получил. Крис лишь загадочно улыбнулся и, сверкнув глазами, продемонстрировал брату маленький блокнотик ярко-желтого цвета. - Кри-и-ис, ну ты в своем репертуаре! Зачем тебе понадобился этот блокнот, тем более такого цвета, тем более самый дешевый. Он же расползется через неделю. Если уж тебе действительно нужна книжка, куда бы ты мог записывать бред своей гениальной головушки, так давай завтра съездим в канцелярский, выберем что-то, что проживет дольше, чем одну неделю. Но тот лишь покачал головой и изрек с умным видом, заставив Уайета улыбнутся: - Нет, дело не в том, сколько она стоит или какого она цвета, главное то, что в ней записано. Вот я заполню его и тебе отдам, чтоб ты помнил обо мне. - Дурак ты! – Уайет дал брату шутливый подзатыльник. – Тебя разве забудешь? Пошли на кассу, нам еще домой ехать через весь город... Мда, вроде ничего особенного, а душу греет. Все считали, что у них с Крисом были чудесные отношения, но, к великому сожаление Уайета, их общение всегда сводилось к необходимому минимуму. Уж больно они были разными. Да, у них бывали моменты, когда они понимали друг друга с полувзгляда, в основном во время очередной облавы на демонов, но это было всего лишь моменты. Правда жизни состоит в том, что Крис ему так и не научился ему доверять, сколько бы старший не прилагал усилий, сгладить свою вину перед маленьким братишкой у него не получалось. И уже не получится. Слишком много воды с тех пор утекло. Открыть маленький блокнотик ему вмиг расхотелось, и он его положил обратно в коробку. Дальше на глаза попалось зеркальце, которое снова заставило парня улыбнуться. Крис никогда не считал себя чересчур уж красивым (хотя, по мнению подавляющего большинства его одноклассниц, он именно таким и был), но зеркало носил с собой постоянно. Наверно, у него выработался такой рефлекс после их неудачного заклинания, побочным эффектом которого оказались странные серые пятна на лице, свести которые можно было только другим заклинанием. Бедняжка Крис после него все неделю судорожно смотрелся в зеркало, ожидая нового прибытия «подарков судьбы». Откладывая зеркало обратно в картонную коробку, он на мгновение в него глянул, и замер, как громом пораженный. На какую-то долю секунды его глаза стали того незабываемого, очень редкого, золотисто-зеленого оттенка. Сколько он потом в него не всматривался, вызвать вновь ту галлюцинацию (а галлюцинацию ли?) не получалось. Ради своего шаткого душевного равновесия он убедил себя, что это просто ему померещилось, и быстро убрал злополучный кусок зеркала обратно. Потом началось самое сложное. Мазахисткое, так сказать. Письма, альбом или украшения? Парень, с минуту раздумывая, взял пачку, перевязанную зеленой лентой, и сжал в руках. Это невообразимо! Он еще не открыл их, а по щекам уже катятся слезы, которые так и не удалось сдержать. Широкая атласная полоска насыщенного бутылочного цвета упала на пол к его ногам. Но поднимать её он не стал. Еще успеет. Вместо этого просмотрел плотные прямоугольники желтоватой бумаги, ища по датам то, которое самое раннее. Нашел, а остальные отложил. Открывать или нет? Стоит ли оно того? Душу раздирали сомнения. Бередить еще кровоточащие раны не хотелось, но вот до мельчайших подробностей вспомнить каллиграфический почерк, его манеру писать, замысловатые словесные обороты…. Снова улыбнувшись сквозь слезы, он аккуратно достал уже порядком замусоленный лист бумаги и развернул. Сначала вглядеться в ровные ряды слов не получалось – перед глазами все расплывалось. Пришлось с минуту хлопать глазами, чтобы лишняя влага упала на колени. Хотя он понимал, что это всего лишь отсрочка, но поделать ничего не мог. Проморгавшись, он начал читать. Привет, Уайет. Надеюсь, мое прошлое письмо ты не получил, потому, что уж слишком оно было сопливым. =) Будь ты рядом, то обязательно бы засыпал меня вопросами. Но я научился отвечать на них одной фразой – у меня все в порядке. Нет, ну честно, все лучше не бывает. Не так уж и тяжело на новом месте, как кажется на первый взгляд. Передай родителям и тетям, что я хочу извиниться перед ними. Не надо было говорить им то, что я сказал, но слово не воробей, как известно. Передашь? Знаю, что скорей всего нет. Ладно, пишу исключительно потому, чтобы облегчить твои страданья (в том, что они имеются знаю по многолетнему опыту общения с тобой). УАЙЕТ, ТЫ НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ! Не надо себя корить. Это все равно рано или поздно случилось бы, ты ж меня знаешь, я терпеть не могу, когда мне указывают, что делать. Ну да ладно. Чмокни от меня Пенни, я очень скучаю по своей маленькой кузине! Ну, и по тебе, естественно, тоже! Не скучай там! P.S. ох уж мне эта английская чопорность=) Крис П.Х. По щеке парня скатилась еще одна слеза, но на этот раз упала не на колени, а на письмо в его руках, прямо на подпись, в результате чего вместо «Крис П.Х.» теперь красуется чернильная клякса. Судорожно вздохнув, Уайет запоздало попытался вытереть слезу, но сделал только хуже. Подписи теперь не было совсем. Только мазок черных чернил. Уайет опять улыбнулся, но на этот раз не своим воспоминаниям, а тому, что его память о брате точно также: сначала все воспоминания четкие, ясные, как будто это было вчера, затем жизнь возвращается на круги своя, появляются более значимые события, которые ты стараешься запомнить, но голова то не резиновая. Приходится жертвовать какими-то яркими моментами своей жизни, в итоге воспоминания расплываются, теряют свои временные границы, и, в конце концов, превращаются в мазок событий в памяти, череду картин, которую ты вспоминаешь все реже и реже…. Очень аккуратно Уайет свернул лист бумаги, засунул обратно в конверт, который отправился на пастель. И он опять погрузился в свои мысли. Всего несколько предложений знакомым ровным почерком, и ты еще долго ходишь сам не свой, опять начинают сниться не совсем понятные образы из детства, голоса, поступки. Просыпаешься на утро с четким ощущением déjà vu. Вот только на этот раз все навсегда. Если раньше еще можно было рассчитывать на его возвращение, встречу, телефонный разговор, в конце концов, то сейчас он ясно понял, что вот он, конец. И писем больше не будет. Ничего больше не будет. Быстро подняв с пола ленту, он всунул только что прочитанное письмо в пачку и перетянул их лентой. Быстро вернув все в коробку, он закрыл её крышкой и засунул в шкаф, на самый верх. На сегодня его лимит мазохизма исчерпан. Надо поспать, а то завтра опять будет как варенный ходить и ничего не соображать. ****** Как тяжело дышать! Ты словно захлебываешься. Просто ты существуешь, но при этом тебе уже нет места на Земле, среди других. Нет, тебе есть место только В ЗЕМЛЕ, но тебя там никогда не будет. От тебя ничего не осталось, чтобы похоронить. Ничего, кроме тебя самого. Твоего разума, сознания, но это именно та часть человека, которую невозможно увидеть, пощупать, почувствовать. Тогда существуешь ли ты, если тебя никто не видит? Правильно, тебя нет. Человек есть только тогда, когда о нем кто-то помнит, когда в его жизни были люди, любившие тебя. Они будут тебя оплакивать, будут о тебе скучать, дорожить твоими вещами. Вот только он не знал, были ли в его жизни такие люди. Способен ли кто-то после его смерти сказать: «Да, был такой человек, Кристофер Холливел, немного гениальный, чуть-чуть сумасшедший, но в, основном, очень приятный молодой человек. Вы слышали, умер в двадцать три года, эх, даже пожить не успел»? Он не знал ответа на этот вопрос. Со своими родственниками он прекрасно общался до того, как их стерли с лица Земли вместе с половиной города. О НЕМ некому вспоминать. Сейчас, в этом мире есть люди, потерявшие своего сына и племянника, но это был другой Кристофер Холливел. Может между ним и тем, «другим», Крисом и было что-то общее, но вот только вспоминали все равно другого, второго. Это как иметь брата-близнеца, вы похожи как две капли воды, у вас много общего, но родители думают только о твоем отражении, не вспоминая о том, что вас на самом деле двое, и этот самый второй тоже отчаянно нуждается во внимании и в том, чтобы его помнили. Эх, вот бы вновь оказаться там. Вдохнуть полной грудью свежий, наполненный разнообразными запахами, воздух, оглянуться вокруг и понять, что тебя видят окружающие, тебя слышат и тебе улыбаются знакомые. Глупцы те, кто хочет отгородиться от всего мира, кто жаждет одиночества. Радость в жизни уже от того, что ты живешь. Да, у каждого были и есть в жизни свои проблемы, не без них, но сейчас он бы многое отдал, чтобы пережить какой-нибудь из самых сумасшедших дней в своей жизни, которых у него было немало. Ха, многое отдал! Для него сейчас это пустое выражение. Ему нечего отдавать. Так обычно говорят люди, которые могут отдать своё самое ценное сокровище – жизнь. У него это сокровище отобрали. И это не самое страшное. После той, казалось бы, нескончаемой, предсмертной агонии, которую ему каким-то неведомым «везеньем» удалось запомнить, безумно хотелось покоя, пусть даже если он будет посмертным, но покой ему не снился, даже не мерещился. Мерещилось кое-что другое. Картины прошлого или настоящего, как сказать. Это словно смотреть какое-то странное кино: сначала картины у тебя в голове, затем они тут же оживают, становятся более реальными, и потом просто набрасываются, заставляют переживать все снова и снова. И тогда агония становится вечной, постоянной, изматывающей. Ты ничего не можешь сделать. Единственные минуты покоя ты можешь получить только в своем доме, где живёт твоя семья, они живут, а ты – нет. И в такие минуты ему кажется, что он променял бесконечное чувство боли и унижения, постоянно сжигающее его в Междумирье, на более изощренную пытку – наблюдение за жизнью любимых людей. Их вполне счастливой жизнью, надо сказать. В такие моменты его начинало пожирать другое, но от этого не менее мерзкое, чувство зависти. И тогда, когда терпеть это становилось выше его сил, он делал непоправимое – опускал свой природный щит, выплескивая все эмоции наружу, топя в этом самых любимых людей. И тогда, к чувству стыда примешивалось отвращение к самому себе, затем ненависть к своим жизненным способностям, которые после смерти стали его проклятьем. Как-то кто-то, может быть это был его отец, сказал, что способности человека, доставшиеся ему с рождения в дар от его предков, остается с ним и после смерти, вроде как, с чем в этот мир пришел, с тем и уходи. Все бы хорошо, только дар этот становился наказанием, его карой, грузом, который давил все сильней и сильней, заставлял прогибаться, иногда даже ползать на коленях от стыда за то, что вымещал свое зло на других, нагружал своими проблемами, точней одной единственной проблемой – памятью. Она бесконечна, безжалостна и не знает устали. Работает за двоих днем и премерзенько хихикает ночью, в благоговейной прохладе, заставляя глотать пусть сухой и противный, но такой желанный холодный воздух огромными ледяными глотками, обжигая все нутро льдом вперемешку с ненавистью. Заставляя снова и снова забиваться в угол, трясясь от отвращения и унижения до самого утра, затем вновь выплескивать наружу свою память днем, и захлебываться ночью. Опять и опять. У многих здесь, в Междумирье, были свои палачи, персональные, так сказать, обеспечивающие «развлечения», чтоб не было скучно, все-таки целая вечность впереди. Но он даже после смерти оставался особенным. У него не было никого. Зачем? Он вам для себя палач. Он и Время, убивающее его раз за разом. Но Время, как и он, вечно. И оно не умеет лечить, только бьет по самому дорогому.