Но если есть в кармане пачка сигарет...

Пахнет сыростью и краской. Невольно втягиваю воздух ещё глубже, судорожно сжимая в руке лямку рюкзака. Пожалуй, это мой личный наркотик. Я бы не отказался прожить всю свою жизнь в этом подъезде, вдыхая едкий запах и наслаждаясь им, будто это и не краска вовсе, а дорогой парфюм известного бренда. Да, уж лучше в подъезде, чем в квартире, на дверной звонок которой я только что нажал несколько раз. Может, мне не откроют? А нет, не судьба. Послышался дверной щелчок, и через секунду моему взору предстала достаточно высокая брюнетка, глядящая с укором, ненавистью и недоверием. Будто я — не я вовсе, а так, лишь притворяюсь. Будто в подъезде, где пахнет сыростью, краской и немного сигаретным дымом, стоит не её сын, а незнакомец. По сути, я и был незнакомцем. Пять лет назад, когда мне было двенадцать, мать бросила нас с отцом и нашла себе богатенького любовника, обещающего ей горы свернуть, моря переплыть и в космос полететь. Однако свернутые горы, бескрайние моря и безграничный космос закончились квартирой в центре, взятой в кредит, да парой меховых шуб и золотых колец. Отец всегда говорил, что я единственный человек в его никчемной жизни, благодаря которому он день изо дня поднимается с постели и идёт на работу. Я, конечно же, ему не верил. Разве стал бы он бить меня, если б любил так сильно, что называл смыслом жизни? Разве оставил бы? У отца было две страсти: спорт и оружие. Третьей, лишней, стал алкоголь. Пользуясь тем, что занимал высокую должность и был не просто милиционером с дубинкой, отец приносил домой оружие, тащил меня в лес и учил стрелять. Сам в то время пил, а алкоголь на него действовал отнюдь не хорошо: отец становился раздражительным и не упускал возможности посильней ударить меня, дабы направить на путь истинный, исключающий промахи. Месяц назад, когда он возвращался из бара, а я имел неосторожность оказаться там вместе с ним, мы наткнулись на компанию гопников, которые явно не приглянулись моему отцу. Алкоголь в крови заставил его наивно полагать, что он стал всесильным, посему отец влез в драку, пару раз ударил невеж, которые имели наглость оскорбить его, и на этом удача покинула его. Отца пинали ногами, заставляя кашлять кровью и тихо скулить. И я мог стоять и смотреть, потому как дела до него мне не было, потому как я эгоистично хотел, чтобы он оказался в моей шкуре, но в какой-то момент что-то во мне рухнуло и я подался вперёд, расталкивая компанию, что переусердствовала в своём нелегком деле, и заезжая кулаком одному из них по лицу. За ним последовал второй, третий… А после били меня. Били так, будто я самолично сломал им жизни, разрушил их судьбы и пустил всё под откос. Будто из-за меня они стали теми, кем являлись. Прошла, как мне казалось, целая вечность с тех самых пор, как они свалили, и я смог чуть привстать и подползти к еле дышащему отцу. Надо было позвонить в скорую, но мой телефон, безбожник, разрядился, а отец свой пропил, кажется, за месяц до инцидента. — Не позволь никому себя сломить, — хрипло прошептал он, прикрывая мутно-зеленые глаза, смотрящие со вселенской скорбью и, я почти уверен, надеждой. Он сломал меня. Я, честно, попытался встать, и у меня почти получилось, но размытое изображение перед глазами, полуразрушенный мир и боль во всём теле не позволили этого сделать, и я упал. Упал так низко, что никогда больше не смогу подняться. Отец сломал меня. Ломал всё это время, а после бросил избитого, раненого, потерянного. Очнулся я уже в больнице, где и узнал, что отец мой, доблестный охранник правопорядка, погиб смертью храбрых, а мне придется жить с матерью, которой дела до меня ровно столько же, сколько и мне до неё, её жизни и её оправданий, на которые, честно говоря, я даже не рассчитывал. В тот момент я пал на самое дно, неожиданно понял, что являюсь в каком-то смысле социопатом и ненавижу не только свою жизнь, но и жизни тех, кому повезло больше. Это неправильно, знаю. Но почему кому-то достаётся всё, а я всего лишь отброс общества, человек без цели и понимания происходящего? — Здравствуй, — мать кивает в знак приветствия и отходит в сторону, пропуская в квартиру. Тихо хмыкнув, шаркаю стертыми кроссовками по полу и прохожу в просторную светлую прихожую. Не хочу так. Не хочу ничего не чувствовать. Шумно выдыхаю и резко сворачиваю вазу и тумбочку, что с оглушительным грохотом падают на пол. Хрупкая фарфоровая статуэтка летит следом, разбиваясь на мелкие осколки, разлетающиеся в разные стороны и падающие на пол, царапая идеальный паркет. Мать испуганно смотрит на меня, а я хмурюсь и, отшвыривая рюкзак в сторону, подхожу чуть ближе, чтобы она обратила на меня внимание. Нет, не на незнакомца, что крушит её место жительства, а на меня, как на человека. Чтобы увидела, насколько я сломлен внутри, чтобы почувствовала свою вину. Но разве она способна на подобное?.. — Ненавижу! — кричу я, со всей силы ударяя кулаком по стене и сворачивая вешалку с куртками, располагавшуюся ранее возле шкафа-купе. — Ненавижу тебя! Всегда ненавидел и буду ненавидеть до конца твоих дней! В коридор выбегает любовничек мамаши и грубо впечатывает меня в стену, начиная разглагольствовать по совершенно неинтересному мне поводу и, видимо, пытаясь вернуть рассудок на место. Вздрагиваю от чужого прикосновения и сильнее вжимаюсь в стену, наивно надеясь, что это поможет мне избавиться от мужских рук, пальцы которых впиваются в воротник рубашки. Никогда не думал, что чужие прикосновения могут приносить столько неприязни. — Пошёл нахуй, — сквозь зубы шепчу я, прерывая все попытки мужчины образумить меня. Я не сумасшедший. Потерянный, но никак не больной на всю голову. Дальше следуют такие знакомые удары, и это позволяет мне вновь начать чувствовать. Не слишком долго. Потому что после я снова умираю, задыхаюсь, кашляю кровью и безумно смеюсь. Я не сумасшедший. Я сломленный. Прихожу в себя только в больнице, чувствуя знакомый запах медикаментов. Мать сидит на кожаном кресле совсем недалеко от меня и лениво листает журнал, а я всё также ненавижу свою жизнь, и, пожалуй, это единственное неизменное в моём существовании, которое останется со мной навсегда.