Песнь Алого Самайна

В незапамятные времена, когда над суеверными людьми ещё не смеялись, стоял на землях Йоркшира маленький городок, и окружали его с севера и востока густые и дремучие леса, лучшие охотничьи угодья во всей старой Англии. Кто только не водился там: и быстрые олени, и могучие медведи, и пугливые зайцы, и хитрые лисы, и храбрые волки. Но от охотников лорда Старка укрыться не мог ни один зверь и ни одна птица. А ежели кто и уходил от бравых охотников или покушался на жизнь мирных крестьян, и на того была управа, потому как жил в городке этом лучший в Англии стрелок, бивший без промаха в любую цель и не знавший страха. Звали того стрелка Клинтон Фрэнсис Бартон, но в народе окрестили его за меткость Соколиным Глазом. Бартон не служил лорду Старку. Был он вольным стрелком и знаменитым охотником, жил в своё удовольствие и недостатка в работе не знал. Повадился хищный зверь воровать скотину? Жена торговца воротник новый пожелала? Или, упаси Господь, шатун в лесу объявился и стращает путников? За любое дело брался Бартон по людской просьбе, и каждый раз получал за свои старания звонкую монету и любовь народа. Все в городе знали стрелка и привечали его. Вот и сегодня в трактире стучали кружки и звучала весёлая музыка — за большим столом чествовали Соколиного Глаза, избавившего южные фермы от пришлых диких волков. Вино лилось рекой до ночи, стены дрожали от танцев и смеха. Молодые девушки звали героя танцевать, и даже дочь хозяина трактира, красавица Лора, улыбалась ему, но всем Соколиный Глаз отказывал, предпочитая беседы с друзьями и добрый ужин. — Дурак ты, брат, — говорил его друг, бывалый охотник по имени Брок, объедая куриную ножку и ухмыляясь. — Да если б на меня так смотрели женщины, уж я б не стал тут рассиживаться. Куриные ножки мне милы, но я бы променял их на женские. Бартон не отвечал ему — лишь глядел поверх кружки да улыбался, мол, не твоё это дело, Брок, ешь да помалкивай. — А! Да никак ты по охотничьей дочке сохнешь, — сощурился Брок и метнул кость в пустой горшок на столе. — По ведьме с окраины. — Не сохну я по ней. И никакая она не ведьма, — засмеялся стрелок. — Знахарка она. Её отец бил волков в глаз, когда ты ещё под стол ходил, знавал я его. И мать её знахаркой была, много людей вылечила. До сих пор вот её помнят, хоть и умерла рано. — Всё ж одно — ведьма, знахарка! — Не бывает ведьм, — Бартон махнул рукой. — Если и были, то всех красавиц сожгли инквизиторы. Взрослый уже, а в такую чушь веришь. — Ну, чушь не чушь, — усмехнулся Брок, вгрызаясь в следующую куриную ножку, — а верю. Всякое бывало в соседних городах. — О да. А нас милостью Божией и лорда Старка миновала чаша сия. Только проговорил это Бартон — и дверь трактира распахнулась, громыхнув, и свечи на стенах погасли от сквозняка. Музыканты опустили смычки. Тишина повисла, да какая-то дурная — даже кони на дворе не ржали. На пороге стоял сын лорда Старка, молодой лорд Энтони, известный весельчак и кутила. Но был он сейчас мрачен, как декабрьская ночь, и в руках комкал какое-то драное тряпьё. — Бартон, — не своим голосом сказал он. — Кончай гулянку и собирайся. Стрелок встал, чуя недоброе. Посмотрел на молодого лорда. — Я к вам, лорд, не нанимался, чтоб вы мне указывали, — ответил Клинтон, подняв бровь. — Да ещё среди ночи. Что вас привело в трактир? Вместо ответа лорд Энтони с каменным лицом тяжело шагнул к столу и швырнул на него свою ношу. Загремели сброшенные кружки, побились в черепки. И тогда стрелок увидел, что не тряпьё это было, а отороченный волчьим мехом охотничий плащ лорда, разорванный и пропитанный кровью, пропахший ею. Тот, кто был в этом плаще, не мог выжить, если эта кровь пролилась из его ран. Бартон хмуро взглянул на лорда и отставил свою кружку. Расправил плащ. Провёл рукой по разорванной заскорузлой ткани. — Волки задрали, — заключил он сухо, не поднимая взгляда на лорда. — Охота? Новоиспечённый молодой лорд покачал головой. — Отец поехал на лесную прогулку с матерью с утра, в северные леса, — медленно и тихо проговорил он. — Они не вернулись к обеду, и тогда стража отправилась на поиски. И свита, и они сами… Бартон помолчал. В трактире повисла по-настоящему траурная тишина. Брок подтащил к себе плащ. — Когти-то какие здоровые были, — отметил он. — Медведи. Не иначе. — Я заплачу, если ты отправишься прямо сейчас, — лорд Старк посмотрел на Бартона в упор. Стрелок не торопился отвечать. Он понимал — если это была не охота, и зверей не ранили и не загоняли, то в северных лесах сейчас буйствуют одичавшие хищные звери. Лорд, леди, свита… Не одинокий медведь это сделал, нет. Не хватило бы его на такие злодейства одного. — Сейчас не пойду, — Бартон отвёл глаза, отсчитал монет за вино и ужин, забрал свой плащ и мушкет. — Кто ж сунется ночью в лес к диким зверям… Утром пойду. И не столько ради денег, сколько ради людей. Раз так одичали звери — так и к домам могут прийти. Гулянка стихла. Стрелок набросил плащ и молча вышел под взглядами лорда, друзей-охотников и дочки трактирщика из трактира в осеннюю, странно безмолвную ночь. *** Утром не взревели рога великой охоты, не помчали по северным лесам быстрые кони и поджарые гончие. И не потому, что над маленьким городком спустили стяги в знак печали по лорду Говарду. Стрелок знал — тишина чащи не прощает шума. Тот, кто въедет в обитель диких зверей как на чужую весёлую свадьбу, попадёт на собственную горькую тризну. Взял он с собой только проверенного друга Брока, пару серьёзных вольных охотников, стражника лорда да верный мушкет. Лес встречал его шелестом золотой листвы, запахом поздних алых ягод, прощальными перекличками птиц. Запевал в ветвях ветер, звал огненный Самайн до срока, говорил чужакам уходить. Не их это была земля, не их праздник. Но Соколиный Глаз всегда входил в осенний лес как хозяин, как захватчик, ступал по опавшим листьям неслышно. Он всему здесь — опасный враг; он всему здесь — господин и вершитель. Бартон не верил песням Самайна, не слышал голосов духов, не внимал тишине. Он шёл за стражником лорда, не смотрел в бессолнечное серое небо, расправив плечи, и нёс с собой запах пороха. «Уходи», — шелестел лес, склоняясь над ним. Но Бартон был упрям. В те времена мало было таких глупцов, что смеялись над суевериями, и Соколиный Глаз был одним из них. Всё было багряным на лесной поляне, куда люди стрелка вышли к полудню: и листва, и ягоды, и сухая трава, жёсткая от крови, и сама земля. — Странно всё это. Не к добру, — говорил Брок, озираясь. — Чуешь? Бартон же не чуял ничего, кроме запаха крови — он присел, коснулся рукой следов на земле, у обрывков богатых одежд и тел задранных лошадей из конюшни лорда. Запачкал полы плаща. Странным казалось ему лишь то, что поляну обходили стороной другие звери. Хищники обычно идут туда, где пролилась чужая кровь, надеются на поживу — а здесь же, в бурой грязи, на багряной траве, бесновался лишь один зверь. Большой зверь — никак и вправду медведь, да вот только кровавых следов его было не прочесть. Поднялся Клинтон. Вытер руки о плащ. Глотнул пряного вина из фляги, чтобы осенний ветер не пронимал до костей. Подумал: «Как же надо было разозлить зверя, чтоб он такое учинил?» — Медведя ищем, — сказал он. — Молодого, но крупного. Раненого, должно быть. Или пуганого кем-то. — Не медведя, — возразил вдруг Брок, пнув конскую тушу сапогом. — Пасть не медвежья. Даром что ты Соколиный Глаз, а не увидел… — Так может, волки пировали? На слова одного из охотников только усмехнулся вольный стрелок, но взяло его на миг сомнение — горькое, как рябина, острое, как игла. «Когти медведя, следы медведя, пасть волчья да всё это натворил один…» Где-то одиноко каркнул ворон, и следом хрипло засмеялся Брок. — Не волк, не медведь, убил и бросил. Стало быть, оборотня ищем? — Говорил я тебе — после вчерашнего холодной водой умыться, — Бартон скривился, озираясь. — Брось свои деревенские пьяные сказки. Тяжко искать бурый след на бурой земле, но стрелку было не привыкать. Только, признаться, такую кровавую жатву видел он впервые. Пошёл Бартон по примятой траве, по ржавым пятнам, раздвигая руками переломанные кусты, и другие пошли за ним нехоженой новой тропой. Шелестел ему северный лес — нет сюда дороги человеку. Пели ему тоскливо птицы: «Вернись, вернись». Цеплялись ветви за плечи, прося повернуть назад. Но коли взял след Соколиный Глаз, ничто на его пути не встанет. След петлял, терялся в буреломе, и даже Бартон не мог взять в толк, как это так — медведь, наверняка раненый, не мог прыгнуть через поваленное дерево, точно заяц, не мог подлезть под него. Кружили охотники по лесу весь день. Пустели фляги, кончалась провизия, длиннее становились привалы, и Соколиный Глаз не ухмылялся больше. Но со следа он не сходил, пусть тот и рвался, и путал стрелка. Кровь, что тянулась по жухлой траве, исчезла. Бартон думал, что медведь отлежался, и рана его затянулась. Искать его теперь было тяжелее. Надо было брать с собой собак, но не раз и не два случалось так, что запах псины отпугивал бдительных зверей, заставлял ходить с подветренной стороны, и поход становился ещё дольше. Тьма сгущалась над лесом, и тускнело золото его листвы, сменяясь золотом огня охотничьих факелов и костра на поляне. Брок ворчал, мешая похлёбку, а Бартон, сидя на поваленном ещё летней бурей дереве, молчал и думал, затачивая нож. Слишком рано этой осенью притих и помертвел лес. Целый день блуждали по нему охотники, но не повстречали ни оленя, ни зайца, не слышали ни беличьей возни, ни шуршания сонных ежей в опавшей листве. Только крики невидимых птиц раздавались в горящих октябрьским пламенем кронах. Никогда прежде такого не бывало. Будто не они устроили засаду, а сам лес играл с ними, выжидал чего-то. — Бред, — сказал сам себе Соколиный Глаз. — Да уж точно — бред, — подал голос Брок. — Повернули бы домой, завтра бы вернулись с собаками. Нашли бы при свете дня, а ночью мне тут совсем неохота сидеть. Жутко. — Я не трус, — сказал Бартон. — А зверь в любой момент может податься к городу, что тогда? — Подастся к городу — а нас там нет, — хохотнул Брок, но было в этом что-то нервное. — Хотя нам же лучше. Вместо ответа Бартон лишь кивнул ему на кипящий котелок и призадумался. Пока охотники ужинали, из-за туч вышла неполная справа луна — холодная, ясная, белая, как снег. Бартон вскинул голову, взглянул на неё и зябко повёл плечами, будто повеяло зимой. «Заморозки будут», — вдруг подумал стрелок, и колкая тревога отхлынула. Ранние холода — вот почему тих и таинственен лес. Вот почему сдурел и ожесточился медведь, сбитый с толку несовершенной природой. И, едва Бартон выдохнул и с улыбкой обернулся на Брока, готовя насмешливую речь, совсем близко и гулко взвыл волк. *** Необычный это был вой. Будто сам лес, укрытый серой шкурой сумерек, подал голос, требуя охотников немедленно уйти, не мять грубыми подошвами опавшую листву. Улыбка не успела исчезнуть с лица стрелка, но он уже встрепенулся навстречу большой охоте. Пламя костра заплясало отблесками в серых глазах. Зверь сам бежал на ловца, зверь большой и дикий — нагнать такого всегда славно. Бартон заткнул отточенный нож за отворот сапога и поднялся, подхватив мушкет. Друзья всё ещё медлили: озирался по сторонам Брок, замерший с черпаком над похлёбкой, да и другие посерели так, что даже костёр не в силах был разогнать эту бледность. — Дьявол, — сказал Брок, бросая черпак на землю и хватая оружие. — Да всё равно твою стряпню жрать нельзя без пинты. Невелика потеря, — усмехнулся Клинтон. — Не о том я, дурья твоя башка, Клинт. Ты слышал этот вой? Чисто сам дьявол. — Всего лишь зверь. Да и не тот медведь. Соколиный Глаз усмехнулся. Охотники и стражник, будто вмиг отрезвев от его слов, спешно засобирались со стоянки. Волк был рядом, и голос его был неистовым и злым. Он выл чуть к северу, в буреломной чаще — Клинтон в этом не сомневался, выхватывая из земли воткнутый факел и направляясь на звук, первым, пока другие неловко бряцали пожитками за спиной. — Куда ты, окаянный! Брок нагнал его в два прыжка. Хороший он парень, подумалось вдруг Бартону. Ещё бы не его деревенские сказки, рассказанные бабулями, коротавшими вечера за прялками — не было бы Броку цены как товарищу. — Он в буреломе. — Знаю, — кинул Клинтон через плечо. — Тяжело загнать и подстрелить тяжело. — Крупный. Не промахнусь. И зверь взвыл в третий раз, и словно позвал ночную тьму спуститься и спрятать его. Не было в буреломной чаще троп — были хоженые места, но здесь лес особенно не хотел помнить людей. Соколиный Глаз был ко всему привычен, да и Брок не отставал от него, а вот остальная троица отбилась, затерялась за спинами, мерцая сквозь сплетения чёрных ветвей золотыми огнями. Странное это было место, недоброе, и даже Бартон его не любил. Не из-за баек о лесных духах, игривых и жестоких, заводящих небрежных путников в глухие путаные заросли на прокорм зверям, в жертву старым забытым богам. Клинтон ненавидел чувствовать себя бессильным перед чем-то, если это был не взгляд дочки старого Рашмана, а здесь он был не так быстр и не так ловок. Мёртвые коряги хватали его за ноги узловатыми пальцами, ветви деревьев били по щекам, сухие травы дразнили ложными шорохами. Но не таков был Бартон, чтобы отступить. Он пробирался на вой, на хруст упавших деревьев, перелезая через препятствия, выпутываясь из хватки ветвей, оставляя зарубки на стволах ножом. Он не боялся зверя — это зверь должен был бояться его. Ему даже не успеть подойти — выстрел Клинтона будет быстрее, выстрел Клинтона настигнет цель раньше прыжка. И даже в таком глухом месте зверю не скрыться. Не сразу понял Соколиный Глаз, не сразу сказал ему многократно осмеянный Брок, вертевший головой, что дело неладно. Зверь подал голос вновь, да только куда-то к востоку. — Свернули, — выпалил Брок, тяжело дыша. — Заплутаем. — Да нет же, — Бартон остановился, тяжело дыша, уставший от погони по бурелому. — Путь я помечал. Брок недоверчиво сделал несколько шагов назад. Нащупал метку на стволе. Прошёл ещё назад и нащупал ещё одну. — Твоя правда, — сказал охотник, и послышались Клинтону в его голосе прежние глупые сказки. — Может, нечистый с нами играет? Зверь-то тот же, я чую. Повернём от греха подальше назад, выйдем из леса, с рассветом вернёмся… — Или волк не один, — спокойно возразил Клинтон. — Сам знаешь, что нет. Голосит, как вожак. Не может такого быть, чтоб несколько вожаков сошлось в трёх деревьях. — Так уж и в трёх, — хмыкнул Бартон, оборачиваясь, и тут же понял, что смотрит Броку в спину. — Куда ты пошёл? — Жить я хочу, Клинт, — сказал Брок. — Очень. Потому и… Но он не договорил. Ночную тишину разорвал не дальний вой и не близкий шорох — многоголосый вопль смертного ужаса, знакомый и Клинтону, и Броку, и любому охотнику, чей приятель зазевался в лесу, позабыв, что он здесь лишь гость. И Брок сделал шаг назад, истово крестясь — крик донёсся оттуда, откуда они шли. Оттуда, где оставили троих медленных спутников. Не маячили больше вдали золотые огни факелов. Голос смерти смешался с голосом леса — воем, протяжным, победным, гулким. Точно зверь этот был глашатаем леса и возвещал: так будет с каждым. Бартону слышался за этим воем сырой хруст костей. Решать приходилось быстро, и, хоть не раз стрелок ощущал дыхание смерти за плечом, так жутко не бывало никогда. Он вдруг всей кожей почувствовал, как холодно светит луна сквозь чёрную вязь ветвей, как молчалив и неприютен ночной лес, но не мог показать этого Броку. Только сжал крепче мушкет. Нельзя бросаться наутёк, не разбирая дороги — так и так сгинут, если уж прав Брок, и лучше уж скорая смерть… «Да откуда мысли такие», — обругал себя Клинтон в сердцах. — Останемся здесь, — сказал он, втыкая факел в землю меж извилистых корней. — Спиной к спине. Найдёт нас — или мы его убьём, или он нас. Тишина стала мертвенной. Лес провалился в ночь, странно беззвёздную и ослепительно лунную. Клинтон слышал, как потрескивают догорающие уже факелы, как едва шелестит листва, слышал, как скрипит его собственный кожаный плащ — не то что от малейшего движения, от дыхания. Он не сразу понял, что его пугает. А когда понял — был готов развернуться к Броку и просить прощения. Не бывает такой подлунной тишины в это время осени. Звери не ходят бесшумно в буреломе, не минуют такого расстояния одним прыжком. И если случилось им заполучить жертву — даже сытые они не бросят её сразу, будут пировать. Зверь, что встретился им, не был обычным зверем, и сейчас Бартон уверовал в это, пусть и на несколько долгих страшных секунд. Волк снова завыл — будто почувствовал слабость наглеца, пришедшего в лес, разрушил беззвучную проклятую тишину. Завыл странно, переливчато, будто смеясь с издёвкой. Пламя двух стоящих рядом факелов качнулось. А потом лесная тьма ожила и набросилась на охотников. Брок вскрикнул за спиной у Клинтона, пошатнулся, падая ему на спину. Бартон еле успел отскочить в сторону, выиграть две секунды, схватив горящий факел. Соколиное зрение подвело стрелка — он увидел краем глаза лишь серую тень, отскочившую от пламени. В следующий миг Бартон уже склонился над Броком. — Цел? — Да, — едва дыша, сказал Брок. — А вот мушкет — нет. И он отбросил в сторону сломанное оружие — отдельно ствол, отдельно приклад. Охотник заслонился им, и лишь потому остался цел. Бартон подал руку другу. Тот встал, кряхтя, и вытащил из-за пояса длинный охотничий нож. — Что это было, Брок? — Что выло, то и было, — просипел охотник. — Тут и сдохнем. — Не стенай. Держи вот факел. Уходим из бурелома. Второй факел пришлось оставить — стрелку нужны были обе руки. Клинтон вскинул мушкет, бестолково целясь в ночную мглу, впервые ощущая себя слепым котёнком. Надо выбираться по зарубкам, покидать чащу, иначе и правда сгинут. Только Броку он этого не скажет. Ни к чему показывать, что Клинтон Бартон, бесстрашный вольный стрелок, впервые в жизни испугался. Он убил в своей жизни многих зверей. Но такого ещё не встречал. «Что же ты такое, что ни одного хруста, ни одного шороха, ни дыхания, ни запаха? Где же ты?» Они шли едва примятой, ещё приметной охотничьему глазу тропой, озираясь, ступая осторожно, будто сами превратились в зверей. Лишь иногда Бартон трогал стволы деревьев, убеждаясь, что они не сбились с пути, но вскоре и этого не нужно было делать. Солёный железный запах, тяжёлый, густой, ударил в ноздри. Через несколько шагов Брок опустил догорающий факел ближе к земле. Оба замерли — тихо, не решаясь сказать ничего друг другу. Видали они в своей жизни разное. Всякое видали. И украденных в поле у матерей задранных младенцев, и неопытных охотников, которым изменили чутьё и удача. Но таких лиц не было ни у кого из них — будто перед смертью эти бледные, обескровленные несчастные заглянули в глаза самому дьяволу. Самайн собирал свою кровавую жатву, и всё не мог напиться. Стрелок и охотник стояли над телами своих соратников, с которыми сегодня зашли в лес. Только недавно были они на одной поляне, ждали походный ужин, думали о славной охоте, о ранних заморозках. Теперь же на выходе из чащи были два храбреца да три мертвеца. Зашарил Брок в карманах, хотел найти медяки, наклониться да положить на раскрытые в ужасе глаза, но Бартон поймал его за руку. — Не до того сейчас, святоша деревенский, — очень тихо сказал он. — Он хочет застать нас врасплох. — Зверь. — Дьявол, Брок. Чёрт бы тебя побрал со своими сказками. — Сейчас поберёт. Голоса их в лесу звучали громко, непростительно гулко. Красный лес хотел тишины; красный лес хотел любоваться на багровые дары Самайна в безмолвии. И лес не простил их. Сутулая тень по-волчьи прыгнула из мрака, быстрее выстрела, быстрее вздоха. То ли за собственными голосами Клинтон и Брок не услышали приближения зверя, то ли и впрямь двигался он бесшумно, вопреки всему, что знали охотники. Брок рухнул вместе с факелом, исчез под весом тени во тьме, сдавленно крича. Зверь тяжело дышал, подминал под себя охотника, и Бартон выстрелил. Обычно хватало одного патрона. Но зверь, которому Клинтон не мог подобрать названия, едва шелохнулся. Бартон выстрелил ещё и ещё, прямо в тёмно-серую выгнутую спину, необычно мощную для волка, слишком изящную для медведя. Тень пошатнулась, лишь когда у Бартона остался один патрон, и стонущий Брок перекатился в сторону, поднимаясь с трудом и хватаясь за левую щёку. Что-то с ним было не так, но Клинтон не мог ничего понять в наступившей абсолютной тьме. Упавший факел погас, и пламя больше не защищало мужчин. Один патрон — и отточенный нож в сапоге. — Клинт! Выкрик Брока заставил стрелка нажать курок раньше срока. Пуля прошла вскользь, сбила шерсть над левой лапой зверя, и Клинтону показалось, что это вовсе и не шерсть, а серый дым. Зверь повернулся к нему — и вдруг поднялся на задние лапы. И от света лунно-серых глаз у Бартона внутри похолодело. В глухом рыке слышалось ему нечто страшное и разборчивое. Яснее голоса леса, что попусту предостерегал путников днём, просил не ходить в лихое место в лихое время. «Зря ты пришёл сюда, Соколиный Глаз. Не быть человеку хозяином леса». Наваждение сменилось болью, да так, что Бартон и не понял, как это случилось. Под распахнутым кожаным плащом полоснули разом пять горячих ножей, скрежетнув по рёбрам, будто пытаясь вырвать сердце стрелка, забрать его себе. Клинтон упал в сухую гремучую листву, захрипев от боли, стараясь не смотреть в ледяные, как первые лунные заморозки, глаза. Тяжесть вдавила его в землю — не волчья, не звериная, человечья и жаркая, и плотоядное дыхание коснулось шеи, заставляя вжать голову в плечи. «Дьявол». Вот он, алтарь Самайна: корявые корни, рыжая листва, влажная земля. Его кровь, кровь Соколиного Глаза, прольётся сейчас в дар багровой осени… Клинтон вскрикнул, дёрнувшись под неподъёмной тенью — и вдруг очнулся. Не бывать этому, не взять нечисти того, кто в неё не верит. И Бартон ударил зверя коленом, будто в пьяной трактирной драке за девку, выхватывая длинный точёный нож из сапога. Где-то в лесу заплакали птицы, а рядом глухо стонал Брок, потерянный, точно его сбил с толку лукавый, заставляя слоняться призраком над схваткой. От него помощи стрелок уже не ждал. Нож вошёл в живот невиданной твари, сталь пронзила живую плоть, и кошмар вдруг стал осязаемым. Горячая кровь брызнула на руки Бартона, на грудь, смешалась с его собственной кровью. И тогда ударил Бартон снова, пытаясь стряхнуть с себя зверя. Тень взвыла — голосно, тошно, зло, и метнулась в сторону, быстрее пущенной стрелы, оглашая лес раненым воем. И остались на входе в бурелом три мертвеца и два храбреца. *** …Глаза, светлые, серые, лунные. Голос, что Клинтон слышал в своей голове. Всё это мучило его, точно лихорадочный бред, чумная сказка, пока Брок нёс его на себе к городу по тёмному лесу, тревожно ожившему уханьем сов и шумными порывами осеннего ветра. Жгли на рёбрах пять ран, жгли пуще пламени, к которому приложился щекой Брок. — Ты же, Брок, кличку хотел? Кровь заливала бок, стекала за пояс, и рубаха присыхала к коже. Голос Клинтона был похож на мерцающую предрассветную муть — такой же неверный, слабый. Ему казалось, что и утро-то не наступит. Уж не для него, вольного стрелка, точно. И говорить не было сил, и молчать не было сил. Бартону впервые в жизни казалось: замолчит — сойдёт с ума. Замолчит — решит Брок, что он умер. — Звать тебя будут Палёной Рожей, — выдавил Соколиный Глаз вместе с хриплым смешком, похожим больше на кашель. — Заткнулся бы ты, Клинт. Брошу тебя, не доходя до города. Тебя и мушкет твой. Мазила. Был путь до города долог. Дольше, чем путь из города. Всегда к смерти идти быстрее, чем с её порога возвращаться. И к воротам уставший Брок уже еле дышал, но не бросал своего друга. — Пойдём к дочке старого Рашмана, — выдохнул он в широких воротах, кивнув на дом, что выходил окнами на лес. — Она поправит тебя. — Да не помираю я. — То-то я вижу. Прямо цветёшь, как маргаритка. — Не смей. Покосился Брок на Клинтона, но ничего не сказал. Вздохнул только. Все видели в городе, у кого были глаза, все слышали, у кого есть уши — никогда Соколиный Глаз не промахивался, метя зверю в сердце, а его собственное смогла поразить только молодая знахарка, живущая у северного леса. Разве ж мог он показаться ей таким, после первой в своей жизни неудачи? — Да понял я, понял, — проворчал Брок. — Пошли к цирюльнику. Свернул он от светлого домика с окнами на лес, перешёл дорогу, придерживая Бартона из последних сил. Занимался рассвет, и стоило поторопиться — со стражниками они как-то объяснились, а вот горожане могли испугаться. И постучал Брок в дом цирюльника Барнса, что жил напротив знахарки. — Нет никого, — сплюнул он на ступени, морщась. — Загулял, поганец. И, не спрашивая уже воли Клинтона, понёс его на порог к дочке старого Рашмана.