Песнь Алого Самайна

Помнили ещё в маленьком городке, что на землях Йоркшира, старого охотника, равных которому не было до Соколиного Глаза. Рашман была его фамилия. И жил он в светлом доме у северных ворот, и видел в окна не серый камень городской стены, а лес. Когда молод был охотник Рашман, не было в городе такой девицы, что не готова была б отдать ему и честь девичью, и жизнь вольную незамужнюю. Все любили удачливого отважного красавца. Вот только не женился ни на ком охотник — всё ждал чего-то, ведя свою привычную жизнь, опасную да быструю, и в лес входил, как хозяин. Так и жил, пока первая проседь не тронула светлые волосы. И однажды уехал Рашман на охоту с лордом Говардом в дальние края, в какие — никто не вспомнит точно, и вернулся оттуда с трофеем небывалым. Привёз он, кроме шкур, рогов и мяса, девицу красоты нездешней. Поговаривали, что повстречал он её в лесу, да так на месте и застыл, не в силах отвести взгляд. Глаза её были зелены, как летняя молодая трава, стан её был гибким и тонким, а волосы, длинные и шёлковые, точно полыхали огнём. Молчала иноземная красавица почти всё время, только улыбалась горожанам, светло и открыто, и кто с нею встречался — глаз отвести не мог. Шептались горожане, что знал всегда Рашман, что ждёт его жена необыкновенная, потому и ходил всю жизнь по лесам, потому и не смотрел на других девиц. Невзлюбить бы чужачку, да никто не сумел — добра была молодая жена Рашмана и много тайных вещей знала, любую болезнь лечила, будто могла у самой безглазой забрать душу. И денег за это знахарка не брала никогда. Одаривали благодарные люди Рашманов, желали им счастья, и думать позабыли о том, что в день венчания выли волки в северном лесу, выли горестно, как к смерти. Десять лет прожил охотник со своей красавицей-женой в любви и согласии, вот только не было у них детей. Лишь на одиннадцатый год появилась на свет их единственная дочь. С того дня стала чахнуть жена Рашмана, но не бросала ни знахарство, ни обучение девочки — не зная сна и отдыха, творила добро и учила тому малышку с детства. Весь город скорбел, когда не стало доброй мудрой женщины, совсем ещё молодой, а охотник поседел в одну ночь от горя. Схоронили её не на кладбище, а в чаще северного леса — такова была последняя воля знахарки. И остался Рашман с дочерью вдвоём в опустевшем доме у северных ворот. Росла юная Натали на радость отцу и жителям города — нежной, скромной, приветливой, мудрой, как покойная мать. И волосы её, никогда не свитые в косу, горели пламенным золотом осеннего леса, и глаза её были зелены, как молодая трава, и всюду, где появлялась девушка, пахло дикими цветами. Едва минуло ей четырнадцать, как снова потянулись люди к дому Рашмана — стала девушка врачевать. Передался ей талант материнский, то ли вместе с чужеземной кровью, то ли вместе с древними книгами. Быстро стали свататься к ней ухажёры, даже молодой лорд поглядывал на девицу, но никому Натали не отвечала согласием. Лишь молчала да улыбалась, точь-в-точь, как мать. У старого Рашмана просили её руки, но лишь качал головой охотник, говорил, что сам не торопился — и дочь не будет торопить. К её шестнадцатой весне поутихли неугомонные влюблённые, только двое были упрямы — стрелок Бартон, ученик отца, да цирюльник Барнс, что жил напротив. Задаривали они её оба: Клинтон оставлял на пороге лучшие корзины от цветочниц, а Джеймс клал на подоконник букеты диких цветов. Но не шла Натали ни за одного, ни за другого — всё ждала чего-то, выходила на рассвете за ворота к северному лесу, улыбалась заре, распуская огненные локоны. А когда исполнилось знахарке восемнадцать, умер старый Рашман. Пришла его пора. И его схоронила Натали в северном лесу, рядом с матерью, и дивился стрелок Бартон, что звери не разорили поросшую незабудками могилу. С тех пор жила красавица Натали одна, и дверь её была открыта для людей, и никто в городе не желал ей худого. Все любили молодую знахарку. Только деревенские, суеверные, побаивались девушку и звали её ведьмой с окраины. *** Спалось плохо в ту ночь знахарке Натали. Снились ей песни Самайна, ветреные и весёлые, снились рыжие женщины в странных одеждах, что плясали у высокого костра на поляне вдали от чужих глаз. Они звали её в свой круг, тянули руки к девушке, плели ей венок из терновника, рябины и алой листвы. И вторили песням Самайна птицы, и с птицами пели их хором волки. И, проснувшись на смятой постели, слышала Натали чарующий мотив. Не венчайся, ведьма, в церкви с человеком — Будешь ты счастливой, да с коротким веком. С Лордом Леса будет кровью ведьма венчана — Узы неразрывные сделают их вечными… Не впервые виделся Натали этот сон, и когда выходила она утром за ворота к лесу — чудилось ей, что песня звучит в глубине леса, зовёт её, и шелестит рыжая листва по ней одной. Говорила ей мать: «Придёт однажды и твой Самайн». Говорила ей мать, что придётся выбрать, как выбрала когда-то она сама. Но не думала девушка, что случится это так скоро, и что выбирать-то будет не из кого. И лежала она в эту ночь, как в другие осенние ночи, смотрела в окно на холодную белую луну, вдыхала ароматы сушёных целебных трав, висящих под потолком, пока не услышала стук в дверь. Ничего странного в том не было: часто будили знахарку до рассвета, то к роженице просили прибежать, то к лихорадочному, то к ребёнку, у которого зубки резались. Потому без страха соскользнула Натали с белоснежных простыней, простоволосая, кутаясь в узорный материнский платок поверх длинной ночной рубашки, и поспешила открыть дверь. И увидела она на пороге охотника Брока с обожжённым лицом и Бартона, белого, что нынешняя луна. — Помоги, Натали, — выдохнул тяжело Брок. — Никто больше не поможет. Ну и дрянь мы повстречали в лесу… А стрелок ничего не сказал — только глянул на девицу исподлобья и закрыл измученные светлые глаза. Охнув, подхватила Натали горемычного Бартона, помогла Броку донести друга до койки и уложить, зажгла свечи, затеплила лампу. Распахнула девушка кожаный плащ — и нахмурилась. — И что, Брок, это всё — его кровь? Плохо дело тогда. Не волшебница ж я тебе из сказки. — Не всё. Ранил он…зверя невиданного. Но и сам плох. Разорвала Натали рубаху стрелка. Провела тонкими пальцами по пяти кровавым ранам на рёбрах. Точно не зверь ободрал его, а человек. Глянула на Брока. — Дам тебе примочку и настой, — она кивнула на волдыри и подпалины на лице. — И уходи отсюда. Мешать будешь. — Давай останусь, подсоблю. Да и нехорошо — девице ночью с мужиком возиться. — А с двумя лучше будто! Метнулась Натали по комнатам, дала Броку бутылёк с настоем и тряпицу, пахнущую травами, приложила ласково к обожжённой щеке — да и выставила за порог скорее, наказав до полудня не приходить. А всё потому, что был на Броке крест освящённый. Хоть и была Натали доброй знахаркой, а с тем, что приключилось с Соколиным Глазом, нельзя было крест в доме держать. И медлить было нельзя. И была темнота, и была тишина — горячая и густая, как звериная кровь. И дрожал в тихой темноте, как пламя свечи, нежный голос, что пел Бартону песню на языке незнакомом и звонком. Был стрелок ни жив ни мёртв. Был он никем и нигде, и не хотел идти на голос, но сами вели его ноги — к девичьему пению, к теплу огня, к запаху диких цветов. Пять порезов жгли его рёбра, всё сильней и сильней, и к сердцу подступало что-то горячее, болезненное. Чувствовал Бартон взгляд, пристальный взгляд светлых лунных глаз на своём затылке. «Всё моё, Соколиный Глаз. Не забрать тебе моего. Уходи, здесь я хозяин». Воздуха не хватало от этого голоса, и Бартон вдохнул, жадно и судорожно, разжав онемевшие губы — и глаза его распахнулись сами. В мареве дрожащих свечных огоньков и розовых утренних лучах солнца склонялась над ним рыжая знахарка, «ведьма с окраины». Теплой рукой вытирала она холодный пот со лба Бартона и улыбалась. Ох, не так он хотел оказаться перед ней раздетым по пояс, но не приходилось выбирать. Вздрогнул стрелок. Коснулся раненого бока ослабевшей рукой — наткнулся на тугую повязку. — Лежи, — зазвучал голос Натали. Голос, что вывел его из смертного мрака. — Лежи, стрелок. Ты много крови потерял. Чудо, что выжил. Что-то тревожное померещилось Клинтону в зелёных глазах. Хоть и просила девушка его не двигаться, всё равно привстал стрелок, оглядываясь. Книги, повсюду лежали распахнутые книги, и пахло в комнатке, где принимала больных знахарка, кровью, жжёным порохом, плавленым воском и целебными травами. Подарил-таки ей Клинтон бессонную ночь, да опять же не ту. — Мне в лес вернуться надо, — словно в полубреду, вспомнил Бартон. — Там зверь. Это он убил лорда Говарда. — Нельзя тебе в лес, — сказала Натали, как отрезала. — Почему? — Не зверь это, Бартон. И не смейся над этим. И языком никому не трепи. Клинтон замолк. Без слов наблюдал он, как бессонная Натали поднимается с края кровати, как неслышно ступает по деревянному полу, как смахивает травяную труху со страниц раскрытого старинного тома белым рукавом целомудренной ночной рубашки, перепачканной свежей кровью. — Вы вчера с Броком чудом выжили. Видно, показал ты ему, что не боишься. Что считаешь себя хозяином. Не простит он тебя теперь, — и Натали положила на колени Клинтона тяжёлую книгу. — Вернёшься в лес — убьёт. Скоро Самайн, что совпадает с полнолунием. И чем-то прогневан зверь. А ты лишь хуже сделал. Захотел было Бартон посмеяться, да не смог. Смотрела на него с пожелтевших книжных страниц тень серая, сутулая, с глазами светлыми и лунными. Ни волк, ни человек, по пять когтей на страшных мощных лапах, и шерсть — точно дым. — Оборотень, — облизал Бартон пересохшие губы. Натали лишь кивнула, помешивая ароматный травяной напиток и подавая стрелку кружку. — Не бывает ведь оборотней. Вместо ответа коснулась Натали его повязки на боку, повторяя пятью пальцами кровавый узор. Как околдованный, глядел Бартон на ласковую ладонь, и готов был поверить в любую ересь, только чтобы говорил её бархатный голос знахарки, чтобы касалась она его так же — и ещё нежнее. — И ведьм тоже не бывает, — улыбнулась ему Натали, как наивному ребёнку. — Не бывает. — Пей, — рассмеялась девушка, кивнув на кружку. Бартон пригубил напиток. Чай — не чай, настой — не настой, отдавал он мёдом и горьковатым соком. Страхи ночные отступали от стрелка, будто это Натали отгоняла их. — Не ходи в лес, Бартон, — сказала Натали, сидя на краю кровати. — Тому, что ты сделал, прощения нет. Или он убьёт тебя, или превратит в своего слугу. Выжигала я его чёрную кровь из твоей алой, пламенем и травой, весь рассвет выжигала, чтобы до первых лучей успеть. Известно же — коли простого человека оборотень укусит, или смешает его кровь со своей, человек тоже оборотнем станет в следующую полную луну, но будет слабее того, кто его обратил. А ты человек, Клинтон. Хороший, но только человек, как отец мой. Что-то нездешнее звучало в её словах, откровенных и тайных. И внимал им Бартон, чуя, что открылось ему слишком многое — и в минувшую роковую ночь, и в это странное утро. Соприкоснулся он с тем, во что не верил, и уже не мог не уверовать. Смотрел он на дочку старого Рашмана, не отрывая взгляд — так, должно быть, отец её смотрел на её мать, встретив на охоте. На рыжие, что осенний лес, локоны по пояс, на обнажённое ненароком плечо. Она говорила с ним, а сама, опустив ресницы, ловко свивала в пучки рассыпанные в ночной спешке травы, которым стрелок даже не знал имён. — Тогда я в долгу у тебя, Натали. — Оставь, Бартон. Или пообещай не ходить в лес, пока оборотень не получит своё и не уйдёт. Он там хозяин. Не ты. — А если он придёт за мной? Взглянула на него Натали — быстро, с сомнением. Поджала красивые пухлые губы. — Научу тебя, — сказала она быстро. — Подсоблю на случай, если он явится к тебе. Но людей в лес не посылай и сам не ходи, погибнешь. — Потому что я всего лишь человек? Девушка лишь усмехнулась на его слова, обвязывая последний пучок хрупкой травы. Взяла со стола нож в засохшей крови зверя, брошенный туда в ночи, какие-то склянки — и ушла в кухню. Хотел ещё о многом расспросить её Клинтон, но лишь упал на кровавые простыни и уставился в потолок, разглядывая вереницу таинственных трав, от которых рябило в глазах. И не мог стрелок понять — то ли теряет он свой острый разум, то ли наоборот — познаёт нечто, без чего не мог обрести ясность сознания. «Стало быть, Натали, есть оборотни. Не сказки это, зря я Брока осмеивал. И ведьмы, выходит, тоже есть. Ты и есть ведьма. А я только лишь человек». Трещал камин за стеной, и выпевала Натали незнакомые бессмысленные слова, чисто и высоко. Клинтон всё лежал, погружаясь в бездумное безвременье. Вот почему не шла за него дочка старого Рашмана. Вот почему она так много знает. Вот почему не болят его смертельные раны. Ведьма она, верно в народе говорили, только не меняло это ничего для Соколиного Глаза. Не прикажешь ретивому сердцу: «Не люби её, ведьма она». Да и как может статься, что добрая девушка, дочь такой же доброй матери от брака венчаного, водится с нечистыми духами и зло замышляет? Бред это всё, глупости. Жил с её матерью старый Рашман, жил счастливо, не раз столовался у них ещё мальчишкой Клинтон и любовался супругами. Не каждому такое дано. Поднявшись с кровати, поискал Бартон рубаху и жилет, но нашёл только кровавые лохмотья. Накинув плащ на голые плечи, застегнул он его и вышел на кухню. Натали сидела у очага на коленях, перед тремя чашами, не обращая на него внимания — она всё пела свою странную песнь и калила на огне очага окровавленный нож. Клинтон не мешал девушке — лишь стоял, прислонившись к дверному косяку плечом, и наблюдал за ней, иногда отводя глаза и рассматривая посвежевшие лепестки сушёных цветов, что плавали в трёх чашах среди кровавых разводов. Молчал, пока не поднялась Натали с колен и не подала ему почерневший от огня и крови нож. — Возьми, стрелок, — промолвила она очень серьёзно. — Береги. Это единственное оружие твоё. Говорят, что оборотней берёт серебро, только ерунда это. Надо знать травы и слова, как и всегда. И кровь его лишь поможет. — И ты их знаешь, — вскинул брови Бартон, принимая своё оружие. — И я уже сказала их. Коли придёт он к тебе — сделай так, чтобы переступил он через этот нож, человеком ли, зверем ли, а обратно не переступал. Сумеешь вонзить его — ни достать не сможет, ни обернуться, вся его сила утечёт и не вернётся. И помни: то, что природа породила, она назад не возьмёт, если святого креста на этом нет и не было никогда. Только пламя заберёт это. Потому и жгли ведьм на кострах. Это ваш городок обошло стороной. Скользнул взглядом Клинтон по изящной шее, прикрытой рыжими кудрями. Спускалась за воротник ночной рубашки серебряная цепочка, но не крест на ней был, а какой-то камешек. Верно, амулет. — Ты ведьма, — сказал вдруг Клинтон, посмотрев прямо в зелёные глаза. — Верно, Натали? — Можно и так сказать. И что же, не придёшь теперь больше на мой порог? Так усмехнулась девушка, что замер стрелок, не в силах ни слова вымолвить. А когда смог — сказал единственное, что было на душе. — Выходи за меня, Натали. Никого мне больше не надо. Будь ты хоть ведьма, хоть кто. Моё сердце — твоё навсегда. Опустила глаза дочка старого Рашмана, не выдержала пристального и решительного взгляда. Дыхание пропало у Клинтона — будто снова придавила его страшная тень. — Или совсем я не люб тебе? — Ты человек, Бартон. Усмехнулся стрелок горько. Забрал свой мушкет, застегнул плащ по горло — и шагнул на порог. Но обернулся всё же на смутившуюся девушку. — Убью зверя — выйдешь за меня замуж? Отрешённая, странная улыбка мелькнула на лице Натали. — Выйду, — вдруг сказала она. — Куда ж деваться, Клинтон. И шагнул Бартон за порог, в шумный город, и долго смотрела ему вслед Натали, укрывая плечи платком, и пел за воротами осенний лес, ждущий её Самайн: Не венчайся, ведьма, в церкви с человеком — Будешь ты счастливой, да с коротким веком. *** Словно разворошённый улей, гудел маленький городок весь день, и холодный ветер трепал спущенные знамёна на ратуше. Гул этот отдавался в висках Натали, пробирал её до самого сердца. Ещё до ухода Бартона переполошил Брок народ. Пусть не было никогда в этом городе до её матери ни ведьм, ни костров инквизиции, ни нечисти, но слухи с незапамятных времён катились по торговым трактам вместе с пыльными телегами и жили в досужих россказнях. И вот, когда шла знахарка на рыночную площадь от северных ворот, видела она, как стекаются к лесу люди — за зверем, что задрал лорда Старка. Эту охоту не трубили — не поёт музыка перед казнью, и перед резнёй, которую предугадывала девушка, не играет она тоже. Бежать бы к Бартону, просить его прекратить это — да что он сможет против толпы и против обезумевшего от горя лорда Энтони? Вернулась Натали домой, заперла двери на засов, переоделась в домашнее — и стала ждать ночи. Знала она: не найдут зверя днём, а к ночи понесут ей раненых и увечных. Пришёл её зверь. За ней пришёл. Как и пели ведьмы, танцевавшие в сне Натали в северном лесу. Что если они убьют его? Раньше, чем встретит Лорд Леса свою ведьму? И чего ей самой хочется? Пока не выбрала молодая ведьма между человеком и созданием дикой природы, таким же, как она — не принадлежит её душа ни миру людскому, ни вечному лесу. Мать Натали решила, что дороже ей любовь меткого охотника — да и сгорела свечкой. Страшно было девушке думать об этом, и до ночи сидела она над книгами, вслушиваясь в то, что творилось на улице. Весь город шумел и горел огнями, только в окнах напротив, у цирюльника Барнса, не было света. «Неужто ушёл со всеми, бестолковый?» — думала про себя Натали, листая жёсткие от времени страницы, вглядываясь рассеянно в силуэты ни людей, ни зверей. Так и сидела она за столом при свечах, растревоженная и сбитая с толку, ждала стука в дверь в любой момент — и он раздался. В один миг Натали вскочила и побежала отпирать, взметнув длинными юбками домашнего платья, и так и обмерла, распахнув дверь. На пороге стоял цирюльник из дома напротив, Джеймс Барнс, только не весёлый и шебутной, как обычно, не сверкал нагло серыми глазами. Был он ещё бледнее, чем намедни Бартон, и держался за стену окровавленной рукой. Вся его одежда была перепачкана, всё его лицо было в крови, и даже протянутый в дрожащей руке букет листьев, вместо обычных цветов, красен был не от осеннего багрянца. — Исцели меня, Натали, — прошептал он бесцветными губами и так и рухнул через порог. Кровавые листья разлетелись по дощатому полу. Как ни тяжёл был Барнс, а пришлось Натали втащить его в дом и закрыться на все засовы. Не донесла она его до кровати — уложила на полу в кухне. Живого места не было на парне, ни единого. Стащила с него Натали дорогой щегольский плащ, сорвала рубашку шёлковую, даже не сразу поняв, что все вещи целыми остались. Грудь в кровоподтёках да подпалинах, плечи изодраны, спина исколота, словно вилами тыкали, а на животе — две глубоких, кровоточащих раны, которые будто успели затянуться, но открылись от бега. В тёмных волосах его, обычно ухоженных по последней моде, запутались сухие скрученные листья и увядшие травинки. Но не было на его теле, не по-цирюльничьи могучем, следов звериных когтей или зубов. Так и застыла Натали, касаясь двух порезов, вспоминая ночную сумбурную болтовню Брока. Глянула на грудь без креста. И всё в её голове мигом сложилось, один к одному, точно мудрёная головоломка на ярмарке. Четыре года захаживал к ней Джеймс, приносил дикие цветы на подоконник, улыбался своей нахальной улыбкой, встречая поутру, всё звал прогуляться в ночи — и отказывала ему Натали, как и Бартону, вольному стрелку. Тот хоть был похож на её отца-охотника, а про красавца Барнса весь городок шептался: дескать, странный да дурной охальник, ночей дома не ночует, знать, девок портит или пьянствует. Разное о нём болтали, и всегда недоброе, а он только усмехался и не оправдывался никогда. Боялась его Натали, пуще огня боялась — и не знала, что войдёт он в её дом, как судьба ведьминская. «Вот ты какой, Лорд Леса», — думала девушка, пока металась то за водой, то за травой, то за огнём. Даже руки её не дрожали, хоть в доме у северных ворот сейчас таился нечестивый зверь, тот самый, которого искали с факелами по всему городу. «Эта ночь да следующая», — стучало в висках у девушки, пока готовила она колдовство. — «Третья ночь — мой Самайн». А значит, будет сделан выбор до него. Не зря снятся ей сны, не зря слышится ей песня леса. Вчера на порог привела ей судьба человека, а сегодня — дитя природы, такое же, как она сама. «Выбирать пора, Натали», — говорила себе молодая ведьма, пока тянулся под потолок душистый дым целебных трав, пока скользили её пальцы по ранам Джеймса, оставленным людской ненавистью. И не могла она понять, что же делать ей, как заговорить с оборотнем, что убил лорда с женой, охотников и наверняка ещё кого-то этой ночью. Как примириться с этим доброй знахарке. И не думала она совсем, врачуя своего Лорда Леса, что дала сегодня злейшему его врагу, будь Джеймс в обличье волчьем или людском, единственное верное оружие против него. Страшная это была ночь. Не было в жизни Натали ночей страшнее. Ни разу не приходил в сознание Барнс, израненный толпой жаждущих его волчьей крови. Он лежал на полу, в крови и колдовском дыму, пока знахарка доставала из его тела дробь, исходился холодным потом и глухим не то стоном, не то воем, и каждый раз испуганно прижимала Натали ладонь к его красивым окровавленным губам, как только выгибалось и темнело статное тело. И когда было особенно больно, чуяла она под ладонью не зубы — острые клыки, и слышала, как скрежещут по полу чёрные когти. Боялась знахарка, что услышат люди, что придут и поднимут обоих на вилы, затащат в пламя костра с позором. Боялась, что обратится он в беспамятстве, ведь ночь — время волков. Боялась, что в аду боли не признает в ней жилку ведовскую и растерзает. Но всё обошлось. К первым петухам дышал Барнс ровно и спокойно — забытье перешло в сон, глубокий и целебный. До того устала Натали, что как присела и наклонилась, чтобы послушать, как бьётся сердце раненого, так и уснула, разметав длинные рыжие локоны, пропахшие травяным дымом, по его широкой горячей груди. И снился ей Самайн — рыжий и алый, и снились сёстры-ведьмы, и вошла она в их круг, увенчанная венком из колючего терновника, горькой рябины и мёртвых кровавых листьев. Она танцевала в круге у костра, вдыхала аромат леса, диких трав и крови, и ведьмы радовались ей и пели свою вечную песнь. Только слов этих Натали ещё не слыхала. Следующей ночью к ведьмину порогу Дорогого гостя приведёт дорога. И умрёт той ночью девушка невинная — Кто родится — ведьма али благочинная? …И вздрогнула дочка старого Рашмана, когда сквозь дрёму её волос коснулась чья-то тяжёлая рука. Девушка поднялась рывком, захлопала глазами — всё ещё стоял перед её глазами отпечаток сна, зачарованный алый лес. — Натали?.. Голос его был сонным и тихим, как у любого человека, что едва открыл глаза. Джеймс сощурился от полуденных солнечных лучей, бивших из-под плотно закрытых ставней, всё ещё пытаясь отыскать пламенные волосы, которых он только что касался. Девушка же не двинулась с места, лишь глянула на него быстрым зелёным взглядом — и опустила ресницы. Почти целый — лишь две тонких розовых отметины на животе. — Знаешь теперь, кто я, — спокойно сказал Барнс. — И как, любишь меня теперь, своего суженого? Как было не онеметь от такой наглости? Только ночью умирал он на её руках, а теперь снова светились серые глаза, смеялись над Натали. Как будто не пришёл он к ней ночью в крови, своей и чужой, не рухнул на пороге ничком, а встретился в весёлой толпе в день гуляний и начал смущать, как делал это всегда. — Ты убил лорда Говарда, — произнесла знахарка, собравшись с мыслями. — Зачем ты сделал это, Джеймс? — Не на моих землях ему быть лордом. Случайно, думаешь, живу я у северных ворот и смотрю на лес, как и ты? Не люди мы, и никогда такими не станем. Лорд Говард хотел уничтожить мои земли. Вместо северного леса, вместо восточного леса — каменный город, всё дальше и дальше, ни полян, ни бурелома. Скажи, ты бы позволила, Натали? Девушка прикрыла глаза. Колыхнулся золотым заревом осенний лес в её памяти, живой, таинственный, величественный и гостеприимный. Для таких, как она. — Нет, — коротко ответила Натали Джеймсу. — И я не позволил. И лорду Энтони не позволю. И тому, кто возомнил себя хозяином, кто решил, что неприкосновенен — отдельный почёт. От этих слов вздрогнула знахарка и обернулась на Барнса. Тот накидывал на плечи порванную рубашку, с лицом решительным и хмурым, и девушка вздрогнула ещё раз. Нет, не весёлый цирюльник — настоящий. Вот он, настоящий Джеймс — грозный, дикий Лорд Леса, скрывавшийся за небрежной людской маской. — Ты и Бартона убьёшь, — вполголоса заключила она. — Ты его пуще всех ненавидишь. — Лорд Энтони — лишь сын своего отца, — отозвался Джеймс. — А стрелка я ненавижу, ты права. Он ходит в мой лес, как хозяин, и смотрит своим глазом соколиным на мою женщину так, будто она не могущественная ведьма, а дочка трактирщика, которой вся судьба — повязать платок на голову, стряпать еду да рожать маленьких Бартонов. Не отдам я ему своего. Ни тебя, ни лес. И встал Джеймс, и набросил свой вычурный плащ, поправляя волосы. Будто надевал снова он свою маску гуляки-цирюльника. Вскинула голову Натали, да не могла найти слов. — Если ты будешь со мной, моя ведьма — отстоим мы северный лес. И будем жить вечно, и смерть не разлучит нас. Мы найдём друг друга в последующих жизнях, узнаем, кем бы ни родились, где бы не родились. Я не Бартон. Я не буду считать тебя вещью. Выбор тебе и срок до Самайна, Натали. Как и дано от рождения любой ведьме. — Одна ночь? — И два дня. Но я приду следующей ночью. Барнс повернулся к ней. Вроде бы тот, какого она знала всю жизнь — да не тот вовсе. Теперь видели зелёные глаза знахарки того, кто прятался за улыбчивой маской. Сильного, страшного, смелого. Дикого. Какой может стать и она. — Постучу тебе вот так, — и Барнс настучал по деревянному дверному косяку костяшками пальцев мелодию. — Откроешь — буду знать твой выбор. — А если не открою? Не ответил Барнс сразу. Вернулся от порога, где уже поправлял манжеты. Замер, склонившись над девушкой. Чуткие пальцы дотронулись до подбородка знахарки, приподняли его, и заглянула девушка в светлые, серые, лунные глаза. Глаза человека. Глаза зверя. Глаза Лорда Леса. И коснулся он её губ своими губами — так, как имеет право лишь муж целовать свою молодую жену, и оцепенела Натали, почувствовав тёплый вкус чужой крови и целебных отваров. — Откроешь, — улыбнулся ей Джеймс, уверенно и хищно. И ушёл, открыв все засовы и оставив Натали сидеть на полу среди кровавых осенних листьев, что принёс он накануне в её дом, и слушать, как отдаётся эхом в её голове песня лесных ведьм. С Лордом Леса будет кровью ведьма венчана — Узы неразрывные сделают их вечными…