***
— Почему ты всегда рисуешь одно и то же? Эти линии ещё не осточертели тебе? Сокджин, кажется, мне осточертел твой голос. — Я люблю рисовать, а фантазии ни на что не хватает. — Ты красиво концентрируешься на бумаге: рука в меру напряжена, взгляд черствеет. Отличный натурщик, — он поправляет упавшую на мой лоб прядь и аккуратно целует в висок. — Ты странный. То рьяно полосуешь, пока не наставишь разрывов, то мягко разглаживаешь грифелем. — Он замолкает, наперёд зная, что не получит ответ. — О чём ты думаешь? — Зачем ты так красиво говоришь? — на самом деле мне не нужно, чтобы он отвечал. Он ласково всматривается в мой профиль, ощущаю на себе все мимикрические изменения в его лице: глаза прищурены, губы изогнуты в приятной улыбке. Он искренне рад мне. Тут, на веранде, есть нечто, что кажется ему чем-то взаправду домашним, но оставаться не любит – говорит, тепло мимолётно, а значит, иллюзорно. Всё тает под весом гнетущих мыслей. После его увольнения мы переехали за город, тут легче дышать – наилучшая отмазка для попыток избавиться от совместного прошлого, от мыслей о человеке, который в головах у всех нас, но чьё имя лучше не называть, потому что так легче. Рядом с домом есть дворик, из открытой веранды отлично видно спящего на траве Шона или – на удивление частых гостей – моих родителей. Мама нашла утешение в моём новом образе жизни, отец же приезжает реже, он так и не принял Сокджина. На улицу я выхожу редко, здешний воздух на самом деле давит чистотой. Иногда, когда отец всё-таки навещает нас, мы с мамой ездим к Юнги. Я никогда не улавливал смысла посещений куска земли с чуть меньшим куском гранита сверху, но мама говорит, что Юнги это почувствует. Глупости. Она обожала его ещё тогда, поэтому сейчас ходит сюда чаще, чем кто-либо. Всегда это увенчивалось новым букетом цветов и получасовым молчанием, на большее её попросту не хватало. Джин научился качественно готовить, он всячески пытался заполучить уважение моих родителей, и я почти уверен, что у него получилось – по крайней мере отец больше не проявляет агрессию, как это было с Юнги. Всё тихо, спокойно, погода смирилась со мной. После смерти Юнги мама не могла найти себе покоя, так что они купили маленький домик, зовут сейчас дачей, и перебрались поближе к нам. Так завязалось (ими названное) общение. Мать сажает тут свои цветы, помогает Джину готовить – я уверен, через год мы станем шведской семьёй, если уже не являемся таковыми. ...Осенняя листва предшествует моё любимое время года, всё медленно замирает и застывает, погода подстраивается под сердцебиение. Ветер приятно облизывает босые ноги, больше нет городского смога или хоть чего-то, что напоминает сухое дыхание пустыни. Я перестал питать чувства к тёплым странам, они давят своей полнотой, они давят жизнью, которой слишком много вовне. Города кишат тремором и заметной тревогой, которая так некстати встречает и меня всякий раз, когда мы возвращаемся в Сеул. Около полугода назад я перестал пить таблетки, Сокджин выбросил всё и за один раз. Он считает, что его присутствие намного важнее. Я слишком уважаю этого человека, чтобы перечить и идти против его (иррациональных) убеждений. ...В ноябре бельё на заднем дворе сохнет не так быстро, как в августе. По моим наблюдениям где-то на четыре-пять часов дольше. Теперь я провожу тут на четыре-пять часов дольше. Через год маме могут поставить лейкемию, а затем, подозреваю, она умрёт очень скоро... Чёрт. Я всё-таки не перестал. Я слишком часто представляю свою жизнь без кого-то из близких. Их смерти и моя жизнь после. Джин, например, легко может вылететь на встречную по неосторожности, его прекрасное лицо сначала будет опухшим, ему будет тяжело разговаривать и ещё тяжелее видеть меня. После бородатый, но оттого не менее симпатичный главврач соберёт нас в своём вычурно декорированном кабинете и скажет глупость: — Два года назад Ким Сокджин подписал с нами договор о неразглашении по поводу тестирования новых таблеток. Нет-нет, вы не подумайте, — хотя нет, врачи же должны быть более уверены... — Эти таблетки – разработка современных учёных на базе многолетней практики на... — он замолчит, подумав, что продолжать этот бред не стоит. После встанет и подойдёт к ребру стола, обопрётся обтянутой белым халатом задницей, посмотрит во все наши глаза по очереди, а затем прокашляется и, наконец, продолжит: — Сокджин принимал таблетки, которые долгое время помогали ему бороться с перепадами внутричерепного давления. Те были настолько крушительными, что он терял сознание. Да, припоминаю пару раз. Тогда я спокойно задам вопрос, взяв испуганную мать за холодную ладонь: — А какое отношение это имеет к аварии? После даже приглушённый шум из-под двери перестанет существовать. Воздух загустеет, как будто мы персонажи высокобюджетного фильма, и он начнёт сиплым голосом: — Если перестать принимать ингибиторы (а ему они прописаны на пять лет интенсивного курса), может случиться что угодно, ведь таблетки разработаны... Тут мой отец наверняка предпочтёт безмолвно удалиться, поняв, к чему ведёт док. — Будешь пирожное? — Джин протягивает тарелку с чашкой чая и горячей выпечкой. Как всегда, безмерно вкусно. Я узнал, что он на таблетках только неделю назад: он попросту забыл спрятать. А я даже не стал переживать. Иногда, когда я вижу его, я представляю себя другим человеком, совсем не знающим Джина. Я думаю о том, какой простой и складной семьёй мы могли бы быть, если бы допустим, познакомились в средневековье, или если бы нас и вовсе не существовало. Каким был бы мир без? Каким был бы Юнги? Мысли слишком стремительно уносят меня, выталкивают силой из реальности, где мой дорогой супруг сейчас любезно попросит прощения, соврёт (плоско пошутит) о важном звонке (от любовника) и уйдёт в дом принимать таблетки. Когда он возвращается, он приносит мне плед, забота – одна из основ его мнимой доброты. И я её чувствую. Кровь в висках не отбивается сердцем, она застывает, а желваки так и норовят взобраться до спазма. Я улыбаюсь. Я кричу. Кричу, ясно видя, что меня никто не слышит, кричу со всех сил и срываю голос, я кричу, понимая, что Юнги услышал бы полушёпот. Хочется касаться голой кожи. Наш секс не особо пресловутый, Сокджин простодушен, его ласковые улыбки и теплое дыхание в мои ключицы согревают, но не дарят большего. У меня сложилось впечатление, что то надломившееся во мне теперь по-особенному ярко всплывает в памяти в моменты близости. Если Юнги был черствым вовне и пламенным внутри, то Сокджин есть и будет лишь плюшевым. Он влюбленный заботливый мужчина, такой киношный, приятный – идеальный в общем. Я не знаю, как о нем сказать. Сокджин обо всём и ни о чем. Как грубо, фу. Ем синнабон. Ненавижу корицу. Честно говоря, мне особенно нравилось чувствовать пальцы Юнги глубоко внутри, я не говорил ему это словами, но он откуда-то точно знал и... непоколебимо исполнял подобные желания, как будто они становились общими. Теряюсь в мыслях, какими разными могут быть человеческие отношения: тут ты держишь за мизинец свисающего над пропастью, а тут внутри него уже включается некий рубильник обособленных чувств и все погружается в агонию. Он был для меня. Крайне редко, но был. И это ценнее любой человеческой святости. Иногда я как-то самонадеянно силюсь «играть» с собой, повторять памятные телом нажимы и... проникновение? Но у меня не выходит. Неудивительно. Это было особенно, само понимание, что это его пальцы, било куда больше по нервам, нежели по простате. Отсюда эйфория. Я читаю начало своего дневника и поражаюсь сам себе – насколько сильно изменился мой мир. Или же исказилось виденье воспоминаний. Наверное, я романтизирую. Чертова корица. Наверняка ты замечаешь, что я слишком быстро стал нестабильным, а этот недодневник превратился в месиво из сумбурных рассказов. Но мы с тобой ведь способны разобраться в каждом из них, правда? В детстве мне казалось, что напрямую обращаться к бумаге – процесс таинственный, наполненный тонкостью чего-то эфемерного, потустороннего. Словно бумага способна поглощать каждую букву моего кошмарного почерка, понимать и***
Джин всё-таки закончился для меня. В те месяцы, когда я оставался с тобой, он всегда был рядом. Там, где моё сердце застывало, он согревал его; где же я начинал пылать в огне своих навязчивых идей, он остужал мой разум, чтобы чего лишнего не получилось. Но я допускал страшную ошибку: каждый, кто без оглядки бросается спасать, тонет в огне сам. Он сгорел для меня.