Pov Jimin
Даже стекло бы лопнуло от такого давления. Зато у меня осталось тепло на руках. У окна прохладнее, но я привык. Осталось только привести мысли в порядок, а смена локаций часто помогает, хоть это и банально. Тут неудобно, если учитывать восемнадцать часов в одной позе – всё затекает, сидишь как статуя на пьедестале, но мысль, что через несколько часов я окажусь на другой земле, дарит неуловимое успокоение. «Мы переходим в зону турбулентности, просим всех вернуться на свои места и пристегнуть ремни безопасности». Шон неслышно посапывает на коленях, а моя ладонь непрерывно наглаживает его спину. ... Этот плед согревает напитанным теплом. Плед Юнги. Выброшу, как только прилечу. Домишки при вылете казались всё меньше, и даже громадные многоэтажки махали мне на прощание своими железными руками осточертевшего города, пока совсем не исчезли в прошлом. Как и ненужная половина моей души. — Не желаете кофе? — такой прогиб и внимание – она даже смогла отвлечь меня. Бейджик «Рейчел» и блестящая улыбка. Что надо. — Зелёный чай без сахара, пожалуйста. Подаёт с вопросом: — Что-нибудь ещё? — Когда мне уже успел надоесть её голос... — Через сколько мы прилетаем? — Осталось около двух часов, сэр. На антидепрессанты можно подсесть с такой же лёгкостью, как и на кокаин. Запиваю последние три и с уверенностью поздравляю себя с началом новой жизни. В который раз, но этот будет точно последним. Когда я вернулся в Пусан к родителям, меня начали заедать извечной заботой. С днями это капает на мозги с таким же раздражением, как одиночество. Им не нравилось моё безмолвие, отсутствующие взгляды и одинаковые позы в беседке допоздна. Впрочем, я и до этого был уверен, что родители ничем не помогут. Майами тоже вряд ли, зато Сокджин – наш общий друг – хотя бы может прикладывать к ноющим ранам такую тёплую и невесомую заботу. Человек, который не надоедает. Человек, который заслужил всё, что имеет. Жаль, что до сих пор одинокий. О личной жизни он мало рассказывает, но мою знает целиком. Его голова падает на моё плечо. Волосы щекочут шею, и я, повернувшись, аккуратно укрываю его своим пледом. В периоды, когда Юнги оставался на работе допоздна, Сокджин проводил время с ним, чтобы не дать пламени выжечь всё, что тлело у Мина внутри. Джин редко разговаривает со мной о прошлом, о Юнги – тем более. Я же уважаю его привязанность к нашей семье и такую тихую опеку. Мы летим в мокрой массе неба. Сокджин, Шон и я. Моё дыхание плывёт перед лицом шёпотом – когда я начал разговаривать с собой? За иллюминатором собирается голубой пар, как струна из связанных облаков. Снизу – совсем отдалённо – виднеются крыши домов за дымками широких слоев высоты. Время словно остановилось лично для меня, для этих сеющихся мыслей и покоя. Аплодисменты. До чего же глупая традиция.***
Pov Yoongi
Порой я думаю, что все мои мысли будут возвращаться к первоначальной точке невозвратности. Об этом можно говорить бесконечно, но хвалёные аутотренинги смогли доказать мою же правоту. Можно попробовать сравнить это с крохотным живучим организмом, который цепляется за каждую последнюю ниточку воспоминания, питается ею и заставляет поверить, что я вовсе не научился. Что-то должно забыться. Обязательно. Я так думал. Считал, что всё забудется. Дни изливаются в прошлое, то прошлое вязнет омутом и напоминает дрожащими пальцами нехватку. До меня дошло, что такое одиночество. Это вовсе не единство с собой, не жизнь в страдании и скорби. Это кромешность и поиски. Та сила, которая заставляет меня подниматься и бродить по проспектам с порослью гадкой погоды, с поисками знакомого лица. Самое невыносимое не даёт убежать от себя, оно покоится внутри и продолжает пропитывать меня, уповать на новизну, а внутри тянуть в пучину. Если это мерзкое чувство только от недосказанности, то я должен выговариваться бумаге. Так они говорили. Интересно, что делать в случае, когда пустыми словами исписано три тетради, а внутри по-прежнему гул и вой, вытягивающий из кандалов некогда наших стен, выгоняющий на улицу до самого рассвета. Чувствую себя расслоенным на несколько пластов. ...Холод под ногами снимает плёнку равнодушия. Ноги изучили этот мост лучше бездомных. Я падаю на ближайшую лаву и достаю сигареты. Тэхён говорил, что я похож на прислугу из средневековья, а я улыбался на каждую шутку. Не помню, когда в последний раз ходил обрезать волосы. Этого почти не видно, разговаривая с общими друзьями. Я научился не оборачиваться в маркетах с вопросом о количестве нужных продуктов. Я научился соответствовать своему образу, себе, тому настоящему Юнги. Я научился не ждать шорохов, пледа. Я научился убегать из дома на ночь, и я знаю, что я так больше не могу.***
Pov Jimin
Впервые задумываюсь о реальности. Мой разум часто искажает всё, что я воспринимаю, а сейчас даже нахожу это весьма пессимистичным. Тут я могу оберегать всё, что дорого только этим вечером, этим днём. Я люблю эту реальность. Потому что... слушай: я появился из тьмы, и эти рельефы дневного света наполняют меня тёплой приязнью. Она и её атмосфера поймали меня летящего на дно. И теперь она хранит мою душу как обособление меня. Я чувствую себя богатым, хоть у меня и нет ничего. ...Благодарю Сокджина, забираю фрукты, а позже отдаюсь струям контрастного. Никогда прежде я не чувствовал себя так до пустоты ясно. Моя почва для взращивания обиды и остальных эмоций недоступна. Я живу тут, с собой и в настоящем. Оно дорого мне, я пью его, как исцеляющий бальзам, как ребёнок пьёт молоко из груди матери – настолько же тёплой и дорогой. Я с охотой протягиваю руку и показываю достойную готовность к исходу. Я тут, в реальности, потому что я готов. Я люблю тебя, потому что ты осталась частью меня. Ты слушаешь и ты реальна. Может, я тоже начну курить совсем скоро. Здесь я стал ближе к тебе, моя реальность, ты другая – ты восходишь из меня и лечишь тут же. Слышу шум рядом, инстинктивно ёжусь, подбирая ноги под себя. Сейчас тут спокойно, и мне внушительно верится, что так будет всегда. Влажный ветер обдувает лицо и мокрые волосы – этот балкон запомнится немеркнущим светом свечей. Свечи. Именно со свечами у меня ассоциируется большинство воспоминаний. Бывает, не запоминаю детали, но что-то личное во мне уже мгновенно подставляет ассоциирующийся цвет. Юнги всегда был блондином, но когда я закрываю глаза, то оказываюсь с ним на просторном поле отборной мелиссы – так вкусно, плавно и зелёно. Он пах свежестью и чистотой. Моя внешность – цедра апельсина. Цвет будто скоплен под кожей, ядовито-пряный, рыжий, протекает в самих венах. И я оставляю это. Принимаю себя и своё тело. — Ну что за грустные улыбки. Какая последняя мысль? — разморенный голос Джина заставляет вздрогнуть. Я ожидал его. Я слышал. — Апельсины и мелисса. Никогда не сочеталось, правда же? — Юнги ассоциирует тебя с лисами, если ты об этом. Как странно слышать его имя из чужих уст. Вживую. Я вряд ли смогу проговорить всё это. Джин проводит пальцами меж прядей моих волос на затылке и быстро убирает руку. Он умостился рядом, принёс нарезанное манго. Совсем скоро Луна засветит всю тьму. — Давно это было: в одну из тех ночей, когда он засыпал в офисе под утро. Тогда я решил отвлечь его от расчётов, начав разговор о любимых. Юнги долго думал, но всё-таки ответил, что очень любит смотреть на твои мокрые волосы. — Джин откидывается на подставленные сзади ладони. Прикрывает глаза, словно сидит не перед балконом в ожидании плывущей из-за облаков Луны, а на берегу у солнца. — ...когда ты ужинаешь. — Голос как слияние соблазна. — Ты правда хочешь? — и отвращение от мысли о близости расползается по телу. Всё это зря. — Какой же должна быть твоя самооценка, чтобы ты посчитал, что я проявляю к тебе что-то большее, чем чувство заботы... — Джин вздыхает. Он как-то колко, совсем неправильно смотрит на всё сегодня. — Ощущаешь себя всемогущим? Думаешь, ты намного умнее меня? — это первый раз, когда он вызывает такое раздражение своим существом, самим присутствием. Молчит. Поднимается. Когда выходит на балкон, продолжаю: — Отвечай, я не собираюсь играть с тобой в игры. — Боюсь, всё-таки придётся. — Резко разворачивается, склонив голову влево, странно улыбается. Ночной ветер, точно исходящий не из открытых окон и дверей, а от его тела, вонзается в меня холодом, мурашками. С минуту он смотрит на меня, и это кажется ядовитым обрядом, чем-то подлым. От Джина разит предательством, которое я заведомо ощущаю. Слишком неправильным было ехать с ним сюда вдвоём. Отойдя, Ким возвращается с сигаретами и чем-то ещё – не могу рассмотреть в сумерках. Кое-как поджигает, медленно спрашивая: — Что, если он здесь? И я сознаю, что глубокое, сокрушительное чувство ужаса колется уже прямо в сердце. Нет. Просто нужно перетерпеть. Мне всего лишь кажется. Это же Сокджин, наш лучший психолог, безобидный, добрый Сокджин. Да, всего лишь кажется. ...мятая бумага, конверт сложен в несколько раз. Между указательным и средним держится ещё какое-то время, пока я, наконец, понимаю, что это. — Кто? Кто здесь? — разъедающее ощущение уже успело подкрасться и подстрелить дыхание. Последний раз, когда мы виделись ещё настоящими – само воспоминание доводит до акме всего, что я пережил. — Юнги стал одиноким, он больше не прикасается к цифрам. — Сокджин затягивается дольше обычного. Не пафосно, а, скорее, привычно, выпускает целые клубы густого дыма. — Не заставляй себя верить в необходимое, Чимин. Прочитай. Я рисую на стенах твои улыбки, представляешь? И уже давно не приглашаю никого в дом. Когда ты вернёшься, я буду здесь, не на бумаге, а поблизости, в самых нужных лицах, во взглядах и в твоём любимом втором сознании. Не могу читать дальше, что-то гнусное и мокрое в глазах размывает абсолютно всё, на что смотрю. Поднимаю взгляд на Джина, а тот улыбается. — Где он? — Возможно, уже умер. Или продолжает скуривать по две пачки за ночь на том самом мосту. — Ты сказал, что он здесь. Он летел с нами? Молчит. Совсем нет чувства, что я в тёплой стране. Холод проходится пулей сквозь голову, я принимаю объятия Джина и обещания остаться рядом. Это всё принадлежит мне безоговорочно, точно и до последнего; всё, чем заразился Юнги, передастся в мою пустую душу. Как гадко, что я всё ещё настолько слабый. После этого я не смог отпустить его. Месяц в Майами сказывается мокротой в лёгких и мучительным, пламенно-тошнотворным пониманием, что я слишком много упустил. Слишком много я не выговорил ему, слишком мало он позволил мне, слишком поздно я узнаю об этом. Истерия, проломленные костяшки, счесанная кожа на руках и сорванный голос. Мне дичайше стыдно за несдержанность, но в подобные моменты становится плевать: я обвеян всеми духами мелиссовых полей, я всё ещё скучаю по нему и к чёрту другие трактовки. Никакие отвлечения не смогут по-настоящему заменить понимание того, что я ношу внутри всё. Мне не убежать от этого.***
Pov Yoongi
Течение жизни будет казаться неумолимым, если отречься от участия. Нужно только перестать поддаваться безостановочным круговоротам. Я устал от этого. Ставишь себя перед выбором: учиться жить правильно и до конца, или же... Моя усталость кроется в уповании на каждый последний выдох. Когда дорогу переходят все обиженные и стойко считают, что меня взаправду нет. Когда ветер одет в колкий град, который заставляет верить, что уже не рассеять весь этот смрад, рёв от боли под рёбрами и смех в тишине – просто я так больше не могу. Я не смотрю в их глаза. Я терпеливо забиваю последнюю сигарету и встречаю последний рассвет в компании со спокойствием спящего мегаполиса. Тяжесть завладела мною. Я устал.