И мира мало

Быть может, у каждого в жизни было хоть одно знакомство из ряда тех, когда ты встречаешь другого и не знаешь, что делать — улыбнуться или оскалиться, поцеловать или оторвать голову. Когда ты видишь другого беспрестанно, в мыслях или наяву, когда ненавидишь до пятен в глазах, но понимаешь, что жить без этой ненависти не можешь. Когда каждый день проклинаешь вслух, желая ему провалиться прямо в Джаханнам, но каждую ночь молишь Всевышнего: только не забирай его у меня. Когда подчас только одна мысль о любимом враге заставляет терпеть боль, преодолевать трудности, вставать после каждого падения (ведь умереть — значит дать ему такой повод повеселиться!). В конце концов, он становится важнейшим в твоей жизни, вражда с ним — единственным, ради чего стоит жить, что позволяет чувствовать себя живым, с бьющимся сердцем и трепещущей от волнения душой. Такие отношения всегда порождают бесчисленное множество чувств, но это необязательно плохо. Если говорить о людях. Пагубная нужда становится очевидной. Признаваться в таком всегда больно, «это же враг, как ты можешь?!» и иные восклицания о недругах, с которыми нельзя иметь дел. Не со стороны близких (не приведи Аллах им узнать об этом), но со своей собственной. Особенно с подобными мне. Ведь я никогда не любила признавать своих слабостей и старалась их если не уничтожить, то уж скрывать. Скрыть можно, скрыть от всех, но не лгать себе постоянно, и от этого не сбежишь. Приходится сказать самой себе: да, ты не можешь жить без него, тут уж ничего не поделаешь. И тут на тебя обрушивается гора бед. В моём случае всё оказалось ещё сложней, ведь, как я уже говорила, людям проще. На протяжении многих столетий у меня были очень запутанные отношения с одним мужчиной, занимавшим первую строчку в книге моей жизни. Он был не очень молод (по правде говоря, он был очень стар, но прожитые годы не отпечатались на нём) и был важен в наших родных землях. Можно сказать, что он был точкой силы и притяжения, главной звездой в созвездии. Никаких посягательств на своё место он не терпел, и когда пришёл мой отец... Честно говоря, это всё пусть и не очень длинный, но весьма скучный рассказ. Не думаю, что кому-то вправду интересна история кочевника, вырвавшегося из далёких степей к границам Запада. Тем более нет смысла говорить, как этот кочевник долго и упорно завоёвывал место под Солнцем, как враждовал с соседями, как боролся с моим будущим, скажем так, избранником. Отец явно не одобрил бы мой выбор суженого (ни один из них), так что славно, что он умер ещё в годы моей юности. И не надо порицать меня за такие слова. Отец прожил достаточно, успел сделать всё задуманное и, хоть погиб под копытами чужих коней, уже ни о чём не жалел. Успел он и отбить маленькую провинцию у берегов Мармарского моря, которая станет для меня домом на долгие-долгие годы. Отбил, что забавно, у своего главного врага, того самого. Оказавшись рядом с неизведанным, я легко попала под его обаяние силы и просвещения. Сперва его люди были в большинстве на моих землях, мои правители женились на его женщинах, не стесняясь брать от греков многое (хотя он сам никогда не считал себя греком, но я, мы все, привыкли его так называть). Но вопросы держав — грязное дело. Это я тоже понимала и потому хотела узнать его лучше сама. Не стоит обманываться — Валентин обладал ужасным характером, и я с трудом представляю народ, которая могла бы с ним обходиться, не срываясь на извечные споры и дрязги. Когда я была девочкой, отец всегда был для меня примером, идеалом, по которому и надо оценивать других мужчин. Так вот, если сравнивать его с Румом, то я даже не знаю, какое решение вынести. Они были настолько непохожи, что при встрече их захлёстывала волна ненависти, да я и не удивлена. Первый был пылким и порывистым, лёгким на подъём, способным в ярости уничтожать целые города, но после покаяться и замаливать грехи, прощая преступников. Лихой вояка, не чуждый, впрочем, простячковой хитрости и стратегии. Изображавший из себя истинно верующего, но при этом легко нарушавший запреты Книги, отмахиваясь «какое Ему дело, пью ли я вино?». Ему в противовес — ум тонкий и острый, холодный и расчётливый. Чрезмерно горделивый, смотрящий на всех свысока, не считающий нужным лично ввести воинов в бой и редко появляющийся за пределами любимого Города. Он действительно был искусен в войне и мире, воздвигая величественные храмы и создавая труды по всем наукам. Но эта учёность пугающе хорошо сочеталась в нём с небрежной склонностью оценивать всё «по достоинству», не исключая чужие жизни. Ему ничего не стоило спокойным голосом отдать приказ об истреблении тысяч людей. Он легко предавал и подставлял неудачливых друзей, а любимым делом для него было стравливать врагов и друзей друг с другом. Он был красивым и умным, но не знал жалости. Мой отец же всегда оставался грубоватым, но всё же простым — любящим родителем и хорошим другом (если кому-то всё же удавалось заполучить его дружбу). Не знаю, как Валентин относился к обитателям своего обширного дома, но подозрительно многие сбегали. Я слишком похожа на своего отца, так что мы с Румом не могли не столкнуться. Унаследовав от родителя необузданную честь, я многие дела соседа считала постыдными, бессмысленными или просто глупыми. Да и вера не оставляла зазоров для равнодушия. Я чувствовала, как год за годом из далёкой Степи в Анатолию бегут толпы кочевников-гази, жаждущих найти своё место. Они желали джихада против неверных, их богатств, земли и спокойной старости. Грех было бы не воспользоваться их пылом. Мне быстро стало понятно, как же Валентин ослабел, когда позволил мне перешагнуть через море. Первый раз за половину тысячелетия кто-то из правоверных смог завоевать земли на Западе. Мне понравилось. Не только плоды побед, но когда ты берёшь за горло некогда сильную страну и, медленно сдавливая, чувствуешь утекающую по капельке жизнь. С каждым сокрушенным царством я становилась всё могущественнее, ощущая приливы силы в унисон с плачем врагов и льющейся по всем Балканам кровью. Грохот от удара мечей, выстрелов, бесконечных пожарищ и разрушений, безумное блаженство выигранных сражений — это перекрывало все остальные чувства, кроме самого главного. Я не могла перестать желать его. Мы всегда были врагами, но даже врагу надо отдавать должное. Рум действительно был хорошим воином и искусным самодержцем, что сложно было не оценить. Он был просто умным и красивым мужчиной, отнюдь не чуждым доброте и честности, что бы я там не думала. А ещё... Сложно объяснить, но когда без конца воюешь против кого-то, веками воюешь, то со временем желание овладеть чужим становится похожа на одержимость. Ещё, говорят, две половинки непохожего мира притягиваются, но дело было не в этом. Я столетиями стремилась за казавшиеся неприступными стены, чтобы захватить и, как тогда казалось, уничтожить, но скоро поняла, что мне нужно не это. Я просто хотела его, целиком — тело, душу и разум. Забрать к себе, запереть и заставить служить, нет, любить меня так сильно, как он только мог. Я сама уже любила его, как могла: самозабвенно и без остатка. Преклонялась перед ним и хотела поставить на колени перед собой. Чудно? О, безусловно. Я никогда не была похожа на остальных, да и не стремилась к этому. Вполне хватало своих желаний и своего кропотливо выстроенного мира. Ведь было бы так прекрасно, если бы я продолжила воевать, а он сидел бы в моей столице и ждал, как подобает верному супругу. И мы бы наконец вздохнули с облечением, получив свободу от ненависти, которая давно выжгла меня дотла, а его просто утомила. Именно эта уже не ненависть помогала мне жить. Когда я боролась с бесчисленными братьями на Востоке, пожирая одного за другим, когда Тимур едва не уничтожил меня, бросив в железную клетку, когда просто выходили неудачные годы, мечта о драгоценном противнике помогала преодолевать всё и идти прямо. Прямо к увядающему Городу, где меня ждала самая главная награда.

***

Порох оказался сильнее камня, и древние стены пали. Султан вошёл в покорённый Истанбул, оставив за собой обломки чужого величия. Империи румов больше не существовало. Меня накрыло волной злобного веселья. Сердце отбивало бешеный ритм, угрожая разорвать грудь, а во рту всё ещё была соль — вкус моря, стали и крови. В душе расцвела такая гордыня, что сам Иблис смотрелся бы рядом со мной скромником. А как же иначе?! Никто не смог: был разгромлен Персия-огнепоклонник, потерпел поражение Халифат, наваливший трупов со Стену, оказались изгнаны прочь болгары и русы, латиняне и беджнаки. Все они появлялись из ниоткуда, бились лбом об укрепления, губили людей тысячами, но раз за разом уходили с откупом или вовсе бежали от гибели. Но я — Блистательная Порта, чей свет затмевает Солнце, я — тень Аллаха на Земле, я — царица земель от Дуная до Евфрата, я — воительница, сокрушившая державу римлян! Мировая корона сама легла мне на голову, как влитая, поблескивая рубиновой кровью и золотыми остриями. И я точно знала, что уж теперь-то, спустя столько времени, он будет моим. Окончательно и навсегда.

***

Было ли мне плохо? В телесном — нет. Я чувствовала себя прекрасно, ощущая, как меня распирает от приобретённого могущества. Я никогда не была настолько здоровой и вряд ли буду. Но это было мелочью по сравнению с бессильной злобой и негодованием, которые обглодали меня изнутри. Чувство беспомощности было сильнее, чем после разгрома Тимуром, а я ненавижу понимать, что что-то оказывается не в моих силах. Люди почти всегда горюют по близким, которых потеряли, винят себя, что не смогли спасти их. Последнее подчас становится самым страшным, ведь так болезненно понимать, что лишился самого дорогое по глупости, невнимательности, неосторожности. Так не хочется признаваться себе, что виноват в этой беде ты сам. А ещё хуже — что сам же оставил себя без выбора. Я всегда знала, что жизнь воплощения — неизвестность. Природа мне подобных плохо изучена всеми без исключения науками, так что насчёт нас ничего нельзя сказать точно. У народов нет срока жизни, а здоровье наше подчиняется исключительно своим, весьма причудливым, законам. Сложно сказать, от чего воплощение умрёт, а что сумеет пережить. Вот смерть владыки и покорение сильному — гибель? И да, и нет. Многие, как завоёванные мной славяне, выживали, хоть и оказывались прислужниками при чужом дворе. И народ продолжает существовать, пусть и вынужденный терпеть власть иноземцев. А вот с другими происходило то, что случилось с Румом. Они исчезали. Хотя нет, я вру. Он не просто исчез. Я видела, как он доживал свои последние мгновения. Видела, как с каждым выдохом ему всё сложнее вновь набирать воздух в лёгкие. Видела, как оливковые глаза теряют весь цвет, а загорелая кожа бледнеет и начинает трескаться, словно камень. Я поцеловала его в первый и последний раз. Не знаю, стоит ли верить ощущениям, но, кажется, от этого ему стало только хуже. Он не ответил, просто выдохнул мне в губы и закрыл глаза. Мне показалось, будто его последние силы перешли мне. Это было похоже на горячку, но на какие-то мгновения я смогла коснуться его разума, услышать его мысли, посмотреть весь склад его ветхих, потускневших от времени, воспоминаний. Пусть совсем ненадолго, но мы стали единым целым, слившись в одну державу, и я, приложив руку к сердцу, почувствовала биение нашей общей столицы, всех его жителей до последнего. Истанбул. Константинополь. Второй Рим. Не погибший в огне, но перешедший в новые руки и потому получивший второй... Уже третий шанс. Шанс стать центром мира. Я вижу, что моё сердце в крепких руках. Ты будешь править огромной Империей и кровью впишешь своё имя в историю. Он ничего не говорил, но не услышать его было невозможно. Но на небе не может быть двух солнц. Моё время прошло. Сердце разрывается от досады, потому что я много, слишком много чего не успела! Не успела сказать, что совсем не ненавижу его (несмотря на все свои заверения прежде), не успела показать ему, что дорожу нашими отношениями и что совсем не хочу вражды. Только если бы он покорился, только если бы был послушен, только если бы дал мне один маленький шанс. Но он предпочёл умереть! Сбежать в иной мир и не наводить порядок в этом. Слёзы не давали видеть и хорошо. Не могу, не хочу смотреть, как он медленно разваливается на части от груза времени. Теперь больше не было Рума, и ничто не удерживало в теле измученную душу. Только прошу: как бы ни был высок взлёт — всегда помни, что когда-нибудь закончишь, как я, как все мы. И ещё, Турция... позаботься о малыше. Связь губ прекратилась и я резко разомкнула глаза, не найдя перед собой никого.

***

Людям сложно представить, что мы представляем из себя. Так уж получилось, что душа есть у каждого разумного существа в нашем мире. Народы здесь не исключения. Что-то вроде души есть у нас, с разницей лишь в том, что, во-первых, мы куда могущественнее людей и потому обладаем некими «колдовскими» силами, а во-вторых, смерть сама по себе для нас ещё не конец. Ну, для людей тоже, но они переходят в иной мир, где получают кару или вознаграждение. Для нас такой путь закрыт. Что же тогда? Умершие сами растворяются, покидая мир и отправляясь в аль-Арааф, о котором ничего толком неизвестно. Те, кому умереть «помогли», становятся жертвой сильного: воплощения могут поглощать друг друга. Быть может, создавая нас, Всевышний устроил соревнование. А потому, когда одно государство пожирает другое, народы тоже сталкиваются и начинают кружиться в смертельной пляске слияния, и одному придётся умереть, а другой получит всё от погибшего. Не только власть над землями и людьми, что скорее для правителя, но и чужую душу в своё распоряжение. Открытую дверь к умениям, к памяти, к силе, что превосходит любое колдовство и которым обладает лишь дух народа. Однако есть и обратная сторона: чем больше копишь в своём разуме эти «трофеи», тем больше слабеешь. Со временем чужие воспоминания и чувства начнут подменять родные, воплощение уже не будет понимать, где заканчивается он сам, а где неудачливый соперник. К счастью, такое случается нечасто, ведь ни у кого нет возможности поглощать побеждённых без разбору. Для этого нужны немалые усилия в покорённой земле, нужно быть сильным и выносливым народом. Потому почти все завоёванные страны превращаются в слуг, но не растворяются. Мне с поглощением приходилось сталкиваться не так уж редко, но иначе. Да, правда в том, что я была далеко не единственным ребёнком в семье. Османский бейлик был лишь одним из многих. Остальные долгие годы были сильнее и влиятельнее меня. Но победить просто: пользуйся чужими распрями и проскальзывай между войнами, прибирая к рукам всё плохо лежащее. Так мои «любимые» родственники, один за одним, оказывались под властью османского дома. Что происходило с их личностями? Они исчезали, растворялись во мне. Все мои собратья были молодыми, без толкового народа, без целей. Их люди, если без кочевников, легко принимали меня. И они сами гибли, не выдерживая. Не вижу толка горевать. Слабые не заслуживают жизни и силы. Можно обвинить меня в нечестной игре, ведь у остальных не было владений на Западе, но это уже неважно. Случай же с Румом был совершенно особенный. Мы были разной веры, разной крови и, чего уж скрывать, стояли на разных ступенях культуры (сравнение, увы, было не в мою пользу, и я это понимаю). Никаких причин для наших народов сливаться не было. Мне казалось так первое время. Но всё же было кое-что. Валентин был не просто немолодым, он был старым. Больше тысячи лет и только в имперском облике. За такое время любой народ выдохнется и устанет, одряхлеет и начнёт сдаваться. Может быть, ему самому казалось, что все неудачи — это только испытания, ниспосланные Создателем, что Империя его отца вот-вот возродится, стоит только постараться, но со стороны было ясно, что это закат. Словно выброшенная на берег рыба, он мучился в агонии, барахтался, пытался сделать хоть что-то, но, говоря честно, смотрелся очень жалко. Вся эта возня после войн в молодости была просто смехотворной, лишь показывала, как он изменился и измельчал. Некогда Халифат отнял у него земли от Сирии до Магриба, мой отец забрал Анатолию, славяне украли Балканы, а я петлёй сжимала свои владения вокруг него. К концу жизни некогда могущественный Рум контролировал одну лишь столицу! Да и перед самым концом целовался в дёсны с латинянами, ища выручки... Не осталось и следа былого величия. И народ его это прекрасно понимал. Но только вот никакие люди не могут жить без страны и правителя. Раз уж кесарь уже не мог их защитить, то оставался только мой султан и я сама. Действительно, о чём ещё мечтать? Ведь у них появлялась возможность стать частью молодой и быстро растущей державы, встать под знамёна в победоносных походах и, кто знает, обрести немалую власть. Для этого всего-то и надо было, что принять ислам, ну, может, перейти на мой язык. Подумаешь — трудности! Зато какое будущее. В том числе и для меня, ведь чем больше людей — тем крепче кулак, ударяющий врагов. Но моему Руму от этого становилось только хуже. Всегда плохо, когда собственные люди предают тебя. Именно предают. Уж я-то знаю, сколько бывших кесарских пошли во служение Мехмеду, и ещё до того, как Город пал. Не самая красивая история, но уж как есть. Всё закончилось, чем закончилось: силы иссякли, Рум получил свой меч и белоснежный саван, а я... что получила я? Теперь, когда уже ничего нельзя изменить, я смогу признаться самой себе, что любила его. Лучше забыть поэмы о любви, где кто-то из героев обязательно жертвует собой или ещё как доказывает крепость чувств. Моя страсть к Руму было иного порядка. Я не собиралась ничем жертвовать ради него, напротив, мне хотелось, чтобы он любил меня безвозмездно, забыв о собственных нуждах. Я хотела завоевать его, подчинить, сломать, играться с ним, словно он был не древним призраком погибшего государства, а постельным мальчиком, которыми и поныне торгуют итальянцы. Мне хотелось захватить его, во всех смыслах, осушить до дна, как кубок с вином. Можно даже сказать, я хотела чувствовать... Хм, как это сказать? Чувствовать его в себе, не могу подобрать других слов. Чувствовать, что он всегда со мной и к моим услугам. Насмешка судьбы жестока: моя мечта исполнилась. В некотором роде, хотя когда я только поняла, то пришла в ужас. Я поглотила его, как некогда это случилось с бейликами. Хотя я говорила, что часто его люди становились частью моих, но мне почему-то не приходило в голову, что это может привести к смерти Рума. Ведь не случилось ничего такого с балканцами. Впрочем, они-то были гораздо моложе Валентина и ещё не истратили всё отведённое время. Не исключаю, что он просто устал и отдал мне свои силы, понимая, что живым уже ничего изменить не сможет. И не только силы. Я чувствовала, что его воспоминания остались со мной. Сначала это происходило мимолётно и незаметно, но позже я поняла, что, прогуливаясь по Истанбулу, временами начинаю видеть город не своими глазами — то срубленный крест над Айя-Софией появлялся, то уничтоженная статуя кесаря, то люди становились словно из прежних времён. Память Рума начала выплывать и временами закрывала мою. Прежде я легко подавляла такое, но ведь он прожил долго, даже слишком долго. Ночью это становилось невозможным, я могла видеть целые дни, недели и месяцы чужой жизни. И совершенно не высыпаешься, и голова страшно гудит. Как будто мозгу уже слишком тесно в черепе, и кость вот-вот затрещит. И это даже немного страшно — чувствовать, как осколки чужой памяти соседствуют с твоей. Ведь Валентин мёртв и ощущать его прежнего казалось диким. Но буду честна: мне не хочется подавлять это. Я не уверена, но, если подумать, часть его души осталась у меня. А значит — опять же, не могу утверждать, но хочу этого — я смогла бы поговорить с ним. Может не с совсем настоящим, но Румом, который теперь полностью мой. Могла бы рассказать ему столько всего, могла бы спросить совета, если вдруг понадобится. Мы наконец-то смогли бы поговорить, теперь-то нет смысла хранить тайны. И чисто по-людски мне очень не хочется мириться с его смертью и признать, что он ушёл навсегда. Ну как же я без своего закадычного врага? Мне хочется этого, и Рум наверняка чувствует мои помыслы, потому что видения приходят всё чаще.

***

Кажется, я не совсем верно поняла его желания. Валентин действительно оставил мне свои воспоминания. Но только чтобы я могла выполнить его волю. Хитрый грек! Понимал, что уже сам ничего не сможет сделать и оставил на моих плечах. Копаться в чужой памяти — как искать неизвестную книгу в тёмной библиотеке, при этом не имея рук. Мало приятного, когда не можешь руководить, но я учусь. Его последняя воля выплыла довольно быстро. Не было никаких конкретных указаний и просьб, только образ мальчишки, имя — Ираклис — и название города — Афины. Что он там говорил? Позаботиться?.. Думается мне, возраст совсем замучил, и он забыл, с кем имеет дело. Я — повелительница и завоевательница, а не нянька, пусть даже для его бывшего воспитанника. Да и как можно было до такого додуматься? В каком же положении должен находиться несчастный мальчик, если помочь ему должна я? Я не интересовалась воплощениями греков. Афины, если не путаю, принадлежали какому-то итальянскому роду. Крошечное государство и ни разу не самостоятельное. Сам Рум этими землями, а значит и их воплощением, не распоряжался со времён той сокрушительной войны с франками, когда он ещё чуть не погиб, потеряв Город и владения на Западе. Ну ради Аллаха, попросил бы помочь Криту или Кипру. От них хоть какой-то толк был бы, людей в рабство продать или флот посадить. А эти Афины несчастные тысячу лет никому не нужны, жалкие руины былого величия, о котором уже и сами греки потеряли память. Но, несмотря на всё ворчанье, просьбу Рума я всё же выполню. Просто глупо оставлять христиан. А уж найду я нужного мальчишку или не найду — посмотрим. Хотя если подумать, он наверняка непростой. У него с бывшим хозяином они были близки, раз уж из всех он вспомнил Ираклиса. Какие же тайны он там хранит? У меня будет возможность подумать об этом во время штурма.

***

Это удивительно. Каждый раз когда я смотрю на мальчишку, то снова вижу своего Рума. Нет, правда, они очень похожи. Не знаю, как выглядел старший в детстве, но почти уверена, что Ираклис — его копия. Ну, если сравнить со взрослым. Такие же зелёные, как идеальное море, глаза, такие же волосы цвета добротной глины, лицо и фигура, чуть угловатые и неестественные, как у статуй, и, конечно, привычка держаться — лёгкая небрежность ко всему в округ, выражение вечной усталости и отрешенности, будто бы ничто происходящее вокруг его не касается. По своему опыту я знала, что Рум был далеко не так выдержан и хладнокровен, скорее хотел казаться таким. Он ведь, случалось, гневался и как же бывал прекрасен в гневе! Яркий и мощный, перекрывающий любое чужое влияние, как полуденное Солнце, так что даже смотреть больно. Его младший был скорее Луной. Свет, исходящий от него, сложно было назвать палящим и греющим. Откровенно говоря, он был мрачен. Вечно с какой-то грустью в глазах, без улыбки. Он всё время думал о чём-то. Порой, бывало, придёт к берегу и сидит там часами, уставившись в морскую пустыню, да всё проговаривает что-то про себя и чертит на песке. Я бы многое отдала, чтобы узнать, о чём же он так часто думает. Но при первой встрече мне это было ещё неизвестно. Паша притащил найденного в Афинах мальчишку, и я махнула рукой, велев отвезти его к себе в Истанбул. Пускай привыкает к новой столице, а мне ещё предстояло заняться Румелией. Прошла пара месяцев, прежде чем я вернулась в сверкающий дворец султана. И, конечно, захотела встретиться со своим приобретением. Каким бы чудным мне не показался мальчишка с самого начала, Рум проявил о нём большую заботу, а что было важно ему — теперь должно быть важно мне, как наследнице венценосной Империи. — Так ты у нас кто будешь? — пропела я, подойдя сзади к мальчишке и запустив руку в жесткие волосы. Он тут же насупился и принялся вырываться. — Я — Эллада, — отряхнувшись, заверил он. — Ираклис. Снова подивившись его серьёзности и бесстрашию, я хитро прищурилась и обошла его, оказавшись спереди. — Эллада была вашей матерью? — не без интереса уточнила я. — Значит, теперь ты исполняешь её долг. Не справляешься. Как видишь, мне все греческие земли пришлось заново собирать. И не до конца ещё. Мальчика мои слова до глубины души возмутили, так, что он даже вскочил, злобно буравя меня взглядом. Учитывая, что я была выше, то это смотрелось донельзя забавно. Пока он не начал говорить. — Ты, неверная, не смеешь говорить со мной так. — Он притопнул ногой и обвёл комнату руками. — Константинополь тысячу лет был сердцем моего брата. Теперь он мёртв, и все его владения достанутся мне. А ты — вор, забравшийся в чужой дом и ещё имеющий наглость ввести себя в нём, как хозяин. Теперь пришла моя очередь возмущаться. Не могу сказать, что за свою жизнь я не привыкла слышать оскорбления и дерзость. За время общения с кочевыми разбойниками, которые ещё пару лет назад грабили караваны на просторах Великого Пути, приходилось выслушивать очень многое. Не говоря уже о бесчисленных проклятиях, которыми меня одаривали христиане, в очередной раз бездарно проиграв какую-нибудь битву и потеряв в лучшем случае честь, в худшем ещё и деньги, земли, владыку. И чего только не было! Разбойница, неверная, змея, азиатское отродье, дочь шакала — и это немногие приличные, остальные придётся опустить. Но, знаете, каждый раз я отвечала (и продолжаю отвечать) одинаково: багровею от гнева, скриплю зубами, проклинаю обидчика про себя и бью, сколько хватит сил. У всего должны быть последствия, и за слова надо уметь отвечать. Оскорбляешь — будь добр, подставь морду под кулак. Но сейчас ведь передо мной стоял не поверженный воин, а ребёнок. Ребёнок, чьего родного человека я убила и которого захватила, как раба. Ярость на вкус омерзительно-горькая, но я глотаю, не подавившись. Нет, простыми побоями я это дело решать не буду. — О, вот какой ты у нас, эллин. — Дрожь в голосе почти выдаёт меня, но воля всё же оказывается сильней. — В таком случае, буду ждать от тебя громких побед. — Небрежно махаю рукой, усевшись на пол и всем видом показывая, как мне не важны его слова. — А пока можешь посидеть у себя в комнате. Болгария покажет тебе путь. Ираклис ещё больше злится, но на этот раз предпочитает сомкнуть губы плотней и уйти, оставив меня одну. Остаётся только устало вздохнуть и придумать метод получше. Как оказалось, этот мальчишка действительно Греция. Память, оставленная Румом, не могла помочь добиться покорности — ибо уже услужливо показала, что прежде грек был послушным воспитанником, и старший не имел с ним серьёзных проблем (ну, за исключением нужды защищать его земли от варваров, но так всегда бывает). К характеру подобраться было сложнее, да и большую часть жизни мальчишки его брат просто не помнил. Может, эти воспоминания давно стёрлись без яркости. Хотя нет, тут я лукавлю. Стёрлось почти всё о царях и битвах. Многое другое осталось. Я помню, как два брата гордились своей столицей и помогали людям восстанавливать её после чумы, помню, как два брата заботились друг о друге, особенно как старший рвался к младшему, вырвать его из рук дикарей, помню, как два брата любили друг друга и помню, как разрывалось сердце старшего, когда младший оставался в чужих руках, особенно когда остался там навсегда. Этой любви хватало сил, чтобы побороть смерть и повлиять меня. Да, простым людям сложно понять, но порой чувства могут пылать дольше, чем одна жизнь. Желание Рума отнять у латинян и арабов все свои земли, земли Греции, передалось мне. Когда пришёл новый образ, — безграничное теплое море и скалы до неба — я поняла, что от меня хотел мой драгоценный. Я должна собрать осколки его Империи. Десятки других воплощений, некогда сбежавших из большого дома и возомнивших, будто могут жить самостоятельно. Всех и всё, что когда-то принадлежало Валентину, от Магриба до Хабеша и Хазарского моря. Но первой моей целью станут греческие земли, украденные итальянцами. Неплохая идея, верно? Те страны немощны и могут рассчитывать разве что на свои смешные кораблики. Впрочем, дело не только в итальянцах. Там, где-то в Анатолии и Крыму, ещё есть пара огрызков Рума, возомнивших себя наследниками его славы. С ними разберусь в первую голову. От этих мыслей меня захватывает азарт. Новые победы, новые земли! Я не совсем забываю об Ираклисе, но теперь мне кажется, что гораздо лучше будет закончить с остальными греками, а уже потом говорить с «настоящим». Глубоко-глубоко в душе пускает корни привязанность к мальчишке, оставленная его братом. Без должного ухода она может забраться далеко и неизвестно во что выродиться. Но вот прямо сейчас меня это волнует меньше всего. Победы-то на вкус всегда сладкие и пьянящие, так что кого угодно забудешь.

***

Дети, особенно неродные, существа очень сложные и до ужаса раздражающие. В чём-то почти люди, но как же иногда хочется взять одного поганца и начать душить, пока он не испустит дух. Ведь он же невыносим! Нет, дело не в дерзости слов, если бы. За десятилетия (для нас промелькнувшие куда быстрее, чем для людей) Ираклис умудрился заставить меня пожалеть о захвате его земель тысячи раз. Ведь приходится возиться с греком, выслушивать его непрерывные стенания о зверствах и произволе пашей, а ещё глядеть на его закаменевшее лицо, от которого живот противно скручивает. Как можно быть таким унылым? Как у него получается одним своим видом нагонять такую тоску, словно я не одерживаю победу за победой? Сплошные загадки. Будто бы Рум своей последней «просьбой» решил мне отомстить за весь позор. Что же, у него получилось. Сказать по правде, я совсем не умею общаться с детьми. Я была самой младшей в потомстве Сельджука и не знала нужды заботиться о ком-то. Не было у меня и своих детей, балканцы, попавшие ко мне во служения, уже были взрослыми, порой на века старше меня, так что хлопотать над ними не нужно. Раньше это казалось счастьем, ведь воспитанники были бы жуткой обузы для воительницы. Мне не хотелось проявлять к кому-то заботы, мне хотелось слуг, которые исполняли бы мои капризы, воевали бы за меня и занимались мелкими делами, на которых не хватит державного времени. Свободная жизнь, правда? Но теперь случилось иное. С одной стороны, я понятия не имею, откуда подступиться к греку. Он меня, скажем так, не жалует, это чувствуется в каждом его взгляде, тут даже слов не нужно. Всё наше общение сводится к его молчаливым проклятьям (уж я-то знаю, о чём он думает) и моим приказам. А с другой — со временем у меня возникает всё больше удивительных ощущений при одном виде Ираклиса. И вновь людям понять это сложно, но, кажется, чувства Рума к брату вправду передались мне. Всё чаще, когда я видела грустного мальчишку, я не злилась, а хотела развеять его печаль. Или просто обнять, прижать к себе и не отпускать. Он ведь может сколько угодно дуться, но я чувствую, как он слаб и растерян. Брошенный, он постоянно оглядывается и ищет дружбы, но ничего не находит. А мне так хочется... Хочется что? Заботиться о нём?.. Это смешно. Он мой санджак. Я должна хотеть получить от него подать и добиться повиновения, а не развлекать. Я ему ни сестра, ни мама, ни тётка, вообще никто. Но стоит так подумать, как голове раздаётся голос: ты должна смотреть за ним. Хотя про доброту к нему ни слова, но от этого сердце не перестаёт тянуться к чужаку и бывшему врагу. Я знаю, чей это голос. И ещё я знаю, что не смогу заботиться о Греции так, как это делал его старший. Нянькой меня быть никто не заставит. Но это не значит, что я не могу... Ну, ведь, что в этом удивительного? Глупый гяур так похож на моего Рума... Во рту от этих мыслей становится совсем сухо. Внешне я года на три-четыре старше, он уже не малыш, как раз в том возрасте, когда мальчишка-христианин попадает либо в янычары, либо в какой «необычный» гарем. И я вижу, что он перескакивает в новой возраст, и я... Это неуважение к памяти Рума или просто лёгкое поведение, но меня не может не тянуть к Ираклису. Чувства, оставленные его братом, исказились во мне до неузнаваемости, хорошо это или плохо. Исказились так, что мне хочется о нём не только заботиться. Он ведь, знаете ли, красивый. Даже немного сладкий на вид. Интересно, а как на вкус? Тут хочется себя одёрнуть, ведь нельзя же жить мимолётными страстями и впадать во грех по первому зову сердца. Я всё ещё не могу расстаться с чувствами к Валентину, но, как назло, это только усиливает мою привязанность к Греции. Они ведь действительно похожи. Младший говорит или занимается чем-то, не замечая меня — а я вижу старшего. Мне его очень не хватает. Не хватает во многом потому, что я успела к нему сильно привязаться, убедить себя, как мы бы могли хорошо жить вместе, как он смог бы полюбить меня, но как только попыталась воплотить мечты в жизнь — всё обернулось для него смертью. Тут даже было чувство вины, ведь убила-то его я, пусть не желая этого. Был и странный зуд в душе, ведь чувства, спустя столько лет, остаются, и сердце ещё может победить разум, но вот проявить это всё не на ком. Мне очень хочется, чтобы кто-то, кто-то очень похожий на моего Рума, почти мой Рум, любил меня. И я бы этого «какого-то» тоже любила бы, как могу и умею, пусть с опытом пока что всё грустно. Да и почему ему не любить меня? Разве его жизнь не стала лучше в моём доме? Я собрала его земли воедино, освободила его людей, позволила его патриарху властвовать над всеми православными в Империи, его богатейшие дети преданно служат моему султану и не знают горя, став твёрдой опорой трона. Я не желаю Ираклису зла, я никому из бывших жителей румского дома его не желаю. Просто теперь я, как законная наследница, должна вернуть все потерянные земли. Всем так лучше будет. И тем более лучше будет Греции, ведь он будет первым среди них, в память о прежнем господстве греков в теперь уже моих землях. Наверное, ему ещё нужно понять. Да, точно. Нужно понять. А я помогу по возможности.

***

Первый раз за столько времени мне потребовалась от остатков валентиновой памяти помощь. Нет, дело не в Греции и его безобразном поведении. Теперь мне приходится иметь дело с гораздо более опасным воплощением. Персия. Он был мёртв восемь с половиной веков. Все, кого я когда-либо знала, рассказывали о нём только как о мёртвом. Бывшие обитатели его дома говорили мне, что арабы разрубили его на куски и раскидали по всем землям от Тигра до Аму-Дарьи. Никто и представить не мог, что спустя столько веков забвения он восстанет из руин, это было просто невозможно. И всё же это случилось. Его возвращение произошло неожиданно и быстро. Просто пришла весть, что где-то в Тебризе вождь шиитов (да сгорят в Аду эти рафидиты!) провозгласил себя шаханшахом. Моего султана это возмутило, меня тоже, ведь «царём царей» может быть только Аллах! А когда выяснилось, что шах ещё и объявил себя равным Пророку (храни его Аллах и приветствуй) и жаждет обратить правоверных в свою ересь... Быть большой войне. Почему-то в этот раз Персия прочно связался с кочевниками, а я давно стараюсь не иметь дел с этими обезумевшими дикарями и по возможности истребляю. Как выяснилось, жесткие меры для меня только на пользу ещё и потому, что теперь бандиты, живущие в моих пределах, все чаще стали смотреть на восток. Ведь обещания шаха были столь заманчивы! Кто бы усомнился, начались восстания. Подозрительно успешные и к тому же одобренные кызылбашами. Они едва ли не джихад мне объявили. Я понятия не имела, что делать, но знала другое — Рум когда-то веками воевал с Персией и даже одерживал над ним победы. Последняя их война оказалась столь разорительной, что пару лет спустя Халифат без труда завоевал все его земли и убил, как тогда казалось, навсегда. Да, самому Руму тоже пришлось несладко, но победить он всё же смог, не один раз спасаясь. И лишь он знал, как справиться со старым врагом. И я начала звать. Если бы только внутренний голос можно было сорвать, то это непременно случилось бы. Но Рум всё же откликнулся. — Прошло столько времени... Он и правда бессмертен? — Голос заполняет сознание, но вокруг одна лишь сырая тьма, и я не могу разглядеть его обладателя. — Прости. — Снова он и ещё слабый щелчок, от которого несуществующая комната озаряется мягким светом. Глаза почти болят, но я легко привыкаю. И вижу его... Моего Рума! Это невозможно, это наверняка мираж, но вот прямо сейчас он стоит передо мной в своём любимом пурпуре. Глаза снова начинает щипать, но теперь от неожиданной влаги. Мне хочется кинуться к нему, обнять, поцеловать, избить за то, что явился только сейчас. Но, заметив мою дрожь, мужчина лишь приподнимает руку, давая понять, что не время. — Мне всё детство повторяли, что только я, сын Рима и Греции, смогу сокрушить Персию. Так, как это сделали мои родители сотни лет назад. «Козёл запада низвергнет возгордившегося восточного овна». — Он усмехается, уже не обращая внимания на меня. — И я нанёс ему такую рану, после которой не оправляются. Пусть и пришлось заплатить за это невероятную цену. И всё же — я знал, что пока моё сердце бьётся, он не сможет возродиться. Но теперь получилось. — Он снова смотрит на меня. — Он много веков был заперт в такой глубокой адской трясине, что никому из смертных туда не пробраться. Если Кир жив, то злости ему хватит на тысячу лет. А ещё он наверняка знает о моей смерти, и значит полон решимости отомстить. Он уже доходил до Босфора. Дважды. Он убьёт всех на своём пути, но попытается вновь. — И-и-и чт-то я могу с-сделат-ть? — Голос дрожит, но я быстро утираю слёзы. Поговорить мы ещё сможем, а так я тоже могу погибнуть от чужих рук. — У Рима было много лиц, — он произносит удивительно спокойно. — Он был языческим, католическим, православным. Теперь он стал исламским. Что же, значит, такова воля Создателя. — Мужчина рассеяно разводит руками, показывая своё смирение. — Но даже если Город сменил хозяина — он не потерял свою силу. — Не понимаю. — Мне остаётся только беспомощно цепляться за его слова. — У тебя моё сердце. — Он неожиданно оказывается совсем близко и берёт меня за руку. — И моя сила. В тебе теперь течёт моя кровь. Потому что я этого хочу. Ты имеешь всё, что нужно. — Теперь его голос становится решительным, и я сама чувствую невольное воодушевление. — Ты победишь Персию и изгонишь его за Загрос, на восток, где ему самое место. — Рум, я.... — Нет времени. — Он прерывает меня и легко толкает назад. Вернувшись в мир, я озлобленно извергла проклятья, с силой растирая слёзы по лицу. Он опять струсил! Опять не захотел решать наши, гораздо более тяжёлые, проблемы! Впрочем, за одно ему спасибо сказать стоит — я теперь в ярости и порву на куски любого, кто осмелится подвернуться под руку. Ах, что там говорит султан? Кызылбаши вторглись в Анатолию и хотят отнять земли кочевников? Ну, Персия, ты сам этого хотел! Снова соль от крови, запах пороха, блеск сабель докуда хватит взгляда, предсмертные крики и вопли раненых. И снова победа. Я омыла свою саблю в шиитской крови сполна. Я взяла и разграбила столицу лже-мессии, а моему султану достались его богатства и даже гарем, который шах бросил, спасая свою шкуру от янычар. И, что самое приятное, я смогла увидеть Персию. Он был красивым. Не как Рум, но вполне сносен — молодой внешне, полный неудержимой мощи, с глазами-солнцами и почти огненной шевелюрой. Он скалился и смеялся, обвиняя меня в трусости за пушки и ружья. Он полез на моих людей безо всякой защиты на теле, с одной саблей, ведь только такая битва достойна настоящего воина. О, каким же наслаждением было видеть, как весь его задор исчезает, вместе с красотой, которую мои «трусливые» пушки превратили в кровавое месиво. В отличии от шаха, ему скрыться не удалось. Без ног и с раскуроченной грудью бежать было бы довольно трудно. Я испила до дна очередную победу, но это едва ли сделало меня счастливей. Теперь она была на вкус не сладкой, как молодое вино, а пресной и даже немного вяжущей. Я помчалась в Истанбул, потому что у нас с Румом ещё был намечен серьёзный разговор. Хочется ему этого или нет. В этот раз сон выбираю я, поэтому повсюду горит красный свет, а наверху сияет белоснежный полумесяц. Валентин снова является ко мне, но теперь я вижу на знакомом лице лишь усталость. — Ты брезгуешь мной? — Мой вопрос заставляет его закатить глаза. — Лишь в той мере, в какой мёртвые брезгуют живыми. И предотвращая твой следующий вопрос: дело не в нашей прежней вражде. — Я люблю тебя. — Язык не слушается меня, но я почти силой выталкиваю эти слова наружу. — Я знаю. — Он небрежно отмахивается, заставляя меня на секунду застыть, но тут же собирается и продолжает: — Прости, это прозвучало жестоко. Просто я не могу дать тебе то, что ты хочешь. — Почему?! — Мой голос срывается на хрип, но я ещё держусь. — Потому что я умер, — он поясняет это таким голосом, будто говорит очевидное нерадивой воспитаннице. Он подходит ближе и мягко кладёт свою руку мне на плечо, а потом издаёт измученный вздох. — Я очень не хотел приходить больше, но, видимо, без этого не удалось бы. Асли, мне действительно жаль, что я оказался твоим первым... любовным опытом. Потому что я рождён для чего угодно: для войны, для науки, для заботы о братьях и сёстрах, но только не для той любви, которая горит в тебе. И к тому же, зачем тебе любить призрака? Моё время давно прошло. Если бы я и мог что-то воплощать, то только вместо Ираклиса, а я этого не хочу. — Так всё дело в этом мальчишке?.. — Теперь я уже не могу сдерживаться и ограда чувств падает. — Он заменил тебя?! И зачем ты его мне подсунул?.. Ты вообще представляешь, каково это — я пытаюсь забыть тебя, но всё время вижу его и снова думаю только о тебе! Аллах, как же сильно я тебя ненавижу... — Турция, довольно. — В голосе Рума звенит сталь, заставляя меня захлопнуть рот. — Мне жаль, что всё вышло так, как вышло. Но худший выбор, который у тебя сейчас есть — это заняться бесконечным самоедством, убив всю молодость на воспоминания обо мне и о наших отношениях, которые ты сама же и выдумала. Я умер, и теперь нужно смириться с этим. Моя судьба была достаточно долгой, и жалеть мне не о чем. Да и толк? Изменить всё равно ничего нельзя. Я не хочу цепляться за земную жизнь и превращаться в злобного, одержимого ненавистью духа, как это случилось с тем же Персией, кстати. Ты хотела бы мне такой судьбы? — Нет. — Я киваю и прячу взгляд. Он только качает головой и бережно приподнимает моё лицо за подбородок, так что наши глаза оказываются на одной высоте. — Асли, — теперь он говорит почти с нежностью, от которой сердце замирает и тает, но разум не даёт забыться: он наверняка собрался прощаться. — Прошу тебя, это действительно не нужно. Я не злюсь на тебя, теперь уже нет. Для меня это был удар милосердия. Я уже давно чувствовал, что умираю, со времён той войны с латинянами... Последние два века раны не заживали и мешали мне нормально жить. Хорошо, что ты прекратила это. И хорошо, что есть кому понести мою силу. А чувства личные всегда ограничены во времени. Было бы ещё хуже, дай я тебе время привыкнуть ко мне. Лучше оглянись вокруг себя. Неужели нет избранника помоложе и поудачливей? Он улыбнулся и слабо взъерошил мне волосы. Я попыталась ухватить его за руку, но он вырвался без усилий. — Я слишком задержался, родители заждались. А ты возвращайся в реальность. Тебе есть о ком думать. Красный начинает уступать глубокому синему. Рум растворяется в новом цвете, а я ухожу вместе с прежним. Иногда так случается, что сдерживать в себе чувства больше нельзя. Это как в пустыне, где после месяцев засухи наступает сезон дождей. Вот только с небесной водой всегда приходит гроза и страшные ураганы, разрушающие всё на своё пути, вырывающие деревья с корнем. И с чувствами похоже: враз нахлынув после долгих попыток не выпускать бурю наружу, они могут уничтожить хрупкий разум и слабое тело. За какой-то миг на меня накатило понимание — я видела его последний раз. Было много лет, когда я не принимала, не думала, отвлекалась. Я даже хотела призвать колдовство, лишь бы не мириться с этим. Мой Валентин ушёл. То есть, теперь правда, без обмана, что душа-то со мной. Он ушёл навсегда и ясно дал понять, что я больше не должна пытаться дотянуться до него. Что не стоит даже пытаться, потому что он сам не хочет этого. Не хочет чего, кстати? Разговаривать со мной? Быть со мной вообще? Ну да, естественно. Глупо было бы отрицать. Я убила его и ещё удивляюсь, почему он не хочет иметь со мной ничего общего. Поэтому он ушёл, точно. Ему не хочется даже видеть меня. Он меня презирал. Он считал меня дикаркой, чего никогда не скрывал раньше, но на старости решил сделать вид, будто мы и при жизни мило ладили. Лицемер. Ненавижу. Ненавижу. Сначала меня захлёстывает животная ярость. Я скриплю зубами, крепко сжимаю ладони, оставляя красные порезы от ногтей. Чувствую, как кровь приливает к багровеющим лицу и шее. Гнев крепкой хваткой сжимает тело, так что становится тяжело дышать. Всё нутро клокочет и дрожит, озлобленность требует выхода, крысой выгрызая душу, лишь бы увидеть свет. Мне так хочется, первый раз за всё время так хочется увидеть рядом с собой хоть одного неуклюжего слугу или непокорную страну, лишь бы получить повод, лишь бы выплеснуть свою обиду хоть на кого-нибудь. Лишь бы получить возможность сделать с кем-то сейчас то, что я уже сделала с Персией: схватить и бить, издеваться, пока не останется только груда бессловесного мяса. Я понимаю, что если теперь не дам выход своей ярости, то она сожрёт меня. Я чувствую, как пожар внутри облизывает радужки глаз, заставляя их отсвечиваться, как огненные язычки обугливают сердце, заставляя его черстветь. Я не могу выкинуть образ мужчины из своей головы и это наталкивает меня на прекрасную мысль. Греция. Да, конечно же Греция. Я знаю, кто доставляет мне больше всего проблем, знаю, кто всё время пропускает мимо ушей мои приказы и выворачивает их наизнанку, знаю, кто издевается надо мной, каждым движением, каждым словом, каждой омерзительной черточкой ужасного тела в точности копирует мою ненаглядную ненависть. Я очень много терпела. И плевать, что теперь он сам ни в чём не провинился. Долго ведь терпела. Он должен был понимать, что расплата наступит. Ноги почти меня слушаются, так что я быстро встаю и нахожу выход из своей комнаты. Султан забросил этот свой дворец, отстроив побогаче и унеся за собой гарем, так что я знаю — меня никто не окликнет. Здесь только я и покорённые воплощения. И одно конкретное, совсем рядом, буквально десяток шагов прямо, ещё пять направо и ровно одна дверь. Луна в зените, я знаю, что мальчишка в своей постели, да он почти всегда здесь (ещё не хватало позволять ему разгуливать где попало). Ненавижу. Вижу мирно сопящего Ираклиса — и на меня накатывает новая волна. Теперь во рту появляется яд, я уже готова исторгнуть проклятия, но пока лишь шатающимся шагом оказываюсь рядом. На постель оказывается не так уж легко забраться, тело всё с большей неохотой откликается на призывы разума, но я справляюсь. Оказываюсь сверху, всё же сумев не разбудить. На нас падает белый свет Луны и моё дыхание снова сбивается. Я не издаю ни одного шороха, ни одного вздоха. Только смотрю на пленника, который своим видом уже свёл меня с ума. Так хочется впиться в это красивое лицо ногтями, расцарапать и разорвать. Так хочется искусать эти губы до крови, рвать волосы до последнего клочка, ударить что есть сил и выбить все ровные зубы, так хочется... хочется поцеловать нежно, по-сестрински в лоб, прижать к груди, чтобы чувствовать ровное дыхание и мерное биение сердца, прижать и никогда-никогда не отпускать. Так хочется забрать всё тепло и отдать всё своё, лишь бы ему никогда не хотелось выбраться из моих объятий. Ненавижу. На лицо грека падает блестящая в ночи слеза, потом ещё одна. И ещё. Мои губы дрожат, я пытаюсь сдержать это, уже из последних сил, но наверняка выгляжу очень жалко. Влага совсем застилает глаза, так что я нескоро замечаю, что мальчишка проснулся и в полуужасе-полуудивлении смотрит на меня. Но эти чувства быстро уступают место нескрываемому раздражению. — Ты опять перебрала с вином, сарацинка? — бросает Ираклис с презрением, слабо пытаясь вытолкнуть меня. — Если хочется разделить с кем-то постель, то иди к своим славянским шлюшкам. Хоть ко всем сразу, а мне не мешай. — Он фыркает и дёргается, заставляя меня отодвинуться и сесть. Наверное, это самое постыдное, что я когда-либо делала. И жалеть придётся не один раз. Я разревелась. Больше никак не скрываясь и не пытаясь что-то там удержать, я просто позволила себе лить слёзы, бить кулаками мягкую постель, выть почти по-волчьи, хлюпать носом и потом снова надрывать голос. Не знаю, что было с Грецией в этот миг. Мне вдруг стало всё равно. Я потонула в жалости к самой себе. Мне не хотелось ни о чём и ни о ком думать, кроме себя самой. Кажется, лицо начало опухать от слёз и того, как яростно я пыталась утереть их, лишь больше распаляясь и в отчаянии начав царапать щеки. Лишь бы почувствовать телесную боль и унять другую, гораздо более сильную. Очень хотелось хоть на что-то отвлечься. И этим чем-то оказались чужие руки на моих плечах. Повернувшись, я с трудом разглядела Ираклиса и его лиственные глаза, в этот момент принявшие форму идеального круга. — Ты... ты чего, сарацинка? Я ведь... ну, я ведь не хотел как-то... обижать тебя. — Он рассеяно потёр шею, явно не понимая, что говорить. — Да даже если и хотел. Разве нужно из-за моих глупостей так горевать? Всё же дурная ты. Меня его слова озлобили, что было ясно по искривившемуся лицу. Хотя куда уж больше. — Прекрати использовать это слово. У меня имя есть. Красивое, знаешь ли, — с детской обидой в осипшем голосе бурчу я. — И тебя это не касается.... хотя нет, ещё как касается! Ты во всём виноват! — Я?! — Он возмущённо упирается руками в бока, сверля меня осуждающим взглядом. — Ты заявилась ко мне посреди ночи, залила мне всю кровать, но виноват почему-то я! С логикой совсем не дружишь? Если пойдёт дождь, когда тебе не надо, то виноват тоже будет плохой Греция? — Маленький дурак. — Снова хлюпки. — Такой же, как твой старший брат. — Не смей так говорить, убийца! — Да, ты только дурак. А он ещё был трус. — Я жую нижнюю губу, уже совсем не разбирая свои слова. — Не могу поверить, что любила его. — Ты... что?.. — Он осматривает меня с ног до головы так, будто видит в первый раз. В его взгляде слишком много недоверия, его почти можно почувствовать кожей. — Ты врёшь! Ты ненавидела его, как ненавидишь всех христиан! Поэтому и убила. Ты такая же, как Персия. Убиваешь и жрёшь других. От этих слов уже не хочется злиться. Хочется снова начать реветь, потому что мне до глупого больно слышать их. Сердце неприятно колет. — Разве я в чём-то проявила свою ненависть к тебе? — В моём голосе столько горечи, что Ираклис растерян и не смеет перебить. — Когда я пришла, ты был не со своим братом. Ты был во власти латинян. Славяне, которых ты так защищаешь теперь, без перерывов грабили твои земли и резали Рума заживо. А остальные младшие, а, Греция? Их всех растащили по чужим домам. И это сделала не я, это сделали твои «единоверцы», с которыми вы так жаждали соединиться. Но ты ведь уже не помнишь или не хочешь помнить. Не хочешь помнить, как многие — ох, насколько же многие — твои люди приветствовали моих. Сколько твоих людей и людей Рума перешли ко мне, стали опорой моего трона и собрали вашу Империю заново. А то, что мои Османы потомки ваших кесарей ты тоже не помнишь, правда? Да нет, всё ты помнишь. Только понять не хочешь. — Я чувствую новую волну плача и отворачиваюсь от мальчишки. — Я любила Рума, как умела. Я никогда не хотела ему смерти. Думала, нет, была уверена, что вместе мы станем сильнее, чем врознь. Ираклис колеблется. Он открывает рот, чтобы ответить, но быстро закрывает, не найдя слов. А потом всё же собирается. — Ты сейчас всерьёз?.. — А на что это ещё похоже?! — Я озлобленно ударила кулаком, заставив кровать качнуться. — Сдохнуть мне в страшных муках, если я хоть на одно слово соврала. Я вижу, о, как же сейчас я ясно вижу его терзания. Он первый раз смотрит на меня с такой беспомощностью, что его становится жалко. — Просто он трус, он решил, что легче меня бросить. — Вбираю воздуха столько, сколько могу и медленно выдыхаю, сумев взять себя в руки. — Вот поэтому и умер. Плач уходит, и я чувствую себя опустошенной. Душа теперь походит на разграбленный храм, откуда раздосадованные язычники выкинули последний идол. Мне уже ничего не хочется, кроме как заполнить эту пустоту. Чем угодно заполнить. Кем угодно. Я снова смотрю на Грецию, всё ещё не способного выдать что-то осмысленное. Теперь мой ум оказывается удивительно свеж, как воздух после дождя. И я первый раз без задних мыслей замечаю, какой он симпатичный мальчонка. Эта мысль заставляет меня слабо улыбнуться. Он замечает это и хочет что-то сказать, но я останавливаю его жестом и упираюсь ладонью ему в грудь. Легко провожу линию до предплечья, замечая его дрожь. Он с каждым мигом понимает всё меньше, а вот я всё больше. Мягко уложив его обратно, я легко обвилась вокруг худенькой фигуры грека, будто бы не замечая его пылающих щёк. Он пытается пошевелиться, но я останавливаю его. — Пожалуйста, — я прошу его с такой мольбой, как если бы от этого зависела моя жизнь. — Хотя бы ты не бросай меня. Пусть только этой ночью. Не знаю, о чём он сейчас думает. Не особенно-то и хочу знать. Гораздо приятней вслушиваться в его движения, засыпая под удары юного сердца. Первый раз ночью мне не хочется вспоминать Рума. Первый раз мне становится по-настоящему тепло.

***

Творящееся в фанфике непотребство очевидно нуждается в объяснениях. Не загружая читателей излишней информацией, я лишь выделяю несколько пунктов, которые помогут понять замысел: 1) Турецкие султаны всегда считали себя наследниками византийских императоров. Помимо реального родства османской династии с Комнинами, можно отметить многое другое: и объявления Мехмедом Фатихом себя "кесарем Рума" и "защитником восточного христианства"; фактически доставшуюся по наследству туркам греческую администрацию с чрезвычайно талантливыми кадрами, позволившими наладить управление Румелией (европейскими владениями Порты); ну и тот факт, что значительная часть турок ещё поколение назад были... ромеями. Но по тем или иным причинам предпочли отказаться от этой идентичности. Не всегда насильственно, далеко не всегда. 2) Греция в момент османского завоевания была разделена на множество слабых государств, большая часть которых находилась под суверенитетом западноевропейских, "латинских", стран. В том числе и сердце современной Эллады, Аттика. Думаю, понятно, что греческим крестьянам там было... в общем, судите сами: феодальные порядки; постоянное принижение в пользу "приезжих"; попытки обратить в католицизм; высасывание ресурсов в пользу метрополий. Особенно отличись в этом Венеция и Генуя, но были замешаны и Неаполь с вольными французскими/испанскими рыцарями. (Вишенка на торте: четвёртый крестовый поход, после которого Византия никогда не оправилась и умирала на протяжении двух веков, был не в последнюю очередь результатом венецианских интриг, ведь тамошним купцам хотелось свободного рынка, а не конкурента. В итоге итальянцы замечательно поживились, а турки получились возможность захватывать ромейские земли в Азии. Занавес) Думаю, фразу про тюрбан и тиару все слышали. Но вообще, довольно часто турецкое завоевание рассматривалось как освобождение. Ведь греки-то, что характерно, первые пару веков признавали Османидов наследниками своей славы. Учитывая, что положение людей в основном улучшилось — неудивительно. После установления османского господства, население всего Балканского полуострова будет беспрерывно расти на протяжении трёх столетий, в отличии от Анатолии, кстати. Явно не от ужасов мусульманского господства. Ну и серьёзную роль в этом играло чувство "богооставленности". Если коротко, то христианские народы Ближнего Востока столкнулись с удивительной вещью: они веками боролись с превосходящими исламскими силами. В этой войне они уповали на Бога. И Бог им не помог. Падение Константинополя произвело на восточных христиан шок, и многие начали задумываться, что мусульмане-то, возможно, правы (раз побеждают — Бог на их стороне). И слова Валентина тут очень характеры. "Значит так суждено". Греки больше остальных привыкли, что их бьют. И потому предпочли сохраниться в рамках Порты... но об этом в следующих сериях ;) А, ещё кое-что. Момент с Персией тоже непосредственно указывает на наследственность Турции от Византии. Фишка в чём: ведь персы (не только) очень часто называли турок "румами", то есть римлянами, как до этого они называли византийцев. Действительно, получилось символично: Иран был "мёртвым" государством на протяжении многих лет, фактически не представлял из себя единое целое восемь с половиной веков (с момента арабского завоевания). Однако спустя меньше двух десятилетий после падения последнего византийского осколка, Исмаил I Сефи, вождь шиитского религиозного ордена (родом из современной азербайджанской провинции; кстати, есть мнение, что этот самый орден — ни что иное, как переделавшиеся в мусульман зороастрийцы, ну да ладно), поднял Иран из руин. Опирался он при этом на кочевые племена туркоман и иранцев (курдов, луров, талышей, etc), которые жили в том числе и на османских землях, естественно были недовольны невозможностью грабить всё что хочется. И — следите за руками — в этот раз очередная попытка персидского правителя узурпировать всю власть на Востоке была сломлена державой со столицей на берегах Босфора. То есть новым Румом! Определённо, как-нибудь я напишу про это отдельный мистический мини. Напоследок хочется предупредить: этот фанфик не ставит своей целью достоверного до последнего слова отображения исторической действительности. Читатели, надеюсь, прекрасно отдают себе отчёт в том, что реальная история — это колоссальная резня всех со всеми. Если отображать исключительно "как было" (ТМ), при этом даже не пытаясь представить, что воплощения — это отдельные личности со своими чувствами, то большую часть работ по Хеталии, особенно исторических, можно просто выкинуть. И 99% пейрингов забраковать как реальности неугодные. Моя работа — лишь своеобразная романтическая история, балансирующая на грани любви и ненависти. Естественно, что я сглаживаю острые углы и пытаюсь как-то уравновесить факты. Иначе читать (да и писать) было бы совсем тошно. Спасибо за понимание.