***
Море терзает бухты Истанбула, сверкая смесью зелёного и синего. Я наблюдаю за природой уже пару часов, поглаживая лежащую у меня на коленях Ширин. Да, я так и не встретилась с Грецией. В горле образуется колючий ком от этой мысли. Я понимаю, что тянуть вечно нельзя, что рано или поздно мы столкнёмся. И, если я так и не решусь, то это наверняка произойдёт либо случайно, либо по воле самого Ираклиса. Причём второе много хуже, ведь будет означать, что я его интересую. А мне этого очень хочется, но при этом по-детски страшно. Когда тянешься к кому-то, при этом понимая, что это не совсем хорошо, то как-то легче не получать взаимности. Ведь тогда чувство можно задушить под предлогом «я же ему не интересна». В обратном же случае желание сказать о своих переживаниях будет только больше, потому что появится шанс на взаимность. Надежда, что ты можешь кому-то нравиться — худшее чувство из возможных. Ведь тогда же в голове возникают сотни вариантов, как же вы будете вместе прекрасно уживаться, как проводить ночи под Луной и дни у моря, как, в один прекрасный день, он полюбит тебя. Я-то прекрасно знаю, как это должно быть в сказках, начиталась в своё время поэм и рассказов. Только вот придумать себе сказочный мирок ещё не значит воплотить его в жизни. Кошка мнётся и спрыгивает на пол, тут же скрываясь из комнаты. Я провожу её удивлённым взглядом и направляюсь следом. Последнее время она почти не берёт еду от меня. Вряд ли Персия дерзнул бы подарить мне больную, да и выглядела она вполне здоровой. Ширин со своим мирным характером и любовью к долгим ласкам мне очень понравилась, почти что ближайшая подруга, как бы это смешно ни звучало. Я часто рассказываю ей о своих переживаниях, зная, что она, конечно, всё понимает (достаточно видеть взгляд синих глазок в эти моменты), но уж точно никому не расскажет. Белый хвост исчезает в новой двери, и я вовремя возвращаюсь из раздумий, заметив, что моя девочка оказалась в комнате Ираклиса. С чего бы это? Не замечала раньше у него любовь к животным. В любом случае, я теперь, наверное, должна вернуться к прежнему поведению и сбежать, пока грек не увидел меня. Но вместо этого хочется заглянуть внутрь. Что я и делаю. От развернувшейся картины становится как-то совсем, до смущения, тепло на душе. Ширин любовно трётся вокруг мальчишки, пока тот даёт ей кусочки мяса. Она ловит их и снова вертится рядом, всеми силами показывая благодарность. Он довольно улыбается и проводит рукой по её спине, вызвав волну мяуканья. Удивительно, до этого я и представить себе не могла, что Греция может быть с кем-то нежен. Он казался если не мрачным, то очень закрытым. Да, благодаря памяти Валентина я знаю, что он очень даже умеет (или умел) и смеяться, и улыбаться, и даже шутить над другими. Но теперь это всё воспринимается совсем по-другому, когда я вижу расцветающую в зелёных глазах теплоту и улыбку, лёгкую и чистую, как солнечные лучи весной. Сердце сладко замирает и начинает ныть, пока я смотрю на него. Удержать изломленного от восхищения вздоха не получается. Он поднимает на меня глаза, ещё не уничтожив в них заботливое выражение, но успев добавить немного недоверия и даже раздраженности, что я застала его так, да к тому же зашла без стука. — Какие интересные у нас гости, — он бросает последний кусочек и смотрит на меня. В его взгляде подозрительное любопытство, как если бы он собирался проверит какие-то догадки. — Я пришла за… — язык заплетается, с трудом удаётся удержать дыхание и снова заговорить. — Просто Ширин так часто уходит, — отворачиваюсь, пытаясь скрыть стремительно краснеющее лицо, — теперь понятно, к кому. — Ширин? — он снова гладит её, не показывая, что заметил моё смущение. — Вот как. Я-то ломал голову, как её зовут. Хотел дать имя, но вот она ни на какое не откликалась. Грек, прежде сидевший напротив окна, встаёт и медленно подходит ко мне. Я невольно замечаю, что с нашей первой встречи он стал стремительно догонять меня по росту. — Турция, послушай, — он переминается с ноги на ногу, желая начать разговор. Мне почему-то кажется, что он готовился много дней. От этого ни разу не легче. — Я хотел поговорить с тобой насчёт… кхм, ну ты наверняка сама догадываешься, — он оказывается в паре шагов, заставляя меня неосознанно отступить назад. — Я понимаю, что быть страной не так просто. У нас всех случаются неприятности. Если ты просто хочешь забыть ту ночь — я выполню твоё желание. Для этого необязательно прятаться от меня. На эти слова я лишь возмущенно фырчу. Ну да, как же, от него прячусь. Если бы от него, а не от своих, давно превратившихся в нераспутываемый клубок, чувств. Тогда всё было бы намного проще. — Но над твоими словами я подумал, — снова сомнения, так ясно проскальзывающие в его глазах и голосе. — Мне не кажется, что ты врала. Думаю, нам больше не стоит так, кхм, враждовать. Я бы хотел мира. Он с огромной неуверенностью протягивает мне руку, явно рассчитывая на дружеское рукопожатие и ответ «да, давай попробуем». Многие решения приходят и продолжают приходить ко мне внезапно. Бывает, что какая-то идея, давно появившаяся, но ещё толком не осознаваемая, громом ударяет в голову и требует выхода. Вот, к примеру, мне очень хотелось заткнуть грека. Заткнуть и показать ему своё отношение. Я хватаю его и притягиваю к себе, впившись поцелуем в его губы. Сначала очень поверхностно, но быстро углубляя, вталкиваясь языком сквозь слабо сжатые зубы. Изучаю его изнутри, до самого далёкого места. Размыкаю связь, оставив между нами тоненькую блестящую ниточку. Хищно облизнув губы, улыбаюсь, мелькнув острыми кончиками зубов. Вытянутое лицо Греции, безо всяких сомнений, того стоило. Он глупо пялится на меня, касается пальцами рта и тут же одёргивает, как от чего-то горячего. Я с трудом могу понять, какие же чувства разрывают его сейчас. Удивление в глазах перекрывает всё остальное. О, мне всегда нравилось наблюдать, как люди теряют равновесие и связь с миром. Ведь бывает же так — ожидаешь всё что угодно, но случается совсем непредвиденное! Наверняка Ираклис так себя и чувствует. А иначе как объяснить его почти сон на ногах? Я понимаю, что всё в моих руках. Ещё раз улыбнувшись, теперь до очевидного довольно, разворачиваюсь и ухожу из комнаты, бросив перед исчезновением: — Ты видел то, что совсем не должен был. Но так уж быть — прощаю. Греция наконец-то приходит в себя и даже хочет остановить меня, но уже не успевает. Я захлопываю дверь перед носом мальчишки, а за ней он меня уже не найдёт. А вот сможет ли потом? Тут всё зависит только от него.***
Наверняка многие могут сказать, что я — непоследовательная и капризная девушка, слишком легко меняющая свои решения. Что же, не буду скрывать. Это правда. Но я никогда не считала это недостатком. Ведь это же так прекрасно и удивительно: уметь подстраиваться под жизнь, без проблем отбрасывая старые правила и принимая новые. Не просто плыть по течению, но подставлять свой парус под нужный вечер, чтобы помчаться за горизонт. Небольшого разговора с Грецией мне хватило для понимания того, чего я хочу. Сперва я хочу понять, как он ко мне относится. Я всё ещё считаю, что глупо надеяться на что-то. Всегда нужно проверять, являются ли надежды оправданными или нет. Мне нужно знать, действительно ли грек способен ответить на мои чувства хоть какой-то взаимностью. Потому что если я позволю себе погрузиться в мечты, то это может закончиться, как с Румом. Когда в моей голове всё смотрелось чудесно, а потом суровая жизнь с грохотом разбила всё, да ещё растоптала осколки. Лучше уж сразу понять, что не права, так будет намного легче смириться. Если действительно не права, конечно. Но это Греция и его выбор. А вот я сама поняла, что мне нужно. Мне он нужен. Очень. Если раньше, ещё до завоевания Истанбула, я изводила себя мыслями о Валентине, то теперь это место занял Ираклис. Я не могу перестать думать о нём, мне становится хуже, когда я не вижу, не чувствую его. Тогда это привело к постоянным войнам, чтобы уже никогда не расставаться с источником желаний. Теперь он находится у меня в руках, осталось только узнать, что же у него в голове творится. Раньше я говорила, что людям сложно понять такое. Но теперь я знаю: нет, некоторые люди проходили через страсть и прекрасно меня поняли бы. И ещё я знаю, что в моей жизни вряд ли было и будет нечто более правильное.О смертный, разум свой к раздумью призови, И ты постигнешь: мир воздвигнут на любви. Когда на небесах любви возникла сила, Она для бытия нам землю сотворила. Был в жизни дорог мне любви блаженный пыл, — И сердце продал я, и душу я купил.
Слова, вырезанные поэтом — но не кинжалом, а тем чувством к жене, что было с ним до последней строчки и до последнего вздоха. О, теперь я понимаю, насколько же всё в мире связано! А может просто Аллах решил подшутить над нами, расставив столько забавных случайностей. И я могу признать, что ошибалась. Это совсем не как с Валентином. Тогда меня захлёстывала весёлая злоба с примесью горькой обречённости, от которой хотелось на себе волосы рвать. Мне не хотелось чувствовать это, и я, погрузившись в завоевательные походы, в конечном итоге решила, что если сокрушу своего главного врага и поставлю возле себя, то избавлюсь от всех страданий. Что это позволит мне заполнить разрастающуюся в душе дыру. Но вместо облегчения я получила серую безысходность. А теперь… Да, я обещала не предаваться мечтам, но теперь мне так хорошо от одних мыслей! Приятные мурашки разбегаются по телу, от спины до кончиков пальцев, заставляя жмуриться от удовольствия. Это новое чувство, от которого во рту появляется привкус чего-то хмельного и до слипшихся губ сладкого. Я уже не сомневаюсь в том, что чувствую к Греции, но всё ещё нужно узнать, что думает он сам. И, как бы это безумно ни звучало, именно поэтому я уже несколько недель прячусь от него. Нет, о нет, не подумайте! Вовсе не трушу. Да и совсем не прячусь, а скорее бегаю, ведь знаю, что он ищет меня. Обивает пороги остальных воплощений, даже осмеливается поинтересоваться у визиря, постоянно рыщет в столице и караулит во дворце, выходит на еле заметный след — но тут же теряет, ведь переиграть страну в поисках на её же собственных землях невозможно. Я без усилий ускользаю, оставив после себе заметный шлейф из запахов свежего кофе и трав. И знаю, что он с ума от этого сходит, но только больше распаляется и продолжает искать со мной встречи. Зачем? Потому что мне нужно понимать — ему это важно. Если действительно важно, если настолько же важно, как мне, то я точно знаю — сможет найти. Не смотря ни на какие мои преимущества. А ещё, буду честна, мне это тоже невероятно греет душу. Всё-таки как же приятно видеть, что кому-то ты так нужна. Могу даже сказать, что у меня есть воздыхатель, теряющий разум от привязанности. Ведь я вижу, с каким же наслаждением я наблюдаю, как грек медленно иссыхает и теряет все силы, не может спать и есть, но всё равно сбивается с ног и ищет меня. Идёт вперёд, будто пытаясь достигнуть Солнца; терпит неудачу, сгорает от невыносимого напряжения, но упрямо продолжает идти. Словно безумец, одержимый духом, которому плевать на тело и его усталость. И ведь есть же сорт «безумцев», которые живут силой сердца. О Персия, твой фарси не зря называют языком любви! Ведь ты умудрился написать поэму под каждую историю, верно?Став пленником любви, попав в силки, Не находя спасенья от тоски, Одной любимой он принадлежал И без нее не жил и не дышал. Так скачет конь у бездны на краю, Погибель не предчувствуя свою. И Кейса те, чей немощен скакун, Теперь с усмешкой стали звать: «Меджнун!» Меджнун — безумец! Взор его блуждал И прозвище невольно подтверждал.
***
Пыльная чадра слетает с головы на пол. Небрежность выдаёт усталость, что неудивительно, после нескольких часов переговоров. О, сегодня ведь султанский двор ломился от иностранных гостей! И приятно знать, сколько из них желают заключить союз. Я вернулась к себе уже при свете Луны. Пытаясь не шуметь лишний раз, проникла в комнату, краешком отметив, что Ширин не встречает меня, как всегда. Лишь когда сбоку раздаётся тактичный кашель, я понимаю, что на этот раз она привела его уже ко мне. Греция раздражен и взволнован. Его растрёпанные волосы, небольшие круги под глазами и нездоровый блеск в них выдают его без лишних слов. — И как я должен понимать это шутовство, Асли? — он хмурится ещё больше и скрещивает руки на груди, а я довольно отмечаю, что он первый раз за всё время называет меня по имени. Растянув губы в улыбке, я обхожу его. Оказавшись со спины, мягко кладу руку на плечо и пальцем провожу линию до ладоней, замечая дрожь. Да, малыш, твоё тело выдаёт тебя, не оставляя шансов оправдаться. — А как ты бы хотел? — я шепчу ему это совсем над ухом. Он снова вздрагивает, но не пытается отдалиться. Это делаю я, продолжая обтёсывать мягкий разум. — Заметь: я не искала с тобой встречи и даже не пыталась скрываться от тебя. Лишь только ходила по своим делам. А вот ты, что не может не веселить, всё время бегал за мной. Зачем же, мой Меджнун? Сомневаюсь, что он оценит мою иронию, но всё же. — Я? — он так искренне удивляется, надо же. — Я просто должен был узнать, что произошло в прошлый раз. И до этого! Ты всё время оставляешь мне какие-то загадки, которые без тебя не распутать. — Никто не заставляет тебя их распутывать, — я усаживаюсь на кровать, закинув ногу на ногу и облокотившись на мягкую постель. Может быть, неприлично позволять юноше видеть меня такой — в лёгкой одежде и без покрытой головы, но когда это меня волновали запреты веры? — Что значит не заставляет? А если я сам хочу? — выпаливает грек, но тут же замолкает, прикусив язык, будто сказал что-то не предназначенное для моих ушей. Конечно, ты хочешь, мой Меджнун. Я знаю, что ты чувствуешь. Это ведь грызёт тебя изнутри. Медленно сжирает, и ты надеешься, что сможешь заполнить пустоту мной. И ты прав. Только подойди ко мне ближе. — Так действуй, — ещё ближе. Греция не выдерживает и мигом оказывается рядом со мной. Нависает сверху и мечется взглядом по мне, от высокого лба и розовых губ к полной груди и плоскому животу, которые теперь скрывает лишь ткань платья. Да, мой Меджнун, я прекрасней всего, что ты видел и что увидишь. И тебя от этой красоты отделяет всего-ничего: расстояние вытянутой руки, телесные тряпки и собственная неуверенность. Давай, прикоснись, хотя бы один раз. Поверь — сразу станет легче. Твоя Лейли обещает тебе. Сейчас он думает именно об этом. Мне больше не нужно проникать в его затуманенные желанием глаза, которые из некогда спокойных светло-зелёных стали поблёскивающими почти-изумрудными. И я знаю, что за огонёк там отсвечивает. Как же тебе не стыдно, Ираклис? Разве ваша вера не учит отказу от земных благ, от нужд плочти? Разве в вашей Книге не написано, что нельзя предаваться такой страсти, что она от шайтанов? (Вот за это и не люблю любые священные писания. Вечно они все глубокие чувства между людьми низводят до обыкновенной похоти. А ведь мальчишкой сейчас движет не только она, отнюдь. Это страсть иного рода, когда тело требует близости не по своей воле, а отзываясь на нужды души). — Помнишь, я в ту ночь сказала, что ты дурак, но не трус? — мои слова режут раскалённый воздух между нами, вынуждая его хоть немного опомниться. — Только не заставляй меня думать, что в тебе кроме ума недостаёт смелости. Всё равно не поверю. На мгновение его глаза покрываются стеклянной оболочкой, не выражая больше чувств. А потом она трескается, выпуская наружу весь шторм зелёного моря. Он быстро наклоняется ко мне и впивается в губы, умудрившись даже сбить дыханье. Он упивается поцелуем, как будто пытается высосать из меня всю жизнь и тепло, а потом даёт мне отдышаться. Только чтобы снова прижать к себе. Я совсем не сопротивляюсь, напротив. Быстро притягиваю скрещенными руками со спины, а потом, на миг задумавшись, обхватываю его ещё и ногами, позволяя вдавить себя в кровать. Он отрывается от губ, чтобы переместиться на шею, отчего я издаю сдавленный вздох. Ему недостаёт опыта, но правда в том, что у меня его едва ли больше. На самом деле, прежде я никогда не была с мужчиной и весь мой «опыт» — это томные вздохи по Руму и витиеватые описания со страниц поэм. От этого немного страшно, но и радостно от мысли, кто будет моим первым. Мне всё равно, насколько он умелый любовник, потому что вот прямо сейчас, под его руками, я готова расплавиться, как восковая свеча под Солнцем. И не буду лукавить: в этот, наш самый-самый первый раз, я ни разу не попыталась взять лидерство. Я позволила ему сорвать с меня одежду, кажется, порвав что-то; позволила изнурять ласками — да, я сошла с ума, пока он доводил меня, но какая же это мелочь по сравнению с тем, как божественно он расцеловал мне грудь (пусть не обошлось без парочки неудачных укусов); позволила проникнуть в себя, но тут же не выдержала. Не смогла потерпеть, пока он возился, пусть чтобы не причинять мне лишней боли, и сама подалась навстречу, вскрикнув от неожиданных чувств. Сначала было больно, но, Иблис, до чего же приятно потом! И дело не только в удовольствии. Я видела, как он смотрел на меня, чувствовала, как он любит меня. Телом и тело, верно. Но разве этого мало? Мне, извивающейся в его руках, так совсем не казалось. Но когда мы оказались на пике, было невозможно не почувствовать нечто совсем другое. На какие-то мгновение мы растворились друг в друге и вся его личность предстала передо мной, как открытая книга. Даже показалось, что мы стали едины, ведь я уже не могла понять, где же начинается мой ненаглядный, а где кончаюсь я сама. Волна чувств прошла и меня резко выкинуло в холод. Было почти больно. Такое ощущение, что меня оторвали от чего-то большего и вынудили довольствоваться только собой. Но к чему такие мысли? Ведь рядом устало опрокинулся Греция и я могу, не задумываясь, прильнуть к нему. Сегодня ночью мне было не холодно и даже не тепло. Мне жарко, и я хочу сгореть в этом жаре.***
Я просыпаюсь по-военному быстро. Жизнь в долгих походах отняла привычку валяться в постели. Как же иначе, когда тебя могут в любой момент вспороть кинжалом или даже поджечь. Не обнаружив рядом с собой грека, немного пугаюсь, чего уж там, даже теряюсь. А вдруг сбежал? Или его вовсе не было, а меня прошлой ночью терзали лишь причуды разума. Но искусанные губы и приятная усталость во всём теле говорят о другом. Впрочем, я всё же зря поддалась. Ираклис лишь стоит у окна, разглядывая бирюзовое море. — Я не должен был, — голос нервно дрожит, отскакивая от стен. Он глубоко вдыхает солёный воздух и медленно выдыхает. — Давай обойдёмся без терзаний, — я откинулась на спину, положив правую руку под голову. У меня нет желания выслушивать его метания. Да, недавно я сама угнетала себя так. Но зачем скорбеть, когда решение уже принято? — Ты не понимаешь, — он поворачивается ко мне. К моему удивлению, в его глазах я ясно вижу возмущение. — Подобные… отношения неправильны. Они не могут привести к чему-то хорошему. — Назови хотя бы одну причину, — и всё ещё без интереса. — Ну, например, я твоя провинция, — грек зачинает загибать пальцы, заставив меня устало закатить глаза. — Мы разной веры, разной культуры. Наши народы достаточно воевали, и это — слишком резкий шаг вперёд. — Провинция? — весело переспросила я. — Я же говорила уже, что ты — глава румского миллета. Как по мне, очень солидно. — Хочешь подкупить меня властью над склавинами и влахами? — с недоверием спрашивает Греция, но всё же садится рядом. Я перекатываюсь к нему и, улыбнувшись, беру за руку. Он сомневается, но я знаю, как подарить ему спокойствие и уверенность. — Знаешь, когда я получила память Валентина, — на этих словах грек оживляется и обращает всё внимание на меня. — То смогла увидеть и его детские воспоминания. То, что сохранилось от его родителей. Первый — шумный и яркий, сильный и гордый, град на холме, возросший на крови двух братьев и волчьем молоке; вторая — спокойная и рассудительная, храбрая и заботливая, дочь громовержца, рождённая для разума и красоты, — вижу, как радость тёплых воспоминаний сияет на его лице. Каждый человек, каждый из нас, любит давших ему эту жизнь и не сможет сдержать счастья, когда кто-то восхищается родителями. — Говорят, красное и синее притягивается, — бросаю загадочный взгляд на Ираклиса. — И не зря говорят. Он, раскинув крылья над Великим морем, отнимет у неё свободу, но вручит собственное сердце. Она покорит его — языком, наукой, стихами. Он будет восхищаться ей и подражать. Он вручит ей власть над востоком своей Империи. И ты ведь знаешь, чем закончится эта история. Она подарит ему сына, который наденет кесарский венец после их смерти и примет имя отца. — Я помню всю эту историю, хоть и родился после, — он мучительно вздрагивает и я замечаю слабый блеск слёз в его глазах. — Но что ты пытаешься мне сказать? Я вздыхаю. Поворачиваю его к себе и заставляю смотреть прямо в глаза. Со всей нежностью провожу ладонью по лицу и мимолётно целую. — Не думай, что я хочу сделать тебя трофеем, — теперь в моём голосе нет ничего, кроме серьёзности. Мне очень хочется, чтобы он прислушался ко мне и понял. — Твой брат ушёл и некому управлять варварами Румелии. Некому встать рядом со мной… Ираклис, пожалуйста. Я знаю, что отняла твою семью. Но я не сделала это по собственной воле. И к тому же… ведь у тебя есть другие братья и сёстры! Будь со мной и мы вернём их всех, и не только их! Всех, кто когда-то жил в вашем доме, всех, кто был под вашей властью. И будет под нашей!.. Я не просто так напомнила тебе историю родителей, Греция. Они полюбили друг друга и смогли найти решение в одной державе. Почему мы с тобой не сможем? Он удивленно вскидывает брови, как будто я произнесла нечто неслыханное. — Ты же не хочешь предложить мне… — Всё, что я хочу тебе предложить… — сглотнув, продолжаю. — Это я сама. Ты ведь был прав. Истанбул… Кон-стан-тинополь, — произношу название христиан по буквам, но искренне стараюсь не ошибиться. — И твоё сердце тоже. Наше сердце. Я притягиваю его к себе и снова целую, глубоко, но без лишней страсти. Греция, к моему радостному удивлению, отвечает пылко и прижимает меня, руками забравшись за спину. — А знаешь, — переводя дыхание, отвечает грек, — мне кажется это не такой плохой идеей. Миллет, говоришь? Отлично. В таком случае, мне придётся временно покинуть тебя. А то эти склавины народ такой, одних их оставлять нельзя. Довольно ухмыльнувшись, я отстраняюсь и ищу одежду. Солнце ярко горит и я почти уверена, что великий визирь уже с ума сошёл от ожидания. Некрасиво всё же. — Но прежде, — грек снова хватает меня и с напором вдавливает в кровать. — Не помешало бы убедиться, насколько ты искренняя. Хотя, пожалуй, визирь никуда не денется. Кто он такой — указывать луноликой?***
Автор продолжает пояснять: © В этот раз отсылки носят скорее культурный характер, нежели историко-политический, но от этого менее важными не становятся. В тексте используются отрывки из двух произведений персидского поэта Низами Гянджеви. Первая — «Хосров и Ширин», трагичный рассказ о любви персидского шаха и девушки-христианки. О, читатели заметили совпадение? Да, кошку, которую Асли подарил Персия, зовут по имени главной героини поэмы. Весьма символично, что она у меня тут влияет на сюжет, наконец заставив персонажей встретиться. Немаловажны поднимаемые в оригинале темы: собственно любовь и то, на что ради неё могут пойти люди (далеко не всегда на хорошие вещи). Вторая — «Меджнун и Лейли», не менее трагичный рассказ о любви арабского юноши Кейса к прекрасной Лейли. Смысл отсылки в том, что Кейс, не получая ответ на свою любовь (из-за мнения общества и робости девушки), начинает сходить с ума и получает прозвище Меджнун, «безумец». В общем, всё это заканчивается плохо, но нам важнее сравнение, которое проводит Турция — между Грецией, который на почве своей привязанности тоже несколько теряет связь с реальностью, и Кейсом, для которого любовь обернулась изгнанием и смертью. Рассказ Асли в конце, естественно, о древних Риме и Греции. Думаю, все прекрасно знают о сильнейшем культурном влиянии, которое эллины в конечном итоге оказали на римлян. И знают, что Эллада никогда не была для Рима «обычной» провинцией. Проводит ли автор параллель между турецким и латинским господством в Греции? В фанфике есть на это намёки (и ещё будут). Упоминаемые миллеты — особое деление общества в Османской Империи. Суть в том, что люди были разделены по религиозному признаку: мусульмане, иудеи, христиане-католики/протестанты и христиане-ортодоксы (православные). У всех миллетов, кроме первого, были собственные главы, отвечающие только перед султаном, который сам обладал духовной властью в исламском мире (ибо был халифом и держал в руках Мекку с Мединой). Главой православного миллета был греческий патриарх. И вот тут-то кроется весь смысл! Ведь весь бюрократический аппарат для управления православными, включая церковь, брался туркам из греческих земель. Причём греки чувствовали себя на этих местах весьма комфортно, в отличии от народов, попавших под них, в первую очередь балканских славян и румын (влахов). Этот синтез был настолько внушительным, что некоторые историки называют его «греко-турецким игом» над остальными народами полуострова. (И немного рабочего: следующая глава будет от лица Ираклиса, ибо пора бы уже описать его взгляд на происходящее, а то как-то однобоко получается. И да-да, я знаю, что немало читателей впадёт в кому ещё на середине чтения, от передозировки чувствами. Я честно предупреждал, что пишу романтический худлит).