Сломанное и потерянное

Андрасте порой задумывается о том, что скажут ее потомки. Ночи, подобные этой, она ненавидит — шепот Создателя, обычно ласкающий ее уши отголосками невыразимой красоты, заставляющей ее сдерживать слезы от осознания совершенства, исчезает, оставляет Андрасте наедине с темнотой и болью. Наедине с тишиной. Тишина и темнота — суть одно. Тишина и темнота несут только страх, заставляющий ступать чуть мягче обычного, петь чуть громче обычного, стискивать зубы в ожидании кошмара, обретающего плоть и кровь, скалящего острые зубы из темного угла — Андрасте пытается не смотреть, Андрасте пытается не видеть. Что бы сказали ее потомки, если бы узнали, что их благословенная Пророчица боялась темноты? Она не знает — в общем и целом, она даже не уверена, что об этом и вправду стоит задумываться: потомки будут жить спустя сотни и тысячи лет после нее; может, она и вовсе не оставит по себе никакой памяти кроме нескольких торопливых аккуратных записей в летописи Тевинтера. Той Андрасте, что останется на этих страницах, будет наплевать на сомнения и недоверие потомков — а еще та Андрасте не будет бояться темноты.  — Пророчица? Голос у Шартана мелодичный и тихий, похожий на голоса бардов, о которых Андрасте столько слышала. Кто знает — может, не будь Шартан рабом, он стал бы менестрелем и никогда не узнал бы битвы? Ей неведомы сотни и тысячи «если бы», а тело Шартана испещрено шрамами, и мало кто уже разберет, какой остался после вражеского клинка, а какой — после бича. Она когда-то врачевала его раны — он тогда пришел в их лагерь, сопровождаемый настороженными взглядами аламарри, и предложил ей помощь своего народа, истекая кровью. Но потомки могут и не узнать этого, думает она вскользь. Потомки не будут знать, как тяжелый труд и рабство изуродовали эльфа с голосом, похожим на голос менестреля. Будет ли потомкам дело до этого?  — Я слушаю песнь Создателя, — лжет она, мягко улыбаясь; в последнее время она все чаще обманывает — себя ли, мужа, Шартана — но никогда не упрекает Создателя. Порой в темноте и тишине она кутается в тяжелый теплый плащ и думает, что же будет с ней, если однажды голос и вовсе умолкнет.  — Прошу прощения, что побеспокоил, Пророчица, — Шартан коротко кланяется и делает шаг назад, но она останавливает его движением руки.  — Не стоит. Песнь Создателя не только в его голосе — но и во всем мире. Имеет ли кто-то право не слушать и не слышать ее? Эльф не отвечает. Она знает, о чем он вспоминает — и знает, что не имеет права вмешиваться в его мысли и пытаться умерить боль и печаль; Илайн, юная лучница, заслуживает того, чтобы ее помнили, пусть Андрасте и не знает, был ли у них роман или в Шартане проснулся ревностный старший брат. Эльфы участвуют в этой войне во имя памяти, и осквернение ее даже в такой малости суть предательство. Она может молиться Создателю о том, чтобы тот день, когда эльфы вновь утратят свой дом, никогда не наступил; однако ей неведомы «если бы», «возможно» и «может быть», а голос Создателя, прекрасный и совершенный, так далеко, что Андрасте не может услышать даже слабых отголосков. И что же подумают потомки о Пророчице, покинутой своим богом, думает она. И не хочет знать ответа.