Спасибо Томасу Гамильтону

Позднее, когда Джеймс Макгроу обращался мыслями к тому роковому дню, многие мелочи вспоминались отчетливо и ярко. Некоторыми из них он дорожил, об иных сожалел. Обдумывая другие, он удивлялся, что они не насторожили его сразу же. Он вспоминал, как чувствовал кожей тепло Томаса, когда они проснулись в одной постели. Как обнимал высокое, стройное тело любовника и желал в эту минуту лишь одного: чтобы это мгновение длилось и длилось бесконечно. Он помнил, как ощущались прикосновения, помнил вкус чужих губ; помнил, как брал Томаса — в тот раз и много раз до этого — и как тот стонал под ним. Джеймс вспоминал, как ступни ощутили холод пола, когда он наконец заставил себя встать с постели. И жалел, что не задержался подольше, что не поцеловал Томаса еще хоть раз перед тем, как уйти на встречу с адмиралом Хеннесси. Он задавался вопросом, почему ему ничто не показалось подозрительным: например, то, что адмирал пожелал встретиться у себя дома, а не в Уайтхолле. Почему он не заметил, как отстраненно держится Хеннесси, когда тот пожимал ему руку в гостиной? Почему не удивился, что дома у адмирала так тихо? Уж наверное, Дженни Хеннесси и дочери адмирала должны были бы выйти к нему — ведь он не бывал у них уже целых три месяца. И зачем он допил предложенный адмиралом бренди, хоть и заметил, что у напитка странный вкус? Да, ему следовало быть осторожнее в тот день. В день, когда лейтенанта военно-морского флота Джеймса Макгроу заключили в Бетлемскую королевскую больницу. Разумеется, он утратил бдительность потому, что его мысли были заняты другим. Они с Томасом подошли так близко к осуществлению своей мечты! Сейчас, вспоминая прошлое, он понимал, что началом конца стало его путешествие в Нассау. Именно тогда пиратский капитан Эдвард Тич и его протеже Чарльз Вейн собрали вооруженную толпу, взяли штурмом дом губернатора и расправились с его семьей. Джеймс вернулся в Лондон с леденящим душу рассказом о пиратах, которые теперь держали в руках крепость и заправляли всем островом. Питер Эш объявил, что на их планах поставлен крест. Томас настаивал, что еще есть надежда. И он сам, Джеймс Макгроу, отказался признать поражение. Слишком больно было отказываться от мечты Томаса, которая стала и его мечтой. От жизни, которую он рисовал для них троих — для себя, Томаса и Миранды — в Нассау. Картина их будущего сложилась у него в тот момент, когда он увидел остров, и эта картина была такой четкой и яркой, что на глаза почти навернулись слезы. Он не готов был проститься с этим будущим — и предложил попробовать убедить адмиралтейство поддержать их план. Это было их главным шансом на успех. И Джеймс верил в то, что попытка увенчается успехом, — верил настолько, что убедил в этом Миранду. Он пообещал Томасу, что сделает все, что нужно, первым делом, как покинет дом тем утром. По дороге он вновь и вновь повторял про себя, что скажет адмиралу Хеннесси. О, как он был уверен в успехе! Вплоть до того момента, когда адмирал подвел его к двери своего кабинета и с печалью в голосе сказал: «Я пытался предупредить тебя, чтобы ты не сближался с этими людьми». За открывшейся дверью их ждал лорд Альфред Гамильтон. Джеймсу потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать его присутствие: голову начала сверлить тупая боль, и сосредоточиться стало трудно. — Лорд Гамильтон навестил меня вчера, — объяснил адмирал. — И рассказал мне о том, что ты сделал. — Адмирал, я не знаю, что он сказал вам… — Разумеется, знаете, — перебил Гамильтон. — Вы воображали, что я не узнаю? Что сможете водить меня за нос в моем собственном доме? Который вы осквернили? Что вы сделали с моим сыном? Томас всегда легко поддавался чужому влиянию, и вы воспользовались этим! Джеймс повернулся к своему наставнику в отчаянной попытке быть услышанным. Тупая боль в голове усилилась, лишая способности мыслить ясно. — Я пытался сказать себе, что у каждого человека есть свои демоны, свои искушения, которые преследуют его, — сказал адмирал. — Но то, что произошло, — другое дело. Это слишком отвратительно, чтобы оставаться безнаказанным. Джеймс хотел защитить себя, защитить Томаса, но комната завертелась у него перед глазами, и ему пришлось схватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Ему казалось, будто он пил несколько часов подряд, — хотя на самом деле во рту у него не было ни капли алкоголя, за исключением того бокала бренди, который ему предложил адмирал. Внезапно пришло осознание. — Вы что-то подмешали мне в стакан, — обвиняюще сказал он Хеннесси, потрясенный предательством. Собственный голос показался чужим, будто он слышал его со стороны и издалека. — Прошу тебя, не сопротивляйся, сынок, — адмирал потянулся к нему, чтобы поддержать. — Я делаю это для твоей же пользы. Именно в этот момент его окружили какие-то люди — казалось, появившиеся ниоткуда. Двое здоровяков схватили его за руки, удерживая и не давая упасть, в то время как мир продолжал крутиться перед глазами. — Что..? Я… не понимаю… я… — В Бедлам, — сказал лорд Гамильтон, явно осознавая, что одно это слово для многих могло бы стать смертельным ударом. — Нет, — попытался возразить Джеймс. — Нет, адмирал, пожалуйста… вы не можете так поступить… Сквозь туман в сознании он успел заметить выражение искренней жалости на лице Хеннесси: — Все кончено, Джеймс. Ты уволен со службы. Лорд Гамильтон согласился не предъявлять публичных обвинений. Он позволил мне попытаться излечить твои разум и душу от терзающего их недуга. — Хеннесси подошел совсем близко, так что их разделяли лишь несколько дюймов, и понизил голос: — Только так я могу спасти тебя от виселицы. Доктор Эллисон ждет тебя в Бедламе. Прошу, позволь ему помочь тебе. Джеймс открыл было рот, чтобы воспротивиться происходящему, но слова так и не смогли пробиться сквозь подступающую дурноту. Адмирал Хеннесси отвернулся, обращаясь к лорду Гамильтону: — Я велю подать экипаж к крыльцу. Пусть ваши люди выведут его через пару минут. Тот кивнул и дождался, чтобы Хеннесси вышел, прежде чем подняться с места. Джеймс попытался броситься на графа, но те, кто держал его, не дали ему этого сделать. Руки и ноги будто отяжелели, и каждое движение давалось с огромным трудом. Джеймс бессильно наблюдал за тем, как старый ублюдок подошел к нему с самодовольной усмешкой на лице: — Для моего сына ты далеко не первый, поверь. Я знаю его с самого рождения. Он никогда не отказывал себе в развлечениях. Некоторые из этих «развлечений» работали на меня, потому что были слабыми людьми и легко поддавались на манипуляции. Но ты… Должен признать, ты самый упрямый и самый наглый из тех, кого я видел. Именно поэтому я прослежу, чтобы тебя сломали. Уведите его. Джеймс попытался сопротивляться вновь — бесполезно, потому что снотворное к этому времени уже подействовало в полную силу. Он смутно осознавал, что его то ли ведут, то ли тащат по коридору, выводят на улицу и заталкивают в экипаж. Поездка прошла как в тумане — он то и дело терял сознание. Кажется, его вытащили из экипажа, и он увидел, как перед глазами, будто грозное чудовище, которое вот-вот его сожрет, вырастает Бетлемская королевская больница. Перед тем как втолкнуть в комнату, с него сорвали флотскую форму и сапоги, одев вместо этого в какие-то лохмотья. Те двое, что привезли его из дома адмирала, по-прежнему оставались с ним — по-видимому, они были работниками больницы. Один из них — позднее Джеймс узнал, что его зовут Харди, — был огромным мужчиной выше шести футов ростом, с песочными волосами и холодным взглядом. Харди грубо швырнул Джеймса на соломенную подстилку, издевательски хохотнув: — Ах, простите, здесь не так мягко, как в постели у лорда Гамильтона! Джеймса оставили в одиночестве в холодной, промозглой комнате. Голова немилосердно кружилась, что в сочетании с затхлым воздухом вызвало приступ тошноты. Он скорчился в углу и изверг из себя завтрак — что, увы, не улучшило атмосферу комнаты. Постаравшись отодвинуться подальше, Джеймс свернулся на подстилке, закрыл глаза и провалился в сон. * * * Сколько он проспал, Джеймс не знал. Минуты? Часы? Могли пройти целые сутки. Когда он наконец очнулся, в голове прояснилось, несмотря на то, что головная боль — видимо, следствие снотворного, — мучила по-прежнему. Он с трудом поднялся на ноги и впервые рассмотрел окружающую обстановку. Стены и пол были из одинакового холодного и неподатливого камня. Единственное зарешеченное окошко располагалось так высоко в стене, что выглянуть в него он не мог — лишь увидеть кусочек неба. За окном было темно. Постелью служила куча соломы, рядом с ней стояло ведро для естественных надобностей. Со стены свешивались кандалы. Джеймс осознал, что воздух в комнате был ледяным. Он попытался потереть руки, чтобы хоть немного согреться, но это не помогло. Лохмотья, в которые его одели, были изношены до дыр и почти не защищали от пронизывающего холода, проникавшего снаружи. Штаны были слишком малы и несли на себе пятна, оставленные предыдущим владельцем. Рубаха — слишком велика, а на рукавах у локтей и запястий красовались дырки. Обуви не было, и ступни коченели от того, что он стоял на холодных камнях. Джеймс подошел к лежанке из соломы и улегся обратно. Слишком поздно он осознал, что лежанку в изобилии населяли блохи, но, с другой стороны, иной защиты от холода у него не было. Как не было и защиты от бури, бушевавшей внутри. Если так поступили с ним, то какую участь уготовил лорд Альфред для Томаса и Миранды? Джеймс беспомощно свернулся на соломе и принялся ждать.