And it's killin' me when you're away, I wanna leave and I wanna stay. I'm so confused, so hard to choose. Between the pleasure and the pain. And I know it's wrong, and I know it's right. Even if I try to win the fight, My heart would overrule my mind. And I'm not strong enough to stay away Apocalyptica «Not Strong Enough»
Боксерская груша раскачивалась из стороны в сторону. Для Карсона Хаммела с некоторых пор вошло в привычку тренироваться и дома. Помимо бойцовского клуба, он предпочитал тратить час или два на отработку уже полученных им навыков. Конечно же, когда у него было свободное время. Конечно же, когда это время не было занято Куртом. Их отец боксировал, когда близнецам было по пять или чуть меньше, а потому ему не составило труда в глубине гаража отыскать старый, тяжелый боксерский мешок. Намного больше усилий Карсону потребовалось, чтобы в субботу самому вернуть его на место. Они с Куртом были слишком малы, чтобы это помнить, однако именно по маминым рассказам он знал, что у самого входа, на балке, есть специальный и идеально выверенный для него выступ. Он поднял руки, чтобы его обездвижить, и почувствовал, как заныли плечи. Карсон изначально старался быть честным с собой до конца. Он был левшой, а потому знал, что слишком сильно полагается на свою левую руку, выполняя серию джебов с панчами в последовательности 4/1. Даже если у него и не было проблем с фиксацией правой руки на уровне высоты, необходимой для защиты (он не просто прикрывал голову, но и прижимал локти для защиты туловища), это все же казалось ему проигрышной стратегией. Даже если и не брать в расчет то, что эта самая стратегия сработала с Ноэ. Возможно, тогда на руку сыграли именно обстоятельства: эффект неожиданности от его внезапного появления (Пак просто не успел сообразить и среагировать в ответ), удачный перенос веса тела и удавшийся первый удар (впрочем, как и все последующие). Ну, и погодные условия. Ему нужно было отработать запасной вариант. И, конечно же, Карсон понимал, что ему нужно занять себя до прихода брата. Если уж совсем быть честным до конца... Он не слишком хорошо контролировал удары. Особенно теперь, когда на языке саднило от повторяющегося на нем имени: Эллиот. Карсон знал, что бои проходят в комбинациях, а не в одиночных ударах, поэтому он составил новую: 1-2-1. Четыре удара было вполне достаточно для нанесения ущерба противнику и не заняло бы много времени. Один панч, серия из двух джебов и снова панч. Курт: Его зовут Эллиот. Карсон позволял своей правой руке переходить в защиту, в то время как левой, которая была более развита, он продолжал наносить удары, позже убирая и ее, выбрасывая в мешок последний удар правой, но не самого себя. Он держал равновесие, следил за тем, чтобы не толкать этот самый мешок плечами. Такая ошибка позволила бы противнику провалить его за счет смещения, когда бы он завалился вперед на него. Курт: Нас познакомила Рейчел. Он ставил стопы на пол. Стоять на полу означало иметь хороший баланс, большую мощь, точность и возможность уйти после удара. Карсон наносил удары постоянно, не выжидая слишком больших перерывов. Будучи новичком, он всегда останавливался на 10 секунд, но теперь, когда прошло почти три полных месяца, паузы его больше не превышали пяти. Он совершенствовался, зная, что ждать нельзя. Ведь если не бьешь ты, обычно бьют тебя. Ноа: На тебя у нас другие планы, Хаммел-1. Подожди и узнаешь. Как и на твоего брата... Сила становится результатом хорошей техники, выносливость - правильного дыхания. Карсон старался контролировать дыхание, нанося удары, снова и снова. Плечи предательски ныли. Видимо, он в чем-то и ошибался, однако... Он не мог позволить мешку утомить себя. Он стремился избежать перерасхода энергии, чередуя комбинации и серии вдохов и выдохов, перемещаясь вокруг мешка, заставляя его работать в своем собственном ритме. Курт: Эллиот. Его так зовут. Карсон устал, действительно устал, но продолжал двигаться, нанося серию легких ударов. Он старался держать руки достаточно высоко, зная, что мешок не дает сдачи, но будучи уверенным в том, что во время реального боя ему не помогут упражнения, усугубляющие вредные привычки. Он не стремился привыкнуть не получать ударов в ответ. К тому же, он не знал, как выглядит Эллиот, зато он слишком хорошо помнил лицо Ноа. Представлять Пака, но думать о каком-то левом парне, с которым встречался Курт, было не так увлекательно, однако... Карсон знал, что ему нужно учиться беречь энергию для более серьезных тренировок в клубе: спарринг и работа с подвесной пневмогрушей. Он держал дистанцию, двигался вслед за мешком и продолжал держать его на расстоянии, необходимом для удара. Карсон вкладывался так, чтобы время контакта его кулака с мешком не было слишком долгим. Примерно через час на его телефоне воспроизведение музыки прервал звук уведомления о входящем сообщении. Он стянул с рук перчатки, бросил на пол и сам уселся рядом, открывая бутылку с водой и опустошая ее почти наполовину. Горло жгло до одури, плечи ныли, косые мышцы живота до сих пор были напряжены. С субботы прошло уже четыре дня, а он с тех пор так и не перестал испытывать себя. Тренировки его изводили, но не так, как те же мысли о Ноа, Фабре или Эллиоте. И если последнее имя беспокоило его уже не так сильно (кажется, у них с Куртом что-то не сложилось, он сам ему об этом сказал в начале недели), то первые два продолжали нависать над братьями невидимой угрозой. Осень кончалась, близился декабрь, и так же, как и крыши домов постепенно начинало заваливать снегом, в груди у Карсона завязывался узел. Предчувствие чего-то плохого не покидало его. Он закрыл бутылку, уселся в позе лотоса на холодном бетоне и выдохнул, выпуская изо рта едва заметные облака пара. Пальцами провел по экрану телефона, открывая пришедшее смс. С Днем хреновой семьи, Карсон! Этот год вдруг показался идеальным Джо для того, чтобы заставить меня и мать остаться в Вестервиле для празднования Дня Благодарения. Надеюсь, моя вилка не окажется у него в бедре до того, как я произнесу речь, за что мы с матерью ДЕЙСТВИТЕЛЬНО благодарны ему. Уверен, у тебя все лучше. Уже устроили с братом праздничные игры? Если ты понимаешь, о чем я ;) - Себастиан. Карсон моргнул несколько раз, прежде чем начать печатать ответ. Ему не нужно было видеть себя в зеркале, чтобы понять: щеки его предательски зарделись, когда он прочитал конец сообщения - Карсон буквально чувствовал покалывания на коже. Было две вещи, о которых ему хотелось сказать Смайту. Первая была далеко не самой приятной, ну а вторая... Тоже, по сути, таковой не являлась. Я сделаю вид, что не заметил в твоих словах никакого подтекста. И надеюсь, что ты не представляешь себе это, в противном случае... иди нахрен, Смайт. Не радуйся тому, что между нами два часа езды, я не поленюсь приехать и надрать тебе задницу, так и знай. - Карсон. Он выждал пару минут, прежде чем начать печатать новое сообщение. Карсон даже не обратил внимание на ответ, теперь его интересовало другое. Его тело постепенно остывало, сидеть на бетонном полу становилось все холоднее. Облака пара, срывающиеся с губ, становились все заметней. Курта прихватишь, надеюсь? Можете сделать это вместе. - Себастиан. Отец опять что-то сделал тебе? - Карсон. Пауза. Молчание. Тишина. Смс и не предполагают другого, так? Не думаю, что он посмеет снова. - Себастиан. Я слишком умен для этого козла. - Себастиан. Карсон уже почти начал печатать ответ, но понял, что сказать ему, по сути, и нечего. Он встал, подобрал бутылку и облокотился об отцовский автомобиль. В такой позе его и обнаружил Курт. Он приоткрыл дверь из гостиной и просунул голову, сморщив нос. Карсон убрал телефон, едва ли успевая прочесть последнее сообщение, прежде чем все свое внимание обратить на брата. Они сцепились взглядами. Своим Курт быстро исследовал тело близнеца, возвращаясь к его лицу. В его руке был зажат пластмассовый венчик. Отбой, Карсон. - Себастиан. - Ты закончил? Мне бы не помешала помощь, - произнес Курт как-то натянуто и тут же вскинул руки, растирая плечи, - да тут же морозилка настоящая, - вскинул голову следом, поморщился, чем вызвал оглушительный хохот Карсона, - что смеешься? Заболеешь, придется за тобой ухаживать опять. Как ребенок, глаз да глаз нужен, - Курт помотал головой, прищурил глаза, ожидая ответа. - Ну, во-первых, на улице плюсовая, - произнес Карсон, подхватывая и собирая с пола оставшиеся вещи, - во-вторых, это ты ходишь на курс домоводства, а я скорее спалю половину дома, чем помогу тебе с чем-то, - продолжил он, обходя автомобиль, и, щелкнув выключателем, оказался рядом с Куртом. Мягкий свет из гостиной проникал из-за его спины, вырисовывая расплывчатые очертания. До Карсона же этот свет почти не доставал. Он наклонился ближе, оказываясь с братом лицом к лицу, - ну, и в-третьих, - прошептал он, после чего Курт (наверняка, все дело было в холоде, в чем же еще?) вздрогнул, - ты сам признался, что тебе нравится за мной ухаживать, теперь не отвертишься, - бросил он и, обогнув брата, направился к лестнице, - ну, и кто теперь зануда? Оттуда Карсон уже не мог видеть, как Курт замер в проходе и простоял там, провожая близнеца взглядом. Карсон, конечно же, и не заметил этой паузы в пару секунд, прежде чем дверь, соединяющая гостиную и гараж, оглушительно хлопнула. - Ты, конечно! - голос брата с первого этажа вскоре настиг его. Его губы непроизвольно растянулись в улыбку. Возможно, если бы его спросили, Карсон бы никогда и ни за что (и никому!) не признался в том, насколько сильно ему нравится общение с братом, однако... Карсон Хаммел не привык врать. Только не самому себе.***
Дом Куинн – растянутая по периметру, розовая, бетонная жвачка. Окна широкие, два этажа. Сад – сейчас в запустении, но летом, Сантана уверена в этом, та еще картинка. Она стоит на месте в нерешительности, пряча руки в карманах своего прошлогоднего пальто. Она оделась легко, потому что приехала на такси (отец, наконец, перевел деньги), а теперь стоит на холодном воздухе и следит за тем, как клубы пара срываются с ее губ, опускаясь к земле мертвыми, оледенелыми бабочками. Сталкиваясь с ней. Рассеиваясь. Продолжают свой путь невидимыми, ненужными линиями. Иногда Сантане кажется, что ее путь – точно такой же. Она делает шаг вперед, стараясь не касаться зазоров между садовыми плитками. Эта игра – давняя, но именно она сейчас ее успокаивает. У главной двери Сантана останавливается, усмехается, глядя на номер дома, на прочную, красивую дверь из красного дерева. Что она тут делает? Ее красное пальто удивительно живо и точно по цвету сливается с этой самой дверью, с этими малиновыми стенами, уходящими в небо. Сантана: Как башня. Как же тошно. Она отводит взгляд. Она – тень этого места. Ей бы уйти, сбежать, только вот... что плохого в том, чтобы просто плыть? На милость бурных рек она отдается уже давно. Ей ведь самой хотелось быть обычной, казаться обыкновенной, так? Тем более, это и не ее инициатива вовсе. Куинн сама позвала ее. Отказать ей – значит, навлечь подозрения. Значит, ввязаться в еще одну, ненужную и бесполезную войну, в которой только две стороны: Хаммелы, Фабре. Сантана не уверена, что может выбрать между ними. Не теперь. Мы не ладим, Барбра, но у меня чувство, что ты этого ждешь. Так что с Днем Благодарения. И предугадывая твой ответ, заранее скажу, что, нет, в моем сообщении ни капли самолюбия. ИМХО. – Гуффи. Она ведь понимает, что в стенах школы – они все дети, которым кажется, что их проблемы – насущные. Словно за пределами здания других проблем и не существует. Она понимает, что за этими пределами ее выбор был бы очевиден, но сейчас... Она вздыхает. Сантана слишком увлечена. Первая любовь ведь – самая волнительная, так? Признать это – значит, выбить из-под своих ног почву (была ли она вообще?), значит, казаться слабой. Поэтому она не признает. Она спрашивает у самой себя, не находя ответа, когда дверь распахивается. Ее тут же ударяет волной тепла и света, только вот этот удар... не такой мягкий, каким кажется на первый взгляд. Сантана жмурится. Яркие внутренние лампы не сразу позволяют разглядеть силуэт мужчины. - Мисс Лопез, так? – произносит он монотонно, и Сантана улавливает в его голосе что-то странное. Помимо официальности? Да. Есть в нем что-то отталкивающее. Что-то... отвращающее? - Да, - она подходит ближе, преодолевает ступеньки, - зачем так официально? – и, наконец, видит мужчину, с которым говорит. Его темный силуэт приобретает вполне определенные черты, стоит ей вступить под этот самый свет, становясь его частью. Сантана: Или это только иллюзия? - Сантана, - говорит он тогда, и ей определенно не нравится его улыбка. Есть в ней что-то скрытое, что-то... фальшивое? – Куинн очень ждала вас, - слышать знакомое имя для нее – облегчение. Сантана старается не искать причины. Не думать, что это так, потому что это именно ее имя, - но как я теперь вижу... – ее вдруг возвращает обратно – из грез, - я ждал вас тоже, Сантана. Она изгибает брови. Ей до последнего хочется верить, что эти заигрывания шуточные. Ей до последнего не хочется замечать на его руке обручальное кольцо и ждать перспективы знакомства и с... женской старшей половиной семьи Фабре. - Меня зовут Арне Фабре, - говорит мужчина, а Сантана усмехается, - ударение в имени на второй слог, - как же чертовски хорошо это звучит. Сантана: Слишком хорошо. Нереально, даже как-то... С ее плеч снимают пальто, ей предлагают вино, шампанское или другие напитки. Оказывается, у них есть целая бутылочная кладовая. Сантана даже не удивляется. Сантана отказывается, и ее ведут по коридору – дальше. Она просто отключается от ситуации. Она просто... не участвует в происходящем до определенного момента. Не участвовала. Пока не увидела ее. Прежде чем Сантану представили ее матери, прежде чем они все сели за стол. Прежде всего этого, они сцепились взглядами. Их взгляды и мысли переплелись – о нарядах друг друга. Они, конечно же, думали о них. Она была там. Стояла одна, элегантная в своем одиночестве.***
Все оказалось достаточно прозаично: клюкву и измельченный лук он залил стаканом воды, доводя до кипения. Кастрюлю накрыл плотно крышкой и тушил ягоды около десяти минут на медленном огне. Далее массу была пропущена через блендер и снова опущена в кастрюлю, он добавил перец, чеснок, корицу и уксус. Довел до кипения и тушил, пока консистенция не показалась однородной. Готовый клюквенный соус он отставил в глубину холодильника, к дальней стенке. Курт навис над столом, в его руках была небольшая рецептная книжка. Элизабет любила готовить, когда-то это было их общей традицией – а теперь эту традицию перенял он. А теперь, после ее смерти, ее больше было некому перенять. Карсон на кухне – это ведь катастрофа. Курт улыбнулся, едва заметно, проводя пальцами по высохшим многолетним чернилам. Потому что считал, что семья – это мелочи? Это – детали. Это – чувственное. От этого невозможно отгородиться. Но он пытался. Прямо сейчас, он это и делал, оправдывая себя соблюдением традиций, на самом же деле... Он избегал Карсона все утро. Тот, кажется, несколько часов просаживал свое здоровье, будучи уверенным в обратном. Брат отбивал грушу на морозе. Практически на открытом пространстве. На улице. Ладно, гараж – это не улица. Курт помотал головой и нахмурился. Но все же. Это не умоляет тех последствий, к которым его глупость может привести. Например, он может слечь с болезнью. Тогда Курту придется за ним ухаживать. Не то чтобы он не хотел, ему нравилась перспектива проводить с Карсоном еще больше времени, однако… Иногда ему казалось, что больше просто некуда. Он захлопнул книжку – в ней не было нужды, он помнил все рецепты наизусть. Что дальше – предел, их потолок. Он спрятал ее в шкафу и принялся муку смешивать с солью, делая в середине углубление, чтобы влить растительное масло и молоко. Выше потолка только Сантана прыгает. Курт от досады даже хлопнул себя по лбу, скатывая тесто в огромный шар, перемешивая его и равномерно размещая на листе пергамента. В последнее время они с Карсоном – неразлучная парочка, пусть и отрицают это. Курт видит и замечает. Ему не нужно на это пальцем указывать, он это чувствует. Аккуратно выложил тесто в форму, снял бумагу, оформил бортики. Он и сам в последнее время сблизился с Рейчел, а потому… Курт вылил тыквенную начинку и поставил пирог запекаться, установив таймер. У него не было права обвинять Карсона. Ни в чем. Курт пытался отгородиться, прямо сейчас, но все равно думал... Курт: ...о нем. Это как наваждение. Курт закрывает глаза, ссыпая перетертый в мелкий порошок сахар в глубокую миску и размещая ее на краю стола. Сначала все кажется незаметным, неважным. Да и вообще – одной, большой глупостью. Он думает, велика ли глупость, вырастающая в трагедию? А потому он закрывает глаза, когда слышит его шаги. Он закрывает глаза и... черт, даже в своих мыслях он не может чувствовать себя без него. Курт бы хотел сказать, что хотел бы хоть раз ощутить себя не так, только вот... он слишком сильно боится одиночества. Он не хочет быть один. Это как наваждение. Вот ему снова семь, и он стоит посреди кухни, теряясь взглядом в изгибах скрипки. Мама и папа гордятся его первой отыгранной гаммой, и Курт боится поднять глаза. Нет, не из-за внимания родителей. Все дело в нем. Потому что он смотрит, заставляя его теряться. Моргает. Кухонный пол теперь, кажется, старее, и вот ему снова шестнадцать, и кухня уже не такая большая. Все дело в нем или... это мир так противно сжался вокруг? Теперь Курт взрослее. Он избавился от этой детской наивности. Вздыхает, поднимает глаза... теряется. Снова. Карсон сидит с краю стола и тянется к миске. Говорит, говорит, говорит что-то. Курту приходится приложить максимум усилий, чтобы услышать. - Будем смотреть помилование индеек сегодня?* - спрашивает он, цепляясь за края миски. И это тоже одна из традиций. Воровать продукты, это в стиле Карсона. В стиле Карсона приходить и вносить свои маленькие разрушения. Курт: Утешения?.. И они происходят в ту же секунду. В ту же секунду миска летит с края стола, и весь сахар рассыпается по кухне белым... дождем. Это как снег, как те же... звезды? Они оба не скупы на метафоры, ну а Курт... Курт. Его сердце вырывается, дробит ребра и грудную клетку. Целое и потерянное, ложится, находя себя у третьей линии звезд из крошек Сахарной пудры. Палец Карсона подцепляет перетертый сахар и ложится на губы, оставляя след. Сердце Курта стучит, стучит, стучит... Отдельно от него. Сейчас его чувства - нечто, существующее отдельно от тела. Что-то нематериальное, теплое и всеобъемлющее. Сейчас это кажется абсолютно нормальным. Курт думает, что он не уродлив. Что его трещины так красивы, когда их никто не видит. Когда предел их существования - границы кухонного пространства. - Растяпа, - бормочет Карсон себе и вдруг опускает взгляд, по-доброму усмехаясь. По-доброму... смущаясь?.. – ты не злишься? Я не специально, Курт, – и эта фраза – толчок. Эта фраза заставляет Курта понять, что Карсон, сам того не понимая, его клеймит. Он его привязывает к себе. Он... Курт: ...обязывает остаться, быть с ним. Только с ним. Это как наваждение. Они любят открыто, но по-разному. Они любят, так... зачем подвергаться ярлыкам? Его пронзает легкость, его тело буквально соткано из нее. Создано для этого чувства. Курт боится, Курт... влюблен? Какое странное слово, невозможное! – в их случае. Хочется подойти к самому себе, ударить. Наорать, встряхнуть, спросить: неужели ты не видишь? Неужели ты нужен ему... так? - Ты идиот, знаешь об этом? - идти против себя. Голос его такой слабый. Курт привык. - Но ведь ты меня любишь, - сломаться и замереть, рассыпавшись по полу кухни. Им же мало беспорядка. Катастрофа? – вот, к чему они оба стремятся... - Всегда... - короткое обещание любить заставляет его сжать ладонью руку у локтя, скрутив. Боль вырывается, ощущаясь на кончиках пальцев. Это как... забвение. Курт слаб, а Карсон привык и будет защищать Курта от всего. Курт думает, что он не защитит его от себя же. Очевидно... У этой вселенной не все в порядке с чувством юмора. Курт усмехнулся. Этому миру, видимо, скучно, если он придумал его любовь. Курт сдался. Курт просто... решил существовать в своей проблеме, в своем постапокалипстическом одиночестве. Катастрофа ведь произошла. Бомба разорвалась, посылая свои щадящие лучи в перебое с осколками. Чего было больше, Курт не знал. Между ними белое облако. Между ними – рассыпанная на полу, на столе – пудра. Курту, правда, хотелось бы встать, подойти, начать убирать. Курту хотелось стереть и смыть, Курту... казалось, что он обездвижен. Его сердце лежит прямо там, между ними, в белой пыли. Как же это... волнительно? Курт: Отвратительно. Отношения не то, чем нам кажутся. Здесь, в этом замкнутом пространстве, в ту самую секунду Курту казалось, что весь мир от них отвернулся. Почему бы не отвернуться и им? Вот бы и Карсон так думал. Курт вздыхает. А затем вздрагивает, поджимая губы. Встает, подходит ближе. Возможно, он и не уродлив, пока о его плене никто не знает. Пока никто не видит этих ран. - Я помогу, - Карсон, кажется, что-то видит. Опускается рядом с ним, хватает тряпку, смахивая с края стола и собирая с пола. Его движения резкие, точные. Курту (всего секунду!) интересно, не задел ли он и его сердца. Он не слышит его стука в их близости или же... от нее?.. От нее так громко, так... тихо. Он смотрит по сторонам и не находит. Он смотрит по сторонам. Не видит! Его глаза так бы и блуждали в вечном поиске, если бы не... он. - Давай, - смотрит на брата и улыбается, затихая. Курт слишком счастлив для такого простого согласия, слишком разбит, слишком... впечатлен. Курт испытывает чувства, сравнимые с истерикой. Его наполняют боль, счастье, отчаянье, - а все это формирует любовь. Все это - все эти нити - сплетается и путается клубком вокруг него. Внутри него. Его поглощает теплота света, желания, он неосознанно придвигается ближе, вдыхая его аромат тихо-тихо. Охает и отстраняется, едва ли сдерживаясь от того, чтобы прислониться и вдохнуть полностью, наполняя легкие, себя. Светом, теплом. Резковатым запахом пачули отцовского геля, который идет его брату намного больше (хоть и не по возрасту). Да и самим Карсоном. Он, если и не замечает, то чувствует. Все их братская связь... братская ли? Хоть раз Курт уверен. Он просто знает наверняка: проблемы нет, когда о ней не говорят. А если молчат? Что делать им? Чувства Курта дают слабину, а лед смерзшихся глаз тает. Его холодный океан, подпитываемый талой водой ледников, тает. Они снова на полу. Их придавило... снова. Стирают остатки видимости катастрофы, очищая кухню и забывая о трагедии лишь наполовину. Курт не забывает. Курт помнит и, возвращаясь к столу, опускает взгляд в уже пустую миску. Карсон даже и не думает (не рискует!) предлагать помощь после такого, лишь наблюдает за братом все время, что у них остается, и вообще... много ли времени они способны украсть у этого мира для себя? Курт думает, что, видимо, нет, когда входная дверь хлопает. Он поджимает губы, ведь этот звук так похож на выстрел. А где же пуля? Застряла в воздухе? Или отрикошетила в одного из них? Женский голос, так похожий на ее, кажется звоном. Это – нечто похуже, чем отец. Врывается, словно ураган, в их дом и замирает у двери, вскидывая аккуратно подведенные брови. Смотрит на Карсона, затем на него. Курту не по себе под ее взглядом. Словно она что-то знает. Курт думает, что было бы, если бы это случилось раньше? Если бы она нашла их раньше? Словно она что-то видит. Итак... - Ты приехала, - голос брата выводит их двоих из ступора. Выбрасывает ее в его объятия, а Курта во внезапную и неестественную глухоту. Тоску. Необъяснимое и ненужное чувство собственника поднимается и растет в груди. Это глупо – ревновать к тете. Он уничтожает это чувство на корню, не позволяя ему пробраться дальше, вверх по ребрам – к горлу, к голосовым связкам, к всеобщей неловкости. Которая, наверняка, последует. - Я ведь обещала, - ее голос похож на катастрофу, доносится издалека, а затем несется дальше, все ближе и ближе к нему. Ее объятия с Куртом более неловкие, чем с Карсоном. Более короткие. Не он жил с ней вместе два месяца. Не он был с ней близко долгое время. Но с ней (именно с ней!) ему придется делить брата. Это не неприятно, скорее... непривычно. Вновь его с кем-то делить. Да и Аннет - не Элизабет. А ведь День Благодарения – семейный праздник. Курт усмехается. - Ты вовремя, - произносит он, улыбаясь, и сам себе не верит. Позади него срабатывает таймер духовки и звенит, отвлекая. Он отворачивается. Как бы не так... Все это – не вовремя. Все это - лишь очередная неизбежность. Но некоторые события не отсрочить... Например, этот праздник. Или семью (или то, что от нее осталось?). Трудности существуют, чтобы их преодолевать. Курт думает, что он справится с этим. Это тоже для него становится если и не традицией, то весьма завидным постоянством. Не завидным. Эти проблемы насущные и кажутся неплохим поводом, чтобы отвлечься от... чего похуже. Курт Хаммел любит возможности и цепляется за любую. Ему кажется, что он стоит прямо, что выражение его лица гордое, что под ногами – прочный, твердый фундамент, и он не боится грядущих трудностей, вот только... Его тешат иллюзии. А как удержаться, когда под ногами нет земли? У пустоты, увы, не такая плотность. Он, однако, этого пока не знает.***
Карлита - волчица. Яркие, подведенные глаза, слишком зеленые, в свете ламп - отдающие желтым. Переливы цвета, эмоций - одной! Ей необходимо держать все под контролем. Куинн, склоняет голову, представляя их друг другу, словно соглашаясь. Словно подтверждая ее мысли. Из-за стола за ними следит Арне. Его синие глаза впиваются в три фигуры... или только в одну? Сантана кивает, улыбается. Улыбка от миссис Фабре в ответ – ведь знак? Ведь признак удачного знакомства? Сантана надеется, что это так. Сантана как-то даже ломается сильнее от взглядов самой Куинн. А она смотрит, смотрит, смотрит. Не отводит своих глаз. Они у нее – голубые. Платье – в цвет. И Сантана тонет в этой глубокой лазури, в этом смешении родительских зеленого и синего. Сантана: Синий + зеленый = бирюзовый. Синий + зеленый = Куинн. Туфли Куинн сегодня синие, все с такими же тонкими ремешками. Сантана босиком – сапоги пришлось снять еще у двери. Даже неловко как-то. Куинн кажется выше ее. Во всех смыслах. Сантана не привыкла видеть кого-то выше себя. Но на нее она смотрит. Ей она позволяет быть. Такой. Рядом с собой. Выше себя. Ей она позволяет держать ее за руку. Сантана: Сила нашего взаимодействия равна грядущей на нас, несоизмеримой нам по силе волне. Мне страшно? Нет. Вернее будет спросить, страшно ли тебе? Если твоя рука сжимает мою до синяков, до обнаружения пульса, до лопнувших под кожей сосудов, страшно ли тебе?.. Родители Куинн рассказывают о ней, но больше о себе. Арне – его имя тоже имеет значение. Орел. Глава семейства. Но, как известно, все птицы преклоняются зверям, так? Им хорошо летать, пока их крылья рабочие. Пока их крылья не разорваны в клочья, пока у них есть шанс сбежать. Сантана: Вы живете в своей громадной башне, не позволяя друг другу существовать по отдельности, но и когда вы вместе... Из вас сила – довольно мнимая. Вы себя уничтожаете. Это не заметно, если ты являешься частью подобного. К сожалению, я являюсь частью подобного давно... Когда часто и слишком долго смотришь на вещи, сначала только задумываешься об их обратной стороне. Другое дело – когда начинаешь ее видеть. Родители Куинн замечательные – по рассказам. По рассказам, Куинн такая же. Сантана правда старается смотреть на них и участвовать в разговоре, и даже говорить сама, однако... все внимание – ее. Это все ведь было так очевидно, с самого начала! Сантана думает, угораздило же ее увлечься Куинн. Она не рискует использовать слово влюбиться. Сантана думает, что этого потолка ей точно не достичь. А быть тенью она привыкла. Быть тенью – ее достало, только вот... Пытаться прыгнуть снова и снова – ей тоже осточертело. Она не видит смысла в бесполезных усилиях. В растрате энергии и подачи понапрасну. А замереть, застыть на месте кажется неплохой перспективой. Арне облокотился о стол и перевесился, наклоняясь вперед, вырывая ее из раздумий. - Сантана, - обратился он к ней, - потанцуете со мной? - вывел он свои слова, округлив губы, словно сам был удивлен. Сантана вскинула брови. Карлита осталась неподвижна. Видимо, это ей не в новинку, это им... даже и не странно?.. - Нет, папа, - пропела Куинн и встряхнула головой, - она потанцует со мной, - Сантана сжала вилку, отпустила. Это. Вот что странно.***
Они сидят за обеденным столом уже слишком долго, как думает Курт. Берт придет только через пару часов, а пока... им нужно заполнять тишину разговорами. Так ведь обычно поступают? После комплимента Аннет столу и разговора о дороге, наступает неловкая пауза, но Карсон как-то быстро заполняет ее, рассказывая о школе, о возобновлении тренировок, о последнем месяце – да обо всем. Курт улыбается желанию брата говорить, ведь обычно все не так. Видимо, им втроем нужно учиться видеть вещи в другом свете. В новом. Курт почти смиряется с этой мыслью, когда речь заходит о писательском клубе. Аннет тут же откладывает свою вилку, вспоминая о том, что Карсон всегда был хорош в этом. Курт молча соглашается. Улыбается. Кивает время от времени. Делает все, чего хотят они. Он соблюдает традиции, он создает видимость живого общения. Семьи. Аннет не замолкает ни на секунду, все продолжая, продолжая и продолжая говорить. - Земля счастья, - произносит она вдруг, и эти слова для Курта как гром среди ясного неба. Или не совсем ясного? На улице, кажется, весь день дождь шел. И тем не менее... Он давится клюквой и впервые в жизни проклинает свою любовь к ягодам, когда последующие ее слова застигают их врасплох: - помню, маленьким ты написал эту историю, Карсон. О чем же там говорилось? - Аннет словно задумывается на секунду, слишком увлеченная, чтобы заметить напряжение, повисшее между ними двумя, - ах, да! - восклицает она снова, глядя на Карсона: - это был мир, где люди были слепыми и единственными их ориентирами были голоса. Ты сказал, что, да, это не ново, но... - ...но все зависит от взгляда. Любую идею можно рассмотреть со многих ракурсов и сторон, даже не с двух, если знать, как смотреть. Выбрав правильную точку и правильную грань, мы подаем это блюдо, не спеша срывать крышку, открывая поднос с содержимым. Догадки превосходят ожидания, - надломлено, с усмешкой. Брови Аннет тянутся вверх и застывают. - Поразительно, Курт, - начинает она, - и как ты... - Это был я, - произносит Курт, и сладкий клюквенный сок неожиданно обжигает язык. Он делает осторожный глоток воды, потому что не любит пить во время еды. Вредит пищеварению и усваиванию пищи, да и вообще... – нам было девять. - Это был он, - вторит за братом Карсон, и Курт поднимает взгляд. И да, вот они сидят друг напротив друга, такие похожие, немного разбитые и улыбающиеся. Старающиеся держать новое лицо семьи. Лицо новое, а краска старая. Трескается, вздуваясь, облупливается. Как старая фарфоровая кукла, пролежавшая в старом, разваливающемся доме много лет. Обдуваемая ветрами, омываемая влагой. Сыростью. Глаза у Карсона теплые, словно теплое молоко, смотрят, спрашивая, заботясь. Они похожи (даже слепой бы заметил!). И о чем Курт мог думать? Они братья. Курт заметил. Его мир слишком мал по сравнению с остальными, слишком хрупок, слишком... ненадежен. Вряд ли когда-нибудь вместит кого-то еще, кроме него самого, однако. Другие миры существуют тоже. - О, - Аннет правда жаль, ее голос немного дрожит, а слова похожи на монеты. Сыплются, сыплются, сыплются. Их завораживает этот звон... - прости, Курт, я правда думала, что точно помню... – Курт только кивает, слабо улыбаясь, когда... - Знаешь, - вдруг бодро произносит Карсон, стараясь не замечать, как по-новому выглядит (смотрит) его брат, - именно Земля Счастья Курта заставила меня начать писать. Я думал, что он мое - маленькое вдохновение, - говорил он все тише и тише, только его все слышали. Каждое его слово - всё - слышали, - на самом деле, - он замер на секунду, улавливая, как дыхание брата замирает следом. Курт словно боится, что свистящие звуки, которые издают его легкие, не позволят услышать ему конец фразы и... - я до сих пор так думаю. Им нравится цвет глаз друг друга. Поэтому они так замирают? Залипать на цвет глаз – банальность. Избитое клише. Бежали от банальности, пришли к... все той же банальности? Не удивительно. Запутались в круге, не смотрят назад. Впереди – поворот, позади – поворот, они сомкнулись в невидимых стенах. Это тупик?.. Карсон + Курт: Синий + синий = не банальность.***
You taught me the courage of stars before you left. How light carries on endlessly, even after death. With shortness of breath, you explained the infinite. How rare and beautiful it is to even exist. Saturn «Sleeping at last»
Куинн легкая и невесомая в своем голубом платье. Воздушная в ее руках, ведет в их танце, заставляя сердце Сантаны потеряться где-то у нижних ребер, сорваться, упасть! Над их головами лампа, и они одни в этом облаке электрического света. Голос певицы - пронзительный, громкий. Внимание родителей (ее родителей) к ним - нулевое. Им не все равно, они просто привыкли. Они просто... слишком поглощены собственными проблемами, чтобы понять, обнаружить, задуматься. Сантана поднимает голову, чтобы дышать, чтобы тонуть в переливах сотен маленьких лампочек. Их свет близкий и далекий. Как звезды. Их можно касаться, в их свете можно тонуть... Пока не вспомнишь, что они искусственные. Руки Куинн сжимают ее собственную и талию. Куинн, она... повсюду. Невесомая, легкая, бодрящая. Кружит, заставляя сжаться, довериться, отдаться их танцу, им. Сантана не привыкла размениваться по мелочам. Если и нырять - то с головой, если и плыть, то по течению. Куинн - это течение. И плевать, что Сантана плавать совсем не умеет... Река, несшая ее до этого все время, кажется ей пустышкой. - Знаешь, - вдруг говорит Куинн, - мне нужно быть уверенной, что мы заодно. Мне нужно... – она делает паузу, и эта пауза затягивается на несколько тактов, - ты мне нужна, Сантана. – она держит ее, держит, держит. Не выпускает. Они впились друг в друга, словно хищник и жертва. Кто – хищник? Кто – жертва?.. Сантана подумала, что Куинн все свое время танцевала одна. Ее дорогие туфли стучали по паркету дома или по бетону школьной парковки, или в стенах классов и клубов, когда она вальсировала, не придавая значение своим действиям. Она - как и ее мать - была волчицей, прогрызающей себе путь. Сантана знала, что ее она не сгрызет. Точнее, верила. Надеялась. Они ведь были рядом - не на пути друг у друга? Сантана думала, все зависит от того, с какой стороны смотреть. А что было теперь? Ее танцы - легкая форма жестокости. Крепкие пальцы, сжимающие Сантану - лишь форма звериной сущности, а вот глаза... Глаза человеческие. Глаза яркие, обманчивые глаза. - Я хочу уничтожить всех крыс, - шепчет Куинн, создавая отдельную вселенную, - а начну с главных. - Ей не привыкать – скакать по мирам, от одного – к другому. Ее родителям все равно на то, что происходит с их дочерью. Фасад сказки отгораживает их всех от реальности. Проблема в том, что Сантана на секунду – всего на одну! – позволяет себе в него поверить тоже. Возможно, она видит лишь ее глаза. Все дело в этом. Их искусственные звезды - не навсегда. А вот настоящие далеко, их не видно. Сантана ждет человека, выточенного в совершенство. Сантана живет в идеализированном мире, что если не парадокс, то странность. Она ведь переживает разочарования, словно орешки щелкает. Она сильная, она все сможет выстоять. Но стоит лишь заглянуть за эту стену, стоит лишь коснуться руками каменной кладки и достать один - самый нижний, это важно! - кирпич, и все разрушится. И Куинн ведь не брезгует. Куинн достает и наслаждается уничтожением. А за стеной - слабая девочка. А за стеной - девочка-мир, с сорванной маской войны. Их танцы – легкая форма содомии. И как им обеим удалось к этому прийти?..***
Они только что проводили Аннет и вернулись, но не решились зайти в дом. Как-то одновременно остановились перед дверью. Отец так и не приехал, сказав, что задержится. Они стояли на крыльце и дышали холодным ноябрьским воздухом. Ночь опускалась мягко, небрежно... Их словно пытались сохранить и обездвижить, им словно давали шанс верить в то, что все возможно. Быть влюбленным, на самом деле, не так паршиво. Возможно, это даже и к лучшему? Возможно, им все только кажется... - Ты сегодня какой-то тихий, - осторожно говорит Карсон, пряча руки в карманы утепленного пальто. Все-таки, уже не осень. Почти. Курт в ответ лишь ухмыляется, запрокидывая голову к небу. Звезд не видно. В городе на это надеяться как-то даже глупо. Особенно, когда и не до звезд совсем... - Я хотел рассказать им, - выдыхает он. Его дыхание – холодный пар. Рассеивается вслед за словами. Карсон едва ли успевает поймать. Хмурит брови – не понимает. - Рассказать о чем? – выжидающе смотрит, исследуя лицо брата на предмет малейших изменений. - О том, что я не приведу однажды хорошенькую девушку, чтобы познакомить с ними. Только если у нее будет щетина и мужской одеколон, - усмехается, отвечая. - Полное извращение, - Карсон показательно морщится, за что получает толчок под ребра и смех Курта, - думаешь, они не догадались до сих пор? – это действительно то, что могло заботить брата все это время, однако... Карсон не идиот. Карсон видит, что все намного серьезней. Он просто подыгрывает. Просто пытается убедиться, что Курт расскажет ему, когда сам этого захочет. - Я хотел проверить, - отворачивается, пожимая плечами, и снова смотрит вверх. Как будто ответ – там. Только запрокинь голову – увидишь, - убедиться, - уточняет он, - что между нами не осталось никаких секретов. - Ладно, - Карсон тоже пожимает плечами. - Ладно, - бросает Курт. В эту ночь все было как-то по-особенному, они не видели, чувствовали. Что-то важное ускользало от них. Над ними, вокруг – повсюду – навис незримый фасад. Магия, как оказалось, была в том, чего увидеть было нельзя. Никогда. И всегда. - Как твои сны? – спрашивает Карсон вдруг, словно это важно. Словно он знает наверняка, что это так. Курт: У меня кошмары, которые ты, надеюсь, никогда не разделишь. У меня кошмары, в которых ты меня спасаешь. О чем ты, конечно же, не знаешь. Это все для меня. В голове. Я рассчитываю объем необходимого снотворного на вес тела, чтобы позволить тебе не быть тем, в кого я влюблюсь снова. Этой ночью, когда засну. В чем я провалюсь снова. Следующим днем, когда снова проснусь. И так снова. И снова, и снова, и снова. Еще больше «снова». Я живу на клавише повтора... - Мне помогает музыка, с ней я лучше засыпаю, - Курт о наушниках и только о них, но Карсон вспоминает другое. - Мне жаль, - тянет он и виновато смотрит наверх, словно верит, что может коснуться этого фасада. И они оба знают, за что он просит прощения, - музыка это ведь как дышать для тебя, Курт, - добавляет Карсон. Курт кивает, умалчивая ответ. Музыка это ведь ступень, это движение, перспектива на жизнь. Скрипка - нечто особенное, он не отрицает. Но дышать ему помогает не она. Они замерли, стоят. Он нигде, он с ним. Они - составляющие их общего ничего. - Есть что-то еще, что ты бы хотел мне рассказать? – вдруг спрашивает Карсон, опуская голову. Курт ее тоже опускает. Они смотрят друг на друга долго, вдумчиво. Курт чувствует, как его сердце (странно, он думал, его вырвало) начинает ускоряться. Эти удары – доказательство его преданности, любви и боли. Доказательство того, о чем Карсон никогда не должен узнать. Дело ведь в том, что Курт стал жить между ними. Между ударами. Он ведь не влюбленный, совсем нет. Только не тогда, когда ритм сердца срывает все возможные ритмы. Он улыбается. Качает головой. - Нет, - сходит ему слишком тяжело. Видимо, он научился прятать себя лучше кого бы то ни было. Даже от Карсона. И Карсон рад давать ему шанс так думать. Пока. Однако... Он - его смущение, любовь, страсть, невозможное. Между ними становится не понятно, где начало, а где конец. Они - идеальное дополнение друг друга. Он - его, однако... его ли? Дело ведь не в связи, не в кровном родстве и не в братских узах. Дело ведь в том, что они всегда обещали многое, но в итоге никогда друг другу по-настоящему и не принадлежали. И вряд ли будут.