Зомби по имени Джон

– Просто не показывай им свое лицо и ничего не говори. Ты – Русе Болтон, а у Русе голос не срывается, как у малолетки. – У меня срывается голос? – Нет. Просто слишком высокий. – О’кей. Хотя я все еще не понимаю, зачем мне это делать. Джон слегка заворочался, но положения особо не изменил: Рамси занимал почти все место даже в сцепленных спальниках, и Джону рядом с ним всегда было тесно и жарко. Но он уже привык спать, почти не двигаясь, прижавшись к горяченной груди и сунув колено между толстых бедер. Раньше он спал так с Призраком. А еще раньше – с Игритт. Разве что тогда ему было тепло, ощущаемо правильно и хорошо в груди, а сейчас – только тепло. Но есть вещи, которые ты делаешь, когда снега за стенами очередного брошенного здания столько, что до асфальта придется копать не меньше метра, а если неосторожно наступить, кое-где можно провалиться и по шею, когда ледяной ветер сдувает любой огонь, промораживает внутренности через четыре слоя одежды и ломает ветви растущих вдоль дорог сосен, когда твои ноги болят от каждого нового вязнущего шага, а спина горит от скручивающих мышцы лямок рюкзака и зажатого сна на жестком полу. И Джон делал эти вещи, даже если к утру боль не проходила и даже если каждую ночь они с Рамси спали так близко, переплетая ноги, что его член привставал от тепла и тесноты. Джон делал их, не доверяя Рамси ни в чем и ни на секунду не забывая лица Джейни Пуль. Она приснилась ему однажды, и у нее было лицо Арьи. Они сидели в той забегаловке, где раньше частенько завтракали перед школой, и ели блинчики с джемом. Он посмеялся над ней, потому что она ела руками и измазала нос и подбородок в джеме, а когда попыталась свернуть блинчик, брусничные капли из него только потекли по ее пальцам. Но она засмеялась тоже и не взяла салфетку, оттирая джем с лица руками и размазывая его еще больше. Она делала это нарочно, чтобы Джон продолжал смеяться, и он захохотал, когда она страшно улыбнулась брусничными губами и зарычала, как старая мейга из фильма ужасов. Ее руки были в джеме. Темные потеки спустились уже до запястий, и когда Джон все-таки протянул ладонь вытереть ее нос, его пальцы провалились в этот влажный, густой джем по ногти, и Джейни Пуль с лицом Арьи Старк перестала смеяться. "Мне больно", – она вдруг сказала тихо, и он торопливо отдернул руку. Жирный красный сгусток остался на подушечках его пальцев, а на ее длинном носу осталась вмятина. Некрасивая и глубокая. "Мне больно", – она повторила, коснувшись своего лица, и, зажмурившись, начала его тереть. Влажный джем прилипал к ее пальцам, скатываясь на коже засахаренными сгустками, и она начала оттирать его с рук тоже, сдирая кусками, и густые брусничные капли все шлепались на деревянный стол. От них несло тухлой кровью, как от пакета с мясом, который Кейтилин однажды забыла убрать в холодильник. Джон захотел сказать Арье об этом, но не смог и только подумал, что ей нужно остановиться, остановиться прямо сейчас, пока она не сделала чего-то непоправимого, и они еще могут поехать в больницу. Он подумал, что все это еще можно исправить, когда она вдруг перестала тереть свои руки и спокойно посмотрела на него. Посередине лица у нее была темная дыра, и из нее текла блестящая, масляная кровь. "Мясник", – спокойно сказала Джейни-Арья, и кровь окрасила ее зубы темно-красным и с присвистом брызнула из дыры на месте ее носа. Но она как будто не заметила этого и вдруг оттянула ворот своей свободной футболки вниз обеими руками. На ее почти детских, едва набухших грудях вместо сосков следами рваных укусов вспухли блеснувшие желто-зеленым гноем язвы. "Трахни меня, мясник", – сказала она. Джон проснулся, давясь тугим и вонючим комом в гортани и чувствуя, как влажно слиплись ресницы. Рамси умиротворенно спал напротив. Длинная черная прядь упала ему на щеку, щекоча ноздрю, и он дернул носом и недовольно пошевелил жирными губами, не просыпаясь. Во сне его лицо выглядело тихим и разгладившимся, почти детским – как у безобидного, слегка умственно отсталого ребенка. Джон знал, что это ложь, и захотел немедленно выбраться, выпутаться из спальников, вылезти из палатки наружу и обтереть лицо, потное до того, что глаза щипало, ледяным снегом. Джон думал и думал об этом, но у него не было сил даже пошевелиться, уставшее тело так тяжело ныло, что он мог только лежать, как больной, и медленно втягивать ртом сухой, душный воздух с острым запахом выступившего под нестираным бельем пота. Джон подумал, что ему нужно успокоиться перед тем, как снова уснуть, вместо того, чтобы пытаться держать глаза открытыми, то и дело проваливаясь в полубредовое забытье. Как успокаиваться в преисподней, он не знал. "Ты весь горячий и мокрый, – тихо заметил Рамси, не вздрагивая и не открывая глаз. Его дыхание терпко и неприятно пахло застоявшейся слюной. Джон ничего не ответил. – Если ты заразился, я убью тебя утром, – сонно пробормотал Рамси, вытаскивая руку из-под щеки и закидывая ее на Джона, притягивая его к себе еще ближе, носом к своей теплой пропотевшей подмышке. – А теперь спи. И прекрати бояться кошмаров, ты же не младенец", – он сказал это почти любовно. Они оба уснули до того, как Джон придумал, что сказать ему в ответ. Джон не верил Рамси, но здесь, в промерзшем городе, тот в любой момент мог выстрелить ему в спину, повредив позвоночник, мог перебить коленные чашечки двумя ударами своих крепких ботинок, пока Джон дремал в спальнике, мог сломать ему руки, вытаскивая из сугроба, или полоснуть бритвой по глазам перед завтраком. Нет, Джон еще тогда, в доме своих дяди и тетки, понял, как глупо пытаться держаться от Рамси подальше или все время напряженно ждать его удара, раз уж они оба накрепко связаны совместным выживанием. Джон не верил Рамси. Но верил, что нужен ему, пока не кончится Зима. Верил, что Рамси нужны его сильные и быстрые руки, его выносливое тело, его не самая плохая голова и его Призрак. В конце концов, он был явно полезнее Джейни Пуль, а Рамси не разбрасывался полезными вещами. И хотя Джону совсем не нравилось, что в этом "полезнее" он сам слышал "лучше", и этим "лучше" как будто давал себе право на то, чтобы выжить, лишая такого права Джейни, он ничего не мог с этим сделать. Джону не нравилось нравиться Рамси, но он мог быть полезным для него – или сдохнуть. Джон пережил Русе Болтона, Стира, Яноса Слинта и Боуэна Марша. И на самом деле у него не было никаких проблем с тем, чтобы заткнуться и отвести взгляд от преследующего его в кошмарах заплаканного лица. – Я немного работал с Виманом, – Рамси сказал негромко; его пальцы лежали под поясом кальсон Джона, такие горячие на подостывшей коже бедра. – Он говорил, что если вакцины так и не будет до зимнего снега, то ему похеру на людей, он свалит сюда и закроет площадь Рыбонога, пока этого не сделал кто-нибудь еще. То есть не мне говорил, собачился с Русе, как обычно. Попрекал его тем, что у его-то сына своя сеть гипермаркетов в Белой Гавани, и они могут себе позволить жировать во время Зимы, а у Русе есть только я. Хах, не хотелось бы с ним соглашаться, но забор они вокруг площади вправду отстроили ничего себе, ты сам видел. Но насрать, нам-то просто нужно внутрь попасть. И так как я сомневаюсь, что эта жирная минога пускает на свои харчи всех без разбору, тебе придется на время стать еще поближе ко мне, – он неприятно ухмыльнулся, – в родственном плане, я имею в виду. – А почему ты думаешь, что он будет рад увидеть Русе? – но Джон пропустил его колкость мимо ушей. – Если их отношения были… так себе, я правильно понял? – Нет, в этом-то и дело, Джон. Он не будет рад увидеть Русе – и он его не увидит. Но будь я проклят, если эта жирная минога упустит такой шанс. Чтобы его начальник со своим сынком приползли к нему просить помощи – такое не каждый день выпадет, даже Зимой. Так что главное нам – пройти охрану на воротах, а там уже сменяем цацки твоей тетки на жрачку и потопаем дальше. Джон немного пожевал губу, опустив взгляд на небритый подбородок Рамси. Дыхание на лице было теплым и кисловато пахло кашей с последними кусочками высушенной говядины. Джон вспомнил, что даже не возразил, когда Рамси еще дома прибрал небольшой холщовый мешочек с украшениями Кейтилин себе в рюкзак. Ей они вправду больше не были нужны, и если Мандерли был готов обменять ее побрякушки на что-нибудь из гипермаркета, Джону было плевать, сейчас он бы точно не стал отказываться от батареек, пары баллончиков с газом, овсянки и сигарет. – Мандерли сказал, что у Русе был только ты… – и у него не было больше вопросов к идее Рамси, но он все равно задумчиво продолжил разговор, чувствуя себя почему-то еще слишком растревоженным для сна. – Он не слишком хорошо тебя знал, да? – Ты это о чем? – почти не заинтересованно отозвался Рамси. – Когда говорят "только кто-то", обычно имеют в виду "только кто-то маленький и незначительный". А ты… не такой, – Джон пожал плечами, и затекшие мышцы заныли сильнее. – Это что, плохая шутка про мой вес, волчонок? – Рамси добродушно улыбнулся краем жирного рта. – Нет, – Джон удивленно поднял глаза, – я о том, какой ты энергичный, деятельный… живой. Тебя все время… так много, но не буквально, а как будто тебя переполняет что-то. И это… беспокоит. Когда ты так переполнен жизнью, а люди рядом с тобой… Джейни Пуль, Теон Грейджой, те другие… в них нет жизни или сил, как будто ты высосал из них все. Как, знаешь, тварь из фильма ужасов. То есть о таком задумываешься, наверное, рано или поздно, находясь рядом с тобой. И странно, что Мандерли не задумался, вот о чем я говорю. Хотя на самом деле я и понятия не имею, как они, другие, это чувствовали. Но я чувствую это как… не знаю. Не знаю, что я должен чувствовать, когда кто-то, кого я знал… с кем я спал, оказался психически нездоровым насильником. То есть… мне нужно испугаться? Но чего? Того, что ты можешь сделать со мной что-то? Что-то, чего я не могу сделать с тобой? Или, может, мне стоит сначала разобраться в твоем детстве? Знаешь, типа: "Что с тобой случилось, что ты стал такой сукой? Тебя недостаточно любили?"… Не знаю, чем это поможет. Мы сейчас здесь, а не в твоем детстве. Это Сэм любил копаться в таких вещах, задавать всякие ловкие вопросы и анализировать, как это все взаимосвязано, а я все-таки не психолог. Вот был бы он здесь, он наверняка рассказал бы мне, кто ты, Рамси Болтон. Он немного помолчал. Рамси ничего не ответил на это, и хотя Джону показалось, что он как будто был слегка разочарован его словами, ему было плевать. Его рука лежала на горячей груди Рамси, и он приподнял ее, касаясь его шеи и слегка заплывшего подбородка. – Но я бы не хотел, чтобы здесь был Сэм. Он был бы уже мертв сейчас, и ничего бы не сказал на самом деле. Все были бы мертвы, это в лучшем случае. Но не я. Я сейчас здесь, и я трогаю тебя, а мои пальцы все еще при мне. И хотя я все еще не знаю, кто ты, но знаю, что ты не какая-то выдуманная страшная тварь. Тварей не существует. Кроме зараженных вирусом, конечно, но ты не зараженный. Ты… сложнее. Как… что-то сложное. И это значит, что тебя можно понять. И я пойму. Потому что когда ты делаешь что-то с другими людьми, и они ничего не делают тебе в ответ… думаю, это больше из-за того, что они не знают, что могут сделать. Но если узнать… – он замолчал, дернув плечом, а Рамси смотрел на него и смотрел, не меняясь в лице. – Ты что, уснуть не можешь, Джон? – он спросил наконец и вдруг сжал бедро Джона очень больно. – Да, – честно ответил Джон. – Так завали тогда и иди лучше ко мне. Сейчас вздрочну тебе хорошенько, и это пройдет, уснешь, как младенец, – Рамси притиснул его еще ближе, возясь с поясом его кальсон. Он сунул в них руку, топорща спальник локтем и загребая в здоровую ладонь немного потяжелевший член вместе со вспотевшей мошонкой. Нервное возбуждение прошло как тихим электрическим разрядом по животу, и у Джона слабо заныла челюсть. Рамси уткнулся носом ему в шею; его кисловатое дыхание быстро разгорячилось, оставляя в выемке плеча влажный конденсат, и мягкие губы невольно касались кожи с каждым дерганым движением мощной руки. Но и его острые зубы были так близко, и Джон никак не мог расслабиться, инстинктивно ожидая боли. И, наверное, ему стало немного легче, когда Рамси и вправду укусил его совсем скоро, пребольно зажал кожу и жилы зубами, торопливо дроча его член. Джон простонал тихо и рычаще, и саднившее от холода горло отозвалось болью. Болью отзывалось любое его действие и движение, но он все равно опустил руку и сунул ее Рамси между ног, раздвинутых его же коленом, зло стиснул в кулаке его теплый привставший член, чутка уже поднатянувший штанину, и медленными рывками начал дрочить его, не снимая перчатки. Призрак грел их ступни своим горячим боком – через спальник и шерстяные носки. Кончая, Джон поджал ноги и подумал, что Зима меняет людей. Что человек готов забыть об очень и очень многом, когда ему все время так холодно. Джон подумал, что холод меняет людей. Лежа в горячих медвежьих объятиях и смотря, как Рамси заливает его сперму себе в рот из сложенной лодочкой ладони, Джон понял, что в какой-то момент в самом деле перестал воспринимать его как человека. То есть нет, Рамси оставался человеком из плоти и крови, с ним можно было разговаривать, его можно было убить, и он любил бургеры с газировкой из фаст-фуда, собак, дешевые фильмы ужасов и авиационные байки, как кто-нибудь совершенно нормальный. Но в то же время под этим всем словно скрывался какой-то механизм. Словно какая-то… мясорубка, постоянно включенная в сеть. И ты выглядел бы очень странно, если бы всерьез заговорил с этой мясорубкой. Ты выглядел бы полным идиотом, если бы думал, что мясорубка может проявить сочувствие к тому, что сорвала быстро движущимся винтом твои ногти, раздробила кости и отсекла пару фаланг. Ты не должен был бы ждать от нее сочувствия, даже если бы ее поцелуи были солеными и мягкими, и она трахалась с тобой так ласково. Ты мог бы – должен был бы – только выдернуть ее вилку из розетки. Или без жалости сунуть остатки пальцев – своих или чужих – под ее сверкающие ножи. Уже засыпая, Джон решил, что никогда не должен забывать об этом.

***

– Ты не мог не слышать о проекте "Дредфорт", – Рамси поднимает бровь и обжигающе вдыхает морозный воздух. – Виман Мандерли работал в нем до Зимы, и я ни за что не поверю, что вы не развлекались тем, чтобы до усрачки запугивать друг друга тем, что он тогда делал. – Ну, может, я о чем и слышал, – охранник, кутающийся в толстую зеленую куртку, раскачивает свой колченогий стул на площадке над воротами, катает во рту слюну и сплевывает в снег под ногами Рамси, – только вот че ты думаешь, что мне на это не насрать? – Я думаю, что Виману не насрать, вот что я думаю, – Рамси расстегивает куртку, залезая во внутренний карман. – Держи. Это наши старые пропуски, мой и отца, – кивает на закутавшего лицо Джона и протягивает охраннику две ламинированных карточки с фотографиями. – Передашь Виману, он узнает. Но тот даже не двигается с места, и Рамси выглядит довольно глупо, стоя с протянутой кверху рукой, пока второй охранник, тот, что помоложе, с выбившимися из-под капюшона светло-рыжими кудрями, не поднимается наконец и не наклоняется забрать у него пропуски. – Да ладно, Сол, не будь такой сукой, – он бросает своему товарищу, переступая явно замерзшими ногами. – Схожу, отнесу их в гостиницу. Может, каши еще возьму, а то жрать хочется, – слегка приплясывая, он шагает к лестнице вниз, но Сол резко хватает его за локоть. – Блядь, Роули, ты бы хоть посмотрел, че в руки берешь, – он выдергивает пропуски из его руки и приглядывается к фотографиям, щурясь от режущего света и смотря то на них, то на Рамси. – Так, ладно, с тобой все ясно, такое лицо раз увидишь – не забудешь, – он кивает. – А второй? Почем мне знать, что это твой папаня, а не какой-нибудь ручной упырь, который перегрызет Роули глотку, как только тот ворота откроет? Джон внутренне вздрагивает. Он уже знает – и знает, что Рамси знает, – что Сол сейчас потребует от него снять очки и спустить закрывающую лицо балаклаву. И еще лучше знает, что совсем не похож на Русе Болтона, даже если щуриться и смотреть издалека. Джон принимает решение до того, как Рамси обернется к нему, а Сол еще раз откроет рот. – Потому что упырей нельзя приручить, – и, боги, как он надеется, что его голос, звучащий глухо из-за балаклавы, шарфа и застегнутого капюшона, не похож сейчас на девчачий, – идиот, – он добавляет, вспомнив, как Робб, посмеиваясь, рассказывал ему о заносчивости этого человека, много позже отделавшегося от их семьи распечатанным шаблоном соболезнующей записки. – О, Роули, гляди-ка, кто заговорил, – Сол вяло взмахивает руками; пропуски все еще зажаты в левой. – И откуда только ты такой умный, папаша? Сам, что ли, пробовал ручных мертвяков разводить? – А ты что, в самом деле хочешь знать, что мы пробовали в "Дредфорте"? – прохладным вопросом отвечает Джон. Его горло все еще болезненно саднит, и от ледяного воздуха, и от того, что он старается говорить ниже. – О’кей, Сол, хватит уже, – Роули тем временем вырывает так и зажатые в руке товарища пропуски. – Пусть Мандерли сами с ними разбираются, а я жрать хочу, – он сует их в карман, берется за верх лестницы и принимается осторожно спускаться, явно боясь поскользнуться на обмерзших металлических ступеньках. Сол бурчит себе что-то под нос, но только кутается в куртку плотнее и даже чуть не поднимается со стула. Рамси хмыкает, бросив на него внимательный взгляд, и поворачивается к Джону. Открытые холодному ветру толстые щеки слегка порозовели поверху, но глаза выглядят довольными, когда он берет Джона за плечо и наклоняется к его лицу. – Мы никогда не занимались упырями в "Дредфорте", – он шепчет едва слышно, и его теплое дыхание проникает под капюшон. – Я знаю, – таким же шепотом, не поворачивая лица, холодно отвечает Джон. – Ну а что, по-твоему, я должен был ему сказать? – вопрос риторический, но Рамси довольно долго молчит, обдумывая ответ, и все разгоряченно дышит, грея Джону щеку и ухо. – Ничего, – наконец говорит он. – По-моему, ничего. Но ты молодец, быстро среагировал, – он вдруг одобрительно хлопает Джона по плечу и отстраняется. Джон с удивлением смотрит в его блестящие от холода глаза, но не видит в них никакого подвоха. – Обсуждаете там, какой я мудак? – тем временем Сол все-таки подает голос, снова поерзав на своем качающемся стуле. – Ничего, я тоже себя ненавижу, когда здесь сижу. Сучья это работа. Ну да и… А кто это у вас? Волк, что ли? – покряхтев, он переводит тему. – Тамаскан, – со снисходительной неприязнью бросает Рамси. – Ага, ясно. Это типа как волчья собака, ага? Волкопес или как там… А мы вот с месяц назад одного такого как раз пристрелили. Настоящего волка, то есть. Мы с Роули, да еще охотник. Ну и как пристрелили, конечно, он здоровый был такой, охотник тот несколько пуль в него выпустил, а потом свой крюк ему прямо в ухо вогнал. Так тот только тогда издох. – Живой волк и прямо в городе? Вы в зоопарке, что ли, охотились? – поддевает его Рамси, но Сол только фыркает. – Да не… в лесу. То есть где ж еще волки водятся, правильно? Ну, он, в общем, охотник, знал, где искать. А ты че так спрашиваешь-то? – Так, может, я тоже охотой промышляю. В свободное время, – Рамси рывком плеча поправляет сползший рюкзак. – И если у вас тут есть хорошие места, я бы присмотрелся. – Ну тогда сам у него и спрашивай. Морс его зовут. Морс Амбер. Он еще нашлепку белую носит, глаза одного нет, сразу узнаешь, – Рамси задумчиво хмыкает в ответ на это, приподняв бровь, а Сол вдруг тяжело вздыхает. – А вообще шли бы вы отсюда, по-хорошему если. Места все равно нет, да и делать вам тут особо нечего: охотников и без вас хватает, а если стрелять умеете и еще есть, из чего, то сами в лесу всяко лучше до конца Зимы протянете. – Да чтоб тебя. Слушай-ка, умник, – Рамси глядит на него снизу вверх, сощурившись, – давай-ка мы сами решим, где нам есть че делать, а где нечего. – Да пожалуйста. Мое дело сказать, чтоб вы больно-то ни на что не рассчитывали, – Сол пожимает плечами и отворачивается, и следующие минуты они проводят в молчании, только Рамси кое-как закуривает, не снимая толстых перчаток, и то и дело выдыхает густой дым, пялясь в небо. Но Роули, к счастью, возвращается довольно скоро и, обменявшись парой глухих реплик с Солом, не без труда открывает ворота, обшитые покрытыми толстым слоем изморози металлическими листами. – Виман Мандерли велел вас обоих лично к нему проводить, – уже не так дружелюбно бросает он, но тут опять встревает Сол. – Ну не, теперь моя очередь пожрать и погреться, – он деловито набрасывает прислоненную к стулу винтовку на плечо и торопится слезть вниз. – Че там сегодня? – Яйца и овсянка, – Роули пожимает плечами, пропустив Джона, Рамси и Призрака внутрь и пытаясь снова закрыть обмерзшую створку. – Нихера себе, – Рамси довольно присвистывает. – У вас тут че, еще и куры есть? – Да сам смотри, – Сол сует кончики пальцев под намотанный на лицо шарф, почесываясь, и кивает в сторону площади. – И это, оружие сдавайте оба, у нас тут с таким строго, огнестрел и ножи только для своих. Джон кивает и послушно снимает винтовку, отдавая Роули, а потом достает и пистолет из набедренной кобуры, не особо вникая в вялые переругивания Рамси с Солом по поводу фашинного ножа и вместо этого с интересом оглядываясь. Площадь Рыбонога оказывается даже больше, чем он думал, да еще и широкие лестницы спускаются вниз, к огражденной набережной, за высоким забором которой виднеются неравномерно покрытые снегом темные льды залива. А, как Джон догадывается, сам шестиметровый Рыбоног, наверняка не раз реставрированный, но все равно потрепанный и истертый приморскими ветрами, потрескавшейся рукой поднимает свой трезубец из неработающего фонтана посреди площади. Джон вглядывается в его обшарпанное лицо и пропускает начало пространного комментария Сола о каком-то старом белокаменном здании с лепными раковинами на наличниках. – …ну а теперь здесь коровник, курятник и все такое. Вилис Мандерли, эт который сын Вимана, начал перевозить в город часть своих фермерских хозяйств и договариваться с администрацией еще с первыми холодами, так что к приезду папаши уже все было обустроено. Там еще двор с другой стороны, где дрова хранятся, в общем… Джон снова перестает слушать, продолжая осматриваться. Они с Рамси много ходили по городам, но первый раз после института он видит хоть какую вялотекущую жизнь – редкие люди, чьих лиц не различить из-за капюшонов и шарфов, торопливо снуют среди выкрашенных белым и розовым невысоких домов, на которых уже много месяцев не горят барные вывески, но Джону от одного этого кажется, что он попал в какой-то совершенно незнакомый, шумный и живой мир, проснувшись после тяжелого, нескончаемого темно-серого сна. Краем глаза он ловит отражение Призрака в неосвещенной, забрызганной слякотью витрине магазина и отстраненно думает, что рекламные наклейки на его двери напрочь вымокли и выцвели за прошедшие… полгода? больше? Он понимает, что уже не уверен, сколько на самом деле прошло времени с тех пор, как стало так холодно. Джон задумывается, беспокоит ли его прошедшее время и должно ли оно его беспокоить, подходя к трехэтажному зданию гостиницы и замечая, как какая-то тощая девица в такой же зеленой армейской куртке, как у Сола и Роули, и огромной шерстяной шапке, торопливо прячет за спиной сигарету. – С-сол?.. – она спрашивает несмело, щурясь и пытаясь понять, кто перед ней. Из ее рта вырывается дым, пахнущий травкой, и Джон, мельком вспомнив свои студенческие годы, хмыкает. – А кто ж еще? – голос Сола звучит неожиданно добродушно. – Ты б не курила тут, где все видят, а то вдруг кто деду донесет. – Да, кроме вас, и нет же никого сейчас, – хихикает девица; ее лицо под нависающей шапкой открыто, и Джон находит его приятным. Хотя ее пухлый рот показался ему в первые секунды очень капризным, как будто она привыкла кривить его и поджимать нижнюю губу, совсем как Санса, но в улыбке его выражение оказалось другим, скорее по-детски застенчивым. – А мне ужас как хотелось посмотреть на гостей, но уж больно холодно так просто стоять было, – она делает еще одну затяжку и наклоняется, осторожно туша кончик сигареты в снегу. – Ну, посмотрела? Им сейчас некогда, потом еще завалишь вопросами. Ваши сейчас где? – нетерпеливо спрашивает Сол, мерзло потирая руки. – Обедают, – кивает девица, раз любопытно глянув на Джона своими блестящими и большими глазами, зелено-голубыми, как прозрачное море, и тут же уставившись на Призрака. – Такой красивый. Как тот волк, помнишь, Сол, только белый-белый. Такого вы бы в снегах ни за что не поймали. – Ага. Свезло нам. А то так и сидели бы без солонины, – слегка раздраженно соглашается Сол, толкая одну, а затем и вторую тяжелую стеклянную дверь, и уже внутри снимает капюшон – в лобби еще холодно, но не для тех, кто только пришел с ветреной улицы. Впрочем, Сол все равно не задерживается здесь, сразу идя вглубь гостиницы и на ходу разматывая шарф. У него оказывается довольно моложавое лицо, хотя и видно, что ему уже прилично за сорок, и седеющие волосы едва прикрывают глубокие залысины. – Да так бы уж и сидели, – тем временем, быстро шагая следом, возражает ему девица. – Что нам была та солонина, я вот ее даже и не попробовала. И вообще зачем нужно охотиться, я давно спрашиваю, если у нас и так полные холодильники… – Давай об этом не при чужих, Вилла, – Сол вдруг неласково обрывает ее, и она обиженно примолкает. Но уже через пару секунд ее взгляд снова становится любопытным, то и дело скользя по Призраку и Джону. Она действительно выглядит так, будто с ее губ вот-вот сорвется тысяча вопросов, и Джон с легкой печалью думает о том, что в какой-нибудь другой жизни хотел бы ответить на каждый из них. Как хотел бы ответить на каждый из тысячи вопросов, которыми когда-то перед сном заваливали его Арья и Бран, забираясь к нему в постель и тормоша, пока он не начинал сонно и шутливо ворчать, отговариваясь завтрашней учебой и выталкивая их из-под одеяла. Джон насильно выкидывает все это из головы, проходя наконец за Солом в просторный ресторан гостиницы, слабо освещенный огнем из открытого очага и несколькими газовыми лампами. Стены внутри отделаны белым камнем, а одна оформлена бледной мраморной мозаикой с потертыми изображениями русалок, пляшущих в щупальцах гигантского кракена, и затонувших кораблей, оплетенных черными водорослями, и улегшихся в тенях морского дна левиафанов. Конечно, на что еще может рассчитывать приморский город, думает Джон, придерживая слегка занервничавшего Призрака за загривок и сквозь быстро запотевающие очки стараясь разглядеть всех присутствующих, сидящих за соединенными деревянными столами. Вимана Мандерли он узнает сразу. "Увидишь его – и никогда больше не упрекнешь меня в том, что я много ем", – сказал ему вчера Рамси, и Джон запоздало мысленно соглашается с ним. За столами Виман занимает все три места, а из-за толстой черной шубы, полы которой свисают по бокам его обтянутого голубым кашемировым свитером огромного живота, кажется еще больше. Неожиданно внимательными и цепкими маленькими глазами он молча изучает вошедших из-под заплывших век, и пухлый рот кривится в светлой бороде под острым, слегка курносым носом, придающим ему еще больше сходства с бледным толстобрюхим хряком. По правую руку от него сидит седой осанистый мужчина, куда менее толстый, но зато не менее сосредоточенно сверлящий вошедших прямым взглядом. Дальше расположились еще один толстяк, усатый и лысый, и дородная краснощекая женщина, даже не оторвавшиеся от еды, и стройная девушка с густой темной косой и теми же острыми, небольшими чертами лица, что у Вимана. Вилла проскальзывает на свободное место рядом с ней, и, хотя схожесть не абсолютна, Джон догадывается, что перед ним сестры. Но его очки стремительно запотевают, и последним, кого он успевает увидеть, оказывается здоровый и румяный старик в белой шубе по левую руку от Вимана. Один его глаз закрывает такая же белая кожаная повязка, и Джон вспоминает, что его зовут Морс. А потом слышит спокойный голос Вимана Мандерли: – Это не Русе Болтон. Джон не видит смысла пытаться обманывать Вимана и стаскивает очки, разматывает шарф и спускает балаклаву на подбородок. В нос ударяет резкий запах карри, тарелки с которым стоят на столе вперемешку с тушеными бобами, горячей овсяной кашей и поджаренной до золотой корочки яичницей. Джон рефлекторно сглатывает, почувствовав резкий и животный приступ голода, а Виман изучает его лицо, смачно облизывая ложку. – А я знал, что с вами что-то не так, – довольно присвистывает Сол, успевший уже забрать миску каши с общего стола, и Виман отводит удивленный взгляд от Джона, подслеповато выискивая источник голоса в полумраке. – А ты еще кто? – он спрашивает так, что Сол, кажется, давится своей кашей. – Никто, – отвечает он с набитым ртом и тихо садится на один из холодных металлических стульев. Виман возвращает удовлетворенный взгляд обратно к Джону. – Я не так уж хорошо вижу, но, клянусь богами, узнаю походку и заносчивые манеры Русе Болтона, даже если он закутается в десяток шуб, а из всего света здесь останется одна газовая лампа. А ты ходишь, как мальчишка, – он смаргивает, снова требовательно щурясь. – Ну, раз уж на то пошло, я и есть мальчишка, – послушно кивает Джон, снимая капюшон и выправляя волосы из-под балаклавы. – Меня зовут Джон Сноу. Но разве кто-то пустил бы сюда какого-то Джона Сноу? – Не я, это уж точно, – соглашается Виман, – но я знаю тебя. Ты мальчик из института в Даре, амбициозный, умный и талантливый мальчик. Ну-ка, поглядите все, ему нет и двадцати пяти, а он уже возглавил проект по созданию новой вакцины. И его идея с соком чардрев была хороша, очень хороша, жаль только, закончить ее воплощение он не успел, ну да иначе мы бы все и не торчали здесь как набитые в банку сардины, – он отправляет в рот еще одну полную ложку карри. – Но, тем не менее, Джон Сноу, раз уж я вижу здесь тебя вместо Русе Болтона, то рискну предположить, что он?.. – Да, он мертв, Виман. И да, спасибо за внимание, я тоже здесь, – Рамси молчал так долго, что Джон почти вздрагивает от звука его голоса. – Да, Рамси, – и Виман как-то утомленно вздыхает, переводя на него взгляд, – а я и успел забыть, как ты раздражаешь одним своим присутствием. Но ладно, ладно, перейдем тогда сразу к делу. Если ты пришел просить о чем-то, вот что я тебе скажу – здесь не богадельня, и я не подаю бедным сироткам. – Особенно если неизвестно, с чего бы они вдруг стали сиротами, – встревает в разговор суровый толстяк по его правую руку. – Мне вот хорошо вдруг вспомнилось, как ты, Виман, говорил, что от повышения и того, чтобы возглавить отдел, и тебя, и этого выблядка отделял только Болтон. И теперь он мертв, а его сученыш прямо сюда заявился, как удобно, – он оглядывается на Вимана как будто в поисках поддержки, но тот отвечает неожиданно неудовлетворенным взглядом. – Ты знаешь, я ценю твою прямолинейность, Марлон, но у тебя все так же нет чувства меры, – он качает головой. – Я ведь не меньше всех присутствующих хотел бы сейчас же вышвырнуть мальчишку на мороз, воспользовавшись любым предлогом, но хотя бы из уважения к его покойному отцу сперва выслушаю, с чем он пришел. И тебе, пока ты обедаешь за моим столом, следует сделать то же и воздержаться от голословных обвинений. Или моя тетка не учила тебя не говорить с набитым ртом? – Она учила меня не замалчивать то, о чем все и так думают, – задето отрезает Марлон. – То-то и прожила недолго, храни ее душу боги, – ядовито роняет Виман, и обстановка за столом становится ощутимо неприятной. – А, да это разлад на небесах, я гляжу, – Рамси легонько скалится, и братья переводят на него одинаковые раздраженные взгляды. Но до того, как они что-то скажут, в разговор вдруг вмешивается девушка с темной косой. – Нет, а что ты опять говоришь за всех, дедушка? Мне вот он понравился, – голос у нее твердый и звонкий, и она отвлекает внимание деда на себя. – Языкастый, с характером и одним своим приходом смог разворошить нашу серую пастораль. Так что ты бы ругался поменьше, а то вон с одним женихом мы уже хорошего ужина отведали, а если и всех остальных распугаешь, что тогда, за упыря мне останется идти, что ли? За столом повисает резкое молчание, и Виман удивленно смотрит на внучку, ответившую ему спокойным и наглым взглядом, а брови толстухи взлетают до самых ее жидких светлых волос, но Джон молча благодарен за такое вмешательство. Виман сегодня и так, судя по всему, не в духе, и не стоило бы усугублять это еще и семейными перебранками. Вот только Вилла явно не может смолчать, гневно приоткрыв рот и стянув шапку, отчего ее густые ярко-зеленые волосы падают на плечи. – Да ты что говоришь, Винафрид? – ее тонкий голос полон искреннего возмущения. – Ты что, не поняла? Это же Рамси Болтон! Он работал в "Дредфорте", а ты знаешь, что они делали в "Дредфорте"! – она почти выкрикивает это, и ее губы кривятся в том презрительном выражении, которое Джон так не хотел увидеть. – А ты бы примолкла, Вилла, – говорит вдруг Морс Амбер сухо и жестко, отпив пива из прозрачного стакана. – Мы ведь тоже из "Дредфорта", и как бы тебе сейчас не наговорить того, о чем будешь потом жалеть, – он вытирает густые усы тыльной стороной ладони, и Рамси поворачивается к нему, перебивая только открывшего рот Вимана. – О, Морс, а тебя-то я и не заметил сразу, – Рамси как будто и вправду только замечает его, и его голос сочится медовым ядком. – Напомни мне, это не потому, что ты на деле никогда и не работал с нами, и единственное твое вмешательство в наши дела ограничилось тем, что ты публично назвал меня некрофилом, из-за чего мне потом пришлось писать десяток объяснительных? Так что я бы на твоем месте перестал примазываться к нашим заслугам и лучше задумался о том, как буду объяснять свое поганое дезертирство. Или как там у вас, армейских шавок, это делается? Я не знаю, вы ведь, наверное, пишете что-нибудь перед тем, как вас с позором расстреливают? – Я ушел в отставку по всем правилам, сукин ты сын, – начинает багроветь Морс Амбер. – И не я назвал тебя так. Так зовут тех, кто трахает мертвячек, и ты, мать твою, освежевал и трахнул ее. – Морс! – повышает голос Виман, но его никто не слушает, даже ахнувшая Вилла. – Она была жива, пока я ее свежевал, и умерла только тогда, когда я уже кончил в нее, это совсем не то же самое, что трахнуть мертвячку, – яро возражает Рамси. – Ох, боги… – Вилла зажимает рот, смотря на него с ужасом, и Джон испытывает к ней слабое, едва мелькнувшее сочувствие. – Впрочем, – продолжает Рамси, – раз уж тогда мы не поговорили об этом, то хоть сейчас скажу, что я был порядком удивлен, услышав такое обвинение именно от тебя. И, кстати, где Хозер? Не говори только, что он сдох по дороге сюда, руку даю на отсечение, эта крыса еще всех нас переживет. Это ведь он не смог придержать свой сморщенный хер в штанах и трахнул свой объект еще до того, как проработал его достаточно? И, если мне не изменяет память, выпотрошил его в процессе, когда тот начал сопротивляться, отделавшись по итогам… хм-м, ничем, так ведь, Морс? Если честно, не помню, присунул он ему уже после того или нет, но, так или иначе, следуя твоей логике, общество анонимных трупоебов должно подбрасывать листовки под вашу дверь уж никак не реже, чем под мою. – И я тоже рад тебя видеть, Рамси, – скрипучий голос раздается от двери до того, как Морс находится с ответом, и Джон оборачивается. Сухой и изможденный старик с темно-серыми, почти черными глазами, глубокими морщинами, избороздившими когда-то красивый высокий лоб, и поджатым ртом смотрит на них, скрестив руки на груди. – Признаться, я невыносимо скучал по тому, как легко ты можешь обосрать все дорогие моему сердцу воспоминания. – Хозер, старый ты сукин сын, – на лице Рамси расцветает ухмылка. – Никогда бы не подумал, что скажу это, но после такого радушного приема я действительно рад снова увидеть твою потасканную рожу. – Давай только обойдемся без поцелуев, – Хозер кривит рот, неспешно шагая к столам. – И я смотрю, ты все так же легко заводишь толпу. Готов поклясться, что я только в сортир отошел, а обед уже вышел незабываемым, – он так же неторопливо устраивается на стуле, а Виман тяжело вздыхает. – Хорошо, – он наконец откладывает ложку, – после того, как мы услышали слишком много вещей, которые мне очень не хотелось слышать за обедом, я, пожалуй, все-таки задам тот вопрос, с которого собирался начать. Чего ты от меня хочешь, Рамси? – Нам нужны припасы, – тон Рамси быстро становится деловым. – Еда, батарейки, патроны, газ, сигареты, в общем, все, что у вас есть. – Я уже сказал тебе, здесь не… – снова начинает Виман, но Рамси перебивает его: – Нам есть, на что меняться. Я же знаю, старая жирная минога никогда не откажется от того, чтобы заглотить еще золотишка, верно? – и Виман раздраженно морщится в ответ на это, сверля Рамси упрямым взглядом, но не возражает сходу. Зато возражает Марлон. – Старая жирная минога не откажется подать к яичнице те сардельки, которые ты зовешь пальцами, и заглотить их целиком. – Сказал профи по заглатыванию чужих сарделек, – фыркает Рамси. – Если твой отец не научил тебя прикусывать язык, когда просишь милости у чужих людей, то я с этим и сейчас могу справиться, – Марлон крепко сжимает ложку. – Мой отец научил меня кой-че прикусывать, да только тебе не понравится, – язвит Рамси, добившись розового румянца на толстых щеках Марлона. – Марлон, – успокаивающе вдруг говорит Виман, касаясь своей неохватной рукой его сжатой ладони, – хватит. Мальчишка глупо дразнит тебя, не опускайся до перебранки с ним. Лучше посмотрим, что у него есть. – А вот я и узнаю старого доброго Вимана, – и Рамси довольно склабится, снимая рюкзак. Он достает мешочек с украшениями Кейтилин и подходит показать их Виману, а Джон, не зная, чем заняться, машинально почесывает Призрака между ушей и оглядывает сидящих. Усач продолжает спокойно есть, изредка икая, толстуха жует нижнюю губу, как будто хочет вмешаться, да только не знает, не поздно ли, Вилла все еще с ужасом и презрением на лице глядит на Рамси, а Винафрид изучает его, чуть сощурившись, но в ее взгляде больше нет наигранной симпатии; Морс как будто завистливо косится на перебирающего броши и браслеты Вимана и только Хозер флегматично обсасывает какую-то попавшуюся в карри косточку. – Ну, чего-то это все стоит, конечно, но нужно отмерять на вес, – Виман приподнимает последнюю нитку бус, и она стекает с его жирных пальцев на стол. – И никаких патронов, разумеется, они бы обошлись вам куда дороже всех этих побрякушек. – Побрякушек? – почти не наигранно заводится Рамси. – Да ты никак совсем ослеп от старости, Виман. Честный человек Эддард Старк зарабатывал на эти, как ты их назвал, побрякушки в поте лица и, надо сказать, знал, что делал. Одна цепочка его покойницы-жены стоит дороже, чем все украшения на твоей невестке вместе взятые. – А мне-то что с того, Рамси? – но Виман только пожимает оплывшими плечами. – Знать я не знаю никакого Эддарда Старка, а если б и знал… у нас здесь свои правила, и вам нужна еда, а мне нужны деньги. Так что бери, что дают, и, в самом деле, перестань воротить нос. Твой отец мертв, и никто больше не будет исполнять твои прихоти. – Посмотрим, – Рамси чуть обнажает зубы, сгребая украшения обратно в мешок. – И вообще посмотрим, что у вас есть. – И да, кстати, что еще насчет ночлега? – решает наконец вмешаться Джон. – Хотя бы на одну ночь. Сейчас рано темнеет… – Нет, – отрезает Виман. – У нас и так нет места, гостиница переполнена, и даже в школе уже не найдешь ни одной свободной койки, – и Призрак слегка скалится на его неприязненный тон, но Джон успокаивающе поглаживает его по затылку и только вздыхает, пожав плечами. – Марлон?.. – а интонация Вимана тем временем становится почти ласковой. – Ты ведь сходишь и откроешь мальчишкам склад? – У меня все равно пропал аппетит, – Марлон отодвигает тарелку, поднимаясь. – Эй, ты, как тебя там, – он бросает притулившемуся за крайним столом Солу, который так и сидит, тихо подъедая свою кашу, – пойдем, поможешь. И Сол послушно поднимается, отставляя миску, пока Марлон надевает свою накинутую на стул шубу. Они выходят из зала все вместе, и Джон как будто чувствует спиной цепкий и осуждающий взгляд обеих сестер. Ему это не нравится. Они проходят через гостиницу, выходя на задний двор, а через него – на улицу, где пара вооруженных человек охраняет главный вход расположенного неподалеку гипермаркета. – Не слишком мало охраны для такого здания? – спрашивает Джон у Марлона, щурясь от холодного ветра, и тот удивленно косится на него, поддернув воротник шубы повыше. – Там еще внутри есть люди, мы же не звери заставлять их все время стоять на морозе, – сухо, но все-таки отвечает он. – И, к тому же, стоит каким-нибудь мародерам разбить стекло или как-либо иначе попытаться войти внутрь, сработает сирена, которую хорошо слышно на площади. А ты не представляешь, на что способны самые обычные люди, как только поймут, что их склад с продуктами грабят, – он не слишком приветливо кивает напрочь уже замерзшим охранникам, дожидаясь, пока один из них даст отмашку кому-то внутри, очевидно, выключить сигнализацию. – Стоп, а как у вас работает сирена без электричества? – Джон поднимает бровь, а Марлон усмехается. Кажется, он относится к его вопросам снисходительно, но зато более расположенно, чем к Рамси. – А кто сказал, что без электричества? – подождав, пока охранник так же сухо кивнет, Марлон тянет на себя одну из дверей. Джон заходит за ним внутрь, опять придержав Призрака за загривок, и с восхищением смотрит на тусклый, но самый настоящий электрический свет, расползающийся от редких потолочных ламп по выглядящему почти заброшенным гипермаркету. – У нас есть автономный генератор в подвале. Или, как думаешь, мы на ледниках еду храним, что ли? Нет, спасибо моему брату, у нас на попечении несколько сотен человек, и всех их нужно кормить каждый день, тут никаких ледников не хватит, – Марлон хмурится и подходит к столу с весами и толстенной конторской книгой. – Но ладно, хватит уже болтать, давайте свои цацки, будем взвешивать. – Подождите. То есть вы здесь на самом деле определяете стоимость украшений буквально, только по весу металла? – но Джон никак не может замолчать, только сейчас поняв, что именно будет происходить. – А как же драгоценные камни? – А ты, я смотрю, никогда не был в поганом ломбарде, мальчик, – ухмыляется Марлон, усаживаясь. – Слушай, пошел бы ты перекурить, Джон, – Рамси пока снимает рюкзак и смотрит даже как-то немного утомленно. – Я здесь разберусь. – О’кей, – Джон чувствует подступающий приступ раздражения от своей бесполезности, но кивает. – О’кей, – он резко поворачивается к выходу, и Призрак было собирается за ним, но Джон вдруг кладет ладонь ему на затылок. – Нет, парень, ты лучше останься с ним. Со мной ничего не случится, а здесь, – он бросает взгляд на мелькающие вдалеке тени и отблески фонарей, – не слишком безопасно, – и Призрак слегка задирает верхнюю губу – совсем как сам Джон, – но послушно возвращается к ногам Рамси. Тот отвечает удивленным взглядом, но Джон только пожимает плечами, и, подождав очередного отключения сигнализации, выходит наружу. – Хорошо, – а Рамси быстро возвращается к своему обычному состоянию, кладя мешочек на стол и снимая перчатки, – а теперь, Марлон, мой дорогой Марлон, мы с тобой поторгуемся. Чуть даже сорвав голос, не раз ударив кулаком по столу и припомнив все свои достижения перед человечеством, все задолженности Хозера, рыночную стоимость драгоценных камней и прочие аргументы выживающего Зимой путешественника, Рамси наконец сторговывается с Марлоном на несколько батареек, два газовых баллончика, некоторый запас риса и овсянки, пакет сухофруктов, две банки концентрированного молока и даже блок сигарет сверху. И идет за всем этим вглубь гипермаркета с Солом и брезгливо выданным Марлоном листком. – А это чей пес так-то, твой или его? – вдруг спрашивает Сол, сверяясь со списком, снимая батарейки со стойки и выдавая Рамси. – А в чем интерес? – отвечает вопросом на вопрос Рамси, прибирая их в карман рюкзака. – Да я себе с детства собаку хотел. А городских всех уже давно того, по холодильникам разложили. А там и… – он примолкает, сворачивая в очередной проход и сосредоточенно приглядываясь к уходящим в полумрак полкам с крупами. – А там и людей поменьше вроде как стало, ага? – добродушно и вроде бы ни к чему замечает Рамси. – Что? – у Сола чуть вздрагивает голос, но держится он довольно ровно. – Да так, фильм один старый вспомнил, – качает головой Рамси. – Про мужика одного, там его еще в крысу превратили, не смотрел такой? – Нет, – помолчав секунду, Сол все-таки выбирает отрицательный ответ. – Нет, не видел. – А зря, хороший фильм, – усмехается Рамси. – Так что там у вас с собаками? – А, ну это… охотникам-то собак оставили, а я вроде как и на охоту ходить могу, а собаки нет, Роули один только. Ну я и подумал, может, выкуплю у вас псину? Вам, я слышал, патроны нужны, так я бы у Марлона их на себя записал… за песика-то. Оружие вам всяко в лесу нужнее. Рамси хмыкает. И обдумывает его предложение непозволительно мало. – Винтовку у Джона помнишь? Найдешь к ней патроны? И для пистолетов еще. – Не вопрос, – ухмыляется Сол, – с количеством только разберемся. – Разберемся, – успокаивающе кивает Рамси. – Такой пес тебе недешево встанет, будь уверен. А. И еще. У вас ведь газировка есть? Рамси находит Джона на площади и терпеливо дожидается, пока тот закончит короткий и явно ни к чему не приведший разговор с кем-то из местных. – Марлон, конечно, тот еще жлоб, – начинает Рамси, когда человек отходит, а Джон поворачивается к нему, – но еды и прочего дал нормально. Я весь рюкзак забил, потом заберешь половину. – А где Призрак? – но Джон только спрашивает обеспокоенно, нахмурившись и не слушая. – Обменял его на патроны и этот дар богов, – легкомысленно отвечает Рамси, отпивая еще теплую газировку из банки. – Что? – застыв на месте, Джон тупо смотрит на Рамси, и тому кажется, что его румяные щеки, видные в приспущенной балаклаве, слегка бледнеют. – Ты сам слышал, что сказал Виман. А нам нужны патроны, Джон. – И ты… что, ты просто отдал им Призрака?.. – в голосе Джона зарождается такая ярость, которой, кажется, даже Рамси от него раньше не слышал, и он спешит безобидно поднять ладонь. – Джон. Ты сам говорил, что Призрак всегда возвращался. Он и сейчас вернется, я ж его не в клетку продал, просто типа отдал попользоваться, – Рамси показывает пальцами кавычки, удерживая банку, – Солу, тому лоху, что на воротах торчал. Типа как это выживание, Джон, если ты еще не въехал. Или они наебут нас, или мы их. Джон смотрит на него все еще ошарашенно, но в его взгляде постепенно появляется понимание: он старается перестать испытывать эмоции и взглянуть на ситуацию трезво. Он думает, что Призрак и вправду обязательно вернется, никто, особенно такой парень, как Сол, его не удержит, если он не захочет. Думает, что, может быть, этот обман даже не такой дерьмовый, учитывая, что они и так обменяли все украшения Кейтилин всего на один рюкзак еды. Думает, что Рамси все равно уже это сделал, и не возвращаться же теперь – и не возвращать же патроны. И резко забирает банку из его руки. – В конце концов, это мой пес, – Джон брезгливо кривит рот и отпивает жадный и предельно сладкий глоток. О боги, он тоже ужасно скучал по этому вкусу. – У меня еще две в рюкзаке, – примирительно говорит Рамси и сует руки в карманы, весьма довольно и дружелюбно глядя на Джона. Как когда-то давно, когда они только познакомились. – А у тебя что? – Решил поговорить с местными, но площадь что-то как вымерла, – Джон пожимает плечами. – Человек пять только за все время встретил, да и те не особо разговорчивые. И все равно никого не видели. – Тогда пойдем. Виман что-то там болтал про школу, наверняка люди в такой мороз где потеплее сидят. – А разве Виман еще не говорил, что нас здесь больше не рады видеть? – щурится Джон. – Так что нам, серьезно на ночь в город идти? – ухмыляется Рамси. – Переночуем – и утром двинемся. А что он нам сделает? – Но он сказал, что даже в школе нет места… – Боги, Джон, не будь таким наивным, – Рамси закатывает глаза. – Если у Вимана чего и нет, так это возможности на свой хер посмотреть. Ему просто брать с нас больше нечего, вот и жмется. Пошли. Джон раздумывает пару секунд, но только снова пожимает плечами и отправляется вслед за Рамси, попивая приторно-сладкую газировку. Он четко ощущает это чувство, когда мир обрушивается вокруг, но на самом деле мир обрушился еще полгода назад, и если один Рамси Болтон сохраняет голову на плечах – Джон не против того, чтобы идти за ним, будь он хоть какой тварью из самого пекла. После короткого вопроса, заданного угрюмой женщине с бейсбольной битой на поясе, они находят школу за пределами площади, еще чуть поблуждав по переулкам. Заснеженный двор четырехэтажного нежно-розового здания обнесен маленькой оградкой, но двери не заперты, и темный школьный холл встречает их обоих полной тишиной. – Думаю, они живут в столовой или спортзале, – Рамси скидывает капюшон, хотя на входе еще и довольно холодно, и изучает уходящие вдаль черные коридоры. – Проще обогревать, чем классы, хотя смотря сколько здесь человек, может, и везде живут, хер их знает. – Непохоже, что здесь вообще кто-то живет, – ежится Джон, тоже вглядываясь в темноту. – Остался запах дыма, – качает головой Рамси, – и грязь на полу, мокрая там, где все ходят. Пошли. Он ориентируется свободно, по едва видным темным разводам, и вскоре действительно приводит Джона к незапертым прозрачным дверям. За ними находится обжитый спортзал, окна которого закрыты роллетами, и только несколько газовых и масляных ламп и слабые отблески от обыкновенной для северных городов печи освещают стоящие повсюду кровати, двухъярусные и обыкновенные, двуспальные и совсем узкие, домашние постели и больничные койки – сюда стащили явно все, на чем можно спать, – но все они пусты, не считая сложенных вещей. Джон осторожно проходит между ними, щурясь в темноте, пока не замечает, кажется, единственного человека здесь. Тот свернулся под каким-то тряпьем на одной из кроватей, и наружу торчат только его огненно-рыжая голова и кусок клетчатой рубахи. – Прости, – негромко говорит Джон, осторожно касаясь его плеча, – ты не знаешь, где все? – Только с охоты, что ли? – отзывается человек, слабо поворачивая голову, но Джон все равно не видит его лица и только послушно соглашается. – Да, с охоты. – Так сегодня банный день, – и человек уже не заинтересованно отворачивается, – все мыться пошли. – И… почему ты не пошел? – Херово мне, простыл где-то, – сонно и недовольно отвечает человек, – не достаточно для пирога, но достаточно для того, чтобы попытаться хоть немного выспаться в тишине. А не отвечать на сраные вопросы одного доставучего парня. – Прости, не достаточно для?.. – спрашивает Джон, тут же собираясь извиниться за остальные вопросы, когда слышит за своей спиной грохот. Он оборачивается одновременно с человеком на койке, действительно раскрасневшимся и немного опухшим. Рамси удовлетворенно потирает руки, скинув все сложенные вещи с одной из двухъярусных кроватей у стены, и кладет свой рюкзак вниз. – Эй, эй, парень, – хрипло зовет его человек, – это койка Большого Мориса, и ему, блядь, очень не понравится то, что ты сделал. – А ты видишь здесь другую свободную койку? – Рамси хмыкает, садясь на нижнюю кровать и с удовольствием вытягивая ноги. – Ну, так как увидишь – свистни. – А, похер, – человек снова кутается в свои не раз подшитые одеяла, – сам будешь разбираться. – Спасибо, – тихо говорит ему Джон, забыв уже о своем вопросе и распрямляясь, – мы постараемся больше не шуметь. Человек что-то невнятно бурчит в одеяла, и Джон отходит к выбранной Рамси кровати. Почему он уже знал, что это будет кровать какого-нибудь Большого Мориса, Ублюдка Маркуса или Громилы Моргана? – А если серьезно, ты уверен, что… – он встречает наглый и прямой взгляд Рамси и не продолжает. – Ладно, и что теперь? – А теперь мы отдохнем, Джон, – тяжело выдыхает Рамси. – Потому что не знаю, как ты, а я собираюсь, пока все эти миножьи членососы не надраят свои потные подмышки, вздремнуть на, мать ее, нашей первой кровати за хер знает сколько недель. Глянь-ка, у них даже белье есть. Джон молчит, упрямо сжав рот и оглядывая забитые чужими вещами койки; он только сейчас чувствует, как нечеловечески ноют его ноги после очередного долгого перехода, и тоже не против хотя бы присесть. А Рамси пока задумчиво пожевывает нижнюю губу, опираясь на колени. – Хотя не. Выспаться мы всегда успеем, а сейчас я, пожалуй, хочу потрахаться, Джон, вот что, – и Джону кажется, что Рамси говорит это так громко. Но он перебарывает мелькнувшее чувство стыда и просто продолжает разговор, не повышая голос. – Д-да. Наверное. То есть здесь должны быть туалеты и всякие подсобки, можно будет пойти куда-нибудь и передернуть, если хочешь. И когда он говорит это так сухо и прохладно, то резко понимает, что в какой-то уже упущенный им момент начал воспринимать секс с Рамси… даже слишком физически. Как что-то, сравнимое с потребностью в сне, еде или сигарете. Но, наверное, это было скорее хорошо. Хотя бы потому, что с Рамси это никогда и не было чем-то другим. С ним это никогда не было просто сексом, или страстным влечением, или вообще чем-то чувственным. Это было инстинктом. Животным, требовательным, высушивающим рот и скручивающим кишки. Волчьим желанием залезть сверху, закусить сухой черный подшерсток на шее и закончить после нескольких дерганых рывков. Джон задумывается над этим и над тем, будет ли он теперь вообще когда-то что-то чувствовать в постели. Он думает, что ему нравится ничего не чувствовать. Он хочет, чтобы это хотя бы немного побеспокоило его. – Не, Джон, понимаешь, – Рамси, как и всегда, вырывает его из задумчивости своим липким тоном, – если бы я хотел тебе в кулак присунуть, я бы так и сказал ведь, верно? А я, кажется, ясно выразился. Я хочу потрахаться с тобой. – Нет, подожди, Рамси, – Джон понимает сказанное через секунду и хмурится, бросая на него косой взгляд. – Мы не будем… я не буду с тобой трахаться здесь, – он говорит это совсем тихо, но твердо. – Потому что?.. – но Рамси только издевательски тянет слова. – Потому что, во-первых, я не собираюсь потом ходить по Гавани, как… как будто у меня ноги не сходятся. – Так ты из-за этого, что ли? – Рамси отрывисто смеется. – Ну, можно же и не так, волчонок. Я могу тебя и в бедра трахнуть. А могу и объездить тебя, знаешь. Как я говорил, ты немного изменил мое мнение насчет… вещей, – он неожиданно протягивает руку и щиплет Джона за зад. И хотя скорее за толстые штаны, чем за кожу, Джон все равно резко шагает в сторону. – Во-вторых, – проигнорировав все это, продолжает он, – я не буду трахаться с тобой при людях. – При ком? – Рамси выразительно обводит взглядом пустой спортзал. – Они могут в любой момент вернуться, – опять хмурится Джон. – Не строй из себя ребенка, который ничего не понимает. – Не понимает что? – но Рамси только язвит. И опять задает правильные вопросы. – Джон, ты стыдишься меня? – Я тебя не стыжусь. Между нами нет ничего такого, чего надо было бы стыдиться, – Джон качает головой. – И я не хочу, чтобы было. – Ладно, – Рамси тяжеловато поднимается, – если тебя так смущают любопытные взгляды, волчонок, – он скидывает свой рюкзак к вещам Большого Моргана-или-как-его-там и сдергивает с кровати одеяло, – в изоляторе меня научили, что с этим делать. Джон, скрестив руки на груди, скептически наблюдает за тем, как Рамси тщательно занавешивает одеялом нижнюю койку. – Это там было, да? – наконец не выдерживает и спрашивает он. – Твой… такой опыт? Рамси косится на него, приподняв бровь. – Ты спрашиваешь меня об этом уже третий раз, Джон. Не слишком интересуешься? – Наверное, я ничего не знаю о твоей "личной жизни", кроме насилия, насилия и насилия. Кроме Джейни. Кроме той девушки, о которой ты говорил сегодня на обеде, – Джон пожимает плечами. – И мне интересно, может быть, кроме всего этого, там было хотя бы что-то… нормальное. – Ну, у нас с тобой сейчас "что-то нормальное", Джон, – хмыкает Рамси, закончив и повернувшись к нему. – То есть я еще не делал тебе больно вроде бы. Это довольно… нормально. – А до меня? Я же не буду каким-то исключением, Рамси, и я хочу понять, как работают правила, – Джон продолжает упрямиться, а Рамси смотрит на него, слегка-слегка прищурившись, и снова выглядит довольно уставшим. – Ты правда хочешь, чтобы я рассказал тебе о моей… личной жизни, Джон? Прямо сейчас? – он спрашивает, на секунды перестав играться, и Джон слышит его тон. Джон слышит слишком много его прошлого в эти секунды. И в нем нет ничего нормального, никогда не было, он понимает резко это и слепую наивность своего вопроса. – Нет, – он вздыхает. – Ты прав, Рамси. Не сейчас. Может быть, когда-нибудь, когда тебя от меня будет отделять пуленепробиваемое стекло, о’кей? – О’кей, – приязненно соглашается Рамси. – Тогда и мой ответ – нет. Не в изоляторе. Но правда, хватит спрашивать, Джон, в следующий раз я разозлюсь, – он предупреждает об этом так спокойно и откидывает одеяло. – Так что? Хочешь, можем даже пососаться немного, чтобы тебе расслабиться. – Нет, Рамси, я же сказал. – Ну, твое дело, надоело уже тебя уговаривать, – Рамси фыркает. – Захочешь – я буду внутри, но сегодня я не насильник, – он залезает под одеяло, плотно занавешивает край и, судя по скрипу пружин и легкому похрустыванию костей, вытягивается на кровати во весь рост. Джон закатывает глаза и снова оглядывается. Он думает, что можно аккуратно подвинуть чьи-нибудь вещи и сесть с краю, чтобы хотя бы вытянуть горящие огнем ноги и расслабить колени. А Рамси раздражающе удовлетворенно ворочается за одеялом и почти мурлычет, как разлегшийся на мягкой подушке жирный кот. Джон прикусывает губу и немного мнется. У него осталось очень мало сил, и ему до головокружения хочется не то есть, не то спать, и даже в помещении становится холодно. – Эй, Рамси, – он осторожно снимает рюкзак и касается костяшками пальцев одеяла. Это глупо. – М-м? – довольно отзывается Рамси. – Я не передумал. Но я хочу полежать с тобой. – И не боишься, что я тебе рот зажму, штаны спущу и все-таки на сухую снасильничаю? – опять рвано смеется Рамси. – Шучу, Джон Сноу. Здесь хватит места на двоих, залезай. Джон недоверчиво хмыкает, но усталость живо берет свое, и он, плюнув, отдергивает край одеяла и торопливо забирается внутрь. Как в занавешенный форт под столом, который они строили сперва с Роббом, а потом с Арьей. Только там не было ничего страшнее книжки ужасов и теней на сшитых Кейтилин лоскутах. Джон быстро ложится рядом с перевернувшимся на бок Рамси, стараясь не смотреть на него и прикусывая губу, чтобы не застонать от ноющей боли в расслабившихся мышцах. Слабый свет пробивается через решетку в изголовье, и Джон прикрывает глаза, мысленно поклявшись, что встанет сразу, как только услышит хоть один звук снаружи. Он знает, что врет себе. Лежать здесь слишком хорошо, и у него кружится голова. От усталости, расслабленности, голода, чужого прокуренного запаха от белья и острого, тяжелого запаха Рамси. – Джон? – дыхание касается замерзшей щеки, и Джон через силу приоткрывает один глаз, слегка поворачивая голову. Рамси все так же лежит на боку, вытянув руку между прутьями и прижавшись щекой к плечу, и лениво моргает блестящими в темноте глазами. – Что? – Здесь просто охеренно, вот что я тебе скажу, – Рамси шепчет и жмурится от удовольствия. Джон про себя соглашается с ним и тоже переворачивается на бок, чтобы было посвободнее. – Иди ко мне, волчонок, – нестерпимо мягко вдруг говорит Рамси. – Ты мерзнешь. Это раз. Я хочу поцеловаться с тобой. Это два, – он немного молчит, дрянной привычкой покусывая губу. Джон так и не понял, какое именно настроение это означает. Тысячу и одно. Ни одно из тысячи. Но он двигается чуть-чуть ближе, инстинктивно потягиваясь к теплу, которое всегда исходит от Рамси. – Слушай, я же сказал, что не против того, чтобы передернуть друг другу, – он говорит тоже тихо – и в контраст прохладно, – но я не буду целоваться с тобой. Если ты хочешь стащить с меня штаны как-то поприличнее, можно обойтись и без этого. Не надо делать из простого траха что-то… чувственное. – Как будто только я это делаю, – возражает Рамси. – Раньше ты что-то не упирался, и штаны сам живо стягивал, и засасывал меня только так. – И не обещал, что это повторится, – тихо качает головой Джон. – Как скажешь. Мне все равно. В любом случае, для меня это разные вещи. Поцелуи и трах. Но мне это понравилось. Целоваться с тобой. Мне много чего с тобой понравилось, – неожиданно приятно говорит Рамси, касаясь затянутыми в теплую перчатку пальцами нижней губы Джона. Джон задумчиво хмыкает, и край его рта вздрагивает. – Когда я был ребенком, – начинает Рамси, соскальзывая рукой на щеку Джона и оставляя на его губах только большой палец, – мать иногда целовала меня. Она была не очень-то умной женщиной, моя мать, и довольно сдержанной, я имею в виду, из тех, которые стыдятся показывать эмоции. Я не слишком тогда это понимал. Курсы управления гневом в изоляторе немного помогли понять, но это было… потом. – У нас в изоляторах есть такие курсы? – удивляется Джон, а Рамси тихо смеется. – У нас в изоляторах есть такие ситуации, когда тебя окружает десяток здоровых парней, и ты засовываешь злость себе в жопу, если не хочешь, чтобы они переломали тебе руки, – он продолжает посмеиваться, глянув на Джона почти с умилением, и тот слегка розовеет, но решает ничего больше не говорить. – Так вот, – продолжает Рамси, – как я сказал, моя мать была не слишком умна, не слишком… далеко ушла от животного, давай я скажу так, и со временем я выучился читать ее поцелуи. Она целовала меня, когда я нравился ей, когда она хотела сказать, что я нравлюсь ей, целовала, когда мы были в безопасности и когда ей… нам было хорошо. Джон слушает внимательно, понимая, что сам никогда не задумывался над такими вещами. Конечно, Кейтилин никогда не целовала его, но он как будто с рождения знал, зачем нужны такие поцелуи, и с рождения хотел их. Сейчас он понимает, что Рамси прошел совсем другой путь, и в его голове до сих пор нет врожденного ощущения материнской любви. – В общем, когда я вырос, то не забыл об этом, о таких вещах. И сделал из них другие вещи, – дыхание Рамси становится глубже, Джон едва успевает это отследить. – У меня были две Джейн Доу сперва, и я тренировался на них. Я старался быть… моим отцом в каком-то плане. Сухим, жестким, отстраненным. И результаты, конечно, все равно были, но мне хотелось большего. Я знал, что можно добиться большего. Но чтобы задеть самую глубину, нужно было самому стать… вовлеченным. Нужно было самому чувствовать все вместе с ними – или добиться идеальной имитации. Нужно было полюбить их – или заставить поверить, что люблю. И я стал давать им имена, стал больше говорить с ними. Я спрашивал и выслушивал их ответы, узнавал их, целовал и утешал. И спал с ними, я имею в виду, без траха, по большей части без траха, играл и ласкался с ними так же, как со своими суками. И не сразу, но результативность возросла в разы. Джон вздрагивает, понимая, что Рамси спокойно говорит это и продолжает поглаживать его щеку кончиками пальцев. – Может быть, прекратишь так делать хотя бы тогда, когда рассказываешь об этом? – он не выдерживает и инстинктивно хватает его руку за запястье, отводя, но Рамси даже не улыбается, безобидно кладя ее между ними. – Они будто впадали в транс, когда я делал эти вещи. Щеки – самое уязвимое место, если тебе интересно. На втором месте – лоб. Переносица и веки. Внутренние стороны пальцев, ладони, запястья. Плечи. Только никакого секса. Я должен был быть… как бы своей матерью, чтобы делать это. И я отказался от парализующих инъекций на пятом объекте. Потому что ничего не сковывало мышцы лучше добровольной близости. Близости, в которой мне приходилось жертвовать временем ради результата. Имитации, в которой все должно было быть правдой. Джон слушает молча, забыв про сонливость, голод и ноющую боль в мышцах. Он чувствует не страх, но какую-то оцепенелую растерянность, смешанную с отвращением. Он не понимает, зачем Рамси рассказывает ему эти вещи. Не понимает, как можно хотеть делать такие вещи. Не понимает, не понимает, не понимает. – А потом, с Ивой, она была моей шестой, – продолжает Рамси, – я захотел другого. Я захотел поцеловать ее. Потому что она была очень красивой и очень нравилась мне. Но она чуть мне язык не откусила, когда я попытался, – он коротко хихикает. – И что ты с ней сделал за это? – но Джон спрашивает совершенно серьезно, чувствуя расползающуюся в груди злую прохладу. – Только зубы слегка проредил, ничего серьезного, – Рамси качает головой. – Объектам нельзя позволять такие вещи, Джон. Нельзя позволять кусать хозяина, что бы он ни сделал. И здесь Джон предпочитает промолчать, потому что если уж он годы назад смирился с жертвами проекта "Дредфорт" – ради общего блага – то сейчас нечего и начинать. И в этом и заключается одна из главных сложностей с Рамси – необходимость отделить его от безликого исполнителя одной из самых дерьмовых человеческих миссий. Джон запоминает это в очередной раз, думая, что в попытке понять начинает ходить по кругу. – Ты похож на нее, – тем временем говорит Рамси, внимательно смотря ему в глаза. – Только она была пожестче. И одновременно послушнее. Но, так или так, а у того, почему я поцеловал тебя тогда, в первый раз, та же причина. Ты красивый, ты нравишься мне и ты особенный, отличаешься от других. То есть многие отличаются от других, но мне нравится, как это делаешь ты. Ты похож на Иву и на Русе немного. Но не такой, как они. Чтобы сломать их, определенно понадобилось бы что-то не меньше ядерной бомбы, – он закатывает глаза, – слишком много усилий, чтобы хоть немного повредить их примитивные защитные механизмы. По крайней мере, я так и не смог, хотя они оба и мертвы. Но что бы ни происходило с ними при жизни, они и не думали страдать, только принимали это как неизбежность и не сломались, даже когда я вырезал ей глаза, а он заразился. Чтобы сломать тебя, мне нужно просто сильнее сжать руку на твоем горле. Но я не хочу. – Ты и правда так это видишь? – Джон вспыхивает. – Я не "так это вижу", я знаю, – но Рамси только опять качает головой. – А ты не понимаешь, Джон. Знаешь, у Русе в свое время был отличный планшет, такой современный и крутой. А знаешь, сколько мне потребовалось усилий, чтобы его сломать, когда я разозлился? Я просто разбил его о плитку у нас на кухне. И все, не подлежит восстановлению, и вся работа встает на несколько часов, спасибо резервным копиям, что не на несколько недель или месяцев. И сейчас я говорю о том, что тебя легко сломать, но после этого ты будешь бесполезен, тебя нельзя будет пересобрать. Но и нельзя будет поехать в магазин и купить тебе замену, нельзя будет выкачать твой мозг из облачного хранилища. Ты спрашивал меня, как работают правила. Так вот как, Джон. Я высоко ценю полезные и уникальные вещи. И ты будешь в безопасности, пока твой мозг настолько ценен. Джон яростно молчит, в упор глядя на Рамси. – И сейчас я хочу поцеловаться с тобой, – спокойно продолжает тот. – Потому что ты такой особенный. – Подожди, – но Джон упирается раскрытой ладонью ему в грудь. – Раз уж ты взялся объяснять… я все равно не понимаю. Не почему ты хочешь этого со мной, а почему ты вообще этого хочешь. – Ну, это все-таки приятно, Джон, – беспечно объясняет Рамси. – И мне нравится, я же сказал. Физически нравится. Хотя вообще я и правда не планировал заходить с тобой так далеко. Но ты все равно… как это… моего типа. Который меня заводит. И у меня от тебя ничего так кровь греется. И у тебя от меня, это же видно. Я бы ведь не стал… ничего, если бы ты не хотел. Но ты хочешь. И хотя ты посложнее моей матери, я все равно вижу, что нравлюсь тебе, Джон Сноу, – его маленькие полупрозрачные глаза смеются. – Ты мне не нравишься, – но Джон спокойно качает головой, и смешливая нотка уходит. – Вот как? – Рамси задумчиво прикусывает нижнюю губу. – А зачем тогда ты целуешься со мной, Джон? – Я не целуюсь с тобой больше, – осторожно напоминает Джон. – То есть да, раньше – мне нравилось. Теперь нет. – А тогда? В доме? – пытливо спрашивает Рамси. – Тогда… я был возбужден, не знаю. Мне не было разницы, все и так уже стало… – Джон не уверен, что может сказать, каким именно все стало. – И правда, – вдруг соглашается Рамси и машинально ухмыляется краем рта, выдавая неважную внешнюю реакцию и явно погружаясь в свои мысли. – Слушай, я так замотался, что совсем перестал за этим следить, а ты и правда не целовал меня с тех пор. Пекло. Значит, я тебе больше не нравлюсь? – И я уже не раз говорил тебе об этом, – Джон кивает, но Рамси это игнорирует. – Но как бы… ты не против перепихнуться со мной, так? – Мне не слишком нравится формулировка, но выходит, что так. – Почему? – продолжает допытываться Рамси, и Джону кажется, что можно услышать слабое потрескивание, как у затасканного жесткого диска, на котором спешно переписывается информация. – Потому что… мне хочется, – но он решает не подбирать слова и ответить честно. – Я имею в виду, так же, как и тебе, физически. Из-за того, что мы спим вместе, греемся вместе, все время вместе… я не хочу объяснять. Просто, наверное, слишком поздно и уже глупо было бы начать сторониться тебя в этом плане. И слишком холодно, – он добавляет, слегка передернув плечами. – Тебе сейчас холодно? – и Рамси спрашивает неуместно, но Джон почему-то думает, что это не дрянной флирт, а тоже своеобразная попытка понять. И соглашается. – Да. Но не в этом плане. Я просто… устал. – Ты уверен? – но Рамси задает еще один внимательный вопрос, и после долгой паузы Джон отвечает негромко, устало глянув ему в глаза: – Не знаю. Рамси как-то нервно облизывает край рта, и Джон понятия не имеет, какая это его реакция из множества и есть ли вообще среди них хоть одна настоящая. Но думает, что сейчас все равно находится к пониманию Рамси ближе, чем когда-либо, и мысленно перебирает все свои опрометчивые решения, приведшие к этому. Начиная с того, как он промолчал в роще, и заканчивая тем, что позволил Рамси надеть ошейник Серого Ветра. После того раза Рамси пришел к нему в постель следующей же ночью. Забрался под одеяло и прижался к спине, голый и горячий, как раскаленная печь. Джон молча смотрел в темноту и даже не повернулся. – Ты теперь будешь приходить каждую ночь? – только и спросил он, когда тяжелая рука накрыла его мерно поднимающийся живот. – Я прихожу, когда захочу, – шепот обжег ухо. – Захотел сегодня. Захочу – приду завтра. "Даже если я все-таки запру эту хренову дверь?" – подумал еще спросить Джон, но промолчал. Он чувствовал каленое дыхание на своей шее и слегка напрягшийся член, касавшийся бедра, и ничего с этим не сделал. Он не мог уснуть, наверное, часа два до этого, но в злых медвежьих объятиях намертво вырубился через пару минут. Ему приснилось кладбище, и молодой парень с тусклыми карими глазами и расползшейся по подбородку каменной коростой посмотрел на него из свежей влажной могилы. – Проснись, Джон. Пожалуйста, проснись, – печально сказал он своим почти беззубым ртом. – Прости, – сказал Джон, взяв лопату, и бросил на его лицо ком жирной черной земли. Когда он проснулся, Рамси так и лежал рядом, негромко похрапывая и прижавшись к нему распотевшейся от тепла грудью и утренним стояком. Джон выбрался из-под его руки, с силой вытирая чуток опухшее лицо тыльной стороной ладони, и подумал, что проспал, наверное, не меньше двенадцати часов. Его наручные часы показывали, что на самом деле не прошло и четырех, но он решил, что они врут. Больше он не стал даже пытаться помнить о том, чтобы запирать дверь. Это показалось ему чем-то неважным, вроде того, чтобы махать полотенцем на охвативший дом пожар. И, в конце концов, рядом с Рамси он наконец-то начал высыпаться, и в этом доме, на пропахшем их спермой и потом покрывале Эддарда и Кейтилин, и в палатке по дороге на юг – Рамси настоял, что им лучше будет идти по реке, а потом по льдам залива, уже после свернув к магистрали, чтобы не оказаться посреди этой самой магистрали без каких-либо припасов, – насильственно втолкнув в глотку хоть какой-то еды и в полусне отметив пройденную часть маршрута на потертой карте, и в чьей-то брошенной квартире, торопливо мастурбируя друг другу перед сном. Снежный буран поглощал все видимое пространство настолько, что даже зданий и тополиных рощ, простирающихся вдоль берегов, почти не было видно, и все, что запомнилось Джону, в какой-то момент резко сузилось до этого усталого сна без сновидений, нескончаемого холода, дерьмовых шуток, тошнотворного вкуса консервированного лосося, запаха мокрой шерсти Призрака и того, как Рамси слегка сплевывал в ладонь перед тем, как сунуть ее под одеяло. Один раз Рамси легко выдоил его рукой трижды за вечер. От него низко и возбужденно пахло, когда он прижимался к Джону в их сцепленных спальниках, и тот чувствовал легкие ожоги румянца, быстро отдрачивая тяжелый, слегка влажный на конце член, а Рамси требовательно постанывал и рычал ему в шею, так же живо двигая крепко сжатой ладонью. – Если б ты хотел трахнуться, я мог бы тебя сразу еще раз… не вынимая, – жарко выдохнул Рамси ему в лицо, когда кончил, и Джон застонал сквозь зубы, сразу следом спуская ему в кулак. После он кое-как закурил, держа сигарету липкой, подрагивающей рукой, пока Рамси еще надрачивал его мягкий член, и горьковатая сперма сочно хлюпала между его пальцев. – Ты думаешь, мне есть дело до чего-то, кроме твоей руки? – прошептал Джон в его взмокшее плечо, когда они пошли на полноценный второй заход, и снова жадно втиснул ладонь между их влажными животами. В другой раз Рамси зажал выворачивавшемуся Джону шею локтем и трахнул его пальцами. Джон вцепился в его мощное предплечье, содрав кожу обгрызенными ногтями и пытаясь вдохнуть хоть немного. И инстинктивно изогнулся, стараясь побольнее пнуть пяткой в голень. – Нет уж. Я хочу надрочить твой сахарный задок, волчонок, – засмеялся Рамси, придушивая его покрепче. – Серьезно? Сахарный? – прохрипел Джон, на секунду отпуская его руку и с силой ударяя локтем назад, куда-то в живот. – Ты же знаешь мои склонности, – а Рамси как будто и не заметил этого и только сдавил глотку еще сильнее, хотя уже после Джон и увидел у него расплывшийся синяк пониже солнечного сплетения. – Если не перестанешь вырываться, я взаправду тебя изнасилую, Джон Сноу, – сказал он, и Джон, еще раз пнув его в щиколотку, перестал. Потому что когда так говорил Рамси, это не было плохой шуткой. Рамси так и держал его, хорошенько послюнив пальцы, торопливо сунув их между сжавшихся ягодиц и сразу больно впихнув поглубже. В этот раз он не стал ласково возиться и просто присовывал Джону в зад короткими рывками, пока у того аж до самой груди не пошли красные пятна. А Джон только зло сжимал его предплечье, с трудом дыша, и когда Рамси почти через силу загнал в него третий палец, от нехватки воздуха и нездорового возбуждения у него до темноты закружилась голова. – Хочешь от меня еще какой-нибудь услуги, Джон Сноу? – хрипло спросил его Рамси, туго и суховато трахая своими толстыми пальцами, и Джон подумал, что тот наверняка хочет, чтобы он попросил хоть немного подрочить ему, или потребовал отпустить, или попытался оскорбить или задеть – и, в любом случае, закончить это все сейчас. – Да, – и жадно вдохнул, когда Рамси хоть чуть, но ослабил хватку для ответа. – Хватит… хватит трахать мою поясницу, как собака, и нежничать пальцами. Я хочу с тобой… а не с твоими сраными ногтями, – Джон прохрипел сердито, решив, что лучше бы Рамси уже по-настоящему задушил его, чем играл в эти детские игры. Но тот неожиданно согласно закусил его ухо, рывком вытаскивая пальцы, и резким движением сполз ниже, проехавшись твердым членом между ягодиц. Притерся немного и вдруг мелко задрожал, чуть не откусив мочку; Джон почувствовал, как его теплая сперма потекла по разгоряченной коже. Хватка на горле еще ослабла, и Джон даже подумал высвободиться, пока Рамси конвульсивно спускал ему на спину и задницу, но тот, зарычав, вдруг зажал ему лицо ладонью, окончательно лишая доступа к воздуху и свету, и больно сгреб его напряженный член вместе с подтянувшейся влажной мошонкой. Грубо оттянул, рвано наглаживая большим пальцем, злым рывком соскользнул ладонью по стволу и чуть погонял шкурку на подтекавшей головке, и Джон кончил ему в руку, все-таки вывернувшись и пребольно укусив за мизинец. Рамси оттолкнул его от себя сразу, и Джон поджал ноги, стиснув в руке свой еще подрагивавший член и пытаясь отдышаться. Рамси уткнулся взмокшим лбом в сгиб локтя и тоже несколько раз тяжело выдохнул. Тогда они не стали говорить об этом. Сейчас Джон думает, что все это вправду было играми, но не такими уж детскими, как ему казалось. Джон думает о том, что Рамси говорил ему только что. И резко осознает, зачем это было нужно. Рамси ни у кого ничего не отнимает, потому что это путь его отца. Рамси забирает только то, что ему отдают сами. И для того, чтобы они отдали все по своей воле – сперва он дает им то, чего они хотят. То, чего хотел Джон. Невинность – доверие. Жадность – похоть. Злость – боль. Добровольная близость. Он кончил из-за того, что Джон захотел его. Джон резко понимает, что Рамси вовсе не хочет трахнуть его, изнасиловать или вообще принудить. Джон понимает, что Рамси хочет его добровольного, осознанного согласия. И понимает, что Рамси прямо сейчас читает эту мысль в его глазах. Джон шумно выдыхает носом и приподнимает ладонь, вслепую нашаривая его руку, так и лежащую между ними. Через толстую перчатку почти не ощущается спокойный и тихий пульс, когда Рамси бросает секундный взгляд на его губы. Джон безучастно думает, что он наверняка подсмотрел это в каком-нибудь фильме. Джон чувствует в груди что-то горячее, как жар от вакцины. Эта зараза убьет его. Рамси придвигается рывком и больно кусает его за нижнюю губу – так не целуются, но он всегда целовал Джона так, – садняще соскальзывает по ней зубами и еще больнее засасывает, но Джон осаживает его, жестко схватив за подбородок и вдавив пальцы в кожу до белых пятен. И нетерпеливо вздыхает, приоткрывая рот и принимая скользнувший в него толстый язык. Не страшнее, чем вкалывать себе препарат, проверенный на нескольких мышах. Зима смещает приоритеты, и ты хочешь жить даже в крутящейся мясорубке. Жить и трахаться, думает Джон, когда Рамси вжимается в него своим полным, разгоряченным телом и настойчиво раздвигает ноги бедром. Жаркое и тяжелое дыхание Рамси жжет щеку, когда он расстегивает молнию на куртке Джона, лезет под мешающуюся полу и, словно с девицей, жадно мнет его напряженную грудь через теплую рубашку. Но Джону все равно – пока Рамси не выкусывает ему мышцы кусками, ему нравится, – только тоже хочется куда-то деть руки, и он вслепую хватается за мощную поясницу, но почти сразу съезжает ладонью на задницу, с гадкой похотью сжимая ее, сминая шуршащую подкладку штанов; старая кровать глухо продавливается от их возбужденной щенячьей возни, и к щекам Джона яркими пятнами приливает кровь, а Рамси переплетает свой язык с его и слюняво, все еще неумело целует, по-собачьи потираясь немного привставшим членом о его ногу. Джон хочет прижать Рамси за толстый зад крепче и трахнуть его бедро, даже если на штанах потом расплывется мокрое пятно. – Давай немного разденемся, – слишком сознательно для того, что они делают, шепчет Рамси, почти не прерываясь, и Джон молча кивает, отстранившись. Садится, быстро стаскивая куртку с плеч, распутывает шарф, стягивает балаклаву и едва успевает повернуться к тоже кое-как выпутавшемуся из части одежды Рамси, когда тот опять рвано целует его своим мягким и совсем уже красным ртом, столкнувшись зубами. Джон жадно выдыхает носом, больно схватив его за распущенные волосы, но Рамси только невнятно ворчит ему в рот, снова заваливая на кровать, и сосет его губы, толкаясь уже крепким стояком в живот. Джон еще не так возбужден, но ему нравится, когда Рамси просовывает руку между ними и поспешно расстегивает свои штаны. У него выходит не сразу, и он сдавленно ругается, пока наконец не дергает молнию и не оттягивает мягкую резинку кальсон, вытаскивая член и тесно прижимаясь им к рубашке Джона. От его расстегнутой ширинки пахнет влажной смазкой, давно не мытой кожей и собравшимся под шкуркой грязным потом, но Джона не смущает этот запах. Не сейчас и не здесь, здесь он только ведет голову и отдает похотливым волчьим сном, от него только непроизвольно выделяется слюна, слегка зажимается зад и хочется торопливо взобраться сверху, присунуть между толстых бедер, ткнуться поглубже в горячую, заросшую потными волосами и липкую по краю дырку и сразу сладко спустить в нее. И Джону могло бы стать стыдно за такие мысли, но он больше не стыдится ни одной мысли, касающейся Рамси, и развязно наматывает его волосы на кулак, второй рукой тоже наспех расстегивая себе ширинку. Но Рамси только зло ухмыляется и оттягивает зубами его верхнюю губу, ерзая и кое-как приспуская штаны, и Джон невольно трется своим еще мягковатым членом о его голые и теплые бедра между царапучей натянутой молнией и заросшей густыми волосками мошонкой. Рамси удовлетворенно пофыркивает, опуская взгляд; ему определенно нравится так непринужденно ласкаться, но он все равно хозяйски сует руку Джону между ног. – Давай, Джон, подумай о чем-нибудь, что тебя заводит, – Рамси пытается дрочить ему довольно настойчиво, приятно сдавливая член в ладони и двигая шкурку большим пальцем. – М-м… Трахнуть твои бедра было бы неплохо, – щеки Джона окончательно заливаются розовым румянцем, и Рамси явно чувствует отдачу, когда член еще привстает в его руке, ткнувшись приоткрытой головкой между пальцев. А потом Джон вдруг сильно толкает его в плечо, наваливается и грубо переворачивает на спину. Ловко оседлав полные ноги, он смотрит сверху вниз, такой румяный, строгий и как будто нетрезвый; его выскользнувший из пальцев Рамси член, нежно-розовый и подрагивающий, слегка торчит вперед, и Джон немного сплевывает в ладонь и смазывается, пропуская его во влажный кулак. Джон не хочет думать о том, что посреди провонявшего грязными телами темного спортзала ему нравится, как Рамси заведен из-за него – как блестят его злые глаза, как красный румянец сполз до жирного подбородка и как он тяжело дышит, схватив Джона за колени. Джону становится больно где-то в животе, пониже солнечного сплетения, когда он думает об этом, и он встряхивает головой, кое-как всовывая член между сжатых бедер. Они уже делали так, когда еще в доме натопили снега и по очереди отмокали в ванне, и Джон, сидя на бортике, все невольно поглядывал на раздвинутые бедра Рамси через теплую мутную воду. Рамси же смотрел на него прямо и без стеснения, неспешно намыливая себя между ног. Джон тогда молча перекинул ноги через бортик, расплескивая воду на пол и игнорируя удовлетворенный собачий смех, сел Рамси на низ живота, взявшись за его торчащие из воды толстые колени, свел их вместе и без ласки трахнул его в мягкие, расслабленные бедра, с каждым толчком проезжаясь задом по быстро окрепшему члену. "Дай-ка проверю, насколько хорошо ты вымылся, Джон Сноу", – сказал Рамси, когда ему явно надоело, придержал Джона за пояс, слегка послюнил большой палец и сунул в его ерзающий туда-сюда зад. "Пошел ты", – Джон больно закусил кожу на его колене и несколько раз вздрогнул, обильно спуская ему между бедер. А потом утомленно откинулся назад и в свою очередь зажал его твердый член скрещенными ногами. Когда они закончили, Джон сполз ниже, устраиваясь спиной на медленно поднимавшемся полном животе. На его оттертых до красноты стройных бедрах остались белесые разводы спермы. Джон несколько раз моргнул и лениво смешал их с водой. Тогда это был мягкий и равнодушный – и довольно чистый – трах, но сейчас Джону куда больше нравится, как Рамси еще нарочно тесно сжимает колени и как у него между ног остро пахнет теплой кожей с липким металлическим привкусом, не слитой спермой в полных яйцах и потной шерстью в промежности. От него не должно пахнуть мылом, думает Джон, залезая ладонью под его расстегнутый жилет и гладя по груди; мышцы слегка напрягаются под рукой, и это тоже нравится Джону – там, где проходит граница между реальностью и волчьим сном. Запахи говорят волчьим языком; сейчас Джону хочется поцеловать Рамси, поцеловать его шею, подрочить ему, и он резко склоняется – и оставляет ему кусачий засос под ухом. Рот наполняется горечью от въевшегося пота, короткая щетина колет губы, и медвежьи лапищи жадно скользят туда-сюда по бедрам, а Джон оттягивает кожу на шее зубами и жадно сосет, пока на ней не расплывается неровное и сочное темно-красное пятно, и только потом отстраняется. И, еще инстинктивно поерзав бедрами, чтобы приоткрывающаяся головка сильнее терлась между сжатых ног Рамси, рассредоточенно соскальзывает взглядом к его тяжелому члену. Тот так и лежит на полном животе – и то и дело твердо напрягается, приподнимаясь, и Джон немного нервозно облизывает губы. Ему возбужденно ведет голову, когда он зажимает член в кулаке и надрачивает его короткими рывками, торопливо двигая кожу по набухшей, крепко пахнущей головке, а Рамси впивается ногтями в его колени через несколько слоев одежды. Это не его слабость. Он не будет делать это своей слабостью. Он уже проходил это и обменял свою невинность на умение сбегать до того, как придется платить. Джон размазывает скопившуюся под крайней плотью смазку по горячему стволу, и его пальцы тоже быстро становятся липкими и грязными; смешно, но хочется облизать, хочется попробовать их на вкус, наверняка противный вкус. Интересно, кому из них двоих хочется этого больше, думает Джон, еще несколько раз проводит рукой и оставляет член подтекать на тяжело поднимающийся живот, резко хватает Рамси за щеку и съезжает остро пахнущим большим пальцем к его полным губам. Вздувшийся сальный прыщ на нижней немного гноит, но и без этого между податливо приоткрывшихся губ мягко и влажно – мысль об отсосе должна бы поднять даже обескровленный член дохлого упыря, но отдается только неуютной тяжестью в паху, – и Джон настойчиво сминает их пальцами, упираясь в рефлекторно сжатые зубы. – Это че еще? – Рамси приходится разжать их, чтобы спросить, одновременно постаравшись отвернуться, но Джон сразу пропихивает два пальца ему в рот, расцарапав обгрызенным ногтем мокрый упирающийся язык. – Заткнись, – он шепчет, – заткнись. И Рамси давится, даже не пытаясь ответить, зато кусает его, очень больно, наверняка до темно-красных вмятин от зубов, кусает рваными рывками, но Джон нарочно тошнотворно надавливает ему на язык, заставляя разжимать челюсть – и глубоко трахает его пальцами в рот, в выступающую от коротких рвотных позывов слюну. Он распаленно увлекается этим, этой сучьей игрой и ощущением близости сокращающейся горячей глотки, и не замечает, что одной рукой Рамси больше не держит его за колено. А потом вспотевшие пальцы уже залепляют подбородок и губы – как будто Рамси хочет оттолкнуть его, – но это волчий сон, и Джон только согласно и сочно облизывает его сальные подушечки, засасывает пальцы и заглатывает – и вкусывается в мясо цепче верткого зверя. По ощущениям он сам уже несколько секунд как превратил руку в ссаженное месиво; горячая боль доходит до костей хуже химического ожога, и за это Джон еще сильнее вгрызается в сразу занявшие весь рот, жадно ездящие по языку толстые пальцы, сдирая зубами кожу на костяшках и под самыми ногтями. Он чувствует возбужденный жар, прокатывающийся по телу – от своей злости и от тесно сдавленного чужими бедрами члена, от этой насильственной имитации отсоса за прокуренным одеялом, – но Рамси так по-собачьи ухватывается резцами за его пальцы, что будто сейчас уже перекусит насовсем, с чавкнувшим хрустом, и рука начинает болезненно неметь, так что Джон все-таки сдается и выдергивает ее из острых зубов, напоследок еще клацнувших по ногтям. Лезвия крутятся слишком быстро, а? Молча наклонившись к Рамси – тот тоже, нарочно помедлив, вытаскивает пальцы изо рта Джона, оставив слюнявый след на его подбородке – и не то сердито, не то возбужденно сжимая колени, Джон просовывает полыхающую руку между их животами. Снова зажимает в ладони влажную головку торчащего члена и сходу дрожаще надрачивает ее; кожа горит только так и еще едко чешется от пота, и в руке хлюпает, но ему хочется дрочить Рамси, хочется, чтобы нежная шкурка скользила по его темной головке, чтобы сама головка тесно скользила в чутка прокручиваемом кулаке. Джон почти не чувствует пальцев, но не жалеет ни о них, ни о почерневших полосах от зубов на жирной шее или сорванной до крови кожицы над звериными когтями – он едва разбирает резкий металлический привкус на языке, когда горячая ладонь касается голой поясницы под задравшимися рубашкой и флисовой футболкой, и Рамси жадно лезет не искусанной рукой ему в штаны. – Сейчас, волчонок, – он разве что неровно дышит, а в остальном говорит как ни в чем не бывало и всухую возит пальцами между ягодиц, – сейчас подниму тебе твой хорошенький хер, – на несколько секунд он вытаскивает руку, но только чтобы тщательно облизать средний палец и сунуть ее обратно, – а то что это за дело, так ведь и решить можно, что ты совсем меня не хочешь, – скалится, скользнув влажным и толстым пальцем в черные волоски, густо растущие вокруг вспотевшего, слегка зажатого входа, и дразняще щекочет его. Джон не отвечает, но чувствует, как коротко и возбужденно напрягаются мышцы промежности, и немного покачивает бедрами. Его не пугает интимность, с которой Рамси заботится о его теле – с нежностью таксидермиста, тянущего податливую шкурку на каркас, – и до того снова приопустившийся член наливается кровью и сладко тяжелеет, когда Рамси сперва легонько натирает горячо сокращающийся зад по кругу, чтобы к нему тоже прилила кровь, а потом вдавливает палец в нежную приоткрывшуюся каемку и с нажимом трет слегка вверх-вниз, так, что под его жесткой подушечкой похлюпывает слюна. Джон покусывает губы, держа упор на коленях и левой руке, и думает, что пока выделка его тела хоть чего-то стоит, Рамси будет заботиться о его сохранности лучше любого человека, который по-настоящему заботился бы о нем самом. – А вообще не парься из-за этого, – а Рамси только фыркает, – я себя столько раз так пальцами дрочил, когда не хотелось всухую дергать. Иногда в башке что-то защелкнет, ты знаешь… но пока и хер, и пальцы на месте, это легко поправить, – он лживо усмехается, и Джон думает, что он наверняка хочет продемонстрировать нарочную приязнь, вроде как сказать "видишь, мне не плевать" через единственно доступную ему физическую область, ту самую, в которой "у меня стоит на тебя" и "я целуюсь с тобой" он так запросто уравнивает с "ты мне нравишься". И это вдруг кажется Джону смешным, то, что Рамси действительно может так представлять себе отношения между людьми, отношения, в которых самой большой интимностью являются ложь – и ловкие-ловкие пальцы. Джон думает, что Сэм точно мог бы объяснить, как это все так странно устроено у Рамси в голове и как, в какой момент он понимает, что должен имитировать и подменять какие-то понятия, не зная даже толком, что именно имитирует. Джон не хочет думать о Сэме сейчас даже секунду. – Пока? – он жарко вздыхает и соскальзывает ноющими пальцами по толстому напряженному стволу, зажимая Рамси яйца. Рамси тихо стонет, закусив губу и, судя по обострившемуся запаху, еще немного и свежо подтекая, и проталкивает палец ему в зад, потрахивая на одну фалангу. Он сукин сын, но он знает, что делает, и член Джона живо поднимается, упираясь нежной головкой в потную заросшую промежность. Джон шипит, ритмично въезжая им в мягкие и повлажневшие от пота, разогревшиеся еще бедра, пока палец тесно скользит в его заду, и кровь щедро приливает к его паху, щекам и груди. – Не бойся, – шепчет Рамси, подтверждая его мысли. – Тебе бы это не повредило, но уж больно ты славный, когда хочешь трахаться. Славный-славный, как конфетка. Так что если только откушу чего, – он смотрит Джону в глаза, часто имея его пальцем в зад и откинувшись на провонявшей куревом простыне – жидкие волосы растеклись вокруг раскрасневшегося лица черными щупами водяного, а глаза стали совсем светлыми, почти что белыми, как снег, – и говорит: – А знаешь что, Джон Сноу? Нахрен это все, – и вдруг резко вытаскивает палец, толкая Джона в грудь; член упруго выскальзывает из теплых бедер, и Джон придерживает его рукой, приподнимаясь на коленях и давая Рамси вытащить ноги из-под его задницы. – Нахрен штаны, – Рамси машинально закусывает средний палец и кое-как стаскивает штаны до щиколоток свободной рукой, – нахрен ботинки, – причмокнув и вытащив палец изо рта, неудобно сгибается и торопливо развязывает шнурки, – нахрен гетеросексуальность. Нахрен, нахрен, нахрен. Джон вопросительно смотрит на него, садясь на колени и слабо подрачивая себе, но Рамси только молча скидывает жилет, быстро раздевшись до одних носков и собравшейся на животе водолазки, а потом снова придвигается одним живым движением и тяжело седлает его бедра. Ерзает немного, обнимая одной рукой за шею, и его покачивающийся член горячо соприкасается с пальцами Джона, так и поглаживающими ствол, и от груди и полных губ тоже подает жаром. – Ты уверен? – и Джон зло насмешничает, но согласно убирает руку и берет Рамси за поясницу, слегка по-хозяйски притиснув к себе. Он придерживает дыхание от того, как теперь притирается чувствительной уздечкой к предельно напряженному и подрагивающему члену, и думает о том, является ли сама эта возбужденная импульсивность такой же неправдой, как все остальное. Сколько на самом деле лжи в истории о том, что Рамси не чувствует его? – Да. Нет. Не хочу об этом думать, только голова разболится, – а Рамси хмыкает, рывком притягивая Джона за шею и прижимаясь влажным лбом к его лбу. – Или просто не хочешь отвечать, – замечает Джон, но никак не развивает мысль, потому что Рамси, исподлобья глядя на него, подносит ладонь ко рту и смачно схаркивает в нее. – Давай тоже, – он почти командует, рефлекторно облизнув губы, и Джон, помедлив секунду, следом сплевывает мигом собравшуюся во рту слюну в его ладонь. То, как она стекает по пальцам, собираясь в блестящую, пенистую по краю лужицу – и то, что Рамси слегка трется об него потекшим членом, задевая горяченным стволом набухшую головку и прижав своими тяжелыми яйцами его мягкую мошонку – почему-то заводит, и не хочется ни спорить, ни говорить. Рамси тоже явно не собирается пререкаться; приподнявшись, он лезет рукой между своих бедер, еще смазывает член Джона и пристраивает его к своему горячему заду, взяв тремя пальцами у основания и чуть оцарапав яйца отросшими ногтями. Рамси узкий и жаркий, и Джон задыхается, когда он осторожно проталкивает головку в себя, сразу накрепко стиснув ее напряженными мышцами, и немного еще подрачивает ствол, направляя его рукой. – Ох-х, блядь, – осторожно опустившись до половины, Рамси сгибается и впивается зубами Джону в шею, больно соскользнув зубами по резко вспотевшей коже, но не останавливается и только туго садится ниже. Он не дает себе послабления, сразу жадно и рвано двигает бедрами, скользя задом по члену, и Джон сжимает зубы, вдавив пальцы в мощную поясницу и насаживая его плотнее, чувствуя ритмичную огневую пульсацию у него внутри и то, как он, ерзая, трется своими жирными ягодицами о его напряженные ноги. Ведущий инстинкт отключает любую мысль в пределах видимого и сухой ледяной крошкой выжигает трахею; первичные движения непроизвольные, навстречу друг другу, сопровождаемые тихими шлепками бедер о бедра, сдержанными и тяжелыми вздохами сквозь зубы и резким скрипом койки. Рамси еще тихо и хрипло порыкивает, все живее объезжая член Джона и глубоко впившись твердыми ногтями в его плечи. Это больно. С ним все хоть немного, а больно. Но Джон не возражает. Джон чувствует живую пульсацию крови под его ногтями – и чувствует себя живым. Чувствует себя живым, когда Рамси уверенно двигается вперед-назад, задавая небольшую, но частую амплитуду и почти не слезая с его члена, ритмично сокращаясь внутри и едва соскальзывая по стволу тесно сжатым задом. Внутри него так сладко, горячо и узко, и Джон жадно тискает его поясницу и толстые – сочное, разогретое, жирное мясо, как же хочется – бока, вжимаясь всем телом и неудобными мелкими толчками впихивая член еще поглубже. На секунду ему даже хочется, чтобы Рамси вовсе не двигался и просто часто сжимал его мышцами, нежно и тесно выдаивая, но чуть подтянувшиеся яйца так и вдавливаются в заросший черными волосами лобок с каждым новым дерганым рывком, и звякают кнопки на ширинке, а толстый член проезжается по мягкому флису футболки, оставляя быстро подсыхающие белесые следы. Рамси приходится пригибать голову при каждом движении, его длинные сухие волосы падают на лицо, и у него наверняка уже вспотели грудь и живот, Джон бездумно лезет ладонью под его водолазку, касаясь распаренной кожи. Джону бьет в голову запахом и отдачей, боль идет выше от напряженных ног – тупая и ноющая боль, и она нравится ему сейчас, когда мощные мышцы бедер Рамси тоже ритмично напрягаются и когда его тяжелый темно-розовый член тычется в живот с каждым грубым толчком вперед. У Джона ноют губы, и он краснеет до шеи, некрасивыми пятнами поверх резкой линии челюсти. Он не думает ни о чем, и его уставшие и порозовевшие от крови глаза становятся злыми. Тихая волчья похоть перебивает голодные боли в желудке и требует жестче и насильнее трахнуть пахнущую жизнью, гнилью и взмокшей промежностью тварь в ее ерзающий жирный зад. Джон толкает Рамси назад, и тот цепляется за решетку верхней койки, слегка откидываясь, прогибаясь в мощной спине и ухмыляясь. В слабых полосах света, пробивающихся сквозь его растрепанные у потной шеи волосы, он выглядит упрямым, злым и немного игривым, и у Джона вдруг запоздало мелькает какое-то особенно четкое осознание того, что Рамси на самом деле всего на пару лет старше него, ему только двадцать шесть, и он все еще злой толстый мальчишка в чем-то. Это кажется Джону таким нелепым и неуместным, когда он вспоминает, что Рамси делал и делает, с Джейни, Теоном, Сарой, двумя Джейн, Ивой и другими мертвецами, их механически изуродованными телами и идентичностями. Джон представляет Рамси ломающим их зубы, пальцы, мозги с бесстрастным исследовательским интересом и почти нарочным непониманием человеческого устройства – и одновременно с возбужденной требовательностью шестилетнего ребенка. Он как будто взаправду хочет понять, что у других людей внутри, что они чувствуют, как они работают, но из-за какого-то ограничения в голове никак не может выйти в этом за рамки физиологических реакций мозга, нервной и эндокринной систем – или даже одних гениталий; он мыслит, как мясник, как работающая согласно примитивному алгоритму высококачественная мясорубка, и вместе с тем – он все еще злой толстый мальчишка. И Джон представляет его обсасывающим испачканный большой палец скучающей младенческой привычкой – и прихватывающим щипцами чужой ноготь перед тем, как тот, цепляясь тонкими и липкими кровавыми нитками – до плачущего крика и содранной об удерживающий запястье ремень кожей – выйдет из лунки, а потом Рамси смотрит на него очень грязно и кусаче целует в губы. Он отпускает решетку, давая Джону завалить его назад, головой и шеей о прутья, самому навалиться сверху и жадным рывком войти глубже, и это не медленный полунасильственный секс со вкусом железа, это поспешная и потребная ебля в потной клетке. Но Джон и не хотел бы, чтобы это было чем-то другим – на коленях наспех притиснувшись между раздвинутых толстых бедер, кое-как придержав выскользнувший член пальцами и еще раз всунув поглубже, – даже если от возбуждения и напряжения у него ужасно болит живот, и он неприятно шлепается яйцами о мягкие, рыхловатые ягодицы. Рамси тоже морщится, снова хватаясь за прутья за головой – от мокрого пятна в подмышке водолазки пахнет так, что Джон готов выгрызть и выжрать его сейчас же с мясом и кровью, – и торопливо лезет свободной рукой куда-то в полыхающее переплетение нервных окончаний, где Джон горячо ебет его, подбирает яйца, зажав их в ладони, и обхватывает член большим и указательным пальцами. Рамси неудобно не меньше, и его взмокшие в толстых шерстяных носках ступни с каждой фрикцией возбужденно соскальзывают по старому одеялу и голеням Джона, как когтистые собачьи лапы, но вместо того, чтобы перелечь, он только еще неестественно изгибается в спине, тяжело закидывая правую ногу Джону на поясницу и закусывая напрочь высохшую губу. – Прости, – с тихим и очень раздраженным стоном Джон сдергивает мешающиеся штаны ниже и старается хотя бы не так крепко вбиваться лобком во влажную промежность, но и это не слишком помогает, когда все равно так тесно и неудобно, когда Рамси повсюду, и при любом движении обязательно что-нибудь ему отдавишь, дернешь или защемишь. – Похер, двигайся, – рвано выдыхает Рамси ему в лицо, хоть как надрачивая себе двумя пальцами; кадык на его недобритой шее дергается с сухим глотком, неслышным в частом скрипе пружин кровати, и выбившийся из ритма жадный вдох холодит Джону глотку. Ему тоже нужно еще. Нужно еще, когда Рамси слегка закатывает глаза и тесно зажимается, быстро подергивая свой член, но Джон никак не может разогнаться достаточно: резкие боли в животе и коленях останавливают его, и он требовательно морщит нос, вынужденно замедляясь и выравнивая дыхание. И хотя отдача от таких медленных и глубоких толчков – когда он ритмично двигается всем телом, сильно прогибаясь в пояснице, касаясь поджарым животом костяшек вдавленных в мошонку пальцев и натирая толстые раздвинутые бедра сползшим ремнем – только жарче прокатывается по мышцам, Джона уже слегка ведет от желания перестать испытывать боль и трахнуть Рамси быстрее; его подрастянувшийся зад такой мягкий и разогретый, и окаймляющие его густые волосы так остро щекочут нежную кожу на члене, что хочется сейчас и здесь, вдавив ягодицами в чье-то смятое одеяло и их мокрую одежду, мелкими собачьими толчками слить сперму в его горячие кишки. И еще не вынимать после, а залезть под потную водолазку, потискать крепкую грудь, ущипнуть слегка натертый влажной тканью сосок, и даже если на второй раз толком не встанет, помогать себе рукой, сунув ее между липкими от пота ляжками Рамси, и, легонько надрачивая, раз за разом всовывать хоть бы и вяловатый член в его подтекающий спермой зад. Джону так хочется этого. Но он не может даже вытереть взмокший лоб, не может перенести вес с рук на скованные болью – кажется, все-таки воспаленные – колени; он замечает, что Рамси то и дело раздраженно стискивает зубы, раскрасневшись так, будто сейчас уже спустит себе на живот, и сам раздражается не меньше. И испытывает облегчение, когда тот отрывисто бросает: – Или лучше я, пекло. А то ты на мне так до завтра ездить будешь, – и, окончательно прерывая неудобные попытки передернуть парой пальцев, резко хватает Джона за плечо, с силой нажимая на него и приподнимаясь. От неожиданной тяжести руки и напористого, мощного движения бедрами навстречу колени Джона разъезжаются, и он теряет равновесие, шлепаясь задом на ступни, но рефлекторно подхватывает Рамси под спину, давая ему грузно оседлать себя. Так член въезжает только глубже, разом погрузившись в туго стиснувшие его нежные и теплые стенки, и слегка придавливает простату; это сбивает дыхание у обоих, и запах от влажной приоткрытой головки, притертой к животу Джона, становится еще острее, раздражая носоглотку. Джон придерживает неровный выдох и думает, что на месте Рамси не выдержал бы, всунул ее, такую потекшую, в кулак и быстро отдрочил, но Рамси вместо этого приподнимается на коленях, так и держась за его плечо и ловко слезая с еще повлажневшего, ощутимо подающего дерьмом и смазкой ствола, и живо садится обратно, тяжело шлепаясь ягодицами о бедра и слегка расслабив зад, чтобы член свободно скользнул в него до самой кучерявой мошонки. Зрачки еще расширяются – черными поплывшими пятнами на белесой радужке, – и Рамси энергично берет темп почаще, пока Джон жадно мнет его толстые ягодицы обеими ладонями. Джон не знает, от чего его ведет больше: от того, как уверенно и сладко Рамси трахает его, или от того, как разгоряченно тот при этом старается тереться своим тяжелым фермерским хером между их ноющими от голода животами. Рамси еще немного раздвигает колени, чтобы было поудобнее, и больше не зажимается, только мягко и быстро объезжает член Джона, шумно дыша и болезненно сжимая ногтями его плечо. От этого ноюще тянет в паху, нездоровое тепло расходится до самого желудка, и, когда Рамси в очередной раз поднимается, Джон, игнорируя боль, несколько раз успевает поддать бедрами, неглубоко потрахивая влажной головкой его непроизвольно раскрывшийся зад. Но Рамси кривит рот – не нравится, – рывком берет Джона за шею, сдавливая позвонки, и почти бережно вбивает затылком в кровать, прогибаясь в спине и продолжая ритмично привставать – мышцы бедер сочно перекатываются под слоем жира – и с тихими, хлюпающими шлепками насаживаться обратно на торчащий член. Джон впивается ногтями в его голые ноги, безуспешно пытаясь втянуть ртом хоть глоток душного, сладковатого воздуха; острая боль в неестественно напряженных коленных суставах и передавленной глотке мигом становится нестерпимой – зато каждый раз, когда член легко проскальзывает в сокращающийся зад, ощущается Джоном, как слабый и сладкий удар током куда-то в промежность, – но Рамси быстро отпускает его, позволяя полно вдохнуть – и нетрезво сглотнуть скопившуюся слюну. Он видимо отходит от легко вспыхнувшей злости и удобно хватается за низ задравшейся футболки Джона, пока тот через силу выпрямляет подогнутые ноги. – Знаешь, – теперь Рамси ерзает, покачиваясь на его члене всем своим тяжелым и горяченным телом, мягко заводя себя еще немного перед тем, как кончить, и заставляя Джона возбужденно поджать живот, и наконец подергивает влажными пальцами шкурку на своей головке, – ребенком я частенько объезжал бычков и какой другой скот… ну, ты представляешь, как это в деревне. И хотя до норовистого быка тебе далеко, само собой, есть в этом что-то забавное… как жизнь поворачивается, знаешь. – Да, есть что-то, – охрипло говорит Джон и чуть подтягивает Рамси за колени, подсаживает на свой возбужденный член. – Мне нравится. – Нравится? – Рамси приподнимает бровь. – Как ты смотришься на мне. Нравится, – невпопад отвечает Джон. Ему кажется, что Рамси не слишком понимает его, но, может быть, только кажется. Его покрасневшее, плывущее в темной духоте лицо остается таким же безразличным, как и всегда. Но Джону нравится именно так – может, разве что хотелось бы еще, чтобы Рамси с тем же бесчувственным холодком расставил ноги пошире и чутка подтянул яйца, хотелось бы смотреть на его ничего не выражающее лицо – и на то, как ладно бледноватый член скользит в почти не видной между волосатых ягодиц, подрастянувшейся и темной по краю дырке. – Нравится, как я смотрюсь – или смотреть, как я тебя трахаю? – Рамси тем временем спрашивает тоже довольно безразлично. – И то, и другое, – немного отвлеченно соглашается Джон. Он никак не может оторвать взгляд от тяжелого темно-красного члена в небрежно ласкающих пальцах и порозовевших от возбуждения, раздвинутых толстых бедер. Будто в мягкую сдобу суешь, как говорят о такой полноте вольные. Они всегда говорят о подобных вещах бесстыдно, но уместно, и Джону не хочется признавать, но ему нравится их прямота – и прямота Рамси. Это накладывает отпечаток. Поселковая ферма возле Плачущей Воды или деревня к северу от института Дара. Джон, выросший в Винтерфелле, в обезличенной северной столице, где люди умеют промолчать и сделать вид, что ничего не замечают – или взаправду не замечать, – воспитанный требовательной и внимательной к каждому его слову Кейтилин, порядочным до зубовного скрежета Эддардом, всегда считавшим, что лучше смолчать, чем сказать пошлость, и умевшим примирительно улыбнуться в самой злостной ссоре дядей Бендженом, часто чувствует себя хорошим мальчиком рядом с вольными – и рядом с Рамси. Будут ли хорошие мальчики прятаться, занавесив койку, и торопливо ебаться, с каждой резкой фрикцией натирая лопатки мокрой футболкой? Джон прятался в пещерах Гендела неподалеку от деревни вольных. Джон прячется за чужим потертым одеялом в прокопченной дымом школе Белой Гавани. Но не от чужих глаз, не от цепких взглядов Стира или Вимана Мандерли – и даже не от детей Гендела, плачущих в темноте и царапающих длинными ногтями сползшее одеяло, силясь добраться до его ноги. Джон знает, что есть вещи побольше диких земель и замерзшего залива – и пострашнее детей Гендела. И даже если в скрывающей от прошлого и будущего темноте очень легко раниться – рыжие волосы в твоей руке или черные, голубые глаза или белесые, блестят они одинаково, и горячая ладонь тяжело давит на сердце, а острые зубы с хрустом впиваются в ухо, – когда ты уйдешь отсюда… ох, Джон, мой хороший Джон, когда ты уйдешь отсюда, ты ранишься куда сильнее. – Ты такой задумчивый мудак, когда хочешь поскорее присунуть, Джон Сноу, аж взгляд стекленеет, – как-то приязненно вдруг говорит Рамси, ласково ткнув его пальцем в щеку, и Джон хочет возразить, но не знает, чем. А потом Рамси плавно двигает бедрами, и дыхание слегка перехватывает от напомнившего о себе теплого напряжения в паху. Джон придерживает Рамси за бедра, пока тот двигается на нем все быстрее, раскачивая койку до частого скрипа. Это и их шумное дыхание не выйдет скрыть покачивающимся одеялом, и Джону кажутся какие-то приглушенные ругательства снаружи, но ему уже нет до них дела, его мышцы возбужденно сокращаются от тянущего предощущения оргазма, когда с каждым коротким рывком бедер член то глубоко входит в теплый и тесный зад, то немного выскальзывает, и непрерывно трется уздечкой о нежную стенку. А потом Рамси еще отводит руку назад и слегка оттягивает ягодицу, опять сладко задевая ногтями яйца и помогая себе насадиться только глубже; между его ног непрестанно хлюпает от пота, смешавшегося с подтекшей смазкой, но он не замедляется, явно собираясь заездить Джона до черных пятен перед глазами. – Блядь, блядь, блядь, блядь… – срывается у него с этими частыми-частыми толчками, а Джон не может оторвать взгляд от его подрагивающих век, под которыми сливаются белок и бледная радужка, и задыхается от расходящегося до поджавшихся яиц жара. С зажатого в кулаке темно-красного члена на его живот капает густая нитка смазки, но Джон не замечает этого, ничего не замечает, пока Рамси вдруг не останавливается, резко шлепнувшись о его бедра, и не задирает рывком его рубашку и футболку, торопливо надрачивая себе. Нетерпеливо постанывая сквозь зубы и непроизвольно зажимаясь и ерзая, он быстро гоняет шкурку, и толстая блестящая головка скользит туда-сюда в его стиснутом кулаке. Джон заведен предельно от этого его сочного вида и непрекращающегося, отупляющего физического удовольствия; он машинально стискивает ладонью мясистое бедро повыше и берется за тугую мошонку, сжимая и еще лаская большим пальцем полные, тяжелые яйца. Нахрен гетеросексуальность. Рамси как-то неестественно вздыхает, не прекращая поспешно продергивать член, и через полминуты такой непрерывной нервной дрочки вздрагивает и наконец спускает Джону на живот хорошую порцию густой белесой спермы. Бормоча еще что-то матерное себе под нос, он гладит и сжимает ствол, и мышцы на его лице слегка подергиваются с каждой тугой струйкой. Когда он заканчивает и успокаивается, собравшаяся на животе Джона сперма щекотно подтекает по его правому боку. – Тебе как там, долго еще? – не особо заинтересованный в чем-то после того, как кончил, Рамси равнодушно разжимает пальцы, обтирает головку и стряхивает липкие белые капли на рубашку. – А то ноги затекли уже, – его еще твердый член покачивается, когда он опирается на бедра Джона обеими руками, смотря на него сверху вниз. Джон мотает головой. Он и правда очень хочет сейчас, но даже если бы у него были проблемы с тем, чтобы кончить, он не сказал бы об этом Рамси. – О’кей, тогда продолжим заезд, – уже подрасслабившись, Рамси еще откидывается назад, давая члену слегка выскользнуть из мягкого зада, а Джону – проехаться ладонями по его потным бедрам. Под коленями у Рамси мокро, но удобно и придерживать его, и немного подсаживать, пока он ритмично двигается, прогнувшись и напрягая свои здоровые розовые ноги. Теперь он насаживается на торчащий член так, чтобы Джон видел, как тот раз за разом погружается в густые волосы под тяжелыми влажными яйцами, – и в тот же момент ощущал, как открытая головка проскальзывает в горячие, сокращающиеся стенки. Он дает Джону трахнуть себя – и смотреть на это. Он дает Джону то, чего Джон хочет. Это уже где-то за пределами прав человека, объекта или субъекта, и хотя слово "пытка", промелькнувшее в требующем разрядки до горячей головной боли мозгу, кажется Джону обесценивающим каждое кошмарное воспоминание Джейни Пуль так сильно, что становится истерически смешно, это она. Никто не говорил, что это обязательно будет больно. Но есть люди, которые всегда ожидают боли – и за этим ожиданием как будто забывают, что мощный зверь может использовать сладкое – даже когда от мокрых волос внизу живота пахнет соленым – потное сношение в темноте не хуже боли. Джон не из этих людей. Джону нравится трахать эту мясорубку. И когда поглубже в мясоприемнике, оскалившись, начинает вращаться давящий вал… Он этого хочет. У Джона нестерпимо ноют яйца, как будто холодный край вала уже дразняще задевает пушистые волоски на них, но ему нужно больше прямо сейчас, и он плохо замечает, когда именно его разгоряченные и влажные руки оказываются на поясе Рамси, скользнув под водолазку. Но он уже вдавливает пальцы в собравшийся над раздвинутыми бедрами жирок – и Рамси уже садится на его член крепче, прогибается в пояснице – берется за его локти, обжигает ладонями через рукава, – и наконец трахает его быстрыми рывками вперед-назад, до упора вбившись в его слабо вздернувшиеся бедра. Нарочно зажатый толстый зад выжимает смазку из Джона не хуже давящего вала, Рамси часто и сильно подмахивает им, не давая возбужденному члену выскользнуть из своей тесной и мягкой кишки, и его собственный тяжелый член шлепается головкой о выпирающий живот, а длинные волосы качаются вокруг покрасневшего лица, блестящего от скопившегося пота; Рамси смотрит на Джона из-под полуопущенных век. – Давай уже. Давай, мать твою. Кончай, Джон, – Рамси выдыхает неожиданно тихо и спокойно между рывками, не прекращая трахать его, быстро двигая бедрами, и как будто бьет Джона в уязвимый низ живота. Его напряженное тело, все это время как находившееся на какой-то жаркой грани, слабо встряхивает; он ощущает не проходящее тепло, со стоном сквозь сжатые зубы вздрагивая, когда спускает Рамси в зад первую сочную порцию спермы. Джон не может перестать смотреть на него, пока кончает, и в животе все почему-то продолжает ныть ожиданием удара. Почему-то от этого накатывающий оргазм ощущается еще ярче. Край губ Рамси удовлетворенно дергается, и он наклоняется, еще немного двигая мокрыми бедрами, выдаивая горячую сперму – и безупречно целомудренно целует Джона своим подвижным, развращенным ртом. Теперь от Джона пахнет еще хуже, чем раньше, как будто он вытрахал целую собачью свору. И это чистая правда. Ему очень нужно помыться, но это все еще слишком большая роскошь. – Я бы с тобой еще разок не отказался так прокатиться. Или тебя прокатить, – а Рамси паскудно смеется рядом с ухом. – Богами готов поклясться, что в твой задок сейчас два-три пальца насухую всунуть можно. И ты бы захотел их, если б я сунул, и их, и моего хера. Но это как-нибудь в другой раз, щас уж больно жрать хочется, – он хищно клацает зубами под ухом и довольно отстраняется. – Ты у меня зверский аппетит вызываешь, волчонок. Пойдем в гостиницу. У Вимана там такой стол – с него не убудет. – Это ему точно не понравится, – возражает Джон и прикрывает лицо ладонью, пряча утомленный румянец. – А кто его спрашивать будет? – фыркает Рамси, и Джону не хочется спорить. – Надо подмыться еще. Хотя бы немного, – он так и не вытер живот и думает сделать это краем чужой простыни, почти не испытывая стыд. – У тебя с привала вроде оставалась вода? Можно все-таки поискать туалет или… что-то, – сейчас ему тяжело даются не только чувства, но и подбор слов. – Еще че, – но Рамси отзывается презрительно. – Вот уж из своей фляжки твой хер полоскать я не нанимался. Щас выйдем, снегом оботрешься. Джон лежит молча несколько секунд, собирая силы, чтобы хоть немного поспорить. – Сука ты, – наконец безразлично парирует он, не замечая, что Рамси глядит на него приязненно, совсем не так, как говорит. – Да ладно, – он продолжает тоже через какое-то время, но теперь действительно намного мягче – не что-то хорошее, если речь идет о Рамси, – у Вимана наверняка полно теплой воды, найдем баню или что тут у них, и я тебя подмою, – он соскальзывает рукой по животу Джона в его так и расстегнутые штаны, заставив вздрогнуть, и сжимает его вспотевшие яйца. – Хах, у тебя уже опять привстал, – он небрежно, но целенаправленно возит запястьем по неожиданно чувствительному и оставшемуся довольно набухшим члену. – Кажется, пора еще разок приласкать. Могу подергать тебе где-нибудь в уголке, когда будем мыться. А там, может, и еще че поделаем, – он немного подрачивает самое основание через кожу мошонки. – Может. А пока заткнись-ка лучше, – Джон отнимает ладонь от лица, поворачиваясь к нему, и Рамси вытаскивает руку, ущипнув его напоследок за шкурку. – Может, – он дразнится, и перед тем, как его горькие жирные губы касаются щеки Джона, тот думает, что вот бы все так и было. Вот бы они могли просто поесть, помыться и, перед тем, как уйти спать или просто уйти, тихо передернуть друг другу в темном углу бани или чего там у них. Может, если никого не будет рядом, даже как-нибудь неловко, с разрумянившимися щеками, присунуть у стенки. Неважно, кто кому, Джон давно перестал думать о таких вещах. Просто – вот бы. И хотя он понимает, что это – еще один спокойный день в череде спокойных дней – ничего бы не изменило, что он не начал бы верить Рамси из-за чего-то такого, но ему нравится думать, что он мог бы поверить. Что он мог бы ощутить это облегчение – когда ты зря боялся все это время, и парень рядом с тобой действительно не выкинет ничего дерьмового. Но Джон не сможет. Джону нужно, чтобы что-то произошло, потому что он никогда не сможет поверить ни одному слову Рамси. Джон не знает, сколько сил у него осталось после всех этих дней ожидания. Они уходят из школы, когда местные уже начинают возвращаться в спортзал, но успевают до того, как туда набьется целая толпа, в которой кто-нибудь обязательно начал бы задаваться вопросами. А так только морщинистая женщина в ярко-красной парке, возясь со своими вещами, провожает их странным взглядом, и не по-северному смуглый паренек хмурится и приоткрывает было рот, стягивая свою девчачью куртку, но так ничего и не говорит. Хотя Джон в любом случае пропустил бы мимо ушей все, что тот мог бы сказать: он едва замечает даже, как Рамси бубнит себе под нос что-то вроде: "Хера с два я оставлю свой рюкзак у этих вороватых бомжей. Но ниче, потом найдем еще койку, волчонок". Джон не верит ему даже в этом, сталкиваясь в дверях с веснушчатой девицей в огромной серой шапке, свешивающейся ей почти на плечи – от нее пахнет псиной, и почему-то вспоминается Робб, – но и не слишком об этом беспокоится. Его вообще плохо тревожит хоть что-либо сейчас, и он просто плавно покачивается от столкновения, дернув краем рта в машинальной улыбке, и неспешно продолжает идти. Негромкий прерывистый лай уже на улице тоже не вырывает Джона из тупого ступора. Он только как-то сонно думает о Призраке, о том, что Рамси отдал его за патроны и три банки сладкой газировки, и лениво смотрит, как вдалеке бойкий ретривер, чья шерсть в белом зимнем свете слегка отливает золотом, задирает голову и льнет к руке своего хозяина. Тот даже отсюда выглядит утомленным, но все равно ласково поглаживает собаку между ушами, и Джону вдруг нестерпимо хочется зарыться носом в теплую шерсть Призрака. И проснуться наконец от этого отупляющего сна. – У меня тоже было такое золотко, – вдруг говорит Рамси, и Джон понимает, что они оба остановились. – Ива. Наверное, я по ней больше других скучаю. Хотя это и не то чтобы хорошо, – Джон скашивает глаза и замечает, что Рамси, надев перчатку только на одну руку, тоже смотрит вдаль и покусывает ноготь большого пальца. – Ива… – повторяет он. – А после Зимы ты бы, верно, завел себе еще одного и назвал его Джоном? – это выходит грубо, хотя и честно, но Рамси прохладно качает головой. – Не. Я не держу кобелей. – Думаю, это что-то говорит о тебе, – так же прохладно реагирует Джон, возвращая взгляд к собаке и ее хозяину. Та теперь кажется более обеспокоенной: немного нервно виляет хвостом, вертит головой, как будто высматривая что-то, и раздраженно уклоняется от поглаживающей руки. Джону это не нравится. Он знает, как Призрак и другие животные реагируют на упырей, как они начинают беспокоиться задолго до человека, и его ноющие плечи невольно напрягаются. – Да, например, то, что я работал только с Джейн Доу, – беспечно тем временем отвечает Рамси. – Не с Джонами. Джон слышит, но не отвечает, внимательно наблюдая за собакой. Хозяин, явно устав успокаивать ее, пытается прихватить за шерсть на холке, но собака, вдруг оскалившись и рыкнув, уворачивается, и быстро, неровно шагает вперед, продолжая нюхать воздух. – Слушай, тебе не кажется, что это как-то… – начинает Джон, на секунду забыв обо всех разногласиях, когда ретривер срывается с места и переходит на бег. Он стремительно сокращает расстояние между ними, почти летящее золотое пятно, едва сбивающее снег когтями и капающее слюной из темно-розовой распахнутой пасти, и Джон оборачивается, рефлекторно пытаясь нащупать винтовку на груди, но видит позади только здание школы и несколько устало бредущих людей с понуро опущенными плечами. А через секунду, за которую Джон понимает, что ему придется защищаться от этой сумасшедшей собаки голыми кулаками – главное, не дать ей уронить себя – ретривер одним безупречным прыжком врезается передними лапами в плечи Рамси, проигнорировав его выставленные руки, и всем весом роняет в снег. Джон понимает, что руки были выставлены вовсе не для защиты, а собака не рвет Рамси лицо, только уже занося кулак для мощного удара в шею под черепом. Но Рамси вместо сопротивления сдавленно смеется, возя ладонями по мохнатой шее и позволяя слюняво вылизывать свои рот, глаза и все, что попадается под широкий и мокрый собачий язык, и Джон неловко опускает руку – пальцы разжимаются с трудом, как-то нервно, но он не успевает об этом подумать, – как раз тогда, когда запыхавшийся хозяин ретривера подбегает к ним. Между капюшоном армейской парки и толстым выцветшим зеленым шарфом, укутывающим нижнюю половину лица, Джон видит его взволнованные темно-карие глаза. – Семеро, а я уж подумал, что она взаправду на вас напасть решила, – выдыхает он, сразу, с одного взгляда понимая произошедшее, и Джону это нравится. – Чуть мне пальцы на второй руке не отхватила, – он тихо и приятно посмеивается, и Джон замечает, что у его шерстяной перчатки на левой руке на одну фалангу подшиты четыре пальца. Это кажется ему невыносимо знакомым, но у него ужасно болит голова, ему хочется есть, и он очень устал. – Нет, нет, эта девочка никогда бы не выдумала сделать мне больно, – а Рамси продолжает ласкаться с собакой, обняв ее руками за шею, как любовницу, и целуя ее мохнатые щеки и высунутый язык. – Ну что ты, моя славная, все хорошо теперь. Папочка теперь с тобой, – он смеется и нежничает, а тот, кто минуту назад был хозяином собаки, вопросительно поднимает едва видные под капюшоном брови: – Так это что?.. – Это Ива, – Рамси наконец отрывается от успокоившейся собаки и не без труда садится, ухватив ее за густую шерсть на холке. Теперь она не сопротивляется, только жмется и переступает лапами, тяжело дыша и пытаясь положить голову ему на плечо. – И она моя. А вот это злое собственничество больше похоже на него, думает Джон, но человек в зеленом шарфе, кажется, ничего особенного не замечает и таким же теплым, посмеивающимся голосом соглашается: – Да уж, такое расскажешь кому – не поверят. Но я верю. Я ее такой ласковой ни разу не видел, а мы с ней давненько уже знакомы, – он машинально приподнимает руку к груди, как будто к звезде или семигранному кристаллу, но сразу опускает. – Ну, теперь хоть мальчика успокою: он все переживал из-за того, что хозяин ее уже не найдется. Я его и так успокаивал, и эдак, конечно, сказки какие-то выдумывал, но он, наверное, нутром понимал, что я сам-то в них не верил. Ну да и кто бы поверил… Однако ж. И на нашу долю грешную чудеса выпадают. Джон слышит, что он улыбается под шарфом, и видит по морщинкам, собравшимся у его глубоких век. Ему опять что-то кажется нестерпимо знакомым, но Рамси, как всегда, сбивает его с мысли. – А остальные? Ты видел других? Стаю? – цепко и нетерпеливо спрашивает он, даже не подумав о благодарности. – Да, – кивает человек в зеленом шарфе. – Но другие были… не такими дружелюбными. Окружили и заперли нас в одном из домов неподелку от лабораторий "Дредфорта". Нам пришлось провести там несколько дней, пока они не ушли. Все, кроме нее, – он кивает на Иву, но та уже не проявляет к нему никакого интереса, устроившись в руках так и сидящего в снегу Рамси. – Я пытался заговаривать с ними, подкормить, чем было – стрелять не хотелось, упыри тогда еще не все ушли, а патронов мне бы хватило либо на них, либо на стаю, – но они, видно, все хорошо слишком были выученные для таких трюков. Одна… Ива, так ведь?.. то ли оголодала больше других, то ли по человеческому теплу затосковала, но как-то вышло, что мы с ней по-своему поладили. – Да, она всегда была, как это, чутка в стороне от других девочек. Это моя вина тоже, я часто уделял ей больше внимания, и они это чувствовали, – задумчиво замечает Рамси, больно сжимая ухо Ивы, отчего та тихо взвизгивает. – Но, хотя тебе все равно и следовало бы задать хорошую трепку за то, что брала еду у незнакомцев, так или иначе, ты теперь со мной, – он все треплет и выкручивает ухо Ивы, но успевает отпустить его и поцеловать ее в мокрый нос до того, как Джон, испытывая раздражение, с силой ударил бы его по руке. Но, может быть, время на той койке немного подуспокоило их обоих. – Около лабораторий "Дредфорта"… это далеко на севере, – отмечает Джон, снова возвращая взгляд к человеку в зеленом шарфе. – Да, – и его глаза как будто становятся темнее. – Я был и в самих лабораториях. Операция по зачистке. Сейчас многие уже не верят в них, но армия продолжает зачищать наиболее зараженные территории, даже если иногда это чистое самоубийство. Даже если после этих операций остается в живых только кто-то один или не остается никого вовсе, – в его голосе слышится подавленное ощущение несправедливости. – Ну, видимо, ты тогда из тех, кто остался один, – с жесткой прямолинейностью подытоживает Рамси. – Так точно. По крайней мере, я не смог связаться ни с кем из командования или нашего корпуса и, как видишь, один добрался до Белой Гавани, – сдержанно соглашается человек, но так и не представляется. Может быть, не считает, что Рамси надо знать его имя и звание, может быть, ждет прямого вопроса. – А знаешь, неудивительно, что люди не верят в вас, – тем временем злым тоном – скорее всего, из-за упоминания уничтоженных лабораторий – продолжает Рамси, – если ты, последний из своей дивизии-хренизии или еще какого хренова подразделения, ошиваешься здесь, под жирным боком Мандерли, и, заправляясь карри на обед и жареными яичками на ужин, заливаешь всем об армейских самоубийственных миссиях. – Кхм. Да уж, твои манеры явно оставляют желать лучшего, молодой человек, – но терпению обладателя зеленого шарфа не мог бы позавидовать разве что Русе Болтон. – Но я думаю, это все холод. Холод промораживает мозги насквозь и мешает думать, так что неудивительно, что ты так поверхностно и предвзято судишь обо мне – и, полагаю, обо всей армии, – и так же легко ошибаешься в своих суждениях. Я, как ты выразился, не "заливаю всем" о том и о сем, и хотя я и задержался здесь, чтобы отплатить этим людям за помощь мне и мальчику, я продолжаю следовать последнему распоряжению генерал-лейтенанта Станниса Баратеона. И, может быть, когда после рапорта одного случайного поедателя жареных яичек бомбардировщики воздушно-десантного корпуса наконец зачистят территории вокруг Белой Гавани, тебя смогут эвакуировать в достаточно теплое место, чтобы ты изменил свое отношение к работоспособности военной системы во время Зимы, – он отвечает медленно и с достоинством, и хотя Джон не понимает, к чему вообще весь этот спор и к чему теперь пялиться друг на друга, будто вы кровные враги, с произнесенным именем что-то щелкает в его голове, и все мгновенно складывается. Станнис Баратеон, срубленные на фалангу четыре пальца, по-отечески приятный голос и теплые, печальные темно-карие глаза. – Так ты что, сейчас отправляешься на юго-запад? В штаб воздушно-десантного корпуса? – а в голосе Рамси тем временем не слышится обиды, и его глаза немного стекленеют, как будто он представляет перед собой развернутую карту. – Хах, ну, раз так вышло, что мы двигаемся в одном направлении, думаю, ожидаемая тобой метаморфоза может произойти даже раньше, чем ты думал. Нам бы определенно не помешал такой поедатель жареных яичек, как ты, в сопровождении и получении допуска на территорию, так что я готов возлюбить армию хоть сейчас, в любом виде и любой позиции, – он практически оценивает ситуацию безо всякого перехода, и пока человек в зеленом шарфе находится с ответом, Джон выпаливает: – Давос. Давос Сиворт. – Да? Откуда ты знаешь мое имя? – Давос Сиворт, видимо, решает пока проигнорировать Рамси и внимательно смотрит на Джона. Тот торопливо стягивает балаклаву под подбородок, открывая лицо. – Джон Сноу. Может быть, ты меня помнишь, я… – …мальчик из института Дара, – заканчивает за него Давос, и повисает короткое, неловкое молчание. Они слишком мало знакомы, чтобы обняться сейчас, как старые друзья – даже если все люди становятся друг к другу немного ближе, когда наступает Зима, – так что, в конце концов, Давос просто протягивает Джону руку. Но, когда тот берется за его запястье, сжимает ее очень крепко и сердечно. – Джон Сноу, – повторяет Давос, только после этого отпуская запястье Джона, – не думал, что услышу это имя еще раз до того, как сойдет снег. Но что с Деваном и Ширен? С Селисой? С ними все в порядке? – он спрашивает сразу, и все тепло, которое Джон еще чувствовал в ладони от отеческого рукопожатия, моментально вымерзает, напоминая о том, что есть холод и похуже того, что сейчас вокруг. – Деван в порядке, он поправился и уже сам помогал другим в лазарете, когда я уходил. А Ширен и Селиса… – он хочет закончить это сразу, хочет сказать "…мертвы", чтобы не мямлить, не молчать неловко, не заставлять Давоса понимать это самому, но вдруг запинается и не может выдавить из себя ни слова. Он только видит, как взгляд Давоса меняется. Медленно, не резко. Словно он сам не особо верил в хороший конец для маленькой Ширен и ее матери. – Упыри? – он спрашивает куда прохладнее, даже несколько бесчувственно, будто через силу, как будто хочет услышать, что в институте не осталось вообще никого живого, кроме его сына, и это коробит Джона, но он понимает. И мотает головой. – Несчастный случай, – это выговорить легче, хотя и по-прежнему тяжело. – И хотя я знаю, что это ничего не исправит, но я бы никогда не допустил этого, если бы… я был мертв, когда это случилось. Клиническая смерть. Я хотел бы… но ничего не мог сделать, – но, сказав это, Джон вдруг понимает, что лжет. Наверняка лжет. Конечно, сейчас он не может сказать точно, не может знать наверняка, что сделал бы, узнав о несчастном случае с Ширен, согласился ли бы отдавать ей свою кровь день за днем, если бы это истощило его до смерти и все равно не спасло ее – это неважно, ты потерял контроль над ситуацией еще тогда, когда она вызвалась помогать разливать зажигательную смесь, а ты пропустил это мимо ушей, – но чувствует, что лжет. И чувствует, что Рамси, наконец неспешно поднимающийся и довольно дергающий краем своих жирных губ, тоже понимает это. – Я думаю… – голос Давоса все-таки сбивается на мгновение. – Я думаю, эта Зима все равно была бы слишком холодной для нее… них, – он вздыхает, собираясь с силами. – Но, так или иначе, она все еще не кончилась, Джон Сноу. А, судя по тому, что вы здесь, что-то все-таки вышло с твоей вакциной? Белая Гавань теперь дотянет до весны, не беспокоясь о вирусе? – он явно пытается отвлечься, и из-за этого отвечать Джону еще тяжелее, но он опять мотает головой. – У нас ничего нет с собой, – ему приходится это сказать, но он тут же поспешно добавляет: – Но только у нас двоих, мои коллеги и вольные уже доставляют вакцину в ближайшие города, как могут, и я уверен, они доберутся и до Белой Гавани в конце концов. У нас не было связи или собственного транспорта, чтобы сделать это быстрее, но как только мы доберемся – или кто-то из наших доберется – до города с транспортом, вакцину можно будет распространять повсеместно, – он произносит это и сразу же понимает еще одну важную вещь: ни ему, ни Рамси на самом деле и в голову не пришло спросить у Вимана о транспорте или связи. Что, опять скажешь, что слишком устал или хотел спать? Думая только о своих сестрах, братьях и Рамси, Джон напрочь забыл о том самом главном, что он должен спрашивать в любом городе, у любого человека, который встретится ему, даже посреди занесенной дороги или изломанного ветрами леса. И по глазам Давоса он видит, что тот тоже догадывается об этом, но ничего больше не говорит. – В штабе воздушно-десантного корпуса точно есть связь. И самолеты, – вворачивает Рамси, но ни Джон, ни Давос его как будто не слышат. – Подожди, Давос, – вдруг резко говорит Джон, желая хоть как-то унять едкое чувство вины. – Может, мы и не миротворцы, способные обеспечить весь город вакциной, но у нас есть с собой немного… – он быстро снимает рюкзак, замерзшим пальцами расстегивает его и нащупывает в жестком внутреннем кармане аккуратно уложенные пакеты. Протягивает два Давосу. Рамси закатывает глаза. – Это она? – тихо спрашивает Давос, и Джон кивает. – И ты предлагаешь мне ее взять? – еще один кивок. – В этом городе, полном родителей, детей и любовников, ты хочешь отдать ее мне? Но зачем? – он дает Джону время ответить, хотя, кажется, по его взгляду уже понимает, что ничего не дождется. – Или мне стоит спросить прямо? Ты хочешь этим откупиться от меня за смерть одной маленькой девочки, Джон Сноу? – о, Джон знал, что до этого, даже не маскирующегося под случайно скользнувшее, обвинения дойдет. – Знаешь, я ведь тоже не всегда был хорошим человеком и, по правде, куда чаще был плохим, и сам много знаю и о торговле из-под полы, и о незаконном ввозе, обо всем том, за что по старому закону рубили пальцы, – Давос не обращает внимание на тихий присвист Рамси, – но от тебя, Джон Сноу, я, признаться, ожидал большего. – Ты тоже отец, – парирует Джон, игнорируя большую часть сказанного. – Не хочешь брать для себя, так возьми хоть для своего сына. – Для которого? – а глаза Давоса вдруг становятся холодными, как замерзшее дерево. – Четверо моих сыновей погибли этой Зимой. Деван жив, твоими стараниями, но не думаешь же ты, что я могу полететь в ваш институт на волшебных крыльях и отдать эту вакцину ему? А двое оставшихся сейчас со своей матерью, и Семеро знают, каково им всем там, я даже не знаю, куда их эвакуировали. – Но ты говорил о мальчике. С тобой был мальчик, когда ты нашел Иву. Разве не один из твоих сыновей? – Нет, – и Давос вдруг как будто устает злиться, шумно выдохнув и успокоившись. – Мне пришлось бежать от упырей до самого Винтерфелла. Хотелось переждать какое-то время в одном из брошенных домов на окраине, и, видимо, божье провидение, не иначе, привело меня к тому, где прятался тот мальчик… Потом уже мы с ним вернулись к лабораториям, узнать, не осталось ли там хоть кого-то, и так же вместе направились в Белую Гавань. Но он мне не сын, никто. И, думаю, Мандерли куда лучше меня теперь позаботятся о нем. – А я думаю, у Мандерли свой взгляд на эту ситуацию, но кто меня спрашивает, – мурлычет себе под нос Рамси, пока Джон пытается подавить в себе одну из очень глупых и наивных мыслей, тех, что так или иначе приходят в голову, даже если не то что в мире, в одном Винтерфелле в домах на окраинах может до сих пор жить тысяча самых разных мальчиков. – Ты узнал его имя? – но вопрос срывается сам собой. – Само собой. А почему ты спрашиваешь? – с некоторым подозрением уточняет Давос. – Скажи, – Джон не может объяснить коротко, но ему очень, очень нужно услышать ответ прямо сейчас. – Скажи, как его зовут. У меня остались братья в Винтерфелле. – Не думаю, что он твой брат, Джон Сноу, – Давос оценивающе оглядывает его. – Фамилию он носит другую, да и не похож на тебя совсем. – Трое моих братьев – рыжие и синеглазые, – сердце Джона качает кровь так быстро и сильно, что он не ощутил бы зимнего холода, даже ударь сейчас морозный порыв ветра со снегом ему в лицо. – Как его зовут? И Давос наконец отвечает. – Рикон. Рикон Старк. – Виман! Виман! Есть здесь хоть кто-то живой, кто видел Вимана, мать его, Мандерли?! – с каждым этим криком Джона, быстро шагающего по гостиничному коридору, надежды Рамси на то, что может быть, им все-таки удастся разрешить это без полагающегося скандала, тают чище дыма, вившегося к высокому потолку от сигареты крепкой пожилой женщины, сидевшей в лобби и проводившей их задумчивым, но безразличным взглядом. По правде, Рамси совсем не хочется участвовать в этом, но он уже решил, что не будет останавливать Джона. Во-первых, ему нравится Джон, а, значит, до поры до времени нравится и все, что он делает, нравятся все его добровольно и самостоятельно принятые решения. Во-вторых, Джон Сноу, который явно собрался укусить жирную миногу за хвост, добравшись до одного из четырех сердец… ну, это же все-таки, мать его, настоящее зрелище. Рамси бы заплатил пару десятков фунтов, чтобы посмотреть на кого угодно, кто будет звать Вимана Мандерли во весь голос этим тоном, а за Джона Сноу без сомнения отдал бы и полтинник. Если бы только кто-нибудь сейчас принимал фунты. И если бы Джон Сноу не делал это прямо сейчас совершенно бесплатно. – Виман, – Джон тем временем останавливается в открытых дверях ресторана, растрепанный, румяный и злой. Рамси догоняет его и без удивления обнаруживает, что Виман находится ровно на том же месте, где и был: возможно, ему стало настолько тяжело передвигаться с его весом, что он предпочитает не покидать насиженное место, особенно если то, как неожиданно, находится рядом с кухней. Кроме него, здесь сейчас остались только Винафрид и Хозер, нарочно медленно прекратившие разговор и недовольно взглянувшие на Джона. Наверное, остальные нашли себе занятия получше, чем месить ложками карри целый день, думает Рамси. – Виман, ты сказал, что знать не знаешь никакого Эддарда Старка, – голос Джона напряженно вздрагивает. – Да, и если ты хочешь уточнить, именно так ли это звучало, я скажу тебе еще раз, – Виман же голос не повышает ни на гран, щурясь и смотря на Джона с нарочито вежливым интересом. – Я знать не знаю никакого Эддарда Старка, Джон Сноу, так же, как знать не знаю, какого… почему вы оба еще здесь. – Но ты знаешь Рикона Старка. – И? – бледная бровь Вимана едва заметно приподнимается на его одутловатом лице. – Старк – и Старк. Ничего общего не находишь? – кажется, Джон по-настоящему взбешен, и Рамси, с его странным и замедленным пониманием социальных связей, не понимает этого до конца, но, кажется, все-таки начинает немного догонять, что к чему. Не в том, что важно для Джона Сноу, а в том, что важно для Джона Сноу. – Рискну предположить, что эти люди носят одну фамилию. Я угадал? – а Виман не теряет самообладания. – Да, потому что Рикон Старк – сын Эддарда Старка. А Эддард – брат моей матери, Лианны Старк. – А. А-а. Вот в чем дело, – и пухлый рот Вимана трогает улыбка. Как будто ты в самом деле не знал, жирная минога, думает Рамси, но по-прежнему ничего не говорит, одними ногтями почесывая Иву между ушей. – Ну, тогда это уже другой разговор, Джон Сноу, – а вот Винафрид и Хозер смотрят на него так удивленно, будто взаправду ничего не понимают. – Тогда садись. Поговорим по-семейному, раз уж так вышло. – По-семейному? – Джон игнорирует предложение сесть. – По-семейному, – соглашается Виман, и его и без того маленькие глаза превращаются в аккуратные, тонкие щелочки в жире. – Видишь ли, Джон Сноу, так как бедного Рикона мне представили как сиротку – ведь что еще, кроме смерти, может заставить человека бросить своего ребенка одного в замерзшем доме, – я, благодаря моей драгоценной Винафрид, – он вслепую протягивает руку, смыкая свои жирные короткие пальцы на запястье внучки, – уже подготовил документы для оформления опеки над ним. Конечно, с этим все равно придется подождать до конца Зимы, органы опеки, видишь ли, отказываются работать в такой мороз, да и нужно будет получить еще несколько справок, пройти какую-то там подготовку… но в какой-то мере я уже чувствую, что мы с тобой породнились, Джон Сноу. Так что да, давай поговорим по-семейному. Глаза Рамси округляются. Наверное, третий раз в жизни Виману Мандерли все-таки удается его удивить. Первый – одним своим видом, не цепким интеллектом, скрывающимся под центнерами жира, но все же знатным, почти нечеловеческим видом своего оплывшего тела. Второй – когда он оказался заядлым кинолюбителем, да еще и предпочитающим фильмы вроде того, с превращением в гигантскую крысу. И, наконец, третий – когда посреди заморозившей все живое глубоко под снегом Зимы он умудрился заполучить единственного маленького Старка – рыжего, как теплый огонек – и, судя по всему, собирался ловко прибрать его под опеку и, как следствие, достаточно задурить мальчишке голову, чтобы со временем начать распоряжаться на редкость приличным, судя по увиденному Рамси дому и скупым упоминаниям Джона, состоянием его семьи. Да, вот это определенно должно взбесить Джона настолько, что предыдущая попытка вывести Вимана на ссору покажется секундным детским капризом, думает Рамси. Но Джон вдруг успокаивается так резко, как будто никогда не злился. Только его губы вздрагивают, будто он собрался не то улыбнуться, не то швырнуть в Вимана неприбранной миской с ближайшего стола. – Ладно. Давай поговорим, – он снимает капюшон и шагает к столу. – Семейные "разговоры" – херня, из-за которой передохло больше народу, чем из-за холода и упырей вместе взятых, – тянет Хозер. – Не буквально чаще всего, но если измерять количеством пролитой крови… Я, пожалуй, плесну себе еще кофе. – Да, и мне, пожалуйста, – роняет Винафрид, не обращая внимания на его недовольно вспыхнувшие глаза, двигая свою кружку и не отрывая внимательного взгляда от Джона. – И мне, Хозер, мой сладкий престарелый червячок, – еще до прозвучавшего возражения все-таки ухмыляется Рамси, стягивая лямки рюкзака с плеч. В конце концов, чем бы это ни закончилось, они как минимум поедят. – Ну что же, Виман, давай начистоту… Поняв, что Джон чувствует себя достаточно уверенно, Рамси спокойно усаживается и под неодобрительно скользнувшим по нему взглядом шаркающего к соседнему столу Хозера – Виман уже полностью поглощен Джоном и не обратит внимание даже на руку карманника под полой своей шубы – наполняет чью-то опустошенную миску ароматным, острым и густым грибным супом из стоящей на краю стола кастрюли – сколько же, мать ее, еды могут позволить себе подавать в Белой Гавани круглосуточно, – цепляет с общего блюда два приличных куска холодной вареной говядины – один отправляется тут же улегшейся у его ног Иве под стол, – от души зачерпывает масляной фасоли с черносливом – хотя он и не уверен, что его кишечнику это нужно после того, что у них было на той койке – и, прикусив еще кусок кисловатого хлеба, водружает этот полноценный обед перед собой, собираясь заняться им не менее любовно, чем Джоном Сноу несколько долгих десятков минут назад. – Я бы спросил, не треснет ли твоя рожа, да, похоже, она уже начала, – с типичным амберовским дружелюбием Хозер грохает рядом с ним полную кружку кофе и освободившейся рукой стучит по своей нижней губе в том же месте, где у Рамси гноит один из многочисленных прыщей. – А я вот не пойму, в чем твоя проблема, Хозер, – жадно сглотнув первую ложку, Рамси прерывается для ответа, – тебе не о чем думать больше в такое трудное время, кроме как о моей роже? То есть неужели во всей Гавани не нашлось никакого хорошенького мальчика, кроме меня? Или прыщи на твоем вялом хрене их так отпугивают, что ты решил за мои взяться? Так вот: мои-то точно не от герпеса, так что тебе здесь ловить нечего, – он возвращается к супу, продолжая слушать Джона не менее внимательно, чем Виман. Хозер ловко вытаскивает прижатую предплечьем к груди кружку, ставит ее перед вряд ли даже заметившей это Винафрид и, хрустнув коленями, садится рядом. Насчет того, что он пропустит хоть слово Джона и Вимана из-за их никчемушной болтовни, Рамси тоже не обманывается. – А ты, видать, совсем одичал, пока по лесам шатался. Внимания там не хватает, конечно, одни медведи да упыри кругом, но не все ж теперь на свой счет принимать, – один из лежащих на столе ножей почти незаметно оказывается в морщинистой руке Хозера, и он глухим ударом втыкает его в выбранный Рамси для себя кусок говядины, накалывая и через секунду надкусывая. – Хотя знаешь, – он не особо трудится прожевать перед тем, как продолжить, – в городе, по крайней мере, в этом, окружение не сильно-то и лучше, чем в лесу. Рамси смеривает его оценивающим взглядом. – Вот если чего мне и не хватало после смерти Русе, Хозер, так это мудрой мысли от пожившего человека, – он откладывает ложку и поднимает кружку с кофе. – Но ты прав, не стоит портить наши отношения этим романтическим дерьмом. За старую добрую дружбу. – За добрую дружбу, – сверкает глазами Хозер, поднимая свою и ударяя ее краем о край кружки Рамси. – …так как я, в любом случае, жив, дееспособен и обладаю возможностью позаботиться о Риконе, и вот он я, прямо здесь. Так что тебе придется отдать его мне. И ты отдашь. Прямо сейчас, – а, кажется, даже не обративший внимание на их приглушенную перебранку, Джон наконец заканчивает и смотрит на Вимана спокойным, ярким и уверенным взглядом. – Хм. Нет, – флегматично качнув головой, отвечает Виман. – В смысле? – во взгляде Джона появляется недоверчивая усмешка, но он не выглядит обескураженным. Скорее не слишком убежденным в том, что услышал. – Нет. Я тебе его не отдам, – так же флегматично повторяет Виман. – Ты что, предлагаешь мне забрать его силой? – а вот теперь край рта Джона вздрагивает. – А ты можешь? – тон Вимана не меняется. – Он мой брат, – просто и уверенно отвечает Джон. – Если на то пошло, мне придется. – Да, он твой брат, – соглашается Виман, вдруг беря кусок хлеба с общей тарелки, отламывая от него край плохо пропеченной корки и отправляя в свой ненасытный рот. – Твой брат, находящийся в городе, полном вооруженных людей, у которых ты, безоружный мальчик почти двадцати пяти лет, решил забрать его силой, – он смотрит на Джона с действительным интересом, а тот на секунду зажмуривается, будто Виман сказал несусветную глупость. – Не держи меня за идиота. Если придется – а я все еще надеюсь, что мы можем этого избежать, – да, я заберу Рикона с собой против твоей воли. Но это вроде бы не равняется тому, что я заберу его против воли твоих людей. И хотя я вижу, как у вас тут все устроено, и понимаю, насколько тяжело им будет осудить хоть одно действие Вимана Мандерли, хозяина и благодетеля тех, кому не нашлось места в эвакуационных поездах, – в голосе Джона сквозит явное пренебрежение к такого рода порядкам, – но все же… ты думаешь, что они единогласно одобрят то, что ты собираешься сделать? Одобрят и возьмутся за оружие против меня одного? – он без боязни качает головой. – У многих из них свои семьи, свои дети, и, насколько я знаю таких людей, они не согласятся с тем, кто хочет забрать ребенка из семьи, особенно когда поймут, как он собирается на этом ребенке нажиться, – он заканчивает, и в повисшей тишине Хозер хмыкает, скрывая смешок, а Рамси начинает мурлыкать какой-то прилипчивый мотив, тщательно облизывая ложку. Но Виман остается предельно серьезен. – А что, ты думаешь, что "родного брата", который собирается нажиться на этом ребенке, они одобрят больше? – он спрашивает как будто действительно с искренним интересом, продолжая раздражающе отрывать маленькие-маленькие кусочки корки и кидать их в рот. – Мне не нужны деньги Старков, – Джон снова качает головой, едва заметно розовея ближе к ушам. У Рамси это вызывает приятное, теплое чувство пониже наполняющегося желудка. – Я их всю жизнь не видел, и сейчас они мне не нужны. – Как и мне, даже если ты этому не веришь. Впрочем, если ты не веришь в этом мне – полагаю, в основном потому, что ты меня не знаешь, – с чего бы людям, которые не знают никакого Джона Сноу, верить в этом тебе? – задает еще один вкрадчивый вопрос Виман. – Ладно. Хватит. Достаточно демагогии, – уже, судя по виду, собравшись обстоятельно возразить, Джон вдруг резко передумывает. – Если ты хочешь это проверить – давай проверим. Я больше не собираюсь спорить с тобой о том, кого из нас поддержат гипотетические люди, но если ты намерен именно так разрешить наш спор – я с удовольствием расскажу свое видение ситуации людям настоящим, – он раздраженно смотрит на Вимана, а рука Винафрид вдруг мгновенно мелькает под носом Рамси, прихватывая тарелку, на которую он только-только положил новый кусок говядины. Все ты замечаешь, лживая сучка, успевает подумать Рамси. – А мне кажется, ты уже немного устал, Джон. Тебе надо поесть, – твердым, непререкаемым тоном говорит Винафрид, ставя тарелку перед Джоном. – Тем более, что, я думаю, если вы оба перестанете упрямиться, ваш разговор все-таки может затянуться. – Не надо только… – начинает Джон, но Хозер тоже перебивает его: – Ага, ты и вправду выглядишь, как… – он морщится. – Когда ты вообще ел последний раз? Рамси знает, что утром, но в то же время ему сложно назвать те остатки, который они выскребли из рюкзаков, едой. Кажется, Джону тоже, поэтому он просто мотает головой и вдруг смотрит на него, как будто в поисках поддержки. Рамси отвечает ему ленивым взглядом – и понимает, что должен что-то сказать, только когда пауза за столом затягивается. Еда всегда довольно-таки расслабляла его. – А, действительно, поешь, Джон. Я бы не советовал тебе мясо, лучше попробуй суп, и хлеб, и… Хотя, если хочешь мяса, не парься и ешь. Нас не будут тут травить, но… – он неопределенно пожимает плечами, пододвигая к себе блюдо с фасолью. Может быть, хотя бы это никто не заберет у него прямо изо рта. – Но что? Не будут травить насмерть? – прямо и все так же раздраженно спрашивает Джон. – Или что ты имел в виду своим хреновым "но"? – Да не, ничего, – и подвижный рот Рамси как будто одним своим выражением добавляет еще и "понятия не имею, почему ты что-то такое подумал". – Просто Мандерли нет смысла травить даже неугодных гостей, учитывая, что они… – Рамси! – вдруг прикрикивает Виман, говоривший до того тихо-тихо. – Я уже не удивляюсь тому, что твой отец так и не смог втолковать тебе это, но все же напомню: существует такая вещь, как причины, по которым того или иного человека не просят покинуть приличное общество. И ты сейчас сидишь за моим столом только потому, что пришел с Джоном Сноу, с которым я хочу обсудить судьбу его маленького братца, и на таких условиях я не стал устраивать сцену, выставляя тебя за порог. Но если ты продолжишь говорить о том, о чем собрался, клянусь богами, я не пожалею свои суставы, чтобы подняться и лично вышвырнуть тебя за ворота. – А ты думаешь, ему не нужно пока знать? – безмятежно и даже немного игриво отзывается Рамси. – Мне кажется, если бы я рассказал, стало бы поинтереснее. И погорячее. – Если бы ты обвинил меня в чем-то, ты хочешь сказать. И, поскольку я даже знаю, в чем… – он прикрывает глаза рукой, как будто этому когда-то предшествовал очень затянувшийся разговор. – Я не хочу тратить время на этот бессмысленный и бездоказательный спор, так что просто замолчи, пока я не позвал кого-нибудь и… – он возвращает взгляд к Джону, и его цепкие глаза снова кажутся обманчиво ласковыми и уставшими, а голос вдруг становится по-отечески приязненным. – Джон, мальчик мой, не беспокойся. Во-первых, Рамси в кои-то веки прав, и я не собираюсь травить тебя или кормить испорченной пищей, поверь мне. Во-вторых, я на самом деле не хочу враждовать с тобой. Но ты пришел ко мне с требованием, с ссорой, и после этого не можешь обвинять меня в том, что я решил отстоять свою позицию перед тем, как объяснить тебе, чем она обоснована, – "поставить тебя на место", читается в глазах и слышится в мягком голосе Вимана. – Но теперь, когда мы все успокоились, ты и вправду можешь спокойно поесть, пока я объясню, почему не могу позволить себе, как ты это называешь, "отдать тебе Рикона". Джон упрямо сжимает губы, но через несколько секунд все-таки вымученно кивает. Рамси видит по его глазам, что он не купился на мягкие интонации и не забудет о той теме, которая была так неловко замята, но готов выслушать. "Тебе правда нужно поесть, Джон", – лениво думает Рамси, зачерпывая ложкой фасоль. Он еще не знает, на кого хочет поставить в этой затягивающей игре, но голод отупляет и злит, а Рамси не хотелось бы, чтобы Джон растерял весь свой потенциал из-за такой глупой физической причины. – Джон, давай на секунду представим себе, что я прямо сейчас позову Рикона и разрешу ему пойти с тобой, – умиротворяюще начинает Виман Мандерли, когда Джон все-таки зачерпывает немного грибного супа и отправляет первую ложку в рот. – Что, по-твоему, тогда произойдет? Я имею в виду, куда вы пойдете? – Подальше отсюда? – Джон считает, что еще может позволить себе саркастичный тон, по крайней мере, пока. – Да. Подальше отсюда, – Виман Мандерли глядит на него с легкой печалью, невольно напоминая дядю Бенджена. Когда Джон говорил какую-нибудь наивную детскую глупость, тот всегда смотрел на него не сердито, а немного болезненно, как будто хотел бы защитить его от всех бед и горестей, следующих за опрометчивыми решениями. – Джон, давай я буду честным с тобой, – но Виман – не дядя Бенджен, и секундное сочувствие в его взгляде меркнет, – мы ведь оба знаем, что Рикон – не совсем… полноценный мальчик. Ложка скрежещет по зубам Джона, когда он резко смыкает их. – Достаточно полноценный, – сухо отрезает он, кашлянув и замечая заинтересованный взгляд Рамси. Кажется, что-то в собранном им досье на семью Старков тот все-таки пропустил. Или просто забыл об этом. Ты тоже мог бы забыть, не будь это твой брат. – Он аутист, Джон. И я вижу, что ты сильный мальчик, ты можешь позволить себе долгий поход на юг. Ты или Рамси. У вас есть оружие, вы можете переносить голод и холод. Но Рикон… – Виман качает головой. – Он не выдержит этого. – Мы можем защитить его, – так же отрывисто возражает Джон; пары съеденных ложек супа ему, очевидно, не хватило, но он отодвигает тарелку. – И нам не обязательно идти дальше на юг. Мы можем вернуться в Винтерфелл. Запасов в кладовых должно хватить, чтобы переждать Зиму, но мы сможем еще и охотиться, и топить печь хоть каждый день, а сам дом достаточно крепкий, чтобы не беспокоиться о безопасности, – он замечает, что Рамси задумчиво прикусывает нижнюю губу. Кажется, ему тоже нравится такая идея, но Джон не хочет думать об этом сейчас. – В Винтерфелл, говоришь? В ваш дом? – а Виман опять сочувственно вздыхает. – Джон, я не хочу расстраивать тебя, но я говорил с мальчиком и говорил с человеком, который его привел. И раз, я так понимаю, ты тоже виделся с этим человеком… ты не задавался вопросом, почему Рикона привела не его сиделка? Где вообще его сиделка? – он вдруг резко прерывается. – Я думаю, тебе лучше сперва доесть, а потом мы поговорим об этом. Полагаю, ты многого навидался, но после этой истории даже мне еще много часов кусок в горло не лез. – Он лжет, – заговорщицки шепчет Хозер, но Джон пропускает это мимо ушей. – Рассказывай сейчас, – тревожные нотки в его голосе почти звенят. – Ну, как хочешь, – пожимает расплывшимися плечами Виман. – Сиделка Рикона, как я понял, как раз пошла нарубить дров для печи или что-то в таком духе. И, может, не заметила яму под снегом, может, решила залезть на дерево, чтобы нарубить веток повыше, но, так или иначе, домой она доползла только через сутки. Сломала ногу. А сломанная нога сейчас, когда тебе некому помочь, да еще и наверняка с обморожением… – Виман цокает языком. – Рикон рассказал мне, что она как-то сумела заползти в дом, но, видимо, не могла подняться и осталась лежать на полу. И "странно и страшно говорила", так он сказал. И "смотрела". Я думаю, к тому моменту она либо уже бредила, либо просила его как-нибудь помочь, но мы об этом теперь не узнаем, конечно, – он делает короткую положенную паузу. – И, так или иначе, Рикон испугался, спрятался наверху и просидел там один несколько дней. Он еще ребенок, так что, конечно, ему было холодно, страшно, хотелось есть и пить, а потом она еще начала кричать в какой-то момент, и, как он рассказал, кричала однажды целую ночь без перерыва. И только после того, как она замолчала, он осмелился спуститься, но, хотя она ничего уже не говорила, но все так же "лежала и страшно смотрела". Рикон, добрый мальчик, даже пытался покормить ее, но она, естественно, уже не могла взять еду, и он решил, что она злится на него. "Оша. Боги. Боги. Боги", – думает Джон, не сводя глаз с Вимана. – Он сильно исхудал после этого, питался, я так понимаю, сперва остатками еды на кухне, а потом сырым мясом, которое приносил его пес, и топил снег в кружке под одеждой, это я уже знаю с его слов, переданных тем человеком, как бишь его… – Давос Сиворт, – подсказывает Винафрид. – Точно, Давосом. Он нашел мальчика почти одичавшим и, как рассказывал, всю следующую ночь, которую провел в доме, никак не мог уснуть, вспоминая, как увидел их, немытого тощего ребенка, глодавшего красную кость рядом с почерневшим уже трупом, и лежавшего рядом огромного черного волка с окровавленной пастью, – Виман произносит это мягко и с выражением, и Хозер мечтательно подпирает щеку рукой. – Тебе бы сказки рассказывать, Виман. Как это… когда актеров записывают, чтоб потом книжку не читать, а в наушниках слушать. Я вот тобой прям заслушиваюсь, чище какого писателя разоряешься, – комментирует он, но Виман смотрит на него осуждающе, и его тон становится суше. – Женщину Давос, разумеется, сжег на заднем дворе – на счастье, она чудом не заразилась и не стала этим… этой тварью, – а ребенка забрал, но… На самом деле я не думаю, что Рикон вообще никак не понял, что произошло в том доме. Он не умственно отсталый, – Виман опять качает головой. – Но я склоняюсь к тому, что его понимание происходящего как бы… раздвоилось. С одной стороны была жестокая правда и реальность, где единственный человек, который заботился о нем, умирал. С другой – его страх перед смертью и перед тем, что теперь он останется один. И, я думаю, ему оказалось проще поддерживать эту… ужасающую, само собой, игру. Продолжать делать вид, что его сиделка жива, говорить с ней, оставлять ей еду, спать и играть рядом с ней… И я – хотя я и, конечно, не то чтобы психолог – считаю, что возвращать его туда сейчас, в место, которое он настолько пытается вытеснить из своей памяти, что рисует вокруг него ужасающие фантазмы – смерти подобно. Я не ручаюсь за то, что там с ним может произойти, никто, я думаю, не поручится, и я не уверен, что ты, Джон, будешь готов – и сможешь – оказать ему достаточно квалифицированную помощь на случай, если его психическое состояние ухудшится. И хотя я знаю, что ты можешь сказать: "Ему все равно придется рано или поздно вернуться домой", я бы предпочел, чтобы это произошло уже после Зимы и, желательно, под надзором лечащего врача, который я немедленно обеспечу, как только появится такая возможность. Я ведь действительно привязался к мальчику, Джон Сноу, мои внучки уже выросли, а мне патологически нужно о ком-то заботиться, такова уж моя натура, – Виман не обращает внимание на издевательское хмыканье Рамси. – И, в отличие от тебя, не в обиду, я действительно могу себе это позволить. – Ты говоришь, что ты не психолог, – тянет Рамси, пользуясь тем, что Джон, действительно впечатленный, не сразу находится с ответом, – и это правда. Однако кто-то из нас… нет, подожди… боги, кто же это… – он показушно оглядывается и даже с подозрением смотрит на Хозера, – может, ты… нет, мне казалось, это был кто-то еще… а, да, точно, это же я, – он саркастически глядит на Вимана, – я работал и не с такими вещами, Виман. Типа это моя работа, ага. Изменения в психике. Мой профиль. – Напомни мне тогда, в каком году ты получил диплом? – Виман приподнимает бровь. – Если ты упоминал это. Потому что я что-то запамятовал. – Ох, Виман, мы же оба знаем, что если бы тебя на самом деле беспокоило здоровье мальчика, ты бы этого не сказал. Ты бы вцепился в меня, как в последний шанс, потому что кто знает, когда закончится Зима, а малышу Рикону нужна помощь прямо сейчас. – Ты никогда не будешь ничьим последним шансом, Рамси, – Виман снова спокойно берет разломанный хлеб с тарелки и скатывает кусок мякиша между пальцами. – И даже если бы мальчику была нужна помощь прямо сейчас, поверь, я бы никогда не выбрал для этого деревенского самоучку. Как раз потому, что я беспокоюсь… – Ладно, замолчите оба, – Джон прерывает и его, и уже разрозовевшегося перед ответом Рамси. – Мне нужно увидеть Рикона. Сейчас. – Разумеется, – соглашается Виман, как будто и не собирался ничего добавить. – В этом я бы не подумал тебе отказать. Думаю, Винафрид может сейчас сходить наверх и позвать его, – Винафрид не дожидается повторения и, кивнув, поднимается. – Ведь даже если я не могу отпустить Рикона с тобой, Джон Сноу… что я был бы за человек, если бы не дал вам встретиться после такой долгой разлуки? – он притворно вздыхает и снова цокает языком. "Как будто ты действительно не держал его там, чтобы я не узнал", – думает Джон. – Но все-таки поешь пока, – настойчиво повторяет Виман. – Ты теперь мой гость, Джон Сноу, а Мандерли никогда не морят гостей голодом. – Хорошо. Пока твоя внучка не вернется, – Джон кивает и снова берет ложку, окуная ее в суп. Он не слишком представляет, что именно будет делать и говорить дальше, но ему кажется, что он поймет это, как только увидит Рикона. – А я вот тут вдруг почему-то вспомнил, Виман, – Рамси тем временем с необыкновенным для себя терпением дожидается конца их разговора и возвращается к явно задевшей его теме, – как ты обо мне отзывался, когда я добивался расширения нашего отдела. "Талантливейший молодой человек", "надежда нашего проекта", "бесценное приобретение, благодаря которому мы наконец-то можем пойти дальше", вроде так? Или, может быть, все-таки "деревенский самоучка"? Нет, что-то я не пойму, как же нам верить человеку, мнение которого меняется в зависимости от того, где еще можно что-то урвать, а где уже ничего не удастся. Как ты хочешь, чтобы Джон поверил тебе, если ты просто жадная трепливая минога, Виман? – Мнение о людях может меняться, Рамси, я думаю, ты бы понял это, если бы мог видеть дальше первого впечатления. Но ты до сих пор зовешь меня "миногой", как ребенок, и наверняка считаешь, что это обидно, так что я от тебя в этом плане ничего не жду, – Виман подносит скомканный хлеб ко рту и надкусывает его. – Впрочем, если тебя это правда беспокоит, у моей позиции по поводу Рикона нет и не будет повода измениться: ты не предоставишь мне никакого диплома, а, значит, и аргументов для этой перемены. – Знаешь, – щеки Рамси остаются розовыми, но он спокойно зачерпывает еще фасоли, – а Джон ведь сможет забрать его, как только кончится Зима. Сразу, как сойдет снег. – Если доживет, – кивает Виман, кидая остатки мякиша в свой пухлый рот. – Да, если он доживет, я с удовольствием встречусь с ним в суде по этому поводу. – Купишь суд, ты хотел сказать? – бросает Рамси. – Интересно, сколько ты готов на это потратить, чтобы не уйти в минус? – И еще две вещи, мнение по поводу которых я не изменю, – глаза Вимана снова сужаются. – Первая. Когда я возглавлю отдел, я все-таки тщательно займусь вопросами твоего образования и того, насколько ты вообще подходишь нашему проекту. Думаю, ты понимаешь, чем это закончится. И вторая. Если ты сейчас скажешь мне хоть слово по этому поводу, мои люди будут гнать тебя под огнем до самой магистрали. Глаза Рамси холодеют, а румянец на щеках становится еще ярче, но он больше ничего не отвечает, крепко сжав ложку. – Ну-ну, не расстраивайся так, – Хозер глядит на него с тем, что у Амберов наверняка зовется сочувствием. – Он говорит мне что-то такое каждый божий день, а Морсу и того чаще, но, как видишь, мы все еще здесь, – но Рамси бросает на него короткий взгляд, и Хозер замолкает, безразлично пожав плечами. К лучшему. Не только Виман, но и Джон не отказался бы поесть и собраться с мыслями в тишине. Рикон Старк входит в ресторан тихо, держась ближе к Винафрид и неожиданно присоединившемуся к ней Морсу – худенький мальчик лет двенадцати-тринадцати – Джон с каким-то холодком понимает, что не помнит точно, сколько ему сейчас, – с отливающими темно-рыжим жесткими волосами, которые явно старались причесать, но они все равно растрепались и теперь торчат во все стороны, и яркими синими глазами. – Рикон, – срывается у Джона, когда он резко встает, и ножки стула громко скрежещут по полу. Рикон вздрагивает и шагает назад, неожиданно зло смотря на Джона из тени Винафрид. Его глаза расширены, и он инстинктивно жмется к здоровой руке Морса, но тот не особо задерживается в дверях и тяжелой походкой направляется к столу. Джон же торопливо шагает навстречу Рикону, стараясь игнорировать злой страх в его ярких глазах – и то, как он резко пятится за спину Винафрид, и только один блестящий глаз остается видным на слегка высунутом из-за ее локтя лице. – А вы точно родственники? А то, может, тут не Вимана вовсе денежки-то интересуют? – коротко хохочет Хозер где-то за спиной, но Джон опять пропускает его слова мимо ушей, наклоняясь немного – он не сильно-то выше подросшего брата, несмотря на их разницу в возрасте. – Рикон, это я, Джон. Джон Сноу. Твой старший брат. Тот, которого никогда нет дома и тот, которого ненавидела мама. Но если ты забыл меня – ничего страшного, мы сможем посидеть вместе и вспомнить, – Джон старается удерживать спокойный тон, и это окупается – Рикон несмело высовывается из-за скрестившей руки на груди Винафрид. – Джон? – он спрашивает негромко, слегка заторможенно, как и всегда. – Да. Джон, – с облегчением выдыхает Джон, и Рикон осторожно выходит из-за Винафрид, касается его протянутой руки и разрешает себя обнять. – Ты уходил, – голос Рикона холодный и медленный, как будто он в трансе, а руки горячо ощупывают спину Джона, плечи и отросшие волосы. – Да, мне нужно было… – в горле у Джона появляется знакомая горечь, и он насильно сглатывает. – Я больше не уйду, Рикон. Теперь все будет в порядке, и я никуда не уйду. – Все в порядке, – эхом повторяет Рикон. – Не говори так. Когда кто-то так говорит… – он на секунду оглядывается на Винафрид и прижимается горячими губами к самому уху Джона. – Когда кто-то так говорит, он умирает. – Я уже умер один раз, мой хороший, – так же серьезно шепчет ему Джон. – Мне можно так говорить. – Ты что, тоже мертвый? – Рикон немного отстраняется, и его расширившиеся глаза кажутся совсем огромными на худом лице. – Теперь нет, – Джон опять глотает что-то невыносимо горькое и крепко прижимает Рикона к своему плечу, уткнувшись носом в его непослушные волосы. Но Рикон быстро теряет интерес и к нему, и к его объятиям. Он немного выворачивается, пытаясь заглянуть Джону через плечо, и упирается в его грудь жесткими кулаками. – Лохматый Песик? – несмело спрашивает он, и Джон непонимающе поворачивает голову. – Лохматый Песик! – Рикон пихается больно, пытаясь высвободиться из объятий Джона – безразлично к нему, словно человек, запутавшийся в рукавах куртки. – Что?.. – слегка нахмурившись, спрашивает Виман, глянув на Винафрид, но та только тоже удивленно пожимает плечами. А Джон наконец отпускает выворачивающегося Рикона после очередного довольно сильного удара в живот, и тот, едва касаясь ногами пола, бежит к столу. Рамси успевает повернуться вбок вместе со стулом, чуть не отдавив лапу Иве – соображал он всегда так же быстро, как двигался, – за секунду до того, как Рикон буквально взлетает ему на колени, обхватывая руками за шею и утыкаясь лицом в сухие волосы. – Лохматый Песик, я так скучал по тебе, – жарко шепчет он. И край рта совершенно не выглядящего удивленным Рамси дергается в тихой улыбке, когда он согласно смыкает свои здоровые руки на тощих детских плечах. – Мы думали, что Лохматый Песик – это, собственно, его пес, – как будто даже с легким обвинением в голосе говорит Виман. – Сожалею, кстати, но Морсу пришлось взять пару ребят и пристрелить его. – Проклятая псина спокойно себе шла за мальцом от самого Винтерфелла, – поддакивает Морс, – но в Гавани словно взбесилась и насмерть загрызла нескольких моих парней. Ну и пришлось познакомить ее зубки с моим коготком, – он гогочет и хлопает по деревянной рукояти закрепленного на поясе крюка. "Ну как пристрелить, конечно, он здоровый был такой, Морс Амбер несколько пуль в него выпустил, а потом свой крюк ему прямо в ухо вогнал, так тот только тогда издох", – звучит подзабытым уже голосом Сола в голове Джона. – И хотя у меня лично сердце разрывалось, – продолжает Виман, – когда мальчик спрашивал о том, где его Лохматый Песик, но я никак не думал, что… – Мы хорошо дружили с Джоном раньше, до Зимы, – неожиданно говорит Рамси, почти нежно поглаживая затылок маленького Рикона. – И я часто бывал у него дома. Ну и, знаете, эти дети иногда дают тебе эти прозвища… – он незаметно для Рикона покручивает пальцем свободной руки у виска. – Дай угадаю, Джон Сноу. Друзья – вообще не твой конек? – хрипло смеется Хозер. – Да, иногда я тоже так думаю, – соглашается Джон, вызвав новый приступ смеха у Хозера, но не опровергает сказанное Рамси. Он не уверен насчет этого, но внезапные чувства Рикона могут дать его словам более весомую поддержку, чем вялое отношение к самому Джону. Но, как бы то ни было, ему нужно поговорить с самим Риконом перед тем, как что-то решать. – Рикон? – он подходит ближе к Рамси, так и держащему Рикона на коленях. Это выглядит немного странно, не совсем как с ребенком, потому что Рикон еще подрос, и его длинные поджатые ноги не умещаются на бедрах Рамси, а спину ему приходится горбить, чтобы уткнуться лицом в мощное плечо. – Рикон, я спрошу тебя кое о чем? – М-м, – тянет Рикон, ерзая на толстых коленях и обнимая Рамси крепче. Несмотря на то, что из-за его расстройства Джону нельзя злиться на это, его всегда раздражала привычка Рикона отворачиваться и мычать, когда от него требовался ответ. – Ты знаешь, где мы сейчас, Рикон? – Джон наклоняется, опираясь на столешницу, но Рикон опять мычит и пытается еще больше отстраниться, закапываясь в мех капюшона Рамси и пряча руки под его расстегнутой курткой. – Мы сейчас не дома, Рикон, ты понимаешь? Никакого ответа. Только недовольное хныканье и ерзанье. – Ты б ему еще заявление на смену адреса в департамент предложил подать. С детьми тоже не слишком-то умеешь обращаться, да, Джон Сноу? – опять комментирует где-то там Хозер, и глухой смех Морса вторит его словам. – Не то что ты, так ведь, Хозер? – неожиданно резко и коротко отбривает его Рамси, даже не поворачиваясь, и Джон чувствует смутную благодарность, слыша оборвавшийся смех и негромкое бормотание Вимана: – Не при ребенке, Морс. – Давай немного поговорим, хорошо, Рикон? – Джон старается не отвлекаться и перебороть растущую неприязнь – а Рикон старается не смотреть на него, – чувствуя, как уже немного начинают потеть ладони, когда Рамси неожиданно предлагает: – Но, если серьезно, в чем-то Хозер прав… Дай-ка лучше я попробую. Еще пригладив Рикону волосы, Рамси осторожно берет его за подбородок и немного отстраняет от себя. Внимательно смотрит на его не слишком красивое, но открытое и дикое круглое лицо с капризно поджатой нижней губой. Смотрит в его глаза, затуманенные, как будто с голубоватой поволокой, и просящие. Рамси знает, что люди с такими глазами – с таким взглядом – всегда обречены. Они могут быть завязаны на своем единственном друге – Лохматом Песике, что за тупое имя, – или любовнике, на своем долге или обещании, на четкой цели или расплывчатой грезе, но, так или иначе, они постоянно нуждаются в том, к чему себя привязали, и как отсутствие этого объекта, так и его наличие убивает их очень быстро, опустошая разум и вытягивая кровь из сердца. И глядя, как расцветает безжизненный взгляд Рикона, только обращаясь к нему, Рамси понимает, что мальчик умрет, стоит стянуть эту завязь хоть немного потуже – или хоть немного ослабить ее. Люди такого рода всегда обречены. Такого рода, как Рикон, и Русе, и Станнис Баратеон, и Мелисандра-из-мать-ее-Асшая. Как, Рамси полагает, и Джон Сноу. Как, и этого он не полагает, и он сам. – Знаете, а я вот понимаю, что мы все воспринимаем мальца как ребенка, но кто-то уже должен это сказать. Это как-то немного по-гейски, – доносится откуда-то издалека голос Хозера. – А знаешь, может быть, если бы ты перестал все время говорить о таких вещах, люди перестали говорить какие-то вещи о тебе, Хозер, – голос Винафрид теряется в тумане, который, Рамси знает, не отрывающий взгляда от его глаз Рикон сейчас чувствует не хуже него самого. – Не сваливай все проблемы в одну кучу, всезнайка. Даже если я заткнусь, и вы заткнетесь, думать-то никто от этого все равно не перестанет. А думают все всегда одно только дерьмо, – и ответ Хозера слышится еще глуше, как будто они вдвоем нырнули в воду, скрытую этим туманом. – А все-таки заткнуться б тебе не помешало, – это уже Морс. – Потому что, поверь, ни у кого в жизни не было столько дерьма в голове, сколько у тебя, братец. И девчонка права, хоть иногда ты мог бы делать перерыв и не лить его другим в уши, – и Хозер еще что-то отвечает, но они заплыли слишком глубоко, чтобы слушать его дальше. Но кое-что он подметил верно. Ханжи. Они же все думают о том, как это странно. Рамси знает, как странно это всегда выглядит со стороны. Но, сиди у него сейчас на коленях хоть сам старый пердун Хозер, хоть жирный Марлон – Вимана он бы все-таки не выдержал, – хоть Арья Старк с ее сладкими маленькими титьками и острыми зубками, хоть кто – Ива – угодно – Джон – еще, он бы не делал ничего, кроме того, чтобы держать этого человека за подбородок и долго, задурманивающе смотреть ему в глаза. Не чтобы загипнотизировать, ясное дело, а чтобы понять, какого именно рода та завязка, что намертво стянула этому человеку горло. Это особая вещь, особая физическая штука, происходящая между двумя людьми. И как бы она не выглядела снаружи… она работает изнутри. И когда Рикон почти отключается, Рамси наклоняется к нему, придерживая за поясницу, и жарким выдохом обжигает его ярко-розовое ухо. – Хочешь, вернемся домой? Рикон молчит так долго, что может показаться, будто он уснул. – Нет, – слабый шепот наконец достигает слуха Рамси. – Не хочу. Рамси смотрит через его плечо, находя глазами Джона, и движением руки показывает, чтобы тот дальше задавал вопросы. – Спроси, как с ним тут обращались, – судя по на секунду застывшему лицу и румянцу, Джон только что почувствовал обжигающий приступ ревности, но голос его звучит терпеливо. – Тебе нравится Виман? – Рамси продолжает шептать Рикону на ухо. – Эта старая жирная минога? – он тихо-тихо хихикает. – Не то змея, не то рыба с сотней зубов, вот кто такая минога и вот кто такой Виман, – он клацает зубами, почти задевая красную мочку и заставляя Рикона вздрогнуть. – Или Хозер, тебе нравится Хозер? Этот дешевый пидор? – он чувствует себя странно вдруг, сказав это теперь, когда у него полная жопа теплой спермы Джона Сноу, на котором он скакал так, что чуть не сломал ножки у койки, но от некоторых вредных мыслей отказаться очень сложно. – Не знаю, – после новой паузы отвечает Рикон, тоже болезненно – и вредно – хихикнув. – А дедушка Виман правда может становиться змеерыбой? Как Бран – волком? Как ты сейчас? – он неопределенно касается подбородка Рамси кончиками пальцев, прижимаясь щекой к его груди. – Не, вряд ли, – Рамси не очень понимает, о чем говорит Рикон, но чувствует, что ему это на руку, как бы там ни было. – Виман и есть минога. – А кто такой минога? – Рикон как будто уже забыл это слово или просто не сложил его со значением. – И пидор? – Не бери в голову, – отмахивается Рамси. – Разные слова для тех, кто обижает тебя. Делает тебе больно. Кстати, кто-нибудь из них так делал? Они, – он слегка кивает в сторону Вимана и Хозера, – или девчонки, или одноглазый? – Не знаю, – Рикон немного болтает свешивающейся ногой. Он явно не хочет говорить об этом, потому что догадывается, к чему все идет, но Рамси работал и не с такими упрямцами. – Больно – это когда кто-то вдруг забирается сюда, – он незаметно просовывает руку под теплый стеганый жилет Рикона, – и делает вот так, – с силой вбивает ноготь большого пальца пониже ребер. Но Рикон только слабо дергается, неуютно передернув плечами. Кажется, он готов пустить Лохматого Песика даже ближе, чем Рамси думал. – Они могут делать это рукой – или словами, – но здесь сначала жжет, потом ноет, и становится плохо. – Не, – повторяет за ним понравившееся слово Рикон, еще поежившись. – Мне нравится, как ты говоришь. Ты всегда мог превращаться? – Рамси не отвечает, потому что Рикону не на самом деле нужен ответ, скорее нужно подготовиться к тому, что он хочет сказать. – Не хочу быть здесь. Хочу уйти. С тобой, – и его речь немного бормочущая, но сосредоточенная. – Но не домой. Там Оша, – помедлив еще, добавляет он. – Мертвая? – спрашивает Рамси, и в этот раз не отвечает Рикон. – Ты знаешь, что такое "мертвая"? – тихо шепчет Рамси, и Рикон опять неуютно поерзывает на его коленях, но в конце концов кивает. – Тебе больно думать об этом? – Рикон кивает еще раз, хотя это и не нужно – Рамси и сам видит, что его вопросы делают больно, сладко и больно, вытягивая из Рикона ответы, как тонкий зубчатый нож вытягивает рыбьи кишки. Проклятая рыба, повсюду здесь. – Хорошо. И что это? – Мы говорили об этом. И говорили. И говорили, – отстраненно отвечает Рикон. – Мамины цветы высыхали, когда становилось холодно. Потом снова вырастали. Из деток, – он неровно вздыхает. – Они все высохли. Папа. Мама. Робб. Оша. Когда будет тепло, Сансе придется стать Мамой. Я, наверное, тогда уже вырасту и стану Папой, потому что Робб умер, а Бран ушел, – он немного покачивается и спрашивает: – Джон сказал, что тоже умер, но он такой же, как раньше. А у него не было деток. Так разве можно? – Да, – шепотом соглашается Рамси. – Джону все можно. – А Папе и Маме? Можно сделать с ними, как с Джоном? И с Роббом? С Ошей? Бедная Оша, у нее-то совсем не было деток. – Я думаю, мы с тобой попозже что-нибудь здесь придумаем. Нет, даже так: я обещаю, что мы обязательно здесь что-нибудь придумаем, – хмыкает Рамси, и волоски на шее Рикона приподнимаются. Мальчик уже мертв, но еще не знает об этом. Но он – его, Рамси, путь обратно в Винтерфелл, и до того, как они оба окажутся там, ему лучше бы придержать жизнь в своем тщедушном теле. А там-то можно будет быть мертвым, сколько захочется. – Скажи мне лучше, если я пообещаю тебе, что дома не будет никакой мертвой Оши, ты пойдешь туда со мной? – А ты больше не уйдешь? – почти без сомнения спрашивает Рикон в звериное ухо в густой черной шерсти. – Нет, малыш. Теперь нет, – посмеивается Рамси и подманивает Джона ладонью. – С ним все в порядке, – негромко отчитывается он, – и, думаю, со мной он пойдет куда угодно. Так что я еще подержу его, а ты пока займись Виманом. Джон смотрит на него с сомнением, но возражать сейчас не решается и передергивает плечами. И переводит взгляд на Вимана. – Ладно, давайте попробуем зайти с другой стороны, – осторожно начинает он. – Если я, как ты говоришь, Виман, не выйду отсюда с Риконом – я могу остаться здесь с ним. Что ты об этом скажешь? – И нужен нам еще один рот, – фыркает Морс. – Слабаков не держим, здесь люди потом и кровью выбивают себе койку. – Я не слабак, – спокойно парирует Джон. – Веса во мне, может, и немного, но я выносливый и могу заниматься любой физической работой. И вы все знаете, что я буду, – они и правда знают, видят по его взглядам на Рикона, и он не собирается делать из этого тайны. – И что ты сможешь сделать за день, чего не смогу я за час? – неприятно хохочет Морс. – Если только сортир отдраить. Драить сортиры и жрать нашу еду – вот то, что ты можешь, а таких желающих и без тебя хватает. – Ну уж есть-то он всяко будет меньше, чем ты, Морс, – тихо замечает Виман. Его глаза вспыхнули чем-то, когда Джон предложил остаться, но уже успели погаснуть. – Да и, как ты выразился, сортиры драить лучше тоже кому-то вроде тебя, здоровому бугаю с мощными ручищами. Но Джон Сноу не такой. Ты знаешь, Морс, некоторые люди могут выжить, используя свой ум, а не силу кулаков, и мне кажется, Джон Сноу именно из таких людей. Хотя я и не сомневаюсь, что он бы вылизал наши сортиры до блеска, но так вышло, что ведь и я не дурак – растрачивать его талант на такую работу. Так что да, Джон Сноу, я подумал о том, что ты можешь делать, и готов выдвинуть тебе одно предложение. Но только одно. – И какое? – с интересом умирающего, которому предлагают выбрать способ казни, спрашивает Джон. – Ты нужен мне в лабораториях "Дредфорта", Джон Сноу, – размеренно говорит Виман. – Что? – Джон легонько вздрагивает. – Что? – а Рамси спрашивает так резко, что Ива поднимает голову, и Рикон испуганно дергается в его руках. – Да ты что, совсем крышей повредился от холода, Виман, чтоб такое предлагать? Во-первых, лабораторий "Дредфорта" больше не существует… – Пока "больше не существует", – мягко поправляет его Виман. – Зима закончится рано или поздно, как заканчивались все Зимы, и проект "Дредфорт" будет восстановлен вместе со всеми лабораториями. Но если ты хочешь спросить, знаю ли я о том, что лаборатории уничтожены – да, я знаю. И нам предстоит много, очень много работы после Зимы, чтобы восстановить утраченное. В том числе поэтому нам нужны новые люди. И, так как я собираюсь занять место твоего отца, когда все это закончится, думаю, мне стоит озаботиться наймом персонала как можно раньше. – …во-вторых, Джон – совсем не тот человек, который подойдет "Дредфорту", – так же резко продолжает Рамси, игнорируя сказанное. – Ты его не знаешь, Виман. – А ты знаешь? – лукаво спрашивает Виман. – Наиболее вероятно, что, работая на "Дредфорт", он покончит с собой из-за чувства вины, – Рамси как будто считает в уме, – через два-три года. Полагаю, он попытается найти выход в каком-нибудь искусственно вызванном тяжелом психическом расстройстве раньше, но его мозг слишком рационален, чтобы ему удалось это сделать. Так что в какой-то момент он просто начнет выполнять работу все более и более механически, перестанет мыться, добавлять специи в еду и уходить из лабораторий даже на ночь, – он перечисляет это лениво, будто читает список покупок, – скорее всего, находясь в полном отчаянии, последней попыткой сохранить мотивацию к жизни заведет себе некрасивую и не понимающую его любовницу. Но это уже последняя стадия, она добьет его куда быстрее предыдущих, и уже совсем скоро его ассистент, придя утром, найдет его с руками, разрезанными скальпелем. Это если он не разживется огнестрелом и не сунет ствол себе в глотку. А, насколько я его знаю, он разживется. Джон чувствует неприятный, ползущий по спине вверх холодок от того, как сухо Рамси описывает эту гипотетическую ситуацию. Как машина. Механическая ведьма-предсказательница на ярмарке в День Урожая. Брось несколько пенсов – и узнаешь, как умрешь. Арья как-то выпросила монеток у Джона и получила от ведьмы листок с одним словом. "Прочь". – И с чего бы это все? – но Вимана не пронять такими историями. – Насколько я имею представление о Джоне Сноу, он склонен, как бы это ни прозвучало, к спасению человечества. А мы в "Дредфорте", даже если ты забыл, занимаемся именно этим, Рамси. И хотя работа у нас грязновата местами, конечно, не чета тому, что делают в Даре, но результат-то ее не менее важен. А я вижу перед собой мальчика, нацеленного в первую очередь на результат. Джон, ты ведь знаешь, чем занимается проект "Дредфорт"? – В общих чертах, – кивает Джон, и это почему-то вызывает у Вимана усмешку. – В общих чертах… – повторяет он и опять усмехается. – Так вот, что бы ты ни слышал о "Дредфорте", ты не будешь этим заниматься, Джон. Мне нужен человек в отдел разработки, – как быстро он перешел на "я" и "мне", когда разговор зашел о "Дредфорте", Джон заметил это и не сомневается, что замолчавший пока Рамси заметил тоже. – До Зимы его возглавлял… Теомор, кажется? – Виман обращается взглядом к братьям Амберам в поисках подсказки, но те только асинхронно пожимают плечами. – В любом случае, он никогда мне не нравился. Любитель этих подковерных интриг, такие люди мне не по вкусу, – Рамси издает какой-то нервный, лающий смешок, и Виман смотрит на него укоризненно. "Конечно, тебе не нравятся люди, которые делают то же, что и ты", – думает Джон, но как-то подсознательно понимает, что дело здесь в чем-то еще. – Так или иначе, после Зимы я подумывал повысить до главы отдела Мердока, но кто такой Мердок против этого талантливого паренька из Дара? Так что, Джон Сноу, давай начнем с того, что я предлагаю тебе работу. И в случае согласия – да, ты можешь остаться в Белой Гавани. – Давай начнем с того, что я узнаю, в отдел разработки чего именно тебе нужен человек, – спокойно уточняет Джон. – А, да. Фармацевтической разработки… – начинает Виман, но его перебивает Хозер, почти разлегшийся на столе и подперший щеку кулаком так лениво, что собравшаяся кожа наползла на его яркий и живой черный глаз: – Но вообще там уже сто лет никто ничего не разрабатывает, ни препаратов, ни новых программ для объектов, и я бы уже предложил переименовать его в отдел "у-нас-нет-даже-Ацетаминофена-сдохни-от-похмелья-Хозер", если бы это не лишило нас части финансирования. – Да, – со вздохом соглашается Виман, – Мердок еще пытался чем-то заниматься, но Теомор… его люди в основном контролировали употребление объектами препаратов. Но я был бы не против, если бы ты захотел там что-нибудь реорганизовать, Джон Сноу. Я был бы весьма не против. – И какого рода препараты? – отрывисто спрашивает Джон. Боковым зрением он видит выражение лица Рамси: тот, судя по всему, никак не поверит, что Джон спрашивает все это всерьез. – Психостимулирующие, высокоэффективные обезболивающие, регенеративные вещества… все то, что может понадобиться армии. Честно говоря, я в этом не силен, может быть, тебе лучше порасспрашивать Морса, – Виман скашивает глаза, – а, может, и нет. – То есть ты просто предлагаешь мне работать на "Дредфорт", и за это я могу остаться в Белой Гавани с Риконом? – Джон решает, что остальные конкретные вопросы могут подождать, а озвученное звучит… не то чтобы страшно. Но Рамси опять коротко, по-собачьи смеется. – Просто? Джон, вот ты сейчас вообще, нахрен, не понимаешь, что говоришь, мать твою. "Дредфорт" никогда не был… просто. Ты вскроешься там, я это тебе обещаю, и даже если сейчас тебе кажется, что до этого должна сначала кончиться Зима… эти два, в лучшем случае три года пройдут очень быстро. Так что давай мы сейчас перестанем делать вид, что рассматриваем эту перспективу, просто, нахрен, забудем об ней и начнем обсуждать настоящие варианты. Джон непонимающе поднимает бровь. Он никак не может понять, почему Рамси упорно повторяет свое предположение о его суициде, и почему у всех при этом такие серьезные лица. Почему никто не скажет, что это бред. Не "я не думаю, что он из таких людей", а "это же натуральный бред". – Ну, если ты говоришь, что я просто не выдержу этих небывалых ужасов "Дредфорта" через… сколько там, три года, – немного саркастически начинает Джон, – думаю, за них я все равно успею принести достаточно пользы проекту – столько пользы, сколько смогу. И если уж выбор будет стоять между тем, чтобы покончить с собой и просто уйти, я смогу как-нибудь выбрать второе. Так ведь, Виман? – он обращает свой взгляд к Виману, но тот, как Джон и хотел секунду назад, больше не выглядит серьезным и задумчивым. Наоборот, его пухлые губы неприятно вздрагивают в улыбке. Морс же посмеивается, не скрываясь, Хозер глядит на Джона с какой-то насмешливой жалостью, а Винафрид – с жалостью искренней, но холодной, как ее глаза. Джон чувствует себя глупо – и раздраженно. – Из "Дредфорта" не уходят, сахарный, – наконец снисходительно поясняет Хозер. – И если ты думаешь, что никому из нас никогда не хотелось уйти, Виману, возможно, стоит пересмотреть свои похвалы твоему интеллекту. Потому что даже то, что мы любим свою работу, нихрена не значит, что мы никогда, вот ни единого разочка об этом не думали. А ты ее не полюбишь, лично я верю этому жирному сученышу. Не полюбишь и сдохнешь. – Как думаешь, почему я сейчас жив, Джон? – голос Рамси хлестко бьет по спине. – Почему мы вообще все сидим здесь и разговариваем, как старые добрые друзья? Потому что сейчас гребаная Зима. Но как только она закончится, нам лучше будет поскорее вернуться на свои рабочие места. И хотя я еще думаю об этом, например, из-за того, что лабораторий больше нет, и это гипотетически могло бы снять с меня некоторую ответственность… скорее всего, мы все вернемся. Вот что такое работа в "Дредфорте", Джон Сноу. Джон молчит и в наступившей тишине слышит только тяжелое дыхание Ивы и неровное – Рикона. А потом Хозер Амбер берет со стола сигаретную пачку, с шуршанием открывает ее и закуривает. – И это ты еще все соглашения и договоры не видел. Из них бы книжку составить – жопу подтирать, – он фыркает, и дым выходит из его сухого рта. – Ну что, стоят еще того благородные игры с твоим отсталым братцем? – Кстати, о договорах, – сухо в этот раз встревает Виман. – С ними хоть сейчас можешь ознакомиться, если хочешь. Винафрид, моя умница, привезла с собой все документы, которые могут понадобиться. Среди них наверняка найдется то, что нужно, – он переводит взгляд на внучку, и та на секунду прикрывает глаза. – Да, все должно быть здесь, – она отвечает так же сухо. – При желании можно даже подписать сразу. – Умница, – повторяет Виман, протягивает свою жирную руку и дожидается, пока Винафрид приблизится, прижавшись щекой к его оплывшей ладони. После притягивает ее к себе и целует в лоб. – Ну, Джон Сноу, тогда я перепоручаю тебя Винафрид, или все-таки откажешься, и Морс сопроводит тебя к воротам? – Думаю, я могу позволить себе ознакомиться с вашим договором и пока что воздержаться от суицида, – ядовито отвечает Джон, – так что я бы предпочел Винафрид. – Нет, – Рамси встает так резко, что Рикон соскальзывает с его коленей, глухо стукнув подошвами мягких сапог об пол и хныкнув. – Нет. Ты определенно сошел с ума, Джон Сноу, а это значит, что мы никуда, нахрен, не пойдем, ни сейчас, никогда. – А что ты предлагаешь? – Джон едва оборачивается. – Просто взять и уйти? О'кей, если ты хочешь – уходи. А я вроде не твой объект и как-нибудь сам разберусь, что мне делать, – он говорит это, но, по правде, не слишком уверен, повторил бы он то же самое, если бы знал, что Рамси может на самом деле уйти после таких слов. – А парень быстро начинает въезжать, – мерзко хихикает Хозер. – Я еще успеваю переменить ставку? – Если ты меня не расслышал в прошлый раз, – о, будь Рамси ураганом, Джон бы, наверное, еще не начинал беспокоиться за крыши домов, но вот под деревьями прогуливаться уже никому бы не советовал, – я могу ведь и повторить, хотя и не припомню, чтобы ты жаловался на слух: я, вашу ебаную мать, предлагаю забыть о той херне, которую мы все здесь услышали, и обсудить любые другие варианты. – Но других вариантов нет, Рамси, – снисходительно встревает Виман. – Одно предложение, как я и сказал. И либо вы соглашаетесь, либо уходите. – Это гребаный шантаж, – парирует Рамси. – Они шантажируют тебя, Джон, потому что ты, мать твою, даже не пытаешься выставить им свои условия. Но я знаю Вимана. Где один вариант, там и другой, лишь бы его жопа была нагрета, и еще обломилось чего побольше. И мы еще можем сесть и поговорить об этом. Джон Сноу, которого я знаю, сейчас уперся бы и заставил их говорить об этом. – Боюсь, ты плохо знаешь этого Джона Сноу, Рамси, – немного грустная улыбка трогает губы Джона. – Это не первая ситуация, когда меня шантажируют. И, боюсь, я разбираюсь с этими ситуациями не так… достойно, как ты себе представляешь, – на самом деле он хотел бы согласиться с Рамси, но ему нужно время. Время подробно ознакомиться с тем, что ему предлагают, и решить, как именно сторговаться. Не стоит пытаться выдвигать свои условия – особенно если тебе нечего предложить, – когда тебя, того и гляди, вышвырнут с переговоров, для этого еще останется время, когда будут прочитаны все бумаги, и, может быть, в дело даже пойдет немного горячительного, так думает Джон. Но так, очевидно, не думает Рамси. – Джон Сноу, которого я представляю, подумал бы о том, сколько может принести пользы человечеству за всю свою ебаную жизнь, – его глаза горят, а у Рикона, жмущегося к его рукаву, дрожат губы, но он не отходит ни на шаг. – И о том, в какую необычайно глубокую жопу пойдет эта польза, если его жизнь ограничится тремя годами в "Дредфорте". – Но давай я все-таки сам разберусь с тем, где и какую пользу приносить, – все так же спокойно отвечает Джон. Рамси же смотрит на него с внимательным прищуром, его ноздри раздуваются от ярости, и все лицо раскраснелось, но он еще выдерживает последние минуты сдержанного тона: – Знаешь, я понятия не имею, что ты там себе сейчас воображаешь в своем сахарном мирке Джона Сноу, но ты не сможешь уйти или сбежать из "Дредфорта", воспользовавшись лазейкой в договоре. Нет, Виман выдоит тебя насухо – и выжмет еще немного, как гребаный яблочный пресс, и будет выжимать, пока ты не сдохнешь. А потом – или когда ему надоест – сожрет тебя. С соусом карри и ледяным пивком из холодильника. – Да, хорошо, я оценил эту живописную метафору, но… – Нет. Нет, Джон Сноу. Я имею в виду, буквально. Он буквально сожрет тебя. То есть… они это делают здесь, в этом сладеньком доме Мандерли в Белой Гавани. Едят таких, как ты, если такие, как ты, им не нравятся. А ты им не нравишься. И хотя, я уверен, Виман предпочел бы меня в виде горячего – твои херово обтянутые мясом кости мало у кого вызовут аппетит, – но он и закуской не побрезгует, будь уверен, – Рамси говорит это так, будто приводит какой-то реальный аргумент, но Джон понимает, что, кажется, где-то потерял нить разговора. Или принятие на веру дается ему сегодня особенно тяжело, начиная с рассказа про его суицид, заканчивая… этим? Он смотрит на Рамси, опять приподняв бровь, и боковым зрением отмечает, как Виман закатывает глаза, а рот Хозера кривится в несдержанной улыбке. – А я знал, что он не выдержит, – смешливо бросает тот Виману. – Надо было все-таки поспорить, был бы ты мне сейчас двадцатку должен. Но Виман даже не улыбается, только выглядит очень раздраженным. – Достаточно. Я предупреждал тебя, Рамси. Я предупреждал тебя еще при твоем отце и предупреждал сегодня. Хватит. Обвинять. Меня. В этом. Дерьме, – ого, кажется, это его всерьез разозлило, думает Джон. – Если в твоем воображении я расчленяю и ем младенцев, делаю добрые дела только с целью нажиться и держу людей при себе как рабов… Хватит. Выметайся нахрен из моего дома и моего города. – Не передергивай там себе, – но Рамси, разумеется, и не думает сдвинуться хоть на метр. – Я говорю только о том, что ты ешь людей. Но не только младенцев. И… – Хватит. Заткнись, Рамси, – и, кажется, даже Виман этого не ожидает, потому что это говорит Джон. Он поворачивается к Рамси, раскрасневшийся и уставший, но продолжает уже куда спокойнее: – Я сказал тебе заткнуться, потому что, кажется, это ты не понимаешь, насколько хуже все делаешь сейчас для себя. И, видят боги, я не хочу говорить этого, но, пожалуйста, возьми за руку моего брата, который, нахрен, сейчас расплачется, и, ради всех богов, старых и новых, заткни свой рот, – Джон чувствует легкую дрожь где-то в горле, когда говорит это, и сам не очень верит тому, что сказал, но он знает Рамси хотя бы немного, знает его, в отличие от всех собравшихся в этом ресторане, и если Рамси придется выпустить руку Рикона и отдать его Виману, или Морсу, или кому угодно – Джон не знает, что будет делать. Потому что сегодня он услышал много странных вещей, и ему нужна хотя бы минута обдумать их – и потому что он никому не верит здесь, но Рамси… Если Джону нужно выбирать между незнакомцами себе на уме и бесчувственной машиной, он, видят боги, лучше доверит свою жизнь машине. – Да это разлад на небесах, я гляжу, – ухмыляется Морс; хотя несколько часов назад эта реплика предназначалась не ему, он все еще как будто выглядит уязвленным. – Завали, Морс, иначе моргнуть не успеешь, как одна болтонская ворона высрет твой второй глаз вслед за первым, – зло огрызается Рамси – но тут же расплывается в улыбке. – Хотя знаешь, забей. Моргать-то тебе все равно нечем будет. – Ты, кажется, забыл, как кончила та ворона, – опять легко багровеет Морс, ему только дай завестись. – Ага, это ж было-то, наверное, еще до моего рождения, – ядовито издевается Рамси. – Но не знаю, как она, а уж я бы на ее месте хорошенько обоссал еще твою глазницу. И не сомневайся, однажды я это сделаю. Выбирай только, левую или правую, – ему тоже нужно на кого-то немедленно выплеснуть свою ярость, пусть даже словами. – Достаточно. Я оценил твою попытку вразумить его, Джон Сноу, но это не выходило даже у его покойного отца, – тоже устало уже говорит Виман. – Морс, забери у него ребенка. – Хера с два. Хера с гребаного два! – Рамси подхватывает Рикона на руки, и тот тут же вцепляется обеими руками в его капюшон, интуитивно почувствовав угрозу. – Вы не можете сделать ему больно, ни ты, одноглазый, ни ты, жирная минога, но ему будет больно, если вы решите его забрать. Морс же молча встает, придержав рукой свой крюк, но Джон даже не успевает вмешаться в их перебранку, когда Винафрид как-то незаметно оказывается рядом. – Оставь их – и пойдем, – негромко и вправду почти сочувственно говорит она. – Если уж ты решил познакомиться с "Дредфортом", лучше начать это пораньше, а то я еще планировала поужинать сегодня. – Я не могу оставить Рикона, – возражает Джон, делая шаг в сторону почти кричащего уже Рамси, но неожиданно жесткие и холодные пальцы Винафрид смыкаются на его запястье, дергая. – Можешь. Дедушка не даст его в обиду, ни один волосок на его голове не то что не упадет, не шелохнется, это я тебе обещаю, – она видит, что Джон не слишком верит ей, и наклоняется к его лицу чуть-чуть ближе, так, чтобы он слышал ее шепот. – Смотри, – указывает взглядом на Хозера, который сидит так же расслабленно, слегка отодвинувшись вместе со стулом и держа руку на бедре, рядом с полой потрепанного полушубка. – Он пристрелит Рамси, стоит дедушке сказать слово. И если что-то на самом деле пойдет не так, он скажет. А Хозер… точно не хуже Рамси в том, что касается оружия, скажем так. Потому что не он один здесь из "Дредфорта", Джон. Так что пойдем. "Да уж, не будет Рикона, не будет денег и всего прочего, и придется обхаживать меня, а это уж явно не надежнее ребенка-аутиста", – мысленно соглашается с ней Джон и, высвободив руку, взглядом показывает, что готов идти. Но сперва обращается к Виману: – Хорошо, – и его громкий голос даже заставляет Морса притормозить, а Рамси – агрессивно отступить от него еще на шаг. – Виман, я еще не принимаю твое предложение, но мы сейчас пойдем и посмотрим, что предложит твоя внучка. Мы втроем. Я, Рамси и Рикон. И только так. Виман тщательно обдумывает сказанное Джоном. Очевидно, он заметил яркую привязанность Рикона, и ему наверняка не хотелось бы разрешать возникший конфликт силой на его глазах. Не говоря уже о том, что если он не убил Рамси раньше, то явно собирался оттянуть это до последнего момента. – Хорошо, – так что он соглашается. – Твоя последняя попытка, Рамси. Морс, иди с ними и присмотри. Морс расплывается в улыбке и, резко шагнув вперед, хозяйски берет Рамси за плечо, но тот рывком выворачивается из крепкой хватки и выплевывает: – Пошел ты. Просто пошел ты, Морс, – и он еще хочет вернуться к столу забрать свой рюкзак, но Морс останавливает его, продолжая улыбаться и легонько толкая в грудь раскрытой ладонью. – Я думаю, твоим вещам лучше побыть здесь, – довольно миролюбиво уже поддерживает его Виман. – Хоть какая-то гарантия того, что ты за ними вернешься. – О'кей, о'кей, – опять раздраженно огрызается Рамси, видимо, наконец признав бессмысленность своей агрессии в этой ситуации. – Но если Хозер сопрет у меня хоть одну сигаретную пачку, курить в следующий раз он будет через дырку в глотке. И Хозер, смеясь, что-то ему отвечает, но Джон уже отворачивается от них. И, слыша позади тяжелые шаги и цокот собачьих когтей по полу, чувствует себя неспокойно. – О'кей, мы решили почитать эти гребаные документы, – ярости внутри Рамси не стало меньше, но он все-таки скорее шипит, чем кричит, без усилия неся Рикона, дав ему обхватить себя руками и ногами. – Это было тупо, но о'кей, мы облажались. Но у нас еще полно времени, чтобы послать это все нахер. Я даже готов извиниться перед Виманом, лишь бы потом съебать отсюда. В столицу, в штаб воздушно-десантного корпуса, насрать куда. Как мы и собирались. – Заткнись и иди, – беззлобно вставляет Морс, пихнув его кулаком в спину. Рамси слегка спотыкается, но никак не отвечает. – А мне казалось, или с ними была раньше другая собака? – Ту они продали. Ты разве не встречал Сола? – неожиданно говорит Винафрид, когда ни Джон, ни Рамси не отвечают. – А эту наверняка взяли дешево у Давоса, он, по-моему, собирался ее пристроить. Джон слушает их разговоры вполуха, мельком вспомнив о Призраке и заметив излишнее внимание Винафрид и очень много "мы" в речи Рамси, но не слишком сильно задумывается обо всем этом пока. Сейчас его куда больше беспокоят те два вооруженных человека, что молча отошли от дверей ресторана и теперь следуют за ними – не горожане, которым выдали автоматы, а люди, которые явно использовали их и до Зимы, это чувствуется по их плавным, спокойным движениям. Их не было раньше, те два раза, когда они приходили сюда, и он знает, что Винафрид привела их вместе с Морсом, когда ходила за Риконом. Джон думает, разумно ли она беспокоится о своей безопасности наедине с ним и Рамси или Виман все же боится за потерю своего "золотого ребенка" даже больше, чем показывает. – А нам разве не нужен будет юрист, чтобы заключить… эти соглашения? – спрашивает он у идущей впереди Винафрид, вызывая у Рамси протяжный и недовольный стон. Рикон опять начинает хныкать у него на руках, но Рамси без жалости встряхивает его, как мешок, и это неожиданно помогает. – Да, нужен, – чуть-чуть обернувшись, соглашается Винафрид. – Поэтому с вами иду я, – помолчав, она поясняет: – В нашей семье нет бесполезных людей… кроме Виллы, разве что, но я просто думаю, что она еще не нашла себя. Но так – каждый занимается чем-то своим с пользой для семьи. И моя стезя – юридическая практика. Так что, думаю, мы со всем разберемся, – она снова отворачивается и продолжает вести их по широкой лестнице куда-то наверх, видимо, в один из номеров. – Нам не нужно ни в чем разбираться, моя не задавшаяся невестушка, и я был бы очень рад, если б ты поняла это как можно раньше, – продолжает твердить Рамси. – Или ты не видишь, что Джон Сноу себе все мозги отморозил? Он недееспособен, я тебе говорю. – Но решает-то все еще он, так? – Винафрид больше не оборачивается. – Ты больше мне нравилась, когда я нравился тебе, – а вот это уже не похоже на злобную болтовню, это тихое и спокойное бормотание себе под нос, пусть и такое, чтоб Винафрид услышала. И Джону от этого становится не по себе. Ему вдруг хочется, чтобы Винафрид ничего не ответила на это. Но она отвечает. – Если ты всерьез так думал… кто еще себе мозги отморозил? И на секунду Джону кажется, что Рамси сейчас просто тихо что-то скомандует Иве, и она бросится через ступени, вбиваясь когтями в спину Винафрид и валя ее на пол. Но Рамси вдруг будто остывает и хмыкает: – Ну, может, и я. Это правда все холод. Промораживает мозги. Мешает думать. И у Винафрид слегка вздрагивают острые лопатки под свободной мужской рубашкой, но она так и не оборачивается и больше ничего не говорит. А Джон вдруг думает, что, может быть, контролирующий себя Рамси иногда пугает его даже больше, чем тот, что достает нож. Хотя Рамси и не знает, что именно думает о нем Джон, он знает, что со стороны это наверняка выглядит не так, как изнутри. Он выглядит не так. Неважно, как, неважно, какую причину Джон выдумал его ярости и недовольству, но это наверняка совсем не та причина. Впрочем, для Рамси это все равно не имеет никакого значения – ни что о нем думают другие люди, ни что о нем думает Джон Сноу. И хотя, возможно, если бы он объяснил причины – настоящие причины – Джону, тот даже смог бы их понять, это тоже совершенно неважно. Потому что Винафрид совершенно не права касательно того, кто здесь принимает решения. Не объект. Номер, в который их приводит Винафрид, довольно просторный, хоть и не слишком, но Рамси интуитивно понимает, что в Белой Гавани это номер первого класса, не меньше. Оформленный – конечно – в голубых тонах, когда-то он был освещен круглой белой лампой под потолком и открывал вид на залив, но теперь окна намертво запечатаны, а из освещения остались только газовые лампы на круглом столе и стенах. Винафрид зажигает их, пока Морс отходит к столу, автоматчица тяжело садится на одну из двух постелей, сминая нежно-голубое покрывало, а автоматчик занимает позицию у двери. Все, кажется, чувствуют себя довольно расслабленно, но как только Рамси собирается так же занять место на кровати и заодно снова усадить как прилипшего Рикона себе на колени – несмотря на худобу, тот весит многовато, чтобы держать его на руках, – автоматчица поднимается и занимает место у него за спиной. Рамси это не нравится, но пока он решает подождать. Винафрид жестом предлагает Джону занять одно из ротанговых кресел, стоящих у стола, и подходит к сейфу между неработающим телевизором и дверью в ванную. Перебирает бумаги в нем и скоро возвращается к Джону с жесткой черной папкой. – Так, здесь, собственно, трудовой договор, это самое простое. Дальше соглашение о неразглашении, типовое, это значит… – довольно нудно бубнит Винафрид, и Рамси, следя за руками Джона, постепенно погружается в свои мысли. Во-первых, его предельно бесит растрата драгоценного ресурса. Потому что он может что угодно думать себе о Джоне Сноу, но тот не должен работать на "Дредфорт". Как человек с ловкими и живыми пальцами не должен разгребать дерьмо за свиньями, человек с тонким анализирующим мозгом не должен раздвигать ноги за деньги, человек с мощными плечами и крепкой спиной не должен раскладывать документы по ящикам, Джон Сноу не должен работать на "Дредфорт". Бесполезный расход ресурса. Рамси знает, что Джон нужен будет не армии с ее спецпрепаратами, а лабораториям, что бы ни говорил Виман. А лаборатории, по мнению Рамси, и без того располагают достаточно прогрессивными лекарственными средствами. Так что вся работа Джона Сноу однажды сведется к консультациям по употреблению объектами каких-либо веществ и составлению программ – плохо отпечатанных листков с десятками подпунктов, поверх которых Рамси всегда рисовал толстые члены и сиськи на собраниях, проводимых его отцом. Лабораториям нужны умелые руки и практичные мозги куда больше, чем препараты. Лабораториям нужны Рамси Болтоны, а не Джоны Сноу. Джоны Сноу, худые руки которых созданы для тонких работ с пипетками и сосудами, для подкручивания винтов микроскопов и дисков горелок. Да что руки, их мозг, свежий, живой и вдохновленный, как создан для многочасового перебора вариантов и нахождения того единственного, благодаря которому Сигорн и десятки других людей сейчас преодолевают километры по колено, а то и по пояс в снегу, доставляя вакцину в очередной город. Не для составления месячных графиков и не для штампа "отказано", шлепнутого поверх любой внеплановой заявки на грант. И хотя Рамси нравится само понятие свободы выбора, нравится с интересом смотреть, что раз за разом выбирает Джон, сейчас он четко понимает разницу между ними двумя. Для него свобода выбора – это приятная глазу игра и что-то вроде ребяческого интереса, того, который испытываешь, когда механическая игрушка катается по полу в разные стороны, якобы произвольно меняя направление движения. Но когда Рамси это надоедает, он берет в руки пульт. Когда ему надоедает, он выключает игрушку и кладет в коробку. Он не ломает ее, только если потом хочет поиграть еще. Так происходит в его мире. В мире Джона не существует пульта или коробки. Он может выпустить игрушку, и если она упрется в стену, вхолостую прокручивая колеса и тратя бесценный запас энергии батареек, так тому и быть. Это ее выбор. Потому что в мире Джона не существует игрушек. В мире Рамси не существует ничего, кроме них. И сейчас, если Джон не образумится, Рамси определенно придется перещелкнуть пару тумблеров на пульте. Потому что, и это во-вторых, ему очень не нравится, когда кто-то распоряжается его вещами. Когда Жирная Минога Мандерли считает, что может взять его игрушку – и положить в коробку до того, как он наиграется достаточно. – А вот здесь… – Рамси реагирует на первую реплику Джона за все время, раньше он слышал только тишину, чужое дыхание и негромкие комментарии Винафрид. – Я правильно понимаю, что этот договор подразумевает, что права на все созданное мной во время работы на "Дредфорт" переходят… я полагаю, Виману Мандерли, в случае, если его начинание возглавить проект завершится успешно? – Не совсем верно, – Винафрид мельком заглядывает в текст. – Права на использование твоих изобретений перейдут, да, дедушке в том числе, а права в полном объеме будут принадлежать "Дредфорту". И, кстати, не только на созданное тобой в рамках проекта, но и вообще на все созданное тобой, в данном случае, в фармацевтической области. Там ниже есть пункт об этом. – Это возможно? – Джон поднимает бровь. – Конечно. У тебя ведь есть патент на твою вакцину, например? – Нет, разумеется, когда бы я успел его оформить, – Джон пожимает плечами. – Тогда даже проще. Оформим его после Зимы уже от лица "Дредфорта". Так бы, конечно, пришлось составлять договор отчуждения, и мы бы выкупили патент у тебя или у института Дара, но на деле это не так просто, да и я не патентный поверенный… так что пока просто забудь об этом. – Об этом – и обо всем, что тебе когда-то принадлежало, – вставляет Рамси. – "Дредфорт" забирает у тебя все, Джон. Так что, если ты когда-то мечтал о том, что твое имя будет упомянуто где-то рядом с твоей вакциной и вообще хоть где-то за пределами проекта, забудь, как говорит наша новая подружка. Если ты когда-то хотел заниматься чем-то собственным и реализовать хоть одну свою идею, не согласованную полюбовно с Виманом Мандерли – забудь. Это там тоже есть. – Да, я вижу, – хмурится Джон. – Запрет на сторонние исследования. Сформулировано расплывчато, но что-то мне подсказывает, суть верна. – В "Дредфорте" не любят людей, которые тратят время на сторонние пустышки, – пожимает плечами Винафрид. – Будь полезен для общества или помолись богам, чтобы не успеть ничего подписать. – Да ты издеваешься надо мной, – снова начинает вскипать Рамси. – Суть ведь в том, что Джон Сноу будет полезен для общества только тогда, когда будет заниматься гребаными "вакцинами Сноу". Свободными вакцинами. Свободными исследованиями. – И в чем польза? – возражает Винафрид. – В его "уникальных идеях"? Ну так если идея будет стоящей и полезной, "Дредфорт" ее только поддержит. А если нет… – Да хера с два. Поддержат они, ага, – живо перебивает Рамси, и Винафрид устало прикрывает глаза ладонью. – Сколько раз я просил дать мне разрешение на убийство объекта после отработки? А это напрямую касалось моей сферы деятельности и было нужно "Дредфорту". – Если никто не поддержал твою инициативу, значит, на самом деле это не было нужно. – Так и я веду к тому же, невестушка. То, что делает Джон, не нужно "Дредфорту" и никогда не будет нужно. – А я на самом деле удивляюсь, как ты столько проработал в "Дредфорте", Рамси Болтон, и до сих пор не уяснил, как он устроен, – Винафрид выглядит очень утомленной. – Да, "Дредфорту" очевидно не нужно то, чем хочет где-то там для себя заниматься Джон Сноу. "Дредфорту" нужны его мозги. Не его сторонние "идеи", исследования и потрясающие озарения в том, что не имеет для "Дредфорта" никакого смысла – потому что иначе он бы звался институтом Дара, или Цитаделью, или как угодно еще, – а только то, что приносит пользу для проекта. Потому что сам проект создан, чтобы приносить пользу. И поэтому нет никакой разницы, чем конкретно будут заняты мозги Джона Сноу, если в итоге это будет помогать людям. А если он хочет перебирать, помогать так или эдак, тогда я могу только посоветовать ему отложить бумаги и выметаться вон, – она говорит это так, будто хочет, чтобы Джон наконец вмешался в их разговор, но он только меланхолично начинает вчитываться в новый лист. – А напомни-ка мне, кто вообще решил, что они – Виман, Русе, все они – понимают, что приносит пользу, а Джон Сноу – нет? – Я думаю, занимаемые ими – и им – места говорят об этом лучше, чем что-либо еще, – но Винафрид не затрудняет себя ответом и говорит так, словно читает рекламную листовку. – "Дредфорт" и стоящие за ним организации – это сильное имя, четкие цели и профессиональный подход к угрозе. А Джон Сноу – никто. Все доверяют расширившемуся отделу фармацевтической разработки "Дредфорта". Никто не доверяет Джону Сноу. – Джон Сноу – это все, – коротко возражает Рамси. – И ты дура, и дед твой дурак, если вы этого до сих пор не поняли. – Да, звучит здорово, конечно. Романтизация. Индивидуальность. Личностное развитие. Все, кроме меня, дураки. Бла-бла-бла, – хмыкает Винафрид. – Только пока ты отстаиваешь свое право на все это, люди – не объекты, живые люди, – продолжают умирать. А "Дредфорт" дает тебе возможность не распыляться на пустые идеи и сконцентрировать свои силы только на том, что действительно важно. И спасти их. – А как будто меня беспокоит, сколько людей умрет, невестушка. Не, это припомни на будущее, чтобы манипулировать кем-нибудь другим, – Джоном Сноу, например, хочет добавить Рамси, но видит, что Джон тоже задело это сухое "не объекты, живые люди", хоть и по другой причине. – А знаешь, парадокс в том, что неважно, беспокоит тебя это или нет. Это система. Работающая система. И ты можешь бороться с ней – или дать ей помочь другим людям. Пора уже перестать быть ребенком, – жирный сученыш, – Рамси Болтон, – она не сказала этого, но он это услышал. – Скажи это ему, – бросает Рамси, кивая на Джона. – Парню, который поперся в самое ледяное пекло, чтобы выжать из чардрев немного сока, и потерял своих людей ради одной тупой, и детской, и не поддерживаемой никем идеи, которая тысячу раз могла не сработать. Скажи это ему, когда будешь вкалывать себе его вакцину. Спина Джона вздрагивает, когда Рамси говорит это, громко и четко, – и когда в номере наконец повисает напряженная тишина. Но в конце концов только тихо качает головой: – Ладно, думаю, мы все от этого устали. Хватит говорить за меня, Рамси. Тем более, что это не имеет к происходящему никакого отношения. Так что замолчи, пожалуйста. Я читаю. Рамси глубоко и нервно вдыхает несколько раз, пока Джон действительно возвращается к чтению. Его самоконтроль сильно сбоит, в мозгу как будто образуются помехи, и ему срочно нужно успокоиться. Джон не слышит его. Джон ослеп и оглох, как только увидел своего ебаного брата-аутиста. И Рамси вдруг понимает по его твердой спине, прищуренным глазам и сжатой челюсти, что на деле он читает уже для проформы. Что он не оценивает риски, раздумывая, подписать, или не подписать, или поторговаться и подписать – он смиряется с потерями. Рамси резко понимает, что Джон подпишет каждую из этих бумажек. Пусть не сейчас, пусть выбив и вырвав себе самые лучшие, на его самоуверенный взгляд, условия – бесполезно, он не может обыграть Вимана Мандерли, а даже если поверху и сможет, тот поймет и сожрет его еще до того, как кончится Зима, – но он подпишет все. И Рамси не знает, почему, но знает, что люди всегда так делают. Стоит выставить перед ними заплаканного мужчину или мальчика, отчаявшуюся женщину или девочку, которых они любят – не понимаю-не понимаю-не понимаю, – они отдадут все, все свои мечты и амбиции, весь свой потенциал, чтобы прижать их к себе. Рамси видел это в кино – и в жизни, – Рамси использовал эти смешные игры, чтобы подразнить кого-то из своих объектов наперво или чтобы поддеть собеседника, но теперь он, хоть и совсем иначе, по-своему, оказался там, где оказывались все они. И он не знает, как прекратить эту игру. "Но хорошо, что это дошло до меня сейчас", – оптимистично думает Рамси. Если бы Джон не послал его, точка невозврата все равно была бы пройдена, но он бы еще потратил некоторое время, взывая к его мозгам, и это ни к чему бы не привело. Потому что этот прелестный мозг уже отключен от сети, и нужно сделать что-то другое, нужно, пока Джон дочитывает бумаги, переворачивая еще одну пустой стороной вверх и откладывая в стопку уже прочитанных. Что-то-что-то-что-то. Рамси приопускает веки и расслабляется. Ему нужно начать с главного. С центра. А главный – Виман Мандерли. И Рамси с удовольствием думает, как взял бы со стола нож, прижал к его жирному горлу – даже если прольется немного крови, это ничего, только впечатлит, – и Виман Мандерли заплясал бы по его приказу, потрясая своими необъятными жировыми валиками. Нет. Во-первых, Виман Мандерли никогда уже не запляшет. Он просто не сможет этого сделать, как и Рамси на самом деле не сможет взять его в заложники – если только не будет сидеть над ним, пока он не схуднет с голодухи либо не сдохнет от нее же. И даже если нож у горла заставит Вимана приказать сделать все, что только Рамси пожелает, однажды его придется убрать. А Рамси не хотелось бы оказаться там, где он убирает этот нож и остается с ним один против вооруженного города. Значит, нужен огнестрел. Да, можно было бы не рисковать сразу с Виманом – да и не факт, что тот вооружен – и сперва взяться за Хозера. У старой крысы наверняка найдется какой-нибудь доисторический пистолет. Ты уверен, что доисторический пистолет поможет тебе больше, чем нож? Ты мясник, а не стрелок. Против одного, против двоих, против даже нескольких упырей, но против целого города? Нет. И даже если бы у Рамси была возможность выйти из этой комнаты прямо сейчас… Кстати. – Моя дорогая невестушка, а что, если вдруг вот прямо сейчас мне так приперло посрать и прямо-таки немедленно надо отойти в сортир? – внезапно и нарочно безобидно – все понимают его положение, включая него самого – спрашивает он. – То я бы предпочла, чтобы ты уж как-нибудь сдержался и остался в этой комнате, пока мы все не подпишем. Ну, или срал себе в штаны, тут уж тебе выбирать, – сухо и равнодушно отвечает Винафрид. – А если я проигнорирую то, что ты сказала… – медленно начинает Рамси. – Пристрелите его, если он вздумает резко двинуться, – да, вот оно. Она говорит вслух то, что и так было очевидно, но это признание еще немного развязывает руки. – Подожди. Ты что, просто сказала им пристрелить меня? С ребенком на руках? – густые брови Рамси почти театрально поднимаются. – Ага, – не отвлекаясь, кивает Винафрид. – Но не думай, я вижу, что вы с мальчиком довольно близки. Ты мог бы быть хорошей нянькой для него, Рамси Болтон. Может быть, дедушка даже рассмотрит этот вариант и предложит тебе остаться в Гавани. Но, чтобы это могло произойти, тебе нужно прямо сейчас постараться не расплескать свои мозги на мою кровать и сидеть молча, пока мы не закончим, о'кей? – О'кей. Сидеть смирно, срать в штаны – все понятно, невестушка, – и Рамси машинально ухмыляется, продолжая думать. Ну, это с самого начала был так себе вариант. Люди с автоматами никогда не ходят за тобой, чтобы почесать дулом между лопаток, если вдруг понадобится. И действительно, возвращаясь к предыдущей мысли, даже если бы возможность уйти была, все это – найти Хозера, забрать оружие, найти Вимана, поговорить с Виманом, опционально отстрелить ему мошонку – хотя скорее кусок живота в этом направлении, – убедить Вимана отозвать своих людей – заняло бы слишком много времени. У Рамси есть ровно столько, сколько потребуется Джону, чтобы дочитать бумаги и принять решение. Не слишком много, он читает быстро. "Не покидай эту комнату, – думает Рамси. – Сосредоточься. Что главное в этой комнате?". Винафрид и Джон, Джон и Винафрид. И два автомата в руках людей, которые уж явно умеют ими пользоваться, и крюк на поясе Морса. Уговаривать Винафрид бесполезно, ее мозг подчинен безупречной системе, да и она ничего не теряет от согласия Джона – и не приобретает от его отказа, – и ее нечем шантажировать. Джон теряет многое, но он все так же глух, потому что думает, что приобретает Рикона. Угрожать или сделать больно им обоим тоже не выйдет – автоматные очереди изрешетят его еще до того, как Джон или Винафрид поймут, что это была прямая угроза. Сперва убрать автоматчиков – хотелось бы, но они стоят так удобно, что один откроет огонь сразу, как двинешься в сторону второй, и наоборот. Пат. Рамси не силен в кайвассе и не уверен, правильно ли использует это слово, но он очень не хочет использовать другое. То, что начинается на "с" и означает, что через секунду король ударится своей пустой костяной головой о доску.* Все неверно. "Не торопись атаковать. Думай. Вернись по порядку назад. Найди главное". Он не может уговорить Винафрид или Джона, потому что их мозги закрыты для него, и остаются только тела, с которыми он не может ничего сделать, потому что он так же не может убить голыми руками двоих автоматчиков, потому что если он убьет одного – если даже прикажет Иве броситься на другую, – другая убьет его – и Иву, – потому что ему не хватит времени, потому что Винафрид это просчитала, взяв с собой двоих и Морса, потому что Виман просчитал это, потому что Виман трясется за этого мальчишку, наследника целого состояния, мальчишку, из-за которого Джон Сноу совсем потерял голову, мальчишку, не будь которого, они бы не застряли здесь, не будь которого… Рикон Старк. Центр. Как ни странно, Рамси не то чтобы забыл о ребенке, которого держал на руках все это время – и который меланхолично и почти любовно пожевывал мех на его капюшоне, – скорее, не учитывал его как доступную для воздействия переменную. А что он мог бы с ним сделать? Попытаться перевернуть ситуацию? Взять его в заложники – из заложников? Восхитительная идея, как сказал бы Русе этим своим тоном, после которого никто не спрашивал, иронизирует он или восхищается на самом деле. И даже если бы Рамси мог приставить тот самый нож – или что угодно – к его тонкой детской шейке, что бы он получил? Несколько ярких мокрых дыр в лице и затылке, наиболее вероятно. Потому что все это сводится к тому, что ты нихера не сделаешь голыми руками, или ножом, или чем угодно против двоих обученных людей с огнестрелом. Но Рикон является центром, той переменной, убери которую – и вся нахваливаемая Винафрид система рухнет. Но ты не можешь ее убрать, эту бесценную переменную, так всегда говорил твой отец. Ты должен действовать аккуратно, убирая мелкие фигуры с краев, чтобы однажды – однажды – обнажить центр. Ты не можешь взять короля противника и вбить ему в глазницу. "Возьми учебник и разбери эти партии, да, еще раз, столько, сколько понадобится"… Нет. Рикон – не главное. Хотя он может быть центром системы Мандерли, Амберов, Сноу и двух ребят с автоматами, но он – не главное. Главное – это Рамси Болтон. А Рамси Болтон берет этого гребаного короля – и вбивает его блестящей от лака костяной коронкой в блестящий от безупречно разыгранной партии глаз этого гребаного умника. Мозг как будто прочищается, и Рамси снова, но теперь совсем иначе, возвращается к началу. Это ведь действительно та же ситуация, в которой он был множество раз. Он сидит на жестком стуле – на чужой кровати, – с младенцем – тринадцатилетним мальчишкой – на своих коленях, и его мать, сама еще девочка – его брат, Джон Сноу, который никогда не вырастет – спрашивает его: "Что тебе нужно?". Она – он – говорит: "Только не трогай его". Она – он – говорит: "Я сделаю все, что захочешь, только не трогай его". "Только не убивай его". Потому что в центре системы их взаимодействия лежит неразменная валютная единица – младенец или тринадцатилетний мальчик, – и на эту единицу можно приобрести все, что угодно. Не на ее часть, не на отрезанные палец или руку. Только на нее. И эта единица имеет ценность, только пока он держит ее в руках. Пока она существует. И когда Джон Сноу откладывает последний лист и вздыхает, Рамси уже знает, что он скажет. – Я бы обсудил несколько моментов… – начинает Джон, но Винафрид качает головой: – "Дредфорт" не изменяет условия. – Да, "Дредфорт" не изменяет условия, – снова вздыхает Джон. – Но ведь ты, Винафрид – не совсем "Дредфорт". И, я думаю, ты могла бы немного затруднить себя и выслушать мои комментарии к вашему договору, потому что на самом деле я не собираюсь подписывать все, что здесь есть. Потому что если я подпишу все, позже это вам не очень понравится. А так как мне не хотелось бы судиться с вами сразу после Зимы… я могу объяснить, или?.. – Хорошо, – после недолгого раздумья соглашается Винафрид, – продолжай. Ты умеешь заинтересовать, – это немного дежурный комплимент, но в ее взгляде все равно читается интерес. – Можно мне тогда еще что-нибудь, чтобы это записать?.. Я думаю, Вимана мои комментарии тоже заинтересуют, и мне бы хотелось сразу выписать основные пункты. – Да, я сейчас дам тебе ручку, – Винафрид поднимается. – И потом мы действительно можем спуститься вниз и обсудить все с дедушкой. Если это будет того стоить, конечно. Ну нет, обсуждения с дедушкой определенно не входят в планы Рамси, мелких фигур становится слишком много, чтобы успеть выхватить их них основную, опрокинув все другие. Он неспешно лезет себе под полу куртки, слегка подвинув Рикона. – Просто сигареты, – автоматчики реагируют быстрее, чем ему хотелось бы, но он демонстрирует им сигаретную пачку и так же неспешно ищет зажигалку под их прицелами и внимательными взглядами. – Я ведь могу закурить? – он спрашивает Винафрид, но, кажется, они оба понимают, что только для проформы, поэтому она прохладно кивает. Ее, как и Вимана недавно, интересует один Джон. Хорошо. Рамси прикуривает, обняв Рикона за шею и едва не подпалив ему волосы, и с удовольствием затягивается горьким и режущим горло дымом. – Тогда смотри, для начала отказ от прав, – тем временем продолжает Джон, – здесь задачка совсем детская. Да, на первый взгляд стандартная формулировка прозрачна, но все-таки она подразумевает не имеющуюся ситуацию, а ту, в которой я уже обладаю некоторыми правами, от которых, соответственно, могу отказаться. Но давай возьмем за допущение, что я не могу отказаться от того, чем не обладаю, то есть, например, от несуществующего пока патента на мою вакцину. И, следовательно, у нас возникает загвоздка: если я подпишу этот отказ сейчас, а патент будет оформлен уже после Зимы, срок его действия в любом случае не будет подпадать под означенные сроки "ранних исследований", потому что, как минимум, начнется позже момента подписания. Но также мои исследования нельзя будет выдать за проводимые в "Дредфорте", потому что, думаю, при всем желании проблематично будет доказать, что повсеместно используемая ранее вакцина была разработана мной в его лабораториях уже после Зимы. Следовательно, согласно этому договору, "Дредфорт" вообще не сможет получить права на мою вакцину, так как "Дредфорт" получает права либо на мои исследования, произведенные до работы в нем, либо на исследования, производимые внутри проекта. А так как моя вакцина согласно документам не попадает ни в одну категорию, ни в другую, она будет являться тем самым "сторонним исследованием", которые строго-настрого запрещает мне… – Джон пролистывает перевернутую еще раз стопку, – вот это соглашение. – Джон, юристы "Дредфорта"… – снисходительно хочет объяснить Винафрид, но Джон перебивает ее: – Такие же, как те, что составляли этот договор? – он спрашивает риторически, и Рамси со смешком выдыхает дым, стряхивая пепел на темно-синий ковер под коротким и неодобрительным взглядом Винафрид. – Я понимаю, что патент можно оформить так же и задним числом. Распространенная практика. Но она работает только при добровольном заключении соглашения. А ты же понимаешь, что, сделай вы так, это станет первым пунктом, по которому я буду судиться с вами? И, в данном случае, не от своего имени, а от имени института Дара, что делает ситуацию куда менее… интимной. В том плане, что я не думаю, что Виман хотел бы публичности и большой огласки здесь. Так что да, я бы предпочел не подписывать этот отказ до того, как вы оформите патент, чтобы в итоге не оказалось, что вы противоречите сами себе, ставя себя же в юридически уязвимое положение. – Хах. О'кей, о'кей, это надо будет учесть. И в кого ты только такой занудный умник? – спрашивает Винафрид, но в ее тоне проскальзывает симпатия, а не злость. – Мой дядя был судьей, – край рта Джона дергается, и он не поднимает взгляда от выданного Винафрид листка, отмечая на нем какие-то вещи, которые хочет разобрать. – Он хотел, чтобы Робб – мой брат – тоже занялся юридической практикой, и наш дом какое-то время был завален учебниками по юриспруденции. И хотя Робб быстро бросил это все, ему такое показалось слишком сложным, я немного нахватался тут и там, пока помогал ему готовиться, – он сдержанно хмыкает. – Арья, моя младшая сестра, тоже хотела заниматься правом, когда была ребенком, но дядя почему-то считал, что это не женское дело, а так, игры. Глупо с этим вышло. – Но ты-то не такой, как твой дядя или брат, да? – походя спрашивает Винафрид. Кажется, Джон, вольно или невольно, задевает ее своей прямолинейностью. – Нет, я не такой, – он сухо качает головой. – И хотя я не люблю говорить об Эддарде плохо – и не уверен, что это на самом деле плохо, – но его отказ Арье был в самом деле глупым. Она могла бы стать… другой, если бы он не был таким упертым. Они молчат несколько секунд, и молчит даже Морс – это удивительно, на самом деле, что он молчит все это время, не иначе деду не удалось, так хоть внучка его выдрессировала, – а потом Рамси замечает, как пальцы Винафрид на пару сантиметров сдвигаются ближе к пальцам Джона, как будто она хочет сочувственно прикоснуться к нему. Но до того, как это происходит, Рикон неожиданно подает голос, задирая голову и морща нос: – Фу, Лохматый Песик! Ты воняешь! – Что, не нравится сигаретный дым, малыш? – рассредоточенно спрашивает Рамси, и Рикон несколько раз мотает головой, шумно дыша через нос. – Ну, придется потерпеть. Видишь ли, он меня успокаивает. А ты знаешь, почему мне нужно успокоиться? – Почему? – спрашивает Рикон, опять прикусывая уже обслюнявленный капюшон. – А потому что твой брат, Джон – вон он, сидит за столом, – хочет прямо сейчас отдать все, что у него есть, чтобы жить с тобой. А у него есть очень много восхитительных вещей, знаешь? И теперь не будет ни одной, потому что он считает, что ты того стоишь, – Рамси с сомнением смотрит на Рикона. – Интересно, ты вот думаешь, что стоишь целой кучи восхитительных вещей? – Не дави на меня через ребенка, Рамси, – спокойно парирует Джон, продолжая просматривать бумаги. – Он все равно ничего не понимает. – А кто давит-то? Я просто озвучиваю факты, – пожимает плечами Рамси, снова затягиваясь и стряхивая пепел. Он видит, как бровь Винафрид дергается. Возможно, у ее раздражения теперь две причины, но это тоже хорошо. – Слушай, – он обращается к автоматчице, – раз уж твоя хозяйка так недовольна, может, подашь мне пепельницу со стола? – он кивает на Рикона, показывая, мол, у меня же ребенок на коленях. Автоматчица бросает взгляд на Винафрид, на долю секунды, и та раздраженно кивает, критически увлеченная Джоном и не желающая больше ни на что отвлекаться. Это ее ошибка, но она еще не знает об этом. – Спасибо, душка, – а Рамси ласково благодарит шагнувшую к столу автоматчицу, чтобы заглушить шипение сигареты, которая тихо выпадает из его пальцев расслабленно лежащей на колене руки. И берет Рикона за подбородок левой рукой, а за затылок – правой. И сворачивает ему шею. Они вроде бы говорили, они все немного говорили друг с другом, шуршали бумагой, дышали и двигались, так что в номере не было абсолютной тишины, но хруст слабых шейных позвонков кажется слишком громким каждому из них. Джон оборачивается, глаза Винафрид округляются, автоматчик у двери непонимающе пытается разглядеть, что именно произошло, девчонка с пепельницей так и стоит с ней, повернув голову, но еще не разжав пальцы, а Морс как будто просыпается, приоткрывая рот, и все это происходит за долю секунды. Неразменная монета ушла из системы, и все начнет рушиться прямо сейчас. У Рамси есть еще от половины секунды до двух целых, но он не собирается проверять, сколько именно. В голове почему-то намертво запечатлевается удивленное лицо Хеке. Маленький металлический предмет в его пальцах поблескивает в лучах летнего солнца. Он щурится и свободной рукой смахивает отросшую после давней материной стрижки черную прядь с глаз. Хеке смотрит на него почти влюбленно, и в углах толстого рта у него сверкают капли слюны. – Ладно, давай еще раз. Только теперь смотри внимательно, дурень, – металл, быстро скользящий между на первый взгляд неловкими и пухлыми детскими пальцами, слепит глаза, но Хеке изо всех сил старается не моргать и так внимательно следит за быстрыми и легкими движениями, что, как всегда, вздрагивает, когда Рамси резко сжимает ладони. – В каком? Он вытягивает оба кулака вперед, и Хеке думает, что нет, не в этот раз, в этот раз ему точно не удалось бы спрятать ее, слишком все быстро произошло. После нескольких секунд раздумий он тычет своим коротким пальцем в левый кулак. Он всегда выбирает левый, но не знает об этом. – Дурень, – но Рамси не сердится, переворачивая ладонь и растопыривая ободранные пальцы. Пусто. Как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и вчера, и позавчера. – В каком теперь? – он настойчиво повторяет, и уж тут Хеке должно стать очевидно, что он в самом деле держит его за дурня – остался-то только один. Брови негодующе сходятся на переносице, и он будто нехотя тычет пальцем в правый кулак. Смотрит осуждающе. Но Рамси игриво усмехается, его ладонь раскрывается – пустая, – и в следующую секунду Хеке между бровей прилетает обидный и болезненный щелбан. Русе Болтон как-то спросил, откуда у него шишка на лбу, но Хеке только мечтательно заулыбался и замямлил. Не по-настоящему замямлил, а так, чтобы Русе подумал, что он что-то мямлит, как про его нарочно неразборчивую речь думали многие: ему нравилось "играть в фокусы" с Рамси, но он не хотел делиться ни с кем этим невероятным, на его простой, Хеке, взгляд, волшебством. Даже если оно иногда причиняло боль. Потому что сейчас ему будет больно. – Тогда, – Рамси щурится, но теперь уже не от солнца, – почему бы тебе не поискать ее в своем кармане? Хеке вздыхает. Он не любит боль. Но ему очень хочется, чтобы она действительно, взаправду оказалась в его кармане. Он никогда не поймет, как. Он сует свою некрасивую ладонь в карман – тот натягивается на полной груди вместе с рубашкой, и Рамси никогда не сумел бы всунуть ее незаметно, – и шарит в нем, немного выдохнув. – Давай уже, недоумок! Мне скучно, и ты все портишь! – Рамси прикрикивает, и рука Хеке дергается, как и всегда. И, как всегда, кончики пальцев вспыхивают острой болью. Он достает тонкое лезвие бритвы, держа его не раз уже изрезанными, окровавленными пальцами, и улыбается, как ребенок. Его зубы блестят, бритва блестит в его руке, уже давно мокрое пятно на кармане рубашке блестит от крови. – Все, хватит, я устал, – бросает вдруг Рамси, пиная землю, и сухая пыль вьется вокруг его ботинка. Но Хеке его как будто не слышит. Он завороженно смотрит на маленькое лезвие, каким-то чудом переместившееся из рук Рамси в карман его рубашки. Он все смотрит, даже когда Рамси безуспешно пинает его в колено, и, заскучав окончательно, опять обзывает "тупоумным дурнем", и уходит куда-то в высокую траву, помочиться, просто поваляться на горячей земле или подавить жуков. И Хеке обязательно присоединится к нему позже. Но пока его глупые мозги варятся и плавятся в черепе, и он почти, почти, почти понимает, как… Короткий шлепок Иве в нужном направлении и выдохнутое – не прошепченное, не выплюнутое – "возьми!" начинают его движение сразу после того, как тело Рикона соскальзывает между разведенных коленей. Как было бы нелепо запнуться о его вывернутую шею и растянуться на полу, но этого не происходит – Рамси ощущает, как этого не происходит, – и мягкие толчки подошвами ботинок от ковра – два, не один, ему нужен удар, а не прыжок, – занимают ту самую половину секунды. Толстый медведь может двигаться очень и очень быстро. И когда автомат приподнимается ему навстречу, это уже не имеет значения. Где-то в звенящем пространстве вскрикивает Винафрид, едва слышно взрыкивает не то Ива, не то Морс, шумно вбирает воздух автоматчица, раздается сухая, обжигающая правое ухо очередь и бьется стекло. Рамси некогда оборачиваться или что-то думать по этому поводу. Он вбивается в автоматчика всем своим весом – голова сухо ударяется о стену, – и бритва соскальзывает в пальцы, достаточно ловкие и живые пальцы, чтобы мгновенно открыть ее. И это не то лезвие-игрушка из его детства, это гребаная опасная бритва, оставшаяся в рукаве водолазки после того, как он искал зажигалку, и хотя это все равно не лучшее оружие, он уже зажимает рот автоматчика – чтобы зафиксировать, а не заткнуть, – и взрезает его по какой-то глупости открытое над воротом горло над кадыком. Прижатые в телу руки, так и сжимающие автомат, дергаются, и он, дезориентированный после удара, пытается откинуть Рамси назад, но умирает еще до того, как наконец обрывается беспорядочная очередь у окна. В сумме секунды четыре, непростительно медленная, но приемлемая сегодня скорость. Рамси отпускает мертвеца и оборачивается. В оглушенное ухо тяжеловато проникают звуки, и он слышит рычание Ивы как будто из-под воды, но ему и не нужно слушать, когда он чувствует ее дыхание, ее сердцебиение и ее. Ее, с мокрой кровавой пастью, оторванную Морсом от поваленной противницы, от до костей изодранного места между плечом и шеей. Ее, отчаянно вырывающую свою скользкую холку из крепких старческих пальцев и не видящую короткого замаха острого стального крюка. Взгляд Рамси мутнеет по краю – и необыкновенно четко выхватывает каждую деталь двух сцепленных тел, – и он совершает вещь, которой никогда бы не сделал, будь он в здравом рассудке и руководствуйся своим обыкновенным холодком мысли. Но это его Ива, это его Ива, одну уже забрали, и никто не заберет вторую. Свет газовых ламп мгновенным бликом скользит по лезвию бритвы в издевательски слабом замахе – на другой нет времени, – а еще через долю секунды та уже ссаживает верхний слой кожи между ладонью и запястьем Морса, и тот, больше от неожиданности и силы пришедшегося в кость удара, отдергивает руку. Он бросает яростный взгляд своего единственного черного глаза на Рамси и еще раз приподнимает крюк, когда Ива, выкрутившись с взвизгом, наконец вбивает зубы в его вторую ладонь. Морс бешено взрыкивает, рефлекторно отпуская ее, и Ива тут же срывается с его руки, оставив глубокие борозды на кисти и приземляясь на лапы. И она еще может перехватить руку с крюком – венозное запястье под свободным рукавом шубы, – может разорвать его до нового короткого замаха, но Морс вместо удара сверху просто с силой пинает ее ногой в грудь, откидывая назад. И успевает еще повернуться к Рамси, отведя крюк, но тот уже преодолевает короткое расстояние между ними, мягкими прыжками через тонкие ноги Рикона и спинку опрокинутого кресла, и с – холодной меткостью – рваным, каким-то влажным хрустом бьет Морса носком тяжелого ботинка под коленную чашечку. Нога подламывается, и крюк взревевшего Морса пролетает рядом с бедром отступившего Рамси, но на правую ступню старшему Амберу сегодня уже не опираться, и последнее, что он может сделать – это упасть, постаравшись не придавить здоровую ногу. Или, по крайней мере, в этом уверен Рамси. Потому что Морс – о'кей, ты был уверен, что он упадет, потому что ты, мать твою, порвал ему связки и наверняка выбил колено – только продолжает по-медвежьи реветь и выбрасывает вперед правую ногу, жертвуя ей ради второго размашистого выпада крюком. Сухой хруст в его колене напоминает Рамси звук, с которым его мать рвала простыни на тряпки, и натянутая штанина обтягивает подвижную теперь, смещенную кость, а летящий крюк почти вспарывает бок и пах Рамси наискось, он едва успевает скользящим рывком двинуться еще назад. И тут оно происходит. В номере слишком мало места, слишком мало, и две кровати, разбросанные кресла вокруг стола, три лежащих тела, один разряженный автомат – снять заряженный не было времени – и слишком много живых людей, не считая Ивы, не дают Рамси пространства для маневра. Разорванный труп автоматчицы оказывается под ногами, ее вывернувшийся под пяткой локоть в скользком рукаве парки, и Рамси теряет равновесие. И, уже падая назад, понимает, что разъяренный Морс падает вместе с ним, обрушиваясь почти всем весом на его голени и придавливая их. "Вытащи ноги. Сейчас же", – говорят инстинкты в момент удара спины об пол, и Рамси, игнорируя выбитое дыхание и легкую потерю координации, сходу пытается отползти назад, но грязно, пьяно ухмыляющийся Морс, рванувшись на левой руке вперед, с легкостью придавливает его сильнее. Он куда мощнее Рамси, тяжелее его на пару десятков фунтов и выше почти на голову, и еще извивается, как огромная мохнатая многоножка – одноножка с длинной когтистой лапой, – карабкаясь по его телу с завидной скоростью. Своей сухой левой рукой он перехватывает правое запястье Рамси, тяжело вбивая в пол, а здоровыми, крепкими бедрами наскоро фиксирует его ноги, явно преодолевая мучительно раздирающую связки боль. И, приподнявшись, метит мгновенно взлетевшим концом крюка в открытое ухо – Лохматый Песик, я так скучал по тебе. Но Рамси даже не пытается уклониться, только рефлекторно подставляет под его удар руку – напряженное предплечье под режущий, заточенный полумесяц гарды, прикрывающий костяшки Морса. Та мгновенно вспарывает рукав, кажется, края полумесяца даже доходят до кожи, но Рамси не разбирает этого в общей тяжести принятого на предплечье удара. Стиснув зубы, он со всей силы упирается в гарду – хочет резким рывком откинуть Морса вбок, – но тот и не собирается вдавливать лезвие в его руку дальше, просто отбрасывая ее в сторону, как мягкого щенка, теперь уже явно распоров кожу, и, даже не размахнувшись, вбивает гарду Рамси в горло. Наверное, он хотел достать до лица, но уже во время удара понял, что не дотянется, иначе точно бы выбрал открытые ключицы, мелькает в голове у Рамси, когда Морс наваливается на его шею плечом, скользящим толчком запрокидывая голову, и острый полумесяц, вдавленный в шарф, балаклаву и воротники жилета и водолазки, хоть и не режет, но душит не хуже мертвой хватки самого Морса. А потом здоровое колено вдруг больно впечатывается во все выкручивающиеся из хватки пальцы Рамси, и Морс наконец освобождает левую руку. И первым делом бьет Рамси жестким и тяжелым кулаком в скулу, продолжая удерживать за передавленное горло – форма вжатой в шею гарды как специально сделана под нее, и никак не вывернешься, не вскрыв жилы. Рамси чувствует только резкую вспышку тупой боли под веком и усилившийся звон в ушах, но все равно вслепую хватает Морса за лицо свободной левой рукой и торопливо ищет твердым и острым ногтем большого пальца его единственный глаз. Морс дергается и отшатывается назад, крепче сжав ноги и еще плотнее придушивая гардой, а потом острый запах мокрой собачьей шерсти пробивается в тот минимум воздуха, который получает Рамси, и он видит промелькнувший над головой мохнатый живот Ивы. Та живым прыжком вбивает зубы между плечом и шеей Морса, и только толстый воротник шубы спасает его от вспоротых собачьими зубами жил. Инерцией ее перебрасывает ему за спину – Рамси всегда восхищала эта способность собак не разжимать челюстей после укуса – и то, как их безрезультатно можно пытаться снять с себя, можно выкручивать их тело, а на деле только свое мясо между их зубами, – и она бы наверняка вырвала Морсу кусок мышцы и ключицу, если бы шуба так и не завязла в ее зубах. Но Морса все равно прилично дергает назад, и он соскальзывает коленом с отдавленной ладони Рамси в попытке удержать равновесие. А Рамси не собирается упускать момент, живо поднимая руку и мгновенно всовывая пальцы под сам крюк – единственную не заточенную часть этого лезвия из самого блядского пекла. Он хочет еще раз откинуть Морса, когда машинально вдруг замечает, что Ива почему-то не сделала хват, соскользнув с толстой шубы. И, уже напрягая плечо, слишком поздно понимает, почему. Когда семьдесят фунтов с короткого разбега врезаются Морсу в спину, тот, подавившись воздухом, не выдерживает и с маху падает обратно на Рамси, и ему, снова прижатому гардой к полу, остается только удариться затылком о ковер и впустую захрипеть – триста фунтов суммарно навалившегося веса отнюдь не делают его жизнь легче. "Ива, твою мать", – и Рамси хотел бы велеть ей убраться, но может только сипло выталкивать драгоценный воздух из легких. "Джон мог бы велеть ей убраться, – вдруг мелькает в уже немного поплывшем от духоты мозгу. – Джон мог бы еще до этого разбить Морсу череп лампой или чем-то. Или пристрелить его. Джон, мать его, мог бы…". В голове у Рамси есть еще что-то смутное, что-то о причинах того, почему Джон ничего не сделал, чтобы помочь ему, и больше не сделает, но он решает отказаться от этих утекающих, неуместных мыслей, сосредоточившись на том, чтобы постараться, со всей силы упираясь в не заточенный участок лезвия под крюком, приподнять разом и Морса, и Иву. Но первая же попытка проваливается сразу: один глоток воздуха стоит дикой боли в горле, когда Морс резко наваливается на него еще тяжелее – Ива короткими рывками раскачивает его тело, наверняка пытаясь перехватить за шею и забраться мордой под воротник шубы. Зато так лицо Морса – и, в особенности, его крючковатый нос, – оказывается достаточно близко к лицу Рамси, чтобы тот со всей силы мог всадить зубы в самый его кончик и раздувшуюся ноздрю. Морс сдавленно гаркает, но Рамси не Ива, он не перехватывает попавшее в челюсти мясо, а только дергает и рвет его зубами, пока Морс наконец не приподнимается рывком, лохмотьями сорвав кожу на носу, и не врезается лбом Рамси в лицо. Из-за того, что голова все еще задрана, удар приходится в мгновенно вспыхнувшие отдавшейся в десны резкой болью губы и нос, и во рту быстро становится мокро, но дерущая когтями спину Морса Ива делает еще один хват, теперь, судя по его вскрику, закусывая и выдирая волосы вместе с кожей на шее, и Рамси, как и сам Морс, понимает, что до того, как она вгрызется в позвоночник, остается едва ли больше нескольких секунд. Количество вариантов невелико, и Морс выбирает перекатиться. Он резко валится на здоровый бок, придавливая Рамси за горло до последнего и уже после вырывая крюк из его руки, содрав кожу на костяшках до мяса. И единственное, чего он не учитывает, собираясь ударить назад, чтобы наконец пробить Иве шею и скинуть ее со своей спины, так это того, что она приземлится на лапы, а не повалится вместе с ним. Подводит привычка драться с двуногими людьми или упырями, и ее рывок к занесенной руке, ее зубы, сразу глубоко вошедшие в запястье, заставляют Морса закричать от неожиданности и боли в последний раз. Потому что Ива сходу рвет его руку в лохмотья, прорывая мышцы запястья и перетирая их крепко сжатыми челюстями, как умеют только собаки. А потом Рамси, с хлюпаньем втянув воздух разбитым носом, приподнимается и резко вырывает крюк из конвульсивно сжатой уже руки, наверняка повреждая еще и пару пальцев. – Ива! – он прикрикивает, живо поднимаясь и перехватывая крюк за рукоять. Выступившая на губах кровь срывается мелкими брызгами, и он сплевывает ее светлый и мокрый сгусток себе под ноги. Ива разжимает зубы не сразу, но разжимает – Рамси и любит ее за то, как она сама вовлекается в схватку, – и Морс сразу рефлекторно притискивает к груди измочаленную руку, покрытую промочившей белый мех шубы кровью и уходящими под рукав глубокими следами от зубов, отползая назад. Его глаз горит ненавистью, и он готов защищаться даже одной оставшейся ногой, определенно постаравшись половчее ударить ей по голеням или яйцам, стоит подойти на шаг. Он будет сражаться, даже когда Рамси вобьет его же крюк ему в голову. И Рамси уже слышит звук, с которым, треснув, проломится череп, видит тонкие и тугие струйки, брызгающие из-под крюка, видит, как нога Морса еще дергается в попытке достать его, а его глаза стремительно тупеют, когда в секунду нарушается работа мозга. Рамси чувствует это все не хуже, чем Иву, послушно занявшую место по его левую руку, и сочная, красная, голодная волна накрывает его с головой. Ему нужно убить Морса Амбера не по какой-то причине. А потому, что он такой, какой есть. Но когда он заносит крюк и видит, как слабо дергается изуродованная рука Морса в рефлекторном желании закрыться, толстые и острые шипы впиваются в его измученную и ноющую глотку, дергая назад. Нет. Ты можешь быть умнее. Заткнись! Я хочу сделать это! Хочу! Ты можешь сделать это. Убить его. Да. Если ты и вправду слабовольный ублюдок, который привык к тому, как его фермерша-мамаша на любой каприз уже бежит отсасывать его махонький торчащий членик, тогда да, ты можешь убить его. Никто бы не ждал от тебя большего. Заткнись! Я тебе не… Ты безмозглый фермерский выблядок. Ты хочешь только мяса, сочного и красного мяса, жрать, трахать и резать, как безмозглый фермерский выблядок. Или даже хуже – как собака. Заткн… Тш-ш. Никто же на самом деле не ждет, что ты сможешь это изменить. Так что давай, расслабься и сделай то, что хочешь. Убей его. Возьми, Рамси! Возьми! Мир Рамси звенит, словно ему только что дали хорошую такую, тяжелую пощечину, и он, шумно хлюпнув разбитым носом, втягивает подтекающую кровь. Морс непонимающе смотрит на него снизу вверх и только тяжело дышит. Рамси глядит ниже его лица, теряясь пустым взглядом в густой, всклокоченной бороде, и медленно опускает крюк. Он резко ощущает, как горит левая рука в том месте, где ее распорола проклятая гарда – и как сильно болит голова. Кровь пульсирует тяжелыми толчками, и хочется нырнуть целиком в ледяную воду, смывая пот, липкую красную слизь, заполнившую рот и носоглотку, и отдающую в затылок боль. Рамси забивает это желание в себе уже несколько недель, но сейчас оно кажется ему особенно невыносимым. – Что, придумал что-то поинтереснее, чем просто проломить мне башку, выблядок? – агрессивно и хрипло спрашивает Морс – возраст дает о себе знать, и после этого поединка он вряд ли полноценно оправится, так что ему все равно нет смысла пытаться сгладить ситуацию, чтобы выбить себе легкую смерть. – Не, – качает головой Рамси, оглядывая номер. Раздражающая боль постепенно усиливается, но пока что не захватывает все мысли, и он возвращается ими к тому, что заметил еще в начале боя: Винафрид, как любит отмечать ее дедушка к месту и не к месту, вправду оказалась умной девочкой – не стала испуганно отсиживаться за разбитым столом, вжавшись в стену, а скользнула в ванную, несомненно заперев толстую деревянную дверь изнутри. Неплохо было бы вытащить ее оттуда. Но это еще совсем немного подождет. – Что здесь со звукоизоляцией? – Хочешь знать, когда придет подмога? – щерится Морс, и кровь подтекает с его порванного носа, капая в бороду. – А почем тебе знать, что они уже не ждут тебя за дверью? – Хочу сделать тебе одно предложение, – так же отстраненно продолжает Рамси, – и не хочу, чтобы она слышала, как ты согласишься, – кивает на дверь ванной, но Морс молчит, и он продолжает: – Я думаю, после того, как мы с Джоном спустимся вниз, Виман больше не будет тебя беспокоить. Я убью его, – спокойно говорит он. – И Хозера, – мышцы на лице Морса дергаются, хотя он и явно не хотел бы, чтобы Рамси это видел. – Но я могу еще подумать насчет Хозера. Если ты постараешься подумать, что я только что для тебя сделал. – Ты порвал мне связки, ссаный кусок дерьма, а твоя сука изуродовала мне запястье, – выплевывает Морс, все прижимая к груди кровоточащую руку, но Рамси только отмахивается: – Запомни эту интонацию и повтори ее, когда оставшиеся Мандерли спросят, что произошло. Потому что это – и только это – даст тебе возможность остаться с ними в Гавани, пока не кончится Зима. А после нее я буду ждать тебя в "Дредфорте". И ты будешь преданно работать на меня. За то, что я сделал и сделаю для тебя сегодня. За то, что ты остался жив и отделался одними порванными связками. И за Хозера. Ты будешь должен мне с сегодняшнего дня. Или я убью ее, – он снова кивает в сторону двери, – и не трону Вимана. Только ее и Хозера. И уйду, оставив тебя здесь. Согласен? Морс тяжело вздыхает, а потом опускает взгляд. – Ага, – наконец бормочет он, – она и вправду не должна услышать. У них тут все прошито, Хозер проверял как-то и… не спрашивай. – Ты согласен? – не слушая, спокойно повторяет Рамси. – Работать на меня, как на моего отца, когда я возглавлю "Дредфорт"? Поддержать меня в этом? Быть моим человеком в обмен на то, что я сделал – по праву силы, которое ты одно только и признаешь? – Тебе бы только с трибуны выступать, выб… – Морс криво ухмыляется, снова поднимая лицо, но замалчивает то, что хотел сказать. – Хорошо. Почему нет? Почему, мать твою, нет? Я согласен. Но обещай мне не трогать Хозера. – Не обещаю, – качает головой Рамси. – Если он захочет пристрелить меня, я его убью. – Если… – усмехается Морс, приваливаясь к стене. – Ладно. Надеюсь, этот дерьмоед сегодня в хорошем настроении. И прости уж, но рука у меня осталась только левая, – он протягивает ее Рамси, но тот снова качает головой. – Не, мы же не друзья теперь вдруг. Просто дали друг другу обещания, и посмотрим еще, как их выполним. А побратаемся как-нибудь после Зимы. А пока – заткнись и не мешай мне больше, Морс. Мне надо подумать и поработать, а твоя брехня, видишь ли, от этого очень отвлекает. Но Морс уже и сам обессиленно откидывает голову назад, прикрывая глаз. Так, старый, избитый и покусанный Ивой, он похож на мертвого. Хорошо. Его жизнь круто изменилась всего за несколько минут, но от Зимы и не ждешь ничего другого. И хотя Рамси не уверен насчет него – насчет того, не харкнет ли попросту Морс ему в лицо, когда он вернется в "Дредфорт", – но он заплатил хорошую цену, и знает, что Амберы лучше удавятся, чем поддержат кого-то, кого они не знают, и вообще привык доверять своему внутреннему голосу и почти физически ощущаемому на глотке ошейнику. Так что он оборачивается, придержав Иву за холку и думая, что та только каким-то чудом божьим, не иначе, не порезала лапы о разлетевшиеся повсюду от выстрелов осколки столешницы. Они хрустят под ботинками Рамси, как и нетронутая, свежая бумага договора, который уже не будет подписан, когда он наконец подбирает свою бритву и делает первый шаг в сторону Джона. – Как ты? – спрашивает Рамси, подходя не слишком близко. Джон явно не в том состоянии, чтобы доброжелательно говорить и вообще взаимодействовать с ним. Он сидит на полу у кровати, держа Рикона с неестественно вывернутой шеей на коленях, и медленно гладит его около уха, как будто хочет вернуть голову в нормальное положение, но не может себя заставить. Левая штанина у него порвана, видимо, от выстрелов, и Рамси замечает немного крови, оставшейся на полу, но не придает этому особого значения. – Нам надо идти, Джон, – Рамси старается сказать это мягко, опускаясь на корточки. – Виман пошлет сюда еще людей, и не думаю, что у меня снова выйдет так ловко с ними разобраться. Так что мы сейчас спустимся вниз, я закончу наши дела с Виманом и Хозером, и потом мы сможем уйти насовсем. И, скорее всего, идти придется быстро, так что, если тебе нужна еще минута или две… да, лучше провести их здесь, – он покачивается на носках ботинок, но Джон не отвечает. Правда, и Рикона поглаживать перестает, напряженно замирая. Теперь он сидит абсолютно неподвижно, но Рамси почему-то кажется, что он весь дрожит. – Джон? Ты меня услышал? – он осторожно протягивает левую руку, так и держа в правой крюк Морса, и чувствует расползающуюся до плеча боль, острую, как от взбегающего по коже огня. – Нет, – голос Джона режущий и отрывистый, жесткий и громкий, он мог бы хлестнуть Рамси по руке лезвием так же сильно, как сказал это короткое слово, и тот послушно возвращает ладонь себе на колено. – Не прикасайся. Я перестану себя контролировать, если ты… – Джон неестественно резко замолкает, снова впадая в ступор, не отрывая взгляда от сломанной шеи Рикона. – Хорошо, – но Рамси терпеливо соглашается, не повышая тон. Ему бы хотелось, чтобы все не было так сложно, но на самом деле он знал, что так будет, еще когда уронил ту сигарету. Ее, кстати, кажется, затоптали в общей драке, даже гарью не пахнет. Повезло. – Просто скажи или кивни тогда. Ты услышал и понял то, что я сказал? – и теперь все зависит только от его терпения и умения убеждать. Потому что по крайней мере пока он не хотел бы снова пускать в дело бритву, или руки, или что-то. И на самом деле у них наверняка есть еще минут десять-двадцать. Подбородок Джона тем временем как-то странно дергается, как будто он хотел кивнуть. Но вместо этого он плавно и медленно качает головой. – Знаешь, что я хочу с тобой сделать? – он спрашивает тоже медленно и плавно – и очень спокойно. Рамси внимательно смотрит на него и никуда не торопит. Ему неприятно думать об этом, но он ожидает истерики. "Убить тебя". "Покалечить тебя". "Изуродовать, обоссать и отрезать твою голову". И все в таком духе. Но Джон, так же спокойно продолжив, удивляет его не оригинальностью, но точностью – и честностью – формулировки. – Я хочу причинить тебе точно такую же боль, какую ты сейчас причинил мне. Рамси продолжает качаться на носках, подбирая ответ. – Извини, – наконец говорит он, – но, боюсь, ты не сможешь этого сделать. По крайней мере, точно так не сможешь. Но мы разберемся с этим позже, о'кей? – он находит равновесие на пятках и вдруг меняет тон. – А знаешь… забудь про Вимана, про то, чтобы идти, про все. Давай просто побудем здесь с тобой, Джон. Я бы хотел побыть сейчас с тобой. Может быть, спросить тебя… – и снова начинает покачиваться. – Мы должны поговорить. Я, ты и то, что ты чувствуешь, – и хотя Рамси думает, что здесь Джон все-таки что-нибудь ответит – "Откуда тебе знать, что я чувствую?!" – но тот продолжает молчать, так и не поднимая взгляд. – Во-первых, я хочу, чтобы ты понял, зачем я это сделал. Ты понимаешь? Джон все молчит, но через пару секунд сухо, вымученно кивает. Рамси видит, что ему больно думать об этом, но это не мешает действительно понимать. Хорошо. Но это только первый блок, и нужно сразу снять второй. И такое будет не проще, чем удалить гной из воспаленной раны за двадцать минут, даже без трубки для дренажа и антисептика, с одним скальпелем на руках, но выбора у Рамси нет, и придется работать с тем, что имеется. Потому что вещи, которые он скажет Джону прямо сейчас – и только сейчас, – останутся у него в голове навсегда, запечатленные вместе с этими воспоминаниями, и даже если швы рассосутся – если не загноятся, и черное, мертвое мясо не полезет между ними, – то, каким будет шрам – аккуратным и тонким, как нитка, или грубым и топорщащим кожу, – зависит исключительно от рук Рамси. – Да, я сделал это для тебя, – то, как у Джона слегка дергается плечо при этих словах, Рамси засчитывает в свою пользу, убеждаясь, что тот действительно его понял. – Хорошо, что ты понимаешь. Во-вторых. Я знаю, что сейчас в твоей голове появится очень много "если". Но мы должны очень постараться, чтобы этого не произошло, хорошо? Потому что иначе ты обязательно начнешь думать: "если бы я не отдал ему Рикона", "если бы он ушел до всего этого", "если бы я обратил внимание", "если бы я успел вмешаться", "если бы я не доверился", "если бы я убедил его раньше", "если бы я его убил", – Рамси нравится, что руки Джона взаправду начинают мелко подрагивать с этими словами: гной начинает выходить, – и застрянешь здесь очень и очень надолго. Ты не сможешь выйти из этих "если", снова и снова прокручивая в голове то, что мог бы сделать, чтобы избежать того, что произошло. Так вот… я отвечу тебе сейчас на каждое из тех "если". Нет, Джон. Нет, я бы не ушел. Нет, ты бы не смог этого избежать. Нет, я бы все равно это сделал. В любом из самых гипотетических случаев – я бы нашел возможность и это сделал. Потому что единственное, что могло бы мне помешать – это если бы ты отказался подписывать бумаги. Потому что меня не волнуют ни один план, ни одна твоя идея, никакое допущение того, что ты обыграл бы Вимана Мандерли. Ты не смог бы обыграть его. Никто не смог бы. Не на его поле. А я не мог рисковать тобой и твоим мозгом. Не сейчас. А ты, – мелкая дрожь доходит до плеч, гной сочится по рукам Рамси, – ты не смог бы не рискнуть и не попробовать его обыграть. Потому что ты Джон Сноу. Храбрый, везучий, умный, лучше всех знающий, что делать, и никогда никого на самом деле не слушающий. Потому что ты такой, какой есть. И именно поэтому – из-за того, что ты Джон Сноу, – я убил твоего брата. Больно. Жестко. Но резать надо наживую. Анестезии нет, марципановый лорд. – И это никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в какой другой вероятной вселенной не было бы иначе, – заканчивает Рамси, придержав дыхание. – Ты понимаешь это? Этот вопрос очень и очень сложный, и кивок дается Джону куда тяжелее предыдущего, но он все-таки кивает. – Хорошо, – соглашается Рамси; он замечает, как вспотели его ладони, только когда рукоять крюка немного съезжает в пальцах. – В-третьих. Сейчас ты чувствуешь боль. И что бы я ни сказал, ты будешь ее чувствовать, и она будет сильной, очень сильной. И то, что это просто эмоция, тебе никак не поможет, потому что она все равно будет находиться внутри тебя. И не только из-за Рикона. Уже нет. Из-за всех вещей в твоей голове. Слишком много боли, – гноя, – находится у тебя внутри все время. Но сейчас я скажу – и ты не захочешь, чтобы я это сказал, – что ты должен потерпеть ее еще немного. Я не собираюсь больше оставлять тебя с ней, Джон, больше нет, но мы не можем заняться ей прямо сейчас. Потом… я знаю методы. Я буду с тобой. Мы выведем ее наружу вместе. Мы возьмем нож и вырежем ее из тебя. Мы возьмем нож, – ты возьмешь нож, – и я покажу тебе, – и я дам тебе, – как от нее избавиться, – вырезать ее. Рамси Болтон много знает о боли. Рамси Болтон любит боль. И хотя ему это кажется немного странным, но… …сейчас он не хочет привычно взять нож. Сейчас он хочет отдать нож Джону Сноу. Он думает о Джоне с ножом. Восхитительном, голом, как первобытный человек, Джоне Сноу с ножом. Думает, как тот пробует пальцами загнутый мясницкий конец лезвия. Думает, что именно тот хотел бы им сделать – с ним, Рамси, с собой, с кем-то еще. Думает, из кого Джон Сноу хотел бы вырезать свою боль – и как. Но сперва это подождет. Для начала они могли бы закрыться в палатке. Он, Джон и нож – больше никого не нужно. Они могли бы взять нож вдвоем, голые, девственные – дикие тени. Они могли бы разделить друг с другом сталь, и кровь, и боль, и холод. Они могли бы научить друг друга. Джон мог бы научить его – отдавать. Он мог бы научить Джона – брать. Симбиоз. То, что выходит, когда ты срезаешь кожу себе – и другому, – и ваша мокрая красная плоть врастает одна в другую сочными прожилками, лиловыми, как налившиеся синяки, и розовыми, как румянец от пощечины. Как у сиамских близнецов. Тех, что делят между собой какие-то части. Части, которые он отдаст Джону. Части, которые Джон возьмет. Те, что сделают их обоих лучше. Те, которые дадут им еще одну пару глаз, чтобы смотреть. Части… от одних мыслей о которых его член тепло тяжелеет. Но восхитительный Джон Сноу не должен этого видеть. Потому что пока он не понимает, что общего между болью, и трахом, и поцелуями, и ножом. Потому что он должен узнать, какую злую сказку об этом Рамси хочет нашептать ему на ухо, в свое время. Потому что он должен понять, что, когда ты любишь боль, уже не имеет никакого значения, кто ее причиняет и кому – она больше не в тебе, и не в другом человеке, она во всем, и она бьется, как живое сердце, и течет живым током крови от первого росчерка ножа – в свое время. Потому что его сердце, ноющее под наледью, должно будет распространить его боль по всему телу, и тогда он поймет – но только тогда. Да. Рамси решает, что он хочет сделать из Джона Сноу, прямо сейчас. – Но мы должны идти. Ты понимаешь меня? И проходит целая вечность, разреженная только теплым дыханием Рамси, пока Джон не наклоняется к Рикону, крепко прижимаясь губами к его лбу. А когда Джон опускает его голову на ковер и поднимает взгляд, он не смотрит на Рамси. Но это тоже неплохой знак. – Будем считать, что ты пообещал, – он говорит так сухо, как будто у него пересохло горло. – Хорошо. Потому что я пообещал, – и Рамси сводит колени, прикусывая губу и надеясь, что Джон подумает, будто это говорит о его серьезности и сосредоточенности – и больше ни о чем. Когда они покидают номер, Рамси забирает с собой не только бритву, но и автомат – запасных патронов на теле автоматчика не обнаруживается, но ему хватит и пары коротких очередей, если что, – и крюк Морса. Его заточенный под гардой край Рамси еще пару раз вбивает в электронный замок на двери, сперва защелкнув его и этим запирая Морса и Винафрид внутри. Джон думает, что это поможет не слишком надолго, но, скорее всего, они оба покинут Белую Гавань до того, как те решатся и смогут выбраться. Джон уже ощущает наружный холод и то, как мало им осталось здесь сделать теперь, когда тело Рикона лежит за дверью со сломанным замком. Им обоим. Ему и Рамси. Джон думает об этом прохладно и спокойно: его мысль как-то необыкновенно заторможена, но он довольно ясно осознает свои – и их – перспективы. Они уйдут отсюда, четко понимает он, после того, как Рамси закончит свои дела с Виманом и Хозером – какие? – и он не собирается ничего делать с Рамси, по крайней мере, пока они будут идти – куда? – потому что он не уверен, что сможет выжить без Рамси – зачем? – особенно сейчас, когда он чувствует себя так… так. Джон не может точно подобрать характеристику своему состоянию – хочет ли? зачем? – но Сэм наверняка сказал бы, что у него… как он это называл… какая-то из разновидностей реактивного психоза? Аффективный шок? Джон не помнит и все равно не очень понимает, зачем ему знать точное название того, что с ним происходит. Он знает, что ему холодно, что на спине, ладонях и ногах – от ложбинки между ягодицами и до ступней, – выступил пот, и что его сердцебиение и дыхание, кажется, немного быстрее обычного – хотя последнее даже сложно приметить в общем притупленном, замедленном состоянии сознания. Еще он знает, что ему как можно быстрее нужно выйти из этого состояния – Сэм бы непременно принес ему одеяло согреться и сделал какого-нибудь горячего и сладкого питья, – но на самом деле он не хочет выходить. Джон чувствует что-то похожее на ноющую, тупую боль, но даже не именно боль, а это ощущение из смеси чувств потери, обиды, страха, подавленности и вины. Когда ты упустил что-то очень важное. Когда то, навязчивые мысли о чем ты старательно забивал поглубже, не желая признавать, наконец-то произошло. И это так странно… и сладко? Сколько Джон себя помнит, он всегда был… эмоциональным. Даже если люди так не говорили – или, наоборот, говорили, – он-то всегда знал, что на самом деле у него в голове и на сердце. Он всегда был тем мальчиком, которому легко дается заплакать, закричать или ударить. И его боль всегда была тягучей, продолжительной и мучительной, преследуя его даже измотанным после тренировки, истощенным спорами с отказывающимися признать очевидное коллегами, обессиленным холодным голодом во время долгого перехода, перед сном и после пробуждения. Это изменилось после смерти Куорена. Ты убил его! После смерти Игритт. Кто-то говорит, что, теряя многих и многое, ты становится тверже, твои чувства притупляются, и сердце все меньше отзывается на то, что раньше причиняло тебе боль. Как тело становится более выносливым, получая удары, а мозг работает точнее, когда ты анализируешь совершенные ошибки. Но со временем Джон понял, что эта история не про него. Он понял, что его боль ни единого раза не становилась меньше. Просто на то, чтобы прожить ее в полную силу, у него так часто не было… ресурсов изможденного организма, или времени, или и того, и другого. Но это всегда было где-то внутри. Каждая нечаянная потеря, каждая детская обида, каждый скрываемый страх, каждый приступ вины. Он начал понимать это, когда схватил Аллисера Торне за горло, и когда ударил Эммета, и когда ему начали сниться те сны. И теперь, когда шея Рикона хрустнула, когда его позвонки сместились за тысячи шагов у Джона за спиной – и совсем рядом, – и когда он поднялся, отлично понимая, что происходит, а потом почувствовал ожоговую боль в ноге от скользнувшей по коже очереди и ничего с этим не сделал, и когда он смотрел, как Рамси ломает замок, и когда он сейчас послушно следует за ним по гостиничному коридору, он чувствует… как будто покрытый снегом лед на заливе трескается с глубоким, низким хрустом, и его серые глыбы дыбятся из-под воды разверзшейся челюстью Нагги, и все Студеное море поднимается далеко за ним, поднимает и выворачивает находящей волной эти огромные глыбы – и следующие за ней черно-серые валы, скрывающие в себе бездну, кипят с глухим клокотом, оставаясь нестерпимо ледяными, и вырастают куда выше маленькой гостиницы и тонкого окна, за которым стоит крохотный – как приставшая к пальцу крошка от марципановой конфеты – Джон Сноу. И он не знает, что с этим делать, но и не думает, что будет делать что-то – потому что когда волна поднимается так высоко, что он уже не может увидеть холодную пену на ее вершине, он ничего не чувствует по этому поводу. И ему это нравится. Ему нравится ничего не чувствовать по поводу смерти Куорена, Игритт, Ширен, Ивы или Рикона, даже если боль – страх и вина – завтра же накроет его с головой, выжжет легкие и выломает ребра. Завтра. А сегодня он чувствует себя холодно, спокойно и… правильно. – Я думаю, – начинает он, и его голос кажется ему очень громким, – что пока еще не могу полноценно осознать то, что произошло, – Рамси слегка поворачивает лицо к нему; его взгляд внимателен, но Джон чувствует, что Рамси не хотел бы сейчас никаких разговоров. – Да, это нормально. Я рад, что ты это понимаешь, – но его голос ласковый и спокойный, как будто он не хочет заткнуть Джона своим напряженным кулаком, сжатым на крюке Морса Амбера. – Но это не только из-за шока, – шаг за шагом подошвы сапог Джона касаются пола, и коридор почему-то кажется ему куда длиннее, чем на пути в номер. Он ловит себя на том, что его прилично тошнит – начало тошнить сразу после того, как – кр-рак, – хрустнули позвонки, и масляный привкус грибного супа мигом обволок рот. – Я не видел Рикона очень давно. И, мне кажется, так же давно я начал думать о чем-то таком применительно к нему. О том, что он мог умереть. О том, что он умер. И теперь… я не уверен, что успел по-настоящему понять… что все это время он на самом деле был жив. И не уверен, что понимаю… что он мертв опять. То есть… как будто он и был мертв. А я просто хорошо так накурился, и мы пришли в Белую Гавань, и все это произошло, и потом… я вспомню это как видение, кошмарное, но видение. Потому что это было слишком быстро, и я не… – он запинается, удивляясь сам себе, своим словам и прохладному, безучастному тону. – Я ничего не чувствую. Даже не так, как в кошмаре. Ничего. И на самом деле я уже не… думаю, что любил его. Или… – он хочет продолжить, но вдруг понимает, насколько ему становится легче от сказанного. Не любить. Так просто – и так хорошо. "Это шок", – напоминает себе Джон. "Это ты", – шепчет Джон Сноу, закованный в черный лед. – О'кей. Значит, мы снова можем разговаривать? – так же прохладно – с тонкой снежницей тепла поверх наледи – спрашивает Рамси, спускаясь по лестнице. Он вытирает нос ладонью, и на ней остается размазанное красное пятно. – Нет, – но Джон отвечает уверенно. – Нет. Когда я сказал, что думаю, будто это все не только из-за шока – это тоже был шок. Но я стараюсь работать с тем, что творится сейчас у меня в голове. Я стараюсь не выпускать это. Хотя и не знаю, к чему оно приведет – вероятностей слишком много. Но пока я ничего не чувствую, и пока мы уходим отсюда. И, кстати, так как мы вряд ли сможем забрать свое оружие, я бы, наверное, предпочел взять какой нож получше на кухне. Так себе защита, сравнительно с винтовкой, но лучше, чем ничего. – Да, – соглашается Рамси, резко останавливаясь внизу лестницы. Джон тоже останавливается, замечая, что в другом конце коридора, ведущего в лобби, ходят люди. Но они пока еще не обращают внимания ни на него, ни на Рамси с Ивой. – Вероятности… – а Рамси болезненно морщит нос, и еще одна струйка крови подтекает вниз. Он снова грубо вытирает ее основанием указательного пальца. – Ненавижу вероятности. Но все равно. Хочу добавить еще одну, – он поворачивается к Джону и бегло целует его, быстрее, чем тот успевает понять. Такая его скорость сравнительно с заторможенностью Джона тоже не на пользу тому, чтобы начать разговаривать раньше времени. – Вот. Я хотел сделать это сейчас. На случай, если потом мы… ну… у нас все будет не так гладко, – Рамси пожимает плечами, а Джон, плотно сжимая губы, чувствует пронзительно-соленый вкус его крови. – Да. Посмотрим. Когда у меня будет нож – и когда мы уберемся отсюда, – он произносит это и вдруг остро понимает, как сильно ему сейчас нужен Призрак. Если у тебя есть Призрак, тебе не нужен нож. – О'кей, – а Рамси кивает безразлично, но с обыкновенным вниманием – и поворачивается к открытым дверям ресторана вдали: к тем уже направляется пара человек. – Не-не-не, обед откладывается, парни! – он шагает по коридору быстро, и Ива бежит по его левую руку. Люди притормаживают, смотря на них удивленно, но не агрессивно. – Еще полчаса перебьетесь! У нас непредвиденная ситуация! Внутри ресторана несколько человек тоже уже собрались у дверей кухни, видимо, рассчитывая на скорую подачу обеда и никак не мешая потягивающему горячий и сладкий гжанец Виману и курящему Хозеру, но зычный мальчишеский голос Рамси вырывает их всех из размеренного будничного сна. – Так, все, расходимся, ребята! Нештатная ситуация! Обед переносится! Может, на полчаса, может, больше! Люди у кухни резко поворачиваются к нему, смотря беспокойно, и кто-то даже порывается уйти, когда плешивый мужик с желтушной кожей и короткой козлиной бородкой насмешливо спрашивает: – Нештатная ситуация? Это что, опять Сол уснул и с ворот навернулся, а кипиш-то поднял, будто его пятнадцать мертвых волков и за руки, и за ноги, и за причинные места зубами драли? – он спрашивает, смеясь, но Рамси отчетливо слышит в его голосе беззлобную браваду – и страх. – Двое – уже покойники, – коротко отвечает он. – Хотите подождать, пока появятся еще, или все-таки разойдетесь и дадите мне поговорить с Виманом? – Подождите, – но сам Виман поднимает руку, когда люди тревожно и напряженно сникают, и Рамси понимает, почему: он замечает под расстегнутой, бывшей когда-то светлой курткой насмешливого человека закрепленную кобуру и догадывается, что тот здесь с оружием не один. – Я думаю, эти люди тоже не отказались бы узнать, что именно произошло, Рамси. В конце концов, это касается нас всех, а не только нас с тобой. – А я думаю, что пока это может побыть и между нами… четырьмя, – Рамси бросает взгляд на Хозера. – Я лично не хотел бы начинать панику среди людей. А ты? – о, он отлично знает, что паника начинается чаще всего именно после таких слов. – Я не думаю, что мои люди способны на панику, – качает головой Виман, и Рамси думает, что, кажется, он вправду не представляет, что иногда может начаться в голове от одного маленького слова. – Они видели и холод, и мародеров, и упырей, и еще что похуже. Так что я бы предпочел, чтобы они остались, – но Рамси и не собирается с ним спорить. – О'кей, – он пожимает плечами. – Тогда как вы решите, ребята. Хотите – оставайтесь. Хотите – успейте вернуться в школу и вооружить родных. Упыри ждать не будут, но дело ваше. И Виман гневно открывает рот, чтобы возразить, но тот же человек, что раньше смотрел насмешливо, теперь обращается к нему серьезно и резко: – И правда, Виман, у меня в школе жена, которая еще ничего не знает, и двое малолетних детей. И что вы тут будете обсуждать сейчас – меня не касается. Главное – что решите и скажете нам. – Джаред! – Виман повышает голос уже ему в спину, слегка повернув голову на своей жирной шее, но тут и другая женщина, с густыми бурыми волосами, похожими на медвежью шкуру, уходящими под узорчатый шарф, возражает ему: – Мой старший еще не вернулся с охоты, и мне одной придется защищать младших, Виман. И я хочу быть к этому готова. – Но ты даже не знаешь, от чего – или кого – будешь их защищать, Элис. У мальчишки в руке крюк Морса Амбера, вы что, его не узнаете? А крюк Морса можно забрать разве что из его мертвой руки, – продолжает гнуть Виман, и Джаред, вздрогнув, останавливается у самой двери и оборачивается. – Ну, а так ведь и было, Виман, – но Рамси отвечает сухо, дернув плечом. – Я забрал этот крюк из мертвой руки Морса Амбера. После того, как моя собака, – он вздергивает Иву левой рукой за холку, показывая всем слипшийся от темной крови мех вокруг ее рта, – загрызла убившего его зараженного. Они совсем свежие, Виман, даже кровь еще не ушла. Наверное, мародеры. Ты ведь знаешь, один заразится, по замкнутой группе смерть пойдет быстро, – а он знает, что напоминает людям о том, насколько они не защищены от вируса, и еще сильнее разжигает их первобытный страх. – Не заговаривай мне зубы, – вспотевшая шея Вимана розовеет под воротником свитера. – Я послал Морса охранять тебя, потому что ты представлял и представляешь угрозу для нас всех. И ты убил его. – Не думаю, что такой мальчишка, как я, мог бы убить Морса. Ты и сам в это не веришь, – Рамси качает головой. – Но если хочешь, можешь послать кого-то из них посмотреть, – он кивает в сторону Элис и остальных. – Тут несколько улиц пройти. Но я тогда сваливаю сейчас и не буду дожидаться, пока заражусь. – Лжец, – отрезает Виман, – он лжец, – и снова обращается к своим людям, – он даже не из Гавани, он мальчишка из "Дредфорта", который просто пришел сюда и убил всех, о ком говорит. И кому вы верите, ему или мне? – Ты тоже из "Дредфорта", Виман, – скупо говорит Джаред и снова отворачивается к двери. – А мы здесь просто теряем время. – Но он лжец, это я говорю вам. Вы вспомните об этом, когда разнесете панику по городу, а потом узнаете, что он убил Морса Амбера и остальных в этой же гостинице. – Ну, если он такой лжец, тогда сделаешь с ним то же, что с моим мужем – и всего делов, – как-то болезненно отрезает Элис, тоже разворачиваясь к Виману твердой и прямой спиной. Люди покидают ресторан быстро, несмотря на продолжающиеся сдержанные увещевания Вимана, и когда последний человек с хлопком прикрывает дверь, Хозер неторопливо тушит свою сигарету в пепельнице. Насколько Рамси его знает, сейчас он придирчиво выбирает сторону, к которой примкнуть, и прикидывает связанные с этим риски. – Ну что, как ты и просил, я вернулся за своими вещами, Виман, – Рамси разводит руками, так и держа крюк в правой. Автомат на груди ему больше не нужен: он был готов коротко расстрелять лишних свидетелей, но все равно не хотел бы этого из-за Джона – некоторые вещи не стоит усложнять. – Жаль только, времени у нас в обрез, и поговорить как следует не выйдет. – Что с Винафрид? – спрашивает Виман, до того замолчавший сразу, как хлопнула дверь. Его заплывшие глаза становятся еще более цепкими и гневными, чем обычно, а пухлый рот сжат так, что побелел по краю. Рамси знает, что деваться ему некуда – с его весом он не сможет убежать, оружие Виман при себе носить никогда не любил, а звать на помощь в почти пустой гостинице, из которой сейчас живо уйдут последние люди, еще более бесполезно – и унизительно, – чем пытаться защитить себя жирной и слабой рукой. – Не, – так что Рамси отмахивается, решительно шагая ближе. – Я первый спрашиваю. Так что сначала скажи мне, что за мясо ты подаешь на свой гребаный стол, – короткий замах – и он вгоняет крюк в неубранное блюдо с холодной говядиной, разбивая его, и загнутое лезвие даже немного входит в столешницу, а нарезанные серо-розовые куски мяса летят на пол. – Что с Винафрид? – не меняя напряженного выражения лица и проигнорировав звонкий удар, повторяет Виман. – Ответишь мне – я отвечу тебе, – дразнится Рамси, с легким усилием вырывая крюк и подходя еще на шаг. – Что это за мясо, Виман? Что ты сделал с муженьком бедной Элис? Что ты делаешь с теми, кто тебе не нравится? Ну, скажи, да погромче, чтобы Джон Сноу тебя услышал! – боковым зрением он замечает, как Джон подходит к столу и берет себе кусок хлеба, медленно откусывая от него – совсем немного – и смотря на них внимательно – и одновременно рассредоточено. Это выглядит странно, но Рамси списывает все на шок. – Я тоже спросил тебя, – а голос Вимана становится совсем тихим и жестким. – Что с моей Винафрид? – Виман, у тебя уже на старости лет слух, видно, совсем пошаливает. Или ты просто никак не можешь въехать, по каким правилам мы с тобой играем? – чувственные интонации Рамси сочатся сарказмом. – Ответ за ответ. Только так. Но Виман смотрит на него, упрямо сжав пухлые губы, и тогда вмешивается Хозер: – Ты же сам знаешь, Рамси, – он говорит необыкновенно мягко и ласково, и его дребезжащий голос даже кажется приятным – и немного печальным, – ты ведь отлично знаешь, что это за мясо. – Нет. Я хочу, чтобы он ска… – не поворачиваясь к нему, начинает Рамси, и одновременно слышит вскрики Джона и Хозера. Только Джон кричит его имя – Рам-си, высоко и неожиданно сладко, – а Хозер срывается во взвизгнувший стон, когда Ива, запрыгнув на стол, бросается на его выскользнувшую из-под полы полушубка и мгновенно вскинутую правую руку. Старомодный легкий пистолет с деревянной ложей выпадает из его почти сразу разжатых пальцев, но так и не стреляет. – Что? Ты что, Хозер? Хотел пристрелить меня? – глаза Рамси нарочно округляются, когда он поворачивает голову к Хозеру – но через секунду он уже тихо смеется. – Ну конечно, ты хотел. Тело стареет, но руки-то помнят прежнюю ловкость, ага. Ш-ш, – он успокаивающе обращается к Иве, потому что Хозер так и стонет, замерев, но не пытаясь вытащить запястье из сжатой на нем пасти. – Не откуси ему руку, ладно, девочка? Она мне еще нужна. Так вот, – он весь поворачивается к Хозеру, продолжая следить за Виманом, – Хозер, раз уж ты у нас сегодня такой смелый, давай тогда ты и скажешь мне то, что упрямо отказывается признать твой хозяин. Скажи Джону Сноу, что в Белой Гавани обычно подают на завтрак, обед и ужин, – Рамси отмечает, что Джон, отложив явно не лезущий в горло хлеб, тоже подходит немного ближе, вслушиваясь, но пока никак не вмешиваясь. – А ты, Джон, прошу, сделай мне одолжение, подбери стариковский пистолет, пока с ним не произошло чего. Пока Джон, молча кивнув, осторожно подходит к Хозеру, тот бросает свой резкий, яркий взгляд на Вимана, тоже плотно – и нервно – сжимая губы. Виман даже не смотрит на него, хладнокровно уставившись на Рамси. – Как хочешь, – Рамси пожимает плечами, когда Джон подбирает пистолет и снова отходит назад. – Сожми, Ива! И Хозер опять сдавленно и хрипло кричит, когда Ива смыкает челюсти плотнее, слегка сдвинув их, чтобы зубы вошли под кожу, и под потертый темный рукав и на стол живо сбегают почти черные струйки крови. – Она может сжимать челюсти до тех пор, пока не сломает твои старые кости, – спокойно прибавляет Рамси, когда Хозер снова переходит на частое, прерывистое дыхание. – Хочешь еще попробовать? – и Хозер сдается: – Ты знаешь! Знаешь… Все знают, что Мандерли подают на стол человечину! – он снова вскрикивает, когда Ива от резких звуков его голоса рефлекторно еще немного сжимает зубы. – Вот так. Потому что никто не называет меня лжецом, – а Рамси улыбается краем рта. – Ива! Он цокает языком, заставляя ее разжать челюсти и отступить обратно к нему, спрыгнув со стола, а Хозер так и держит руку вытянутой, с ненавистью смотря на глубокие, наполненные темной кровью вмятины укуса. – Вот так, Джон. Так живут Мандерли, и такие порядки царят в Белой Гавани, – Рамси косится на Джона, сжимающего пистолет Хозера. – Хочешь, называй это диктатурой каннибалов, хочешь – трагической необходимостью, но вот что я тебе скажу: Мандерли подают на стол тех, кто им не угоден, и все здесь знают об этом. Никто не говорит, ясное дело, никому не хочется об этом говорить, но всем хочется жить. А выжить здесь, когда и правительство, и армия срать хотели на тебя и твою семью, можно, только соглашаясь с правилами Вимана. И правила у него простые: ошибся в чем-то – добро пожаловать в котел. Поэтому в Белой Гавани нет недостатка ни в мясе, ни в другой еде – каннибализм и сам по себе восхитительно регулирует численность, а новые жители либо идут под нож, либо заменяют старых. Как Рикон заменил кого-то. Как ты должен был бы заменить кого-то, если б, конечно, не заартачился в какой-то момент и сам не оказался нарезанным так, – Рамси кивает на валяющиеся на полу ломти мяса. – Подтверди это, Хозер. Хозер бросает еще один злой взгляд на так и молчащего Вимана и, передернув плечами, кивает. – Да, все так. Прости, Виман, но кое-кто здесь хочет жить, а это, я так вижу, прилично зависит от нашей говорливости. Так что да, я подтверждаю каждое его слово, Джон Сноу, и мне нечего добавить. – Ты идиот, если думаешь, что это поможет тебе выжить, Хозер, – наконец скупо цедит Виман, так и не поворачиваясь к нему. – Посмеюсь над этим потом, когда окажусь живым идиотом, – огрызается Хозер, но Джон перебивает его, обращаясь к Рамси: – Как ты это узнал? – его тон сдержанный и отрывистый. – Виман говорил об этом с отцом, когда мы еще работали все вместе, – пожимает плечами Рамси. – Что, мол, как может быть такая высокая смертность от голода во время Зимы, когда человек – сам для себя прекрасный пищевой ресурс. Главное – не давать ему размножаться и иметь некоторый запас другой пищи. А там люди сами все сделают. Ну я и задал пару вопросов тут и там, и как-то вывод сам сделался, знаешь. – И все об этом знают? – сухо спрашивает Джон. – Ага, – и в этот раз отвечает Хозер. – Ну, кроме Виллы, разве что, и каких других детей. И новоприбывших, тех, кого тоже не планируют выпускать отсюда. – Да, так что теперь ты тоже все знаешь, Джон, – удовлетворенно закрывает тему Рамси. – А ты, Виман, не слишком-то спешил ответить на мой вопрос, Хозер успел раньше, так что, думаю, сегодня ты уже не узнаешь, что там сталось с твоей внучкой. – Как будто, если бы я ответил, было бы иначе, – с какой-то подавленной горечью отрезает Виман. Он выглядит упрямым, но не сопротивляющимся, и, может, это его способ сохранить достоинство, думает Рамси. – Но одного я не понимаю, Рамси. Почему ты так упорствуешь в доказательстве… этого, ты, человек, который уродовал людей, так что их потом было не узнать – ни физически, ни внутренне. – И все это в рамках программы нашего проекта, Виман, я никогда не выносил это вовне, – парирует Рамси, скалясь. Что он оставлял за рамками, Виман все равно не знает и не узнает. – И ты насиловал их, не считая других мучений и пыток, даже детей, – но Виман неуклонно продолжает. – Каких давали, таких и… над такими и ставил одобренные тобой в том числе эксперименты. Не сваливай вину на меня. – Ты освежевал одну из них заживо. – И сколько еще отрабатывал это… – Рамси машет рукой. – К тому же в итоге это сделало мою программу только лучше. Все ту же, что подписывали раз за разом ты и Русе. – И эта… предпоследняя, кажется? Я видел ее. Без глаз и языка, с выбитыми барабанными перепонками и выжженным ртом. Ты хотел еще выжечь ей руки и ноги, так ведь? Никто бы все равно не дал тебе этого сделать, это было бы слишком даже для "Дредфорта", но, к счастью, бедная девочка успела отмучиться и умереть до того, как ты сделал бы это самовольно. И теперь… – Напомню, – но Рамси перебивает его, повышая голос, – что вы все – каждый мой гребаный начальник – ставили свои подписи под предложениями ослепить ее, и оглушить, и удалить язык, под всеми ними. Никто не возражал. И не ври мне, что дальше бы кто-то возразил. Нет, я бы просто закончил этот эксперимент, как и все другие, если бы милая Джес оказалась покрепче. И, кстати, в отличие от тебя, я помню ее имя. И даже могу объяснить, почему это не было слишком, – он бросает короткий взгляд на Джона, но выражение его лица непроницаемо. – Могу. Но мы сейчас говорим о тебе. А тебе не помешало бы записать на свой счет хоть пару моих грешков. – Нет, Рамси, – Виман криво усмехается. – Ты не скинешь на меня свои грехи. То, что нам были нужны грязные люди для грязной работы, не делает нас самих такими, как ты. Как Хозер. Как твой отец. Не делает нас мясниками. Уродами. Теми, кто отправился бы, в лучшем случае, на электрический стул, оставаясь на свободе. И то, что мы взяли за вас ответственность и сумели использовать ваши порченые мозги на благо общества, означает только то, что мы минимизировали ущерб от вас. Но вы так и остались… убийцами, насильниками, ненормальными мясниками, – он выплевывает каждое из этих слов, а Рамси только улыбается. – И ты не смеешь судить меня. Потому что и здесь, сейчас я только минимизирую ущерб. Брошенные всеми люди начинают есть друг друга, рано или поздно. Все хотят есть. А я только стараюсь экономить пищу и отдавать им таких, как ты. Чтобы хотя бы это общество было очищено от таких, как ты. – И что, муженек той, как ее, Элис, от которого осталась малолетняя тройня – он тоже был из таких, как я? – саркастически спрашивает Рамси. – Тот парень в школе… – бормочет Джон, и хотя Рамси не очень понимает его слова, он считывает их в свою пользу. – Не все проклятые богами мясники – такие одиночки, как ты, выблядок, – бросает Виман. – И закон здесь на моей стороне. Потому что я наказывал, казнил, лечил и помогал – и никогда не убивал так, как ты. Как зверь. Я даю людям возможность дожить до весны, и пусть не без жертв, не без трагедий, но мы справлялись и справляемся с этим, закрывая глаза на смерть, которая, рано или поздно… – он сбивается и глубоко вдыхает. – Нет, ты не будешь судить меня. Не ты. – М-м, кстати, об этом, – легкомысленно тянет Рамси. – Я ведь и не собираюсь вовсе тебя судить. Потому что, думаю, кое-кто здесь справится с этим получше. Да, думаю, Джон Сноу может рассудить нас куда как лучше. Так ведь, Джон? – он видит, как Джон смотрит на него, кажется, не до конца понимая. – Видишь ли, Джон, – но он продолжает, – я хочу убить его. Сейчас. Не за то, что он сделал. Но за то, что он сделает. За маленьких мальчиков и девочек, которые однажды окажутся здесь. И за те справедливые руки, в который они попадут. И за тот, может, и не такой богатый, но честный стол, с которого они будут есть, – он говорит это с особенно жестоким, но не различаемым на слух сарказмом. – Но ты можешь остановить меня, если хочешь. У тебя в руках крутая штука для этого, так что… я или он, Джон Сноу, такой выбор, – и снова поворачивается к покрасневшему Виману. – Ты хочешь убить меня, чтобы самому занять место своего отца, – тот повышает голос, краснея еще сильнее. Как бы не откинулся раньше времени от сердечного приступа, мельком думает Рамси. – Не исключаю такой вероятности. Но это уже не наше дело, – он пару раз на пробу размахивается крюком, но все-таки рывком вбивает его в стол по левую руку. – Надо было взять у Морса ножны, а так-то эти северные топорища вообще не по мне, – поясняет, заметив, как вздрогнул Хозер. Но ни один вопрос не срывается из его упрямо сжатого рта, и Рамси, оставив на столе и автомат тоже, берет один из ножей, тот, что, на его взгляд, выглядит почище и поострее. – Ну что, Джон? Ты определился? – он считает, что дал достаточно времени. И не считает, что слишком рискует – пистолет так и так у Джона, и тот может пристрелить его в любой момент, как захочет. Но это условности, погрешности и риски. Потому что кто не рискует, как говорится… Джон молчит за его спиной, и Рамси пытается угадать, целится он в него из пистолета Хозера или просто стоит, опустив руки. Искушение повернуться свербит в самих костях, но Рамси не уступает ему. – Нет, – наконец говорит Джон, и по его тону не разберешь, что у него в голове. – Я не буду… вмешиваться в это. Между большим и меньшим злом так себе выбор, но если меньшее само хочет уничтожить большее… у нас с тобой еще будет время. "Меньшее зло". Сразу отдается где-то, и Рамси вроде нравится эта ласкающая похвала от Джона Сноу, но вроде и неприятно колет самолюбие. Но он откидывает поверхностные эмоции, возникшие от этих слов каким-то даже еще более противным зудом, чем желание повернуться и посмотреть Джону в глаза, и думает, участвовала ли в его короткой внутренней борьбе мысль о том, что он не выберется из Белой Гавани без Рамси, что он не выживет без него сейчас, не имеющий желания и сил куда-то идти и что-то делать. Рамси решает, что да. – Ты не… Между этой тварью и человеком, который заботится о своих людях, ты не можешь выбрать тварь, – тем временем ярится Виман, пока Рамси неспешно обходит его стол. – Ты вообще не можешь выбирать. Я дам вам с братом будущее, а что даст тебе этот?.. Он никогда не будет платить за то, что ты для него сделаешь. Его отец дал ему дом, деньги и дело, я дал ему возможность стать нормальным членом общества, а не сдохнуть на электрическом стуле, и что теперь? Он убил его и убьет меня. И ты окажешься здесь же, Джон Сноу. Но ты – в отличие от нас – еще можешь пристрелить его. И я прошу тебя, заклинаю всеми богами, пристрели его, сейчас или после моей смерти, но пристрели его. Сделай то, чего не сделали мы, или будешь гореть вместе с нами в адском пекле. – Не-не, Виман, он уже выбрал, – Рамси заходит Виману за спину и берет его за волосы, чуть-чуть задирая голову. Толстые кулаки Вимана сжимаются на столе, но он ничего не делает – ничего не может сделать. – И его брат уже мертв. Как и все. Это Зима, Виман, – он немного наматывает волосы на ладонь, фиксируя, и все еще богатое светлое золото струится между его красных, содранных и обветренных пальцев. – Жаль на самом деле, что у нас так мало времени. Я бы малость подободрал тебе шкурку, срезал бы твое сало и раздал твоим людям. Разделал бы тебя, как свиную тушу. Но – нам уже пора. И я буду частенько жалеть об этом, но у тебя будет достойная смерть, Виман Мандерли, – он наклоняется к его маленькому уху, – и это моя плата тебе, – и перерезает Виману горло. Толстые руки несдержанно взлетают к мигом разошедшейся глотке, и кровь заливает пухлые ладони, которыми Виман пытается с хрипом удержать ее, течет по их тыльной стороне, струясь между пальцами. Он еще издает несколько сдавленных, больных звуков, но потом его руки соскальзывают на грудь, пачкая кровью и без того промокший нежный кашемировый свитер, и голова падает. Рамси скользящим движением вытирает нож о шубу на его плече и поворачивается. – Ну, Хозер, твой черед. Но как будто онемевший на все это время Хозер вдруг резко поднимается, откидывая стул. – Нет уж, нахрен. Нахрен тебя, твою собаку и твое дерьмо, – он напуган, зол и, несмотря на возраст и застилающую глаза паранойю, все еще может быть опасен. – Ну что ты, Хозер… – мягко начинает Рамси, плавно двигаясь ему навстречу, почти не отрывая ботинок от пола. Но Хозер только живее отступает назад, щерясь и становясь похожим на ядовитого северного шершня. – Нет, нет! Ты хотел убить миногу, это ясно, но нахрена тебе мы? – его голос срывается. – Ни я, ни Морс не угрожали тебе – ну, может, Морс… но нет! – и живыми мы тебе больше полезны! Но ты убил его, да, так, ты убил его?! – Нет, мы же старые друзья, что ты говоришь, Хозер, – так же мягко продолжает Рамси, наступая. – Я не стал бы… Тонкая, вьющаяся и блестящая цепь как сама появляется из кармана полушубка Хозера, ему не мешает даже прокушенная рука, и тяжелый, отделанный шипами груз витком звеньев взлетает в воздух. Рамси едва успевает подставить руку, шипя от того, как цепь задевает вспоротое Морсом предплечье, а шипы крепко врезаются в ладонь. Но не успей он – и точно остался бы без левого глаза, в который необыкновенно ловко для его возраста метил Хозер. Но Рамси успевает – и мгновенно наматывает цепь на руку, с силой дергая Хозера на себя. И тот не успевает разжать пальцы на рукояти, теряя равновесие и оказываясь слишком близко, а потом Рамси уже хватает его за отросшие волосы так же, как Вимана, и больно наматывает их на ладонь вместе с цепью – седые пряди застревают между цепкими звеньями, – так что Хозер мучительно кривит лицо, вынужденно прогибаясь в спине. Его атака была короткой, отчаянной и безуспешной, но он, как и Морс, сражается до смерти. – А если серьезно, хватит пытаться убить меня, Хозер, это… довольно больно, если честно, – Рамси хмыкает. – И отнимает время. Нет, давай лучше поговорим о тебе. И о том, что я хочу сделать с тобой, – острие ножа, не оттертое до конца от подсыхающей уже крови Вимана, упирается Хозеру под ребра. – Нет, – но тут неожиданно вмешивается Джон. И, скосив глаза, Рамси видит, что он поднял пистолет. – Виман – это одно дело, но Хозер – совсем другое. Вряд ли он делал что-то хуже, чем ты, Рамси, и никто не может дать тебе право убить его, тем более после Вимана и… – он запинается, но, сглотнув, продолжает. – В любом случае, обмен тебя на Хозера был бы абсолютно равноценным со многих точек зрения, и я пойду на него, если ты захочешь использовать свой нож. Хватит на сегодня мертвецов. Пойдем. – Ну, ты плохо знаешь Хозера, Джон, – качает головой Рамси, и не думая разжимать руку. – Он тоже каннибал, не меньше, чем Виман, и убийца без крохи жалости, и некрофил, и тот еще мясн… ай! – он дергается и сильнее накручивает волосы Хозера, заметно натягивая кожу. Перехватывает ладонью с ножом зажатую между ними руку верткого младшего Амбера и дергает в сторону, показывая ее Джону. На пальцах Хозера красуется не то кольцо, не то маленький кастет из прочной заточенной кости, розовый от крови по краю. – Видишь, ему даже сейчас дай только руку и не гляди, что обшамкает – обдерет до костей. Так что бросай доверять ему, Джон. – А, по-моему, мальчишка дело говорит, – хрипло возражает Хозер. Ему приходится, сильно задрав голову, стоять уже на пятках, чтобы хоть немного уменьшить боль. – Убивали-то мы с тобой в соседних камерах, и ножами владеем не хуже друг друга, и ты тоже трахал мертвячек. И ни я, никто в жизни не поверит, что ты бы пошел против Вимана, живи здесь вместо меня. Жрал бы человечину, как миленький. И Джон Сноу-то, думаю, умный парень и хорошо видит, что мы с тобой из одного теста. – Я не некрофил, сколько раз тебе повторять, – Рамси легонько розовеет. – А Виман Мандерли – не каннибал, – дразнится Хозер, с болезненным стоном пытаясь перехватить его сжимающую волосы руку. – Хватит. Я не собираюсь верить ни тебе, ни ему, Рамси, но хватит. Нам нужно уходить, сейчас, и мы сделаем это, и ты его не убьешь, – голос Джона холодный и раздраженный, но Рамси только дергает плечом. – Да я вообще и не собирался его убивать, волчонок. У нас с Морсом договор. Да, видишь ли, Хозер, Морс сейчас наверху и живее всех живых, – он видит мелькнувшую жадную надежду в черных глазах Хозера. – Не здоровее, правда – он поупрямее и посильнее тебя будет, – но зато жив. И – еще минутку, Джон – у нас с ним уговор. Я оставляю вас в живых в обмен на то, что вы поддержите меня, когда я вернусь в "Дредфорт". – Он жив? – рвано спрашивает Хозер, даже перестав слабо вырываться. – Сможешь сам проверить, – кивает Рамси. – И обсудить, я же знаю, что вы будете это обсасывать еще не меньше полугода. Но договор такой – поскольку я знаю, что ни ты, ни Морс на самом деле ни хрена не хотите вырываться в лидеры, вас любая теплая кормушка устроит, лишь бы ответственности ни нести, вы обещаете безоговорочно поддержать меня, когда я возглавлю отдел. А я, уж будь уверен, останусь благодарным. Ты согласен? – Согласен, мальчик, согласен, – хрипит Хозер. – Если Морс жив, я согласен. – Хорошо, – кивает Рамси. – И тогда еще кое-что. Вам ведь все равно пока жить в Белой Гавани – Зима что-то не спешит кончаться, – а я забочусь о своих ресурсах, не то что Виман. Так что иди-ка сюда, – он вдруг прижимает к себе Хозера за шею, как любовника, и мягко целует его окровавленными губами в центр лба. И вбивает лезвие ножа в его часто поднимающийся бок. – Ш-ш-ш, – он успокаивающе шепчет в морщинистый лоб, пока Хозер задыхается от боли, – ш-ш. Не паникуй. Все в порядке. Я уверен, что ничего не задел. Но это поможет тебе остаться здесь без подозрений. Так что, если не будешь спешить вытаскивать нож… впрочем, что я тебе рассказываю? В общем, ты знаешь, что делать, Хозер, так что не беспокойся, отдыхай и жди моего возвращения. Договорились? И Хозер сдавленно молчит, справляясь с болью, но потом выплевывает своим дребезжащим голосом: – Договорились. И это последнее, что они оба слышат от него. – Тогда хорошей Зимы тебе, мой старый друг, – Рамси отпускает его, вырвав несколько волос и давая осторожно отступить на шаг – рубашка под полушубком промокает от крови, но пока совсем немного, – и легко подбирает оставленный когда-то давно рюкзак. – Ну, ты сам просил меня вернуться, – он ухмыляется, глянув на Вимана, складывает цепь Хозера в карман и забирает и автомат, и крюк Морса – закрепить его, может, и негде, но пока пригодится. Например, прямо сейчас, когда Рамси слышит настойчивые скребущие попытки открыть двери. Он перехватывает крюк удобнее, шагая навстречу, но здоровая когтистая лапа наконец соскальзывает по ручке, и Призрак просовывает внутрь окровавленную морду. Рамси спокойно опускает крюк и слышит за спиной какой-то очень усталый не то вздох, не то всхлип Джона Сноу. Призрак преодолевает расстояние до Джона в несколько быстрых прыжков, и тот, опустившись на одно колено, зарывается носом в густой мех на его шее. Эта секунда покоя нужна ему сейчас, даже если вся шерсть вокруг рта Призрака слиплась от бурой крови так же, как у Ивы, и это значит, что еще один человек мертв. Сол, уже знает Джон, как знает, что Призрак пришел, потому что на самом деле был ему нужен. Это что-то особое между ними, и хотя Джону больно от количества убитых сегодня, у него нет времени жалеть о них прямо сейчас. Поэтому он старается быстрее – ты не знаешь, сколько времени прошло на самом деле – выпрямиться и не глядя кивает Рамси перед тем, как наконец покинуть ресторан. Давоса они встречают около ведущей в гостиницу короткой лестницы, а с ним и Виллу. Из-за его шарфа, ее шапки и выбивающихся из-под нее волос и армейских парок они кажутся ярким, режущим глаз на фоне снега зеленым летним пятном, и Джон ощущает первый короткий укол пониже сердца. – Что случилось? – Давос отпускает лямку своего рюкзака, берется за винтовку на груди и смотрит внимательно. Военные привычки не пропьешь, и он единственный пока пришел к гостинице в полной готовности – Джон видит торопливо мельтешащих между домами вооруженных людей, но никто из них не спешит получать распоряжения. – Да, а то Джаред и Элис взбаламутили всех, и я решила спросить у дедушки, что там такое, но все мне твердят, что он занят и всех выгоняет из ресторана, и… – начинает Вилла, явно постаравшись перебороть свою неприязнь, хотя и все еще поглядывая на них обоих с каким-то требовательным презрением, но Давос вдруг прерывает ее, поднимая ладонь. – Подожди, – он замечает и кровь на шерсти и оскаленных зубах собак, и начинающие наливаться синяки на лице Рамси, и его разбитые губы и нос, и порванную одежду, и отрешенный, пустой взгляд Джона. – Что там случилось, Джон? – и выбирает ли он Джона потому, что еще сердится на Рамси, или потому, что знает его лучше и больше может ему доверять, но в мире Джона Сноу этот вопрос наконец-то отпускает напряженно поднятую волну. Блестящие, обеспокоенные глаза Давоса напоминают ему глаза дяди Бенджена, отличаясь только цветом – не светло-серые, отливающие на свету ледяной голубизной, а темно-карие, но такие же теплые. "Что случилось, Джон?" – дядя Бенджен угощался ромашковым чаем Кейтилин с медом и лимонными пирожными внизу, на кухне, но поднимается наверх, когда Джон живо пробегает первый этаж и лестницу, напоследок хлопнув дверью. Дядя сперва стучится, зовя Джона по имени, но потом просто осторожно заходит. Джон прячет лицо в подушке и слышит только его тихие шаги, чувствует его вес, слегка продавивший край кровати. "Что случилось, Джон? – спрашивает дядя Бенджен, и его голос очень серьезен. – Дай-ка посмотреть". У него длинные и холодные пальцы, и Джон нехотя поворачивает голову, когда они касаются его уха. Ему не хочется выглядеть заплаканным и несчастным перед дядей, и он боится увидеть разочарование в его глазах, но дядя Бенджен никак не меняется в лице, смотря на него с легкой печалью. "Ого, – только и говорит он, касаясь ледяными кончиками пальцев разбитого и опухшего уже носа, и Джон шипит. – Вижу". Он молчит немного, сложив руки на коленях, а потом спрашивает: "Ну, и что ты хочешь делать с этим, Джон?". Так обыденно, будто Джон нашел монетку на улице и не знает, на что ее бы потратить. "Хочешь разобраться с этим?". "Нет. Не знаю", – Джон утомленно ложится обратно на подушку. Слезы больше не идут, хотя, стоит вернуться памятью немного назад, в горле становится горько. "Скорее не знаешь, как это сделать, так? – тихо спрашивает дядя Бенджен, прибирая его растрепанные волосы за ухо. – Это нормально. Ты хочешь, чтобы все ушло, и ушло как можно проще и быстрее. Но вот последствия… последствия, которые будут у того, что ты решишь, между ними выбрать непросто, да?". Первый же удар такой силы, что ни одно окно не сможет выдержать. "Боги, пожалуйста, дайте ему устоять", – только и успевает подумать Джон перед тем, как черная, мутная волна со всего маху ударяет в стекло. Перед тем, как он испытывает острую боль, обвалившуюся на него тяжелым, неостановимым потоком, проникающим в рот, нос, уши и легкие. "Она сказала, что тебе никогда никем не стать". "Он ударил тебя из-за того, кем был твой отец". "Он убил твоего брата, потому что – что случилось, Джон?". Ледяная глыба размерами куда больше Джона врезается краем в тонкое стекло, оставляя глубокую, сочащуюся водой трещину. "Она имела на это право, потому что ее сын все равно лучше тебя". "Он имел на это право, потому что твой отец и вправду был дерьмом". "Он имел на это право, потому что – ответь мне, Джон, что случилось?". Ты ничего не можешь сказать на это, Джон Сноу. Ледяной поток, хлещущий в дребезжащие трещины, заливает твои ноги, а ты ничего не можешь сказать. У тебя больше нет семьи. У тебя больше нет наследства. Твоя невеста мертва. Твои братья мертвы. Твои сестры умирают от холода. Твоя работа бессмысленна. Он убил твоего брата. "Что случилось, Джон?". Он набирает ледяной воздух вперемешку с ледяной водой. Вопрос заставляет его ответить. Вопрос заставляет его солгать – и вспомнить, что он собирается прикрыть ложью. "Расскажи мне, Джон". О, дядя Бенджен, если бы это было так просто. Если бы ты сказал: "Вижу". Если бы ты сказал – и убил его. Убить. И все уйдет – просто и быстро. Они поехали в стрелковый клуб тогда, когда Джон умылся. Они много стреляли, и разговаривали, и съели потом по стейку с теплым деревенским салатом. Джона это успокоило. "Контролировать себя – прекрасное умение, которое может подчас спасти тебе жизнь, – сказал тогда дядя Бенджен, – но если бы это было так просто, все бы умели это делать". "Стреляй, Джон!" – сказал еще тогда дядя Бенджен. "Давай, Джон!" – прокричала ему Арья два года спустя. "Пристрели его!" – посмотрел на него своими зелено-голубыми, как нежное море, глазами Виман Мандерли через восемь долгих лет. Джон слышит их всех и машинально сжимает правую руку. Пистолета Хозера в ней нет. – Мы… – начинает Рамси, пока Джон судорожно вспоминает, где мог его оставить. Зачем-то положил его на стол? Отложил на пол, когда наклонился к Призраку? Или Хозер сам забрал его, а Джон просто отдал, так и не отойдя от шока? Или это был Рамси? Он не помнит. Не помнит. Не помнит. – Кажется, я спросил Джона, а не тебя, – довольно резко перебивает Давос, снова впиваясь в Джона своим внимательным взглядом. – Что случилось? Видимо, прошло не больше нескольких секунд, Джон видит взволнованное лицо Виллы, напряженные морщинки у глаз Давоса, но в их мимике пока прослеживается настойчивый интерес, а не страх. Джон чувствует, как ледяная вода подбирается к промежности и втянувшемуся животу, и в упор смотрит на винтовку на груди Давоса. Так близко, что никогда не достать. "Но кто сказал, что тебе нужно доставать ее самому?" – и Джон не знает, чей это голос. Но знает, кто может разрешить все просто, и быстро, и прямо сейчас. "Вижу. Хочешь разобраться с этим, Джон?" "Да". – Рамси убил Рикона, и Вимана Мандерли, и остальных, – наконец хрипло, но четко говорит Джон. – Что? – и Давос мгновенно переводит напряженный взгляд на Рамси. Но ему нужна хотя бы секунда, чтобы осознать информацию, а Рамси нужно куда как меньше. И когда Давос еще успевает приподнять свою винтовку, Рамси уже соскальзывает по отчищенным ото льда ступеням и, подхватив винтовку снизу, валит его назад в снег. Короткая борьба занимает всего несколько секунд, но Ива все равно преграждает дорогу Джону, скалясь и не давая вмешаться. А когда Призрак после короткой команды бросается на нее, без единого звука подминая под себя своим косматым белоснежным телом, Джон уже слышит этот ужасный хруст, с которым Рамси бьет крюком Давосу в лицо. Один раз, и другой. И третий. – Пф-ф! – Рамси сплевывает кровь в снег, выдергивая крюк из проломленного черепа и поднимаясь, и влажный ошметок розового мозга тянется от слипшихся волос Давоса и повисает на лезвии бледной кишкой. Как же тошнит. – С такой-то подготовкой, – Рамси замечает, что Вилла наконец-то собирается закричать, и одним мощным ударом вбивает крюк ей в челюсть, вырывая кусок щеки и выворачивая зубы, и отбрасывает ее в снег, – неудивительно, что они все передохли в "Дредфорте", – он заканчивает с удовлетворением, а Джон вдруг безучастно, сглатывая подступающую рвоту, понимает, что людям вдалеке до них нет никакого дела, они даже не видели того, что произошло, занятые своими страхами. А потом Рамси больно хватает его за руку, дергая со ступеней вниз. – Отзови Призрака, иначе я пристрелю его! – его голос меняется, становясь почти кричащим, и кровь течет из носа, капая в снег и на белую куртку. – Отзови его, ну! А Джон как будто не может пошевелиться и слышит одну только визжащую Иву, и от этого звука хочется расчесать себе уши в кровь. А потом кто-то – не он – сухо и неестественно зовет: – Призрак! Ко мне! – и визг обрывается. – Вот и хорошо, – снова с удовольствием говорит Рамси, бросив мельком взгляд в сторону собак. – Потому что, кроме меня, никто тебе не поможет, Джон Сноу, – говорит Рамси, и его глаза холодные и прозрачные, как лед. – А теперь пошли. Нет. Нет, это не сработает. Давос – хоть и военный, но даже ему понадобится секунда, чтобы понять. А когда мы говорим о Рамси, нужно действовать быстрее, чем за секунду. Разве что… на мгновение Джон задумывается, не выйдет ли приказать Давосу выстрелить, рассчитывая на рефлексы – и сразу перебирает варианты дальше. Тот, где он взаправду кричит: "Пристрели его!". Тот, где он живо бросается на Рамси – давая тому легко развернуть его самого под пули. Тот, где он командует Призраку атаковать Рамси, а Ива все равно мешает ему. Те, где все это упирается даже не в Призрака, не в Иву и не в слова, которые подберет Джон, все упирается в одно чужое слово, один короткий вопрос, одну секунду, которые понадобятся Давосу – и любому человеку в мире, если тот вдруг ни с того ни с сего соберется выстрелить в другого человека. Любому, кроме, разве что, Рамси Болтона. Время уходит стремительно, еще один миг – и даже Давос потеряет терпение. Или Рамси, что куда как хуже. Так что Джон должен ответить – и ответить сейчас. "Последствия, которые будут…" И Джон делает то единственное, что может. То, что он хорошо умеет. Он набирает ледяную воду носом и ртом – пропускает ее в легкие, в кровь, в каждую полость своего тела, – и перестает дышать. И вода ранит его тело – но все же отступает. Как и положено воде. – Там внутри… – говорит Джон, и его слова совсем не такие четкие, как в его воображении, скорее похоже на то, что он набил рот изжеванной, кислой от застоявшейся слюны тянучкой, – внутри была бойня… Упыри… пришли с севера, от гипермаркета. Они убили Рикона, Вимана и еще двоих, которых я не знаю. И Давос охает, встревоженно глянув на закрытые стеклянные двери и крепче перехватывая винтовку, а Вилла секунду смотрит на Джона непонимающе, как будто он очень зло пошутил, а потом срывается с места: – Дедушка! – она вскрикивает, взбегая по ступеням, но Рамси легко перехватывает ее под живот, удерживая. – Тихо, тихо, – ее слабых кулаков, бьющих по плечу, он даже не замечает, – ему уже не поможешь, крошка. – Что же нам теперь делать… – растерянно начинает Давос, тоже не обращая внимания на слезы Виллы, – ведь где один упырь, там и другой, тем более если они пробились через баррикады. Значит, нужно либо направить вооруженных горожан на север, либо и вовсе эвакуировать город… Да помогут нам боги, – он снова какой-то старой привычкой тянется к месту между ключицами и отдергивает руку. А Джон ощущает себя очень странно, но он буквально чувствует, как сильно предложение эвакуировать жителей – и начать еще большую панику, которая позволит уйти далеко, – нравится Рамси. Джон как будто знает, с каким искушением тот борется перед тем, как не согласиться. Но – Рамси Болтон заботится о своих ресурсах. – Вам нужно найти Марлона, – наконец говорит он. – Он точно знает, что делать, и знает город. – Но дедушка Марлон, наверное, еще в гипермаркете! – восклицает притихшая уже в его руках Вилла, задирая заплаканное, красное лицо и явно борясь с новыми слезами. – Значит, придется идти через гостиницу, – кивает Давос. – Тогда я пойду и соберу людей. Может, Марлон закрылся внутри и еще жив, – он бросает сочувственный взгляд на Виллу. – Не волнуйся, девочка, я вас не оставлю. – Еще как оставишь, – вдруг резко возражает Рамси. – Ты нужен нам и, мать твою, нужен своим армейским шавкам. Или как, по-твоему, бомбардировщики доберутся сюда, если им никто не даст координаты? А местные и сами хорошо могут себя защитить, я знаю Вимана, он слабаков у себя не стал бы держать. – А еще мы можем пройти через вертолетную площадку, – Вилла старательно утирает слезы обветренной рукой. – Подожди… что? – а Рамси смотрит на нее, как будто первый раз видит. – У вас тут есть вертолетная площадка? – Да, на воде, можно выйти на нее с набережной, – кивает Вилла, с трудом беря себя в руки. – Де… – она насильно сглатывает, – дедушка хотел, чтобы в Гавани всегда был вертолет, на случай, если срочно придется ее оставить. – И кто-то умеет им управлять? – не скрывая интереса, спрашивает Рамси, но Вилла отвечает ему послушно, как будто тратит все силы на самоконтроль, и на возражения их уже не остается: – Я могу. Я окончила курсы… это было больше как хобби, конечно, но… – она не выдерживает и снова начинает плакать. – Так, послушай меня, – но Рамси немного встряхивает ее и берет за подбородок, задирая голову и не давая закрыться. – Мы с Джоном сейчас пойдем, заберем наше оружие и отдадим кому-нибудь распоряжение найти Марлона. А ты отведешь Давоса на площадку и потом доставишь нас всех как можно дальше на юг отсюда. Ты меня поняла? – Это ты послушай… – начинает Давос, но Рамси обрывает его: – Этот парень, – он кивает на Давоса, – сможет привести вам помощь. Нас в воздушно-десантном корпусе и слушать не станут, а он сможет уговорить их послать сюда бомбардировщики, ясно? А этот, – указывает теперь на Джона, – нужен всем нам, потому что только он сможет воспроизвести и доработать вакцину, которую нужно как можно скорее вывезти из института Дара. И я охраняю его. Так что ты отвезешь нас троих, Призрака и Иву. Кивни, если поняла. Шмыгнув носом и икнув, Вилла кивает. Давос молчит, уже второй раз укоренный в желании помочь. Джон молчит тоже, хотя и по другим причинам. – Отлично, – а Рамси отпускает Виллу и подзывает Иву взмахом ладони. – Тогда пошли, Джон. Ледяная вода уже опустилась и едва щекочет ступни. Джон хочет сказать: "Нет, я лучше останусь с ними". Джон ничего не говорит и, безотчетно отпуская Призрака, шагает навстречу Рамси. У ворот обнаруживается неожиданная толпа – некоторые люди хотят покинуть город, напуганные слухами, – но проклинающий всех и вся, особенно покойного – он еще не знает об этом – Сола Роули успевает не только удерживать их, но еще и заорать на спокойно заходящего в караульное помещение Рамси. Тот агрессивно огрызается, пока Джон ловит Роули за рукав и коротко рассказывает ему их версию событий. Он снова ничего не чувствует и, когда Роули растерянно смотрит на него, бормоча что-то про запропастившегося куда-то – пожалуйста, никаких вопросов – Сола и слишком большую ответственность на него одного, безучастно советует ему либо оставить свой пост, либо поискать уже яйца у себя в штанах. Поход на набережную и вертолетную площадку оказывается коротким, только снег, даже городской и тонкий, почему-то необыкновенно сковывает шаги, колени и задетая голень остро ноют, и Джон еще сонно думает просто взять и выстрелить из своей возвращенной винтовки в спокойно идущего рядом Рамси. Но он понял, что не сделает этого, еще когда тот передал ему эту винтовку, серьезно глянув в глаза и никак не играясь и не дразнясь. Джон должен выжить, а никакого вертолетного топлива не хватит до воздушно-десантного корпуса, и им придется идти еще долгие километры, такие же пустые и холодные, как раньше. "Последствия, – сказал дядя Бенджен, – между ними выбрать непросто, да?". "Ты не любишь платить, ага, вороненок, – сказал оскаленный череп Игритт, – так что тогда, опять сбежишь?". "Сколько восхитительных вещей у тебя есть, – сказал Рикон, смотрящий вбок и немного назад, – и сколько из них ты отдашь за меня?". "Он самое драгоценное, что только у меня есть, – сказала Лианна, вцепившись опухшими пальцами в искаженное лицо брата, – не дай ему умереть". Это не будет просто. "Как ты думаешь, кем он станет, – спросил Рейегар до того, как его застрелили на Рубиновом мосту, – кем-то нужным, кем-то важным, кем-то, за кого без сомнения можно отдать жизнь?". Это не будет быстро. Но вода приходит и уходит, а Джон Сноу имеет ценность, пока его вакцина, возможно, даже еще не закончена. Мышей не всегда достаточно, чтобы узнать точно. А впереди еще много Зим. Даже если для начала нужно пережить эту. Вертолет оказывается уже готовым к взлету, когда они подходят. Утершая слезы и крепко сжавшая губы Вилла заняла штурвал, а позади нее находится место для остальных, даже для недовольно и едва слышно ворчащего Призрака и опасливо заскулившей раз, но не посмевшей продолжить Ивы. Джон устраивается на откидном сиденье у иллюминатора и обессиленно прислоняется затылком к жесткой стенке. Рамси ловко садится напротив и смотрит на него странно. Джон чувствует его взгляд, но никак на него не отвечает. – А вот о чем я жалею, – а Рамси вдруг говорит отвлеченно и прохладно, будто ничего не произошло, – так это что пришли мы сюда вроде в банный день, а я так до бани и не добрался. У меня слиплось уже все за эти переходы, – он недовольно почесывается между ног. – Да уж, это нам теперь до штаба не грозит, – неуютно вздыхает Давос, явно только чтобы поддержать все равно вялый разговор. Где-то впереди всхлипывает Вилла. Джон смаргивает несколько раз, чувствуя, что его веки совсем высохли за последние… час? два? Слезы не идут, хотя, стоит вернуться памятью немного назад, в горле становится горько. Но он все-таки встречается с Рамси взглядом. И, может, хотел бы даже сказать что-то, но шум двигателя заглушает и слова, и мысли. Давящий вал красный и напитавшийся кровью. Ты никогда не должен забывать, как работает мясорубка, Джон. Эта голодная, бесчувственная машина. Она выкинет что-то такое, рано или поздно, и ты должен быть к этому готов. Ты ведь был к этому готов? "Да", – отвечает сам себе Джон, опуская веки и собираясь, может быть, попробовать хоть немного поспать. И уже перед тем, как провалиться в черную пустоту без сновидений, он понимает кое-то ужасное. Что-то, о чем лучше никогда и никому не говорить, никому, даже тому, кто предлагает тебе нож. Особенно ему. Потому что он на самом деле был готов к чему-то такому. Свои пальцы – или чужие. Потому что он ждал чего-то такого все это время. Джон Сноу – это все. Потому что когда Рамси свернул Рикону шею, когда Рикон посмотрел вбок и немного назад, и его позвонки сместились, а рот приоткрылся… "Прости", – сказал Джон Сноу и бросил на его лицо ком жирной черной земли. …Джон почувствовал, что все идет так, как должно. * Так как кайвасса не подразумевает понятия "пат", я решил оставить его ввиду вышедшего за рамки шахмат употребления и отсутствия прямой связи с названием игры. Но вместо понятия "мат" по-прежнему используется каноничное понятие "смерть". Ну и Рамси действительно не очень хорош в кайвассе, так или иначе.