Пятый Дом

Сначала старательно веселились в «Каламбуре», пили какой-то особый виски с привкусом железной дороги. Потом перешли через дорогу в «Юлиана», в душный плюшевый комфорт красно-золотого отдельного кабинета. Там нюхали звёздную пыль, пили вонючий яблочный шнапс и играли в бильярд вроде бы. Ещё там были женщины, шумные и неестественно восторженные. Я не помнил, откуда они взялись и куда подевались потом. Мы набились в карету извозчика с настоящей лошадью, копыта рассыпали звонкую дробь по чёрному полотну уставшего за день асфальта. Извозчик привёз нас в «Одалиску», где в общем зале дремал полуголый Коста. Помню, я смеялся: всякий раз, когда я оказываюсь в этом борделе, Коста тут как тут. Впрочем, он сказал обо мне то же самое. От его звёздной пыли колбасило куда круче. А в самый тёмный час я снова оказался в парке. Ночь замерла, затаила дыхание, стёрла звуки редких машин и запахи жаркого дня. Памятник ждал меня на том же месте. Луна выглядывала из лёгких облаков, быстрые тени пробегали по незнакомому лицу, и оттого казалось, что бронзовый герой хмурился, удивлялся, грустил. Они нарочно сделали его непохожим, придав топорному лицу простые черты парня из народа, словно сошедшего с плаката о трудовых подвигах. Коренастая фигура с буграми мышц, перетянутых верёвкой, крепко стояла на постаменте, расставив кривоватые ноги в больших грубых башмаках. Днём мне было всё равно. Ночью такое намеренное искажение показалось предательством. Он мёртв и не может постоять за себя. Он снова пожертвовал собой ради других, в последний раз. У моих ног расплывалось красное пятно. Замытое, оно напоминало кровь. Значит, днём я стоял на этом же месте. Этим бесконечным нелепым днём. Днём в парке играл оркестр, блестели на солнце надраенные трубы. Младшие воспитанницы женской гимназии в одинаковых беленьких пелеринках читали стихи о войне, потом надевали гирлянды белых цветов на шеи ветеранов. Среди них оказалось довольно много людей. Маги не бросали своих. Сторк сказал, что не пойдёт на открытие памятника, и не пошёл. Я понимал его, но сам пришёл в парк, подгоняемый чем-то похожим на чувство долга. Как убийца на место преступления, как солдат — на поле проигранной битвы. Новый магистр Шуит сказал речь, якобы он знал Меченого при жизни. Ну что ж, теперь опровергнуть его некому. Теперь любой может выдумывать о Мёртвом всё что угодно. Впрочем, может, и знал. Что это меняет? Мне не нравился новый магистр. Может быть, потому, что слишком нравился прежний. С памятника сдёрнули белое покрывало, тонкая ткань надулась парусом, волнами стекла с постамента на землю. Снова заиграл оркестр, а я смотрел на чужое бронзовое лицо и понимал, что всё напрасно. Ничего это не изменит и не исправит. Памятник поставлен не тому. Не грустному богу с аметистовыми глазами, а абстрактному герою, который никогда не жил, а значит, никогда и не умирал. Между тем церемония продолжалась. Звучали марши, магистры всех Домов говорили о войне, о страданиях, о героях, чьи имена потеряны для нас. Отец, нет, уважаемый сенатор Бард стоял рядом, всем своим видом демонстрируя торжественную скорбь. Я потерял счёт пустым фразам, звонким аккордам, фальшивым восторгам. А когда всё закончилось, почувствовал разочарование: как, и это всё? А где же самое главное? Где же мой герой, короткая и бесконечная жизнь, боль и ярость, сражения и самопожертвование? Толпа распадалась на части, музыканты прятали горящую бронзу в чёрные утробы футляров. И тогда это случилось. Какой-то взъерошенный тип в неопрятной одежде пробился через толпу. Телохранитель отца встал на его пути, и тогда этот странный тип закричал: — Убийца! Телохранитель двинулся вперёд, что-то перелетело через его плечо, и алая клякса брызнула у моих ног, разлетелись осколки стеклянного пузырька с красной краской, совсем не похожей на кровь. На меня почти не попало, всего несколько алых капель, незаметных на тёмных туфлях. Страшнее были взгляды, жадные, раздевающие, идиотско праздничные. Страшнее было осознание того, что этот безумец прав. Чинный фуршет в здании старинной ратуши, обрывки приглушённых разговоров: «…баланс силы соблюдён, и это самое главное…», «приятная церемония», «два с половиной пойнта ниже вчерашнего закрытия…» А потом «Каламбур», торфяной виски, визгливый женский смех. Ползли в гору кривые улицы, в тёмном парке притаилась бронзовая ложь. Теснились слепые дома, нависая над подъездами, тротуарами, ларьками. В одном из ларьков светлело знакомое лицо. Единственный снимок покойного магистра ордена Шуит, по ошибке ставший достоянием публики. Тот же взгляд, удивлённый, и лишь немного осуждающий, и печальный. Взгляд, обращённый на меня. Фото, сделанное из-за моей спины. Снова жёсткая чешуя чужой улицы, шаги в никуда, в пустоту. Я почувствовал себя предателем, оставляя его за пыльным стеклом, в холодной темноте пустой улицы. Вернулся. Брызнули осколки стекла, завизжала сигнализация, и осторожно, двумя руками я поднял с витрины дешёвый журнал со знакомой обложкой. Не «Адонис», конечно, паршивая бумага, зернистая фотография, с которой он смотрел на меня. Я осторожно засунул журнал за пазуху. Ночь за моей спиной заливалась визгливой истерикой. Утро пришло неожиданно и застало меня в гостиной, в неудобном кресле, предназначенном для редких гостей. Знакомая комната подрагивала в зыбком тумане, но он был первым, кого увидел я в тошнотворном мареве. Пришлось встать, сделать несколько шагов по зыбкому полу, чтобы снова встать перед ним, глаза в глаза. Криво оторванная обложка бульварного журнала держалась на двух канцелярских скрепках, впившихся в канву абстрактного полотна, купленного на благотворительном аукционе. Кажется, картина называлась «Четыре стихии»… Глядя на нее, я всегда чувствовал себя потерянным, соринкой в океане вечности. А теперь завихрения мироздания оказались на заднем плане, и это было правильно. Дрожащими пальцами я коснулся тёмной линии, очерчивающей плавный овал знакомого лица. Мне показалось, я знаю, какой была на ощупь его кожа. Бред, откуда мне знать. Мы даже не пожали рук. А теперь он умер, и прах его развеян над Северным морем. Его больше нет, ни губ, ни плеч, ни рук… Я очнулся от телефонного звонка, громкого, как крик. На ватных ногах подошёл к столику в прихожей. Сколько же я простоял возле портрета? Нет, от звёздной пыли неплохо воздержаться, пока я ещё не сошёл с ума, навсегда заблудившись в дебрях собственных иллюзий. Звонил Тревер, владелец «Одалиски». Оказывается, прошлой ночью я забыл там бумажник с деньгами, картами, водительскими правами. Я даже обрадовался такой внезапной необходимости выйти из дома. Закрывая дверь, я затылком чувствовал его взгляд. Тревер встретил меня неласково, подозрительно выспрашивал о вчерашнем: «Где был, что делал, с кем встречался?» И прежде чем отдать мне бумажник, пожурил отвратительно по-отечески: — Ты пьёшь, как лошадь, Кон, и хрен тебя не берет, но с пылью завязывай. Вот ты и не помнишь ни фига, и выглядишь пожёванным. Я хотел было послать его, а он вдруг оживился: — А давай мы тебя в сауну, да с массажиком? У нас Эльфи выучился на точечный массаж. Он, кстати, теперь не Эльфи, а магистр Шуит. Не интересуешься? Я не сразу его понял, просто вдруг стало темно дышать, и странный металлический звон повис в воздухе. Тревер отчего-то испугался: — Ну, а чего ты, Коннор? Это же бизнес. Есть спрос, будет и предложение. На нашей улице в каждом заведении по магистру. А у меня даже два: Эльфи и Линея, девушка. Но Эльфи лучше. Могу позвать, если он свободен. Я сделал всего два шага, и плотный Тревер оказался прижатым к стене. Мягкая шея податливо прогибалась под пальцами, а в глазах-подгнивших маслинах задрожала паника. — Босс, мне кажется, это мой клиент… Рука легла на плечо, вроде и не тяжёлая, но убедительная. Гнев иссяк, сменившись свинцовой усталостью. — Мне некогда, — ответил я. — Меня ждут. — Пойдёмте. Всего на несколько минут. Вам понравится. Только тогда я, наконец, рассмотрел своего неожиданного спутника на час. Мне показалось, что всего в нём было слишком много: слишком зелёные глаза, слишком чувственные губы, гибкая талия, слишком тонкая для широких плеч, шёлковые шаровары, чудом державшиеся на косточках слишком узких бедер. Я вспомнил, что уже встречал его в «Одалиске», в компании с Костой, так давно, почти не со мной, почти не вправду. Мягко и уверенно он взял меня под локоть, и почему-то я послушно пошёл за ним, позабыв о придушенном Тревере, о причине моего внезапного гнева. В полутёмной комнате пахло сандалом, на стене висели разноцветные бусы, на полу на циновке лежали горы подушек, от крошечных до огромных, как перины. Мой спутник грациозно опустился на одну из них, повёл обнажёнными плечами, змеи, выбитые на его руках, зашевелились завораживающе плавно. Я сел напротив, лицом к лицу, и неожиданно вспомнил: он шлюха, а я — его клиент. Положил ладонь на стройную шею, притянул по-хозяйски. Поцелуй получился без похоти, почти братским. Он улыбнулся, в полутьме блеснули ровные зубы, слишком белые. — Если я позволю себе большее, мне оторвут яйца. — Кто? Неужто Тревер? — удивился я и, по-видимому, сказал глупость. Странный хастлер рассмеялся, запрокинув гладко выбритую голову. — Вы устали, Коннор Бард. Скоро закончится лето, и орден Авесты прольёт над столицей сентябрьские дожди. И всё повторится, и ничто не будет прежним. Вам нужно отдохнуть, сменить обстановку. У меня случайно есть путёвка, покупал себе, но пришлось сменить планы. Скромный курорт на маленьком тропическом острове вдалеке от протоптанных троп, от пышных мамаш и шумных детей, от гламурных блондинок с их силиконовыми прелестями. Это именно то, что вам надо. Поверьте мне. Отчего-то я верил. Ясно представились стройные пальмы с жёстким хрустом листьев в вечернем бризе, бирюзовый прибой и белый песок. А обложку, оторванную от журнала, можно взять с собой и приколоть на стене отеля между двумя пейзажами, напротив выхода на балкон с видом на море… Я распахну балконную дверь, пусть он глядит на море, пылающее закатом… — Вот путёвка, номер люкс, завтраки включены. С вас двести пятьдесят крон. Недорого. Наверное, паршивый номер в занюханной гостинице на краю земли. Это не имело значения. Мы ехали на море. Смуглый хастлер гибко поднялся с пола. Синие драконы на его спине сплетались хвостами.