Между строк

«Sleeping With Ghosts» — Placebo Говорят, что когда мы испытываем большое потрясение — теряем близкого человека или, скажем, лишаемся руки — сперва мы ничего не ощущаем. Мы растопыриваем пальцы, встряхиваем ладонью, ещё не зная, что их уже нет. Точно так же, как от удара или ожога, немеет, защищаясь, душа. Если вам скажут, что на ней не бывает кровоподтёков — не верьте. Когда кто-то при мне произносит её имя — Лидия Мартин — я ничего не чувствую. Только растерянность и недоумение — что же она не отвечает? Может, опять рисует свои бесконечно ветвящиеся по страницам тетрадок деревья и выпала из реальности?.. Или встала и вышла за кофе, а мы и не заметили? Позвоните, скажите, пусть возьмёт ореховый и для меня. В тёмных глазах Скотта — жалость и бесконечное терпение, он кивает, не споря, а я прислушиваюсь. Вот же она, была здесь. Лидия ничего не успела мне рассказать, но достаточно было посмотреть на них с Айзеком — в классе, в столовой, во время последних репетиций перед концертом — и всё было ясно. Только Стайлз ничего не замечал, потому что тоже был влюблён в неё, и поэтому слеп. Мне хотелось визжать, как ополоумевшая банши. Хотелось вцепиться ей в лицо. Хотелось выдрать чёртову суку Лидию Мартин из моей жизни, как вырывают страницы из книги. Нет, нет, неправда. Я не могла так думать. Я просто её избегала. Отделывалась ничего не значащими фразами. Не задавала вопросов. В день концерта я не пошла в школу. Притвориться больной ничего не стоило — у меня ломило всё тело, мучительно ныло где-то под рёбрами. Не сердце, нет. Я осталась дома, а дальше… Что же было дальше? Врач утверждает, что у меня провалы в памяти, но это ничего, нормально. Это защитная реакция. Мозг блокирует воспоминания, к которым я пока не готова, объясняет он папе. Правда в том, что я просто не всё ему рассказала. В те несколько дней, когда я, если верить отцу, была словно в коме — не вставала с кровати, не разговаривала, не реагировала ни на что — так вот тогда у меня в голове закольцованной кинопленкой повторялось то, что произошло перед самым Осенним балом и во время него. Я цеплялась за каждую фразу, взгляд, запах, и это казалось куда важнее, чем двигаться или отвечать. Вот Айзек, лежащий на полу моей комнаты. Нож у его горла, и желание нажать чуть сильнее на какое-то мгновение накрывает меня так, что темнеет в глазах. Вот стол в папином кабинете, тёмный кельтский узор, выскальзывающий из-под карты, и рука оборотня поверх моих пальцев. Даже сейчас я чувствую жар его большой, жесткой ладони, и забываю дышать. Ищу в светлых серьезных глазах то, что сама себе выдумала, а нахожу только дружеское внимание и в самой глубине — удивление и тень вины. Гулкая стылая пустота переходов заброшенного завода, и наш диалог, от которого, как от ледяной воды, немеют губы. Его настороженное «Если твой отец попытается меня убить — я буду защищаться» и моё, презрительное «Если он попытается — ты будешь мёртв». Конечно, я ведь папина любимая девочка, его малышка Элли. Он всегда решал все мои проблемы, утешал, смешил. Единственное, чего он не выносит — мои слезы. Всегда такой сильный, папа становится до смешного беспомощным и неуклюжим видя, как я реву, и едва не плачет от жалости сам. Папа, Айзек разбил мне сердце. Накажи его. Сделай хоть что-нибудь. Сияющая огнями сцена, в зале душно от множества людей, постепенно стихает гомон. Теплой волной подхватывает беспечное ожидание праздника, наивное и радостное, как гирлянды разноцветных лампочек у входа. Первое, что делает Лейхи, стоит нам появиться — находит глазами Лидию и впервые за вечер улыбается. У меня отшибает дыхание, как от удара в живот. Тёмный коридор, дверь класса — и взгляд миссис Блейк сквозь разделяющее нас стекло. Почему я тогда не удивилась, увидев её с ножом?.. Секунду за секундой я медлю, не отводя глаз, а потом разворачиваюсь и ухожу. Сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее. Если бы я вошла — это ничего не решило бы. Она намного сильнее. Я должна была позвать на помощь. Скотта, Стайлза, кого угодно. И ведь девушка, привязанная к стулу, обмякшая на нём тряпичной куклой — я же не видела её лица. Только волосы, алые, как кленовые листья, усыпающие школьный двор. Даже в неверном сумеречном свете яркие. Я не желала ей смерти. Когда Лидию нашли, Скотт не пустил меня в кабинет. Я не знаю, что сделала с ней Дженнифер Блейк. Петля, ритуальное убийство, темная от пропитавшей её крови блузка и засохшие потеки на узкой кожаной юбке — с Лидией Мартин такого просто не могло случиться. Последнее, что я вижу в тот вечер — лицо Стайлза Стилински, белое, как лист бумаги с черными дырами глаз. Словно кто-то взял — и стер с него даже не краски, а то, что вообще делало его живым. Скотт говорит, что Айзек пропал в ту же ночь, что и Лидия… Лидию… Говорит, что никто не знает, где он и что с ним. Дерек пытался найти — он же, как-никак, его Альфа — но ничего. Питер считает, что Айзек мог обратиться. В волка. Боль, слишком сильную для человека, легче вынести, став животным. Возможно и то, что его убили. Стая Девкалиона. Дарак. Мой дедушка. Папа. Я. На самом деле они уехали. Пройдет месяц, или два — и я найду в почтовом ящике открытку. Вылинявший полароидный снимок пальм и белого-белого песка, и на обороте торопливо, простым карандашом: «Мы в порядке. И знаете, тут такие закаты. И море. Приезжайте уже». Врач обещает, что всё наладится. Я снова смогу говорить. И вспомню.