Деревья умирают стоя

«Отвратительно». Растворяющаяся в воздухе мелодия, слышимая тобой уже не раз, раздражает слух, с болью оседает в голове. Тревожит похороненное в душе спокойствие, погибшее вместе с миром. Миром, в котором привычном завтраком был отваренный рис и стакан молока, а не сырая человеческая плоть. Миром, звучащим сотней голосов, а не предсмертными воплями. Клавишные переливы прерываются помехами, чтобы через секунду зазвучать вновь. Желаешь открыть глаза, подняться с места и прекратить это, но не решаешься двинуться. Ты впервые за долгое время чувствуешь под головой мягкую подушку, и, кажется, что, если открыть глаза, исчезнет это удобство и тепло от накинутого одеяла. Вместо того, чтобы избавиться от шума, ты нащупываешь одеяло и натягиваешь его до подбородка. Утыкаясь в ткань носом, чувствуешь запах сырости и пыли, постепенно смешивающийся с терпким запахом жжёной травы. Раньше ты мог проводить в постели часы. Вглядываться в уютный полумрак комнаты, медленно наполняющийся первыми солнечными лучами. Прислушиваться к шагам соседей снизу или к шуму изредка проезжающих под окном машин. Больше в твоей жизни не осталось места для этого. Ты проводишь несколько долгих мгновений, смакуя момент и дрейфуя среди воспоминаний о доме, пока в стороне не раздаётся хриплый кашель. Резко распахивая глаза, по привычке тянешься к ножу на поясе. Сладкий сон растворяется, оседая на коже холодным потом. Ты не слышал шагов. Не слышал скрипа двери. Вот-вот ладонь ощутит привычную тяжесть ножа, а на плотной от грязи рубашке прибавится дурно пахнущих бардовых разводов. Но на поясе пусто. А вокруг по-прежнему играет музыка. — О, кажется, я тебя разбудил. Мне жаль. Дым чужой сигареты, источая тошнотворно-приторный запах, тянется к потолку, оседая частицами на паутине. К горлу подступает ком, когда сидящий у кровати человек оборачивается, ухмыляясь без тени вины и делая очередную затяжку. Ты списываешь это на запах. Постепенно расслабляясь под живым изучающим взглядом, говоришь хрипло: — Ничего… Взгляд скользит по смутно знакомому лицу, по входной двери, пересеченной глубокой трещиной, по покосившейся рамке с размокшим фото внутри, и в памяти вспышками озаряются воспоминания недавнего вечера. Тогда, изнуренный голодом и многодневной жаждой ты впервые увидел это место. Старую кровать со стопкой книг вместо одной из ножек и примостившийся в углу окна проигрыватель, сейчас на последнем дыхании хрипящий унылую колыбельную. Тогда пыльная подсобка продуктового магазина, — опустевшего и не принёсшего тебе даже крохи пропитания, — сменилась на полутёмную спальную комнату со скрипящими половицами. Тогда на смену голодным человекоподобным зверям, ломящимся в стеклянные двери, явился живой темноволосый парень, который прикладывал к твоим губам горлышко бутылки и помогал подняться на ноги, когда твоих сил на это уже не хватало. С трудом размыкая пересохшие губы, ты просишь еды. Воды. Губку, пропитанную уксусом. Что угодно, лишь бы избавиться от свернувшейся под ребрами боли, от чувства выедаемых заживо внутренностей. — Нельзя, — говорит он, расслабленно затягиваясь и убирая с глаз длинную челку, — Доктор ещё не осмотрел тебя. Кажется, что сквозь трещину в двери ты видишь мелькающие в коридоре людские силуэты. Они проносятся мимо, не останавливаясь ни на секунду, и ты ведёшь им счет, пока дверь не открывается, а на пороге не возникает хрупкая девушка с круглыми очками, пересеченными длинной трещиной. — Всё готово, — говорит она, обращаясь к твоему молчаливому соседу, — И он тоже уже прибыл. Незнакомка мнётся на пороге, теребя пальцами осыпающуюся древесину, а из-за её спины тонким шлейфом тянется до боли знакомый запах. Подбирается ближе, не касаясь пола, и щекочет ноздри, заставляя вдохнуть весь без остатка. — Пусть заходит, — голос растворяется в аромате, теряется среди нахлынувших ощущений, — Один. Кровь обратилась тяжелым свинцом, вжимающим измученное тело в пропахший потом матрас. Желчь подступает к горлу, и ты чувствуешь, как болезненно сжимается желудок, реагируя на один только запах еды, пробившийся через дымовую завесу. Запах проникает в самое нутро, выворачивая тебя наизнанку. Пробирается вглубь по рецепторам, пробуждая чудовищные инстинкты. То, что должно быть похоронено. Закрываешь глаза, задерживаешь дыхание. — И что скажешь? Мясная вонь осела в горле. Незнакомый голос звучит через толщу дыма от самодельных сигарет, а по твоему телу пробегает дрожь, когда холодная ладонь, обтянутая в резину, опускается на разгоряченный лоб. — Он сильно истощён, чтобы сказать что-либо наверняка, — говорящий устало вздыхает, убирая ладонь, — Я, конечно, сделаю всё возможное, но ты и сам знаешь, что тут не на что надеяться. Вот сколько здоровых ты видел? — Достаточно, чтобы знать, что они есть, Шинра. До тебя доносится щелчок и шелест целлофановых пакетов. Склянки сталкиваются друг с другом, издавая режущий уши звон, а один из пакетиков разрывается с оглушительным хлопком. Чувствуешь, как игла проходит под кожу, впиваясь острием в чугунную вену, и слышишь раздающийся совсем рядом бодрый голос: — Селти сказала мне, что Кадота с ребятами сегодня обдали пылью её свежевыстиранное бельё. Едва ли я теперь смогу их простить! Ведь каждая из этих простынок была с любовью выстирана и выжата… — Если твоя любовь достаточно велика, ты перестираешь их снова сам. — Конечно, но это будет бессмысленно, ведь обратно они едут той же дорогой. Кстати, не подскажешь, куда они так спешили? Прислушиваясь к чужим голосам, чувствуешь, как распространяется по телу жжение. Проникает в каждую клетку, разгоняя замершую кровь, скапливается в груди раскаленным пульсирующим камнем, бьющимся о рёбра. Тяжести больше нет, есть только испепеляющий жар, утягивающий за собой. Цепляясь за чужие голоса, слышишь: — Ты и сам знаешь. — Допустим. Тогда за кем? Холод поднимается от кончиков пальцев, постепенно охватывая всё тело. Дышать тяжело — каждый вздох сопровождается хрипом; воздух с трудом проходит через сухое горло, а язык, словно присыпанный песком, покрывается болезненными трещинами. Ты с трудом открываешь влажные глаза, сталкиваясь с изучающим взглядом, и слышишь: — О, смотри, он очнулся. — Как вовремя, — хитро прищурившись, мужчина поправляет перчатки и приветливо улыбается, — Как ощущения? Во взгляде светло-карих глаз ты не видишь беспокойства, но, резко выдохнув очередное облако, подобное бьющему от кипятка пару, он спрашивает напряженно: — Что ты ему вколол? — Метандиол закончился на днях, — спокойно отвечает ему доктор, внимательно разглядывая твои сузившиеся зрачки с ликующей улыбкой на лице, — И у меня остался только морфий. На самом деле, я переборщил с дозой, и думал, что он не очнется. Но ты только посмотри! Радио, до этого шипящее на фоне, окончательно стихает; комната погружается в тишину, нарушаемую только твоим хриплым дыханием. На чужих тонких губах змеится добродушная улыбка, в твоем воображении больше напоминающая оскал. Потушив сигарету о собственную ладонь, брюнет говорит сквозь зубы: — Надо же. Он говорит: — Какое невероятное везение. Нервно усмехнувшись, доктор стягивает с тебя одеяло, и ты чувствуешь потоки холодного воздуха, ползущие по обнаженному торсу. Мягкие руки в перчатках касаются живота, надавливая, поднимаются выше; Шинра осматривает руки, заглядывает в глаза, и выдыхает восторженно: — Ты удивительный! Он наклоняется ближе, шепча: — Не хочешь как-нибудь заглянуть ко мне в лабораторию? Он счастливо улыбается, лихорадочно блестя глазами, и крепко сжимает твою руку. Мужчина позади замер каменным изваянием; не издавая ни звука, он пристально всматривается в твоё лицо, нервно сжимая тонкие искусанные губы. Прислушиваясь к голосам, звучащими за пределами комнаты, ты чувствуешь, как убаюкивает тебя человеческое общество. Глубоко вдыхая запах послепандемического спокойствия, ты закрываешь глаза. Небеса видят, как ты устал.