Деревья умирают стоя

Она входит в дом неслышно, мягко переступая, экономит шаги. Ты не слышишь. Водишь сырой тряпкой по полу, перемещая с места на место кровавые разводы, покрывавшие теперь весь пол. Хмурясь, считаешь впившиеся под ногти частицы дерева. Она проникает внутрь, словно бы сотканная из промерзлого воздуха, минуя расшатанную дверь и скрипящие половицы. И лишь касание дулом пистолета твоего затылка выдает её. Почувствовав холод, ты не оборачиваешься. Говоришь только: — Я всего лишь убираю. Одно движение — и твоя рука, до омерзения скользкая от растворенной крови, сжимает хрупкое запястье. Слышишь глухой стук выпавшего пистолета, и говоришь, глядя через плечо: — Или у вас так знакомится принято? Ты готов к драке, а она — бежать. Смотришь на рыжие неровно остриженные волосы, испуганный излом бровей, затравленный взгляд, и ладонь разжимается сама, давая девушке возможность прижать её к груди. Но она не уходит. Тянется к внутреннему карману куртки, и ты, слыша подозрительный щелчок, напрягаешься, но видишь лишь шариковую ручку в её руках. «Что ты здесь делаешь? Где Эрика?» Дрожит, и слова пляшут по страницам блокнота, наполненного записями, разбегающимися в разные стороны. Передает блокнот в твои руки, и ты, поднявшись и поравнявшись с ней, отвечаешь: — Убираю. Чешешь затылок, неловко глядя под свои ноги, на бардовые разводы, и продолжаешь неуверенно: — Если Эрика — та девушка, что здесь жила, то она мертва. Не знаю, от чего, но… Закрыв лицо ладонью, она машет у тебя перед лицом, и ты замолкаешь. Вырывает блокнот из твоих рук, и ты видишь, как валится на пол вырванная ею страница. За ней следует ещё одна, за ней следующая, а после она поднимает пистолет. Тяжело дыша, откидывает волосы с лица и прячет оружие под куртку. Беззвучно смеётся — ты понимаешь это по дрожащим плечам — и, разворачиваясь, выходит из комнаты. Лишь небеса знают, почему, но ты следуешь за ней. Она присаживается на прогнившие ступеньки, вытягивая затянутые в латекс длинные ноги, а ты присаживаешься рядом, оставаясь тихим. Страницы её блокнота треплет ветер, и, прижав их ладонью, она пишет: «Прости». Несколько раз щелкает ручкой с трещиной на корпусе, а после продолжает: «Я знала, что у нас новичок, но не знала, как он выглядит». Ты не злишься, понимаешь, а потому только ведёшь плечом, подавая ей руку. С едва заметной улыбкой она пожимает её, а затем выводит своё имя на листе размашистым почерком. Ты говоришь: — Селти. Где я уже мог слышать твоё имя? Она пробегает взглядом по острым верхушкам деревьев, а после пишет, не глядя: «Я живу с Шинрой». Вспоминаешь доктора, его чемоданчик и маниакальный блеск в глазах, и проникаешься к девушке симпатией. Она пишет: «Как тебе здесь?» Откровенно говоря, и сам не знаешь. Она ждет ответа, а ты вспоминаешь тело с разорванным брюхом и острую ржавую иглу в чужих руках, и тишина в этот момент кажется особенно звенящей, несмотря на шумящие кроны. Потирая ладони, говоришь: — Здесь есть люди. Это неплохо. Вспоминая бесформенный мешок из простыни с человеческим телом, продолжаешь: — Плохо только, что некоторые из вас нелюди. Её плечи подрагивают — она вновь смеётся, а после, убрав рыжую прядь за ухо, выводит усердно: «Да, у нашей верхушки странные методы. Но Шинра говорит, что все под контролем, так что переживать не о чем». Прислушавшись к шуму автомобиля вдалеке, она добавляет: «Но кое-что меня всё же беспокоит». Ты хочешь уточнить, и уже было открываешь рот, но хлопок двери прерывает тебя. Вылезший из машины доктор удивленно глядит на вас и через несколько секунд подходит ближе. Селти резко поднимается с места и, с улыбкой приобняв её за талию, Шинра говорит тебе: — Садись в машину. Мы подумали, что ты тоже должен присутствовать. Он берет в руки блокнот девушки и просматривает страницы, а она лишь недовольно хмурит брови. Язык не поворачивается сказать, что ты им ничего не должен. Потому ты говоришь: — Если он сказал, то я не поеду. Со вздохом он качает головой, глядя на тебя с немым укором, а после говорит: — Там будет вся деревня. Так что нужно, Шизуо-кун. Смотришь на Селти, ища поддержки и ответа на свой немой вопрос, но она только кивает в сторону автомобиля. Понимаешь, что тебе ничего не остается. Вытирая руки частью разорванного тряпья, поднимаешься с места и направляешься к калитке, видя, как расстаются влюбленные. Как доктор возвращает в женские руки потрепанный блокнот. Как вновь летят на землю вырванные страницы. Садишься на знакомое место в пыльном минивэне, оказываясь наедине с доктором. Оглушительно хлопнув дверью, он поднимает стекло, бросает на тебя взгляд через зеркало заднего вида, а после говорит, поворачивая ключ зажигания: — Ещё мы хотим показать тебе кое-что. Правда, вряд ли ты оценишь… Он везёт тебя через освещенные солнцем поля, некогда усеянные зелеными пиками риса, а сейчас лишь зияющие пустотой. Поднимает пыль, трясет головой во время качки и раз за разом поправляет очки, неровно сидящие на носу. Ты замечаешь, как дрожат его руки. Он нервно стучит по рулю. Пейзаж за окном вытягивается, тянущиеся вереницей за полями дома сменяются высокими деревьями, подпирающими ветхие линии электропередач. Когда древесные стволы перерастают в покосившееся деревянное ограждение, ты спрашиваешь: — Мы что, едем на кладбище? В ответ он только кивает. Из промозглой земли прорастают зубья каменных надгробий, бывших белыми, кажется, десятилетия назад. Глядя на заросшие копьями сухой травы могилы, ты пытаешься увидеть хоть одно имя, но не можешь разглядеть даже выцветших фотографий. Шинра глядит прямо перед собой, высматривая среди иссохших зарослей черное скопление людей. Покинув машину, первое, что ты слышишь — глубокий голос Кадоты. Он говорит: — Она была хорошим другом для каждого из нас. Подбираясь ближе, ты видишь пустые взгляды и дрожащие плечи. Люди не смотрят на тебя; толпа расступается, подобно разрезаемой коже, позволяя тебе увидеть стоящую на небольшом деревянном постаменте приобретшую рыжий оттенок времени урну. Священник продолжает: — В это суровое время, которое нам довелось застать, она была одним из немногих людей, сохранявших в нас боевой дух. Ты видишь, как дрожащими руками человек из толпы открывает урну. Его неестественно узкие глаза, сейчас покрасневшие, не выражают ничего, кроме всепоглощающего страха. Того, что охватил каждого на этом кладбище: пронизывающего до трепещущего сердца страха самому оказаться пеплом. И ты, сейчас не подверженный ему, чувствуешь, как чужой ужас всматривается в твоё лицо. Кадота говорит: — Но этот мир не щадит никого. И настало время прощаться. Толпа отступает, позади ты слышишь женские вздохи, а человек с узкими глазами поднимает урну высоко над головой, освобождая траурно-серый пепел, тонким шлейфом тянущийся в сторону от живых. Он жмурится, мелкие частицы попадают в чьи-то глаза, вызывая новые слезы, и священник молчит, скорбно следя за иссякающим потоком. Опустошенную урну передают ему. Прежде перекрестившись, он принимает её и произносит: — Покойся с миром, Карисава Эрика. И толпа вторит ему. Вторишь и ты. Ты видишь, как расходятся люди перед обладателем знакомого черного пальто. Он ловко ступает на постамент, бывший подставкой для урны, и стоит ему преувеличенно громко прочистить горло, как стихают плач и вздохи. Видишь взгляды, полные благоговения. Видишь нахмуренные брови и сжатые губы. Он говорит: — Сегодня мы попрощались с очередным жителем города. Безусловно, это большая потеря для всех нас, но все мы должны найти в себе силы продолжать бороться. С этого момента каждый из нас должен… Замечаешь, как Кадота, трепетно прижимающий к груди урну, торопливо протискивается сквозь толпу, отдаляясь от вещающего. Тебе и самому режет слух напыщенная речь, оттого ты следуешь за ним, стараясь не привлекать лишнего внимания. Вы оказываетесь возле одной из могил, укрытой за гущей сорняков. Не оборачиваясь, священник ставит урну на расчищенный участок земли и говорит тебе: — У нас нет склепа. Поэтому так. На обломке камня надпись: «Карисава Эрика». С карандашного портрета на тебя смотрит счастливая девушка с искрами в глазах вместо смертной пелены, и ты невольно представляешь её живой, какой не успел застать. Переводишь взгляд на следующий камень, и сталкиваешься взглядом с узкоглазым юношей, глядящим вдаль с потертой фотографии. Можешь поклясться, что видел его несколько минут назад, а потому спрашиваешь возмущенно: — Вы что…заранее? Коснувшись фотографии девушки, он поднимается с колен, и, отряхнув от пепла болтающийся рукав, говорит: — Все мы смертны. И смерть эта часто внезапна. Так что мы поступили предусмотрительно. Он говорит уверенно, его слова полны настолько глубокой веры, что ты невольно ужасаешься. Чувствуя иглы холода, впивающиеся в твою спину, скалишься и произносишь: — Ты же служитель Господа. Неужели ему угодны такие дела? Кадота глядит сквозь тебя — туда, где к небу возносит руки его коллега, где над напуганными людьми обнадеживающе звучит его голос. Смотрит, и долгое время молчит, давая недовольству внутри тебя закипеть с новой силой, а после говорит: — Господа больше нет, ты не знал? Ошарашенный, невольно отступаешь назад, спрашивая: — И в кого тогда ты веришь? Он не отвечает. Поправив воротник рясы, возвращается туда, где толпа внемлет увещеваниям вознесшегося над ними человека. Где вслед за ним люди поднимают к небу руки, где гневные взгляды чередуются со слезами благодарности. Ты провожаешь его взглядом, и, глядя на белеющий над черной человеческой массой мех, шепчешь: — Больные ублюдки. Ты готов бежать. Плевать на данное обещание, плевать на чужое доверие и светлые улыбки рыжего ангела. Тебе хочется скрыться, раствориться в неприветливой гуще леса и больше никогда не видеть этих потерянных людей, белых платков для самоубийц и не слышать этого резкого голоса, нарушающего мертвую тишину кладбища. «Мы больше не можем бежать!» — доносится до тебя, и ты уверенно поворачиваешься ко всем спиной, шагая в сторону непроглядной деревянной стены. Твоя уверенность крепнет, шаги сами становятся шире и ты почти переходишь на бег, пока перед тобой не возникает очередной каменный зуб оскалившегося кладбища. Видишь до боли знакомое лицо, видишь иероглифы до боли знакомого имени. Пасть хранилища мертвых с оглушительным грохотом захлопывается. И тебе кажется, что небо рушится.