Деревья умирают стоя

Оглушающе тихо. Город за пыльным окном не издаёт звуков; он молчит, окутанный заиндевевшим туманом. Медленно мимо проплывают серые деревянные дома, в их окна ветвями пробиваются запущенные сады, беззвучно скребя по стеклу. Задерживая дыхание, ты смотришь, как проступают из-за белой пелены изваяния облетевших изгородей. Как острые ветви рассекают туман. Как раскачиваются белые лоскуты тканей на опустевших домах. Ты спрашиваешь: — Что значат эти платки? Твой хриплый голос нарушает царящую в салоне тишину. Священник оглядывается на сидящего рядом с очередной сигаретой Изаю, и, крепче сжав руку на руле, говорит тебе: — Скоро узнаешь. Когда ты смотришь на Шинру, тот опускает глаза. Когда ты выходишь из машины, первое, что привлекает взгляд на фоне чернеющего фасада жилого дома, — белый платок. Он привязан на рукоять входной двери, но, проходя внутрь, никто не касается его. Прихожая погружена во мрак, и ты слышишь, как тихо ворчит Шинра, спотыкаясь о порог. Проникая в дом вместе с утренней влагой, ты морщишься от ударившего в нос запаха крови и сырости. Почти физически ощущаешь присутствие смерти, растекшейся по дому плесенью на стенах. Текущей по пыльным полкам для обуви и опустевшим горшкам с землёй. Дышащей на старую мелодию ветра. И не ошибаешься. Желудок скручивает, когда, открыв дверь спальни, ты видишь кровавую змейку, стремительно ползущую к твоему ботинку. Извиваясь и истончаясь, она тянется от распростертого на белых простынях тела, от причудливых лент чужих выпущенных кишок. Её след виден на оголенной женской груди, среди потерявших цвет царапин, и алые крупицы оседают на впалых щеках и редких ресницах, теряются среди переплетений грязных каштановых волос. Нервно сглатываешь. Так похожа. Нет, ты не в первый раз видишь внутренности, набитые мясом упругие ткани, торчащие из распоротого живота. Нет, не впервые видишь ошметки человеческой плоти, смешанные с грязью, что чернеют под отросшими истонченными ногтями. Не впервые ощущаешь омерзительный металлический запах, исходящий от каждого окружающего тебя сантиметра, окутывающий всех вокруг и тебя самого. Но от этого не становится легче. Устало вздыхая за твоей спиной, доктор говорит: — Снова это. Он проходит в комнату, топчет карминных змей подошвами своих ботинок, оставляя грязно-алые следы, и говорит: — На самом деле, мы зря называем это самоубийством. Их же убила зараза, которая сидит внутри, а не сами они. Надевая медицинскую маску и перчатки, он опускает руки в разорванный живот. Под чавканье небрежно складывает ленты внутренностей обратно, словно мясник, работающий с куском говядины. Сворачивает кишечник и хмурится, когда кровь, смешанная с желчью и соками, брызжет на его халат. За своей спиной ты слышишь голос: — Тебя всё ещё задевает это? Изая ступает в комнату, старательно обходя кровавые подтеки, но на его лице нет ни намека на отвращение. Скучающе он смотрит на то, как доктор вонзает покрытую ржавчиной иглу в нежную потерявшую жизнь кожу, грубо сжимая края разодранного брюха. Он говорит тебе: — Так много времени прошло, ты повидал достаточно. Что здесь не так? Молчишь, бессильно сжимая губы, и смотришь на то, как Шинра грубо орудует иглой, зашивая тело девушки, словно ставит заплатку на поношенные брюки. Под едва слышный смешок ступаешь вперёд, опуская руку на укрытое белым халатом плечо, и выдавливаешь из себя: — Прекрати. Сглотнув вязкую слюну, отдающую кровью и витающим в воздухе ароматом дерьма, продолжаешь: — Ты с человеком дело имеешь, а не с мешком. Видишь, как он щурится, словно скрывая за маской улыбку. Смотрит на тебя, и в отражении на линзах его очков ты видишь собственный напуганный и потерянный взгляд. Он вздыхает — легко и грустно — а после говорит тебе: — С мёртвым человеком. Это же просто тело, Шизуо-кун! Он обрывает нить, и ты опускаешь руки. Делая осторожные шаги назад, смотришь, как ладонь священника накрывает пустые глаза девушки, стирая засохшие следы слёз. Как опускается на мертвое тело простыня, покрытая следами оставшейся на перчатках доктора крови. Как с тихим шипением загорается длинная восковая свеча в руках Изаи. Когда тебя толкают к выходу, ты не сопротивляешься. Лишь провожаешь взглядом склонившегося над телом Кадоту. Дверь за твоей спиной с оглушительным грохотом закрывается, сгоняя замерших каменными горгульями ворон с голых ветвей. Дрожит на ветру белый платок с ошметками облупившейся краски, и ты срываешь его с дверной ручки, с треском разрывая на части, а после рычишь: — «Просто тело»? Вы обошлись с ней, как с дохлой скотиной! Они останавливаются. Доктор делает неловкий шаг назад, выставляя вперёд небольшой чемодан со смутно знакомой тебе эмблемой, а Изая, щелкнув зажигалкой, говорит спокойно: — Мы сделали то, что должны были. От тела нужно как можно скорее избавиться, оплакивают пусть те, у кого других забот нет. Перед глазами стоят тонкие скулы и хрупкая талия. Образы смешиваются в голове, и твоё сердце заходится в дикой боли, тяжело стучась о ребра. Сжимая обрывки ткани, минуешь ступени и за несколько шагов сокращаешь расстояние между вами, но, безразлично скользнув по тебе взглядом, он обращается к кому-то за твоей спиной: — О, ты уже закончил? Кадота молча проходит мимо и, видя черный мешок с торчащим краем простыни на его плече, ты почти задыхаешься. Хватаясь за меховую оторочку чужого плаща, тянешь до треска, шипя прямо в лицо напротив: — Сожжете, да? Ты готов выгрызть ухмылку, кривящую его губы. — Мрази, она ведь такой же человек, как и вы! Гнев скапливается на кончиках пальцев, колет сжатые кулаки, норовя пролиться ударами. Рвано выдыхая, ты подаешься назад, когда холодная сталь ножа невесомо касается бьющейся под кожей артерии, а он говорит тебе, крепче сжимая рукоять: — А ты совсем ничегошеньки не понимаешь, да? Под хлопок багажника машины он делает шаг навстречу, и ты почти готов ослабить хватку на воротнике, но вместо этого цепляешься только сильнее. Усмехается, злобно щурит глаза с сузившимися зрачками, и продолжает едва слышно: — Не будь истеричной девчонкой, Шизу-чан. Тебе впору давать нам уроки по сжиганию мертвых человеческих тел.. я знаю. Давай не будем обманывать друг друга? И тогда нам не придется сжигать живые. Прежде чем Кадота оттаскивает тебя, ты успеваешь почувствовать дружеский хлопок по плечу. Изая улыбается, пряча лезвие в карман своего пальто, и впервые за долгое время ты испытываешь колкое чувство стыда, забивающее легкие. Небеса видят, что ты сожалеешь. Но он видит лишь твою вину. Когда Шинра подаёт тебе потемневшее от времени ведро с водой и обрывок чьей-то рубашки, ты слышишь: — Я не знаю, что ты пережил до этого. Но если вдруг захочешь поговорить, то заходи к нам с Селти. Он говорит: — Ты хороший парень! Поначалу нам тоже казалось всё это диким, такое обращение с телами, но… ты поймёшь. Живые гораздо дороже мёртвых. Мы все считаем так, вот почему… мы делаем то, что делаем. Откашлявшись, он кладет в карман твоей рубашки медицинскую маску и указывает на дом. — Там нужно прибрать. Изая сказал, что у вас уговор, и ты, вроде как, теперь работаешь на наше благо, так что вперёд! Если найдёшь на кухне моющие средства — считай, повезло! Он ерошит свои и без того торчащие в разные стороны волосы, добродушно улыбается тебе и, взмахнув полами запачканного в девичьей крови халата, шагает к заведенной машине. Становится на подножку и на секунду замирает у открытой двери, оборачиваясь и бросая на тебя усталый взгляд. Шепчет одними губами: — Не выебывайся. Ты провожаешь их взглядом.