Something about Klaroline

Of Monsters And Men—Love Love Love

— Что у тебя с Кэролайн, Клаус?       Первородный изумленно взглянул на Бонни Беннет. Так насмешливо и презренно, что ведьма скрипнула зубами, стараясь не сорваться. — И как я пропустил момент, когда мы стали друг другу настолько близки, дорогуша, что подошли к обсуждениям подобных тем? Мне в ответ стоит любезно расспросить тебя о младшем Гилберте? — его слова так и сочились саркастичным ядом. Излюбленной приправой для обжигающе колких фраз Майклсона. — Возомнил себя всесильным? — Да.       Он признавал это так легко и непринужденно, будто говорил о чем-то невозможно простом, не граничащем с судьбой всего мира в первородных аристократично-тонких пальцах, огрубевших от краски. А ведь Клаус действительно величал себя «самым сильным существом на планете». И опасным. И безжалостным. И хладнокровным. Хваля перед каждым свои злодейские качества витиеватыми эпитетами, он неустанно рекламировал себя, как бесценный мрачный клад, что мог бы достаться блондинке, покусись она на него. — Я лишу тебя этой привилегии с Кэролайн. Отныне тебе неподвластна вечность. В запасе ты имеешь только три дня, чтобы покорить ее. И отсчет начинается прямо сейчас.       Циферблат наручных часов первородного гибрида засиял мягким светом и цокнувшие стрелки, замершие на миг, после принялись отсчитывать время до часа Х. Или до судного дня.       Сначала Клаус по-прежнему мнил себя даже Хроносом, тратя драгоценные минуты на свои привычные первородные важные злодейские дела. При этом так нагло, лениво и снисходительно поглядывая на «ролекс», совершенно не заботясь о времени и абсолютно не паникуя.       А после его словно отрезвило. Или огрело чем-то неподъемно-тяжелым по затылку, заставив работать не только неугомонные стрелки часов, но и извилины первородного, потерявшего счет бесстрастно утекающим возможностям.       В первый день он пытался ее соблазнить. Искусить подобно демону, змею или самому Дьяволу, слава которого никогда не давала Клаусу покоя.       Лестными речами, сладким шепотом и томными взглядами пытаясь склонить чашу весов на свою сторону. Приторно, нежно, невинно ластился он к девушке, словно котенок, едва не мурлыча жалобно-жалобно, свернувшись клубочком у ее ног. Кэролайн была неумолима.       На второй день он пробовал взять ее силой. Запугать, наказать, усмирить. Напомнить ей, кто же истинный властитель мира. Хладнокровный хищный зверь, опасливо слушающий цоканье каких-то там часов на запястье. Личный мучитель и палач, право приручить которого он мог бы великодушно даровать девушке. Но Кэролайн была неумолима.       В ночь перед третьим днем бессильно готовясь признать свое поражение, преклонив колени перед проклятым временим, никогда прежде не имевшим для него счета и силы, Клаус отчаялся. Впервые почувствовал беспомощность, никогда прежде не отравлявшую его помыслы уязвимостью и слабостью всесильного первородного гибрида.       Он долго ходил по душной комнате подобно загнанному в клетку зверю, запертому в неволю рамками последнего дня, отведенного для него бессердечной ведьмой. И каждый шаг заставлял время бежать все быстрее, а мысли путаться лишь сильнее, не давая за пробудившимися страхами увидеть желанный ответ.       Опустил руки Клаус. Поддался обстоятельствам, забившись в угол своего логова, готовясь зализывать раны, лишь сильнее закаляя в их боли стальное сердце, под оболочку которого проникла Кэролайн.       На третий день он не явился к ней. Не стал вести борьбу дальше. Устрашился услышать отказ из ее уст, столкнувшись с ним лично, увидев, как на это уходят последние минуты.       И пусть первородный был всесильным. Зависимым от привычки получать все, что ему вздумается по первому зову, не мог он постичь глубин девичьей души, и ныне оставшихся непознанной тайной этого мира.       Уязвимость сменилась удивлением, когда Кэролайн пришла к нему сама. И понял тогда Клаус, что никакие ласки мира своей сладостью и никакие пытки — своей болью не сравнятся с безразличием, что заставляет сжигать мосты и сворачивать горы. Что рушит и объединяет. Что равносильно убивает и вдохновляет на безумства ради достижения цели, имея две стороны своей сути, обращаясь как во зло, так и во благо, являясь первым шагом к сближению двух непримиримо далеких друг от друга расстояний, заставив параллельные прямые их пути пересечься в точке невозврата. Ведь время, будучи послушным спутником вечности, никогда не подчинится ни единому властителю мира. И в этом его недостижимая прелесть.