Пятно

      Микеле не был вруном. Он был хорошим актером.       Еще в детстве он без труда манипулировал взрослыми, заставляя их поверить в любую историю. Однажды он так сыграл приступ кашля, что прогуливал школу почти неделю! Да, из-за «болезни» ему нельзя было выходить гулять, но это ему и не требовалось: все эти дни он осваивал глину, и это было потрясающе! Идя по улице вечернего Парижа, он припомнил этот эпизод из своей жизни и весело улыбнулся, а проходящая мимо девушка кокетливо сощурила глаза в ответ.       Ведь что такое ложь? Это когда ты сознательно называешь черное белым, а большое — маленьким. Микеле так не делал. Он мог говорить общими фразами, задавать наводящие вопросы или просто выразительно молчать; разве это его вина, что люди так привыкли прятать в слова тайный смысл, что разучились понимать буквальный? Сегодня он тоже не врал: все и правда вышло случайно, даже смешно, насколько случайно. Да, он действительно пролил немного вишневого сока за завтраком прямо на белоснежную шелковую рубашку, и он в самом деле обругал себя неуклюжим, криворуким недоумком. Он даже попытался замыть пятно тут же, в туалете театра, но, естественно, безуспешно. Мокрая ткань холодила кожу, заставляя левый сосок топорщиться, а пятно, хоть и стало несколько бледнее, все же заметно выделялось на фоне белоснежного жабо. Тогда Микеле махнул рукой и решил, что пора идти в костюмерную. Однако, когда он проходил мимо женской гримерки, в его голове появилась мысль, что можно слегка развлечься.       Флоран тоже был хорошим актером. Он играл искренне, эмоционально, он верил в своего персонажа, переживал за него, как за родного, поэтому наблюдать за его игрой было истинным удовольствием, но, к сожалению, играл он лишь на сцене. Это было, вроде бы, вполне правильно, вот только Микеле так не мог. Он всегда, в любой момент своей жизни, являлся одновременно и собой, и всеми своими персонажами, будь то солдат-дезертир, умирающий гений, или пылкий влюбленный.       Флоран вообще был хорошим и правильным. С ним было здорово. На экспрессивные выходки Микеле он смотрел, снисходительно улыбаясь; бардак в его квартире, появившийся одновременно с Локонте, ему действительно не мешал. И при этом, Флоран вовсе не прогибался под своенравного итальянца. Соглашаясь с его образом жизни и взглядами на мир, Флоран, тем не менее, не позволял нарушать границы мира своего. Они оба как-то сразу спелись, и на сцене, и в жизни, образовали прекрасный дуэт двух сильных личностей, которые не растворяются в партнере, а дополняют друг друга. Возможно, дело было в том, что сам Флоран сочетал в себе, казалось, несочетаемые качества. При всей своей правильности он не был занудой, был легок на подъем, но, при этом, по-домашнему уютный и комфортный. Как бы то ни было, поэтому он Микеле и нравился. И по той же самой причине иногда его хотелось встряхнуть, да так, чтобы искры из глаз да брань на всю квартиру.       Микеле, вообще-то, был разумным человеком и прекрасно понимал, что Флоран прав — ну как они могут завести домашнее животное, если сами-то приходят домой только ночевать? Да даже личная жизнь у них с Фло есть только потому, что они работают вместе. К тому же, у них на носу турне. Дов говорит — на пару недель, но они ему, конечно, не верят. Уж кто-кто, а Микеле, вечно странствующий артист, лучше многих других знал, что с их графиком погибнет даже самое неприхотливое растение, не говоря уж о животном.       Но ведь он и не собирался в самом деле брать котенка, и сам не знал, что бы стал делать, если бы Мот согласился, но тот не подвел: сначала мягко и терпеливо, а затем все более настойчиво отказывал Микеле в этой прихоти.       Особенным удовольствием было наблюдать, как меняется изо дня в день эмоциональный окрас голоса Флорана. Микеле слышал его «Нет» уставшим тоном, снисходительным, извиняющимся, раздраженным, а теперь вот его копилка дополнилась еще одним экземпляром — Флоран в ярости. И, надо признать, это было очень круто. Микеле с удовольствием поежился, вспоминая, как горели глаза Фло в нескольких сантиметрах от его лица, как он схватил его за одежду, как он рычал… Да, шалость, определенно, удалась, решил Микеле и тут же удивился: когда это он начал думать фразами из Поттерианы?       «Шалость, определенно, стоила испорченной рубашки» — исправил он себя.       А главное — ему опять все поверили! Серьезно, если бы девушки подняли его на смех, он бы вовсе не обиделся, повеселился бы с ними и донес рубашку до прачечной еще утром. Но их лица вытянулись так забавно, что было бы просто преступлением не использовать такой шикарный повод навешать всем лапши на уши.       Микеле отрывался целый день. Он нес такую ахинею, что сам себе не верил. Каждая его история была все более драматична и все более невероятна! И каждый раз он был готов к тому, что уж сейчас его пошлют подальше и предложат прекратить отвлекать людей от работы. Но публика встречала его выкрутасы с благодарностью, реагировала, как надо.       Все, кроме Флорана. Флорану поверил он сам. Поверил и действительно испугался, что после такой выходки француз просто предложит ему собрать вещички и уматывать туда, где он сможет завести любого питомца. Микеле уже был готов признать, что заслужил это, но тут Флоран снова его удивил: сменил гнев на милость и взял вину на себя.       Как действовать теперь, Микеле не знал.       Он умел изворачиваться, если его уличали в обмане, мог повернуть ситуацию на сто восемьдесят градусов, выставляя себя жертвой, он, оправдываясь, добивался того, что даже те, кто нападал на него, вставали на его сторону. И попросить прощения он тоже не стеснялся. Но он совершенно не представлял, что делать, когда его уже простили. Без извинений, оправданий, подлизываний или обещаний все исправить, а просто так, потому что… С ним такого раньше не случалось. Даже мать всегда требовала, чтобы Микеле хотя бы признал свою неправоту.       «Интересно, — наблюдая за людьми на светофоре, угрюмой и серой массой, подумал Микеле, — на что он надеется? Что мне станет стыдно? Нет, мой дорогой Фло-Фло, не можешь же ты быть настолько наивным.»       Микеле посмеялся бы над этой мыслью, если бы не понимал, что даже сейчас, перед самим собой, он храбрится и рисуется, что это показушная бравада, а на самом деле ему почти что страшно.       Ведь если Флоран готов мириться даже с такими его закидонами, это может означать одно из двух: либо ему совершенно наплевать, либо у них все зашло намного дальше, чем «мы все равно проводим вместе 24 часа в сутки, почему бы нам не получать от этого еще и телесное удовольствие?»       И Микеле не знал, какой расклад пугал его больше.       Как бы ни было приятно гулять по улицам вечернего Парижа, он понимал, что домой — как он теперь называл квартиру Флорана — идти все же придется. Хотя бы для того, чтобы собрать вещи, если Флоран захочет, чтобы он ушел, или если он сам побоится остаться. Однако, стоя перед знакомой дверью, теребя пальцами ключи и размышляя, воспользоваться ими или надавить, как гость, на кнопку звонка, Микеле вдруг отчетливо понял, что не уйдет.       Потому что, если он это сделает, он будет самым большим идиотом в истории.       Ведь всю свою жизнь он стремился именно к этому: чтобы его любили. Чтобы его не пытались перевоспитать, а приняли таким, какой он есть. Чтобы его слушали. Всю свою жизнь, почти сорок лет, он искал именно этого, но натыкался вечно либо на бесхребетных фанаток, которые смотрели ему в рот и готовы были чуть ли не на коврике у его кровати спать, либо на самоуверенных болванов, убеждённых, что знают, как ему лучше одеваться, что говорить и какое пиво пить. А теперь судьба наконец преподнесла ему важный подарок, возможно, даже более значимый, чем слава или высокие гонорары. И уже совершенно неважно, кто кого из них приручил — они теперь оба в ответе друг за друга.       «Бедный, бедный Флоран, — лукаво усмехнулся Микеле, уверенным движением вставляя ключ в замочную скважину, — лучше бы ты завел кота, чем предложил мне переехать к тебе, ведь со мной хлопот намного больше. И избавиться от меня будет значительно сложнее.»       Что ж, по крайней мере, Микеле готов обещать, что гитары Фло он драть когтями не станет.