***
Нет, это не человек, а какой-то подарок: если Дан и обратил внимание на Рытовский срыв в метро, то не собирался напоминать ему об этом ни взглядом, ни жестом. Хотя о каких взглядах и жестах могла вообще идти речь по отношению к Дану… – Мечты, мечты, – пробормотал Рытов сам себе и засел за графики. Накануне вечером, пытаясь разрядиться, он наткнулся на порноаккаунт какого-то американца и залип на одном из его видео*. Некто за кадром умело дрочил сидевшему, привязанному к стулу парню, отдёргивая руку, когда того уже выгибало и корёжило. «Жертва» исступлённо мотала головой, тёмные пряди падали на скуластое лицо и чёрную повязку на глазах. Рытов смотрел не отрываясь, медленно поглаживая член. Привязанный стонал и вскрикивал, будто он один в комнате, не стесняясь, горячо до одури. Его мелодичный голос возносился на пару октав вверх, когда ему медленно вводили палец между разведённых ног. «Мучитель» ласково бормотал что-то про “good boy” и подливал смазку на руку. Грудь привязанного ходила ходуном, живот напрягался, он причитал, называл того сэром, благодарил за что-то, привставал на цыпочках, пытаясь загнать член в скользкий кулак. Рытов вздрагивал на каждый вскрик, облизывался, глядя на маленькие поджавшиеся яйца. Его скрутило, когда парень не выдержал, затрясся, заорал и начал выталкивать сперму густым ручейком. Тот другой выпустил его член за секунду до, но продолжал подёргивать пальцем внутри. Рытов заляпался до шеи и завалился на бок, пытаясь отдышаться. Он точно знал, чьи глаза представлял под широкой чёрной повязкой… …Годовой отчёт для маркетинга подвесил программу, Рытов бездумно водил глазами по залу. Яныч собачился с кем-то на техподдержке, Антон сидел в «ЯПлакалъ», двое программистов спорили, кто из них важнее для матери-истории. Рытов привычно покосился на место у большого окна, в среднем ряду. Дан щурился от бьющего сквозь стекло солнца, пытался сделать ладонью козырёк. Волосы отливали ореховым, носогубные складки гнули вниз линию рта. Не глядя потянулся рукой к чашке, поднёс край к губам. Нижняя челюсть чуть опустилась, секунда – и Дан медленно отвёл руку, продолжая изучать что-то на мониторе, поставил чашку на стол. Рытов даже рот приоткрыл, глядя как дёргается кадык на его шее, как тот облизывает губы совершенно рефлекторно, не задумываясь. Яркий, выбеливающий свет делал из его лица практически фото с ретушью. Прядь волос вытянутым заострённым треугольником скользнула по скуле, чёрная точка зрачка была словно просверлена в светлой радужке, узловатые пальцы нескладно выворачивались, как у подростка. Рытов смотрел так пристально, что перед глазами зашныряли яркие точки. Какие-то полуобразы прорывались, словно голос сквозь телефонные помехи: о серых глазах близко-близко, а Рытов смотрит сверху и целует куда-то в висок, и каштановые волосы струятся между пальцами. О ключицах в вороте расстёгнутой рубашки и приоткрытых неулыбчивых губах. Мозг выдавал несвязные картинки, словно кадры после неумелого монтажа. Рытов медленно сморгнул морок, вдохнул поглубже. Дан чуть повернул голову к окну, тень от ладони затемнила глаза, словно полупрозрачная повязка. Рытов перевёл глаза на мигающий курсор. Компьютер подвисал от чёртового отчёта и тупил. Тоже. Наверное, дело было в лице. Похож на кого-нибудь, причём из детства, как положено по канонам психоанализа. Что-то своё в нём было, близкое, будто специально для Рытова вылепленное. Другим незаметное. Вернее, не так, как Рытову, заметное. Он видел в Дане какую-то плотную тишину, куда не проникает большая часть того эмоционального и ментального мусора, в котором ворызгаются все остальные. Он был равнодушен до блаженности. Всё, что не касалось работы, не касалось и его. Этим можно восхищаться, но недолго. Особенно когда в это «не касалось» входишь ты сам. Рытов опустил глаза на схему работы мобильного приложения, которая никак не сходилась, и взялся обводить ручкой квадратики и стрелки за неимением других идей. Все увлечения проходят. Бывают мелодии, которые крутятся в голове неделями, пока от них не затошнит. Бывают. И Дан пройдёт.***
Конфеты лежали в переговорной хер знает сколько времени, и Рытову никогда не приходило в голову их жрать. Но собрание грозило перейти в поножовщину. Нанятый для контроля за программистами Сергей, начитавшись книг по продуктивной схеме разработки, двигал идею, которая сводилась к тому, что «не надо беспокоить программистов всякой ерундой». Яныч, стараясь идти в ногу со «всеми нормальными странами», напряжённо слушал, кидая на Рытова тревожные взгляды. Ему не хотелось выглядеть лаптем перед молодым адептом схем с непроизносимыми названиями. Рытов же не выносил все эти отсылки к около-эмбиэйной литературе для чайников, считая большую часть из них культом карго*. – Звучит вроде правильно, – политкорректно начал он, глядя в горящие глаза прогрессора, – но при этой схеме наш отдел будет выдавать ровно в два раза меньше доработок, чем сейчас. И как мы это обоснуем руководству? Или мы понизим зарплаты программерам? Сергей по-совиному округлил глаза, Яныч крякнул. Дан сидел молча, ибо отдела аналитиков это не касалось. И в этот самый момент Рытов зачем-то взял невзрачный мелкий леденец, воняющий химическим барбарисом, из вазы в центре стола, развернул фиолетовую обёртку и положил в рот. Сергей что-то сказал, но Рытов его не услышал – зуб прострелило аж до затылка. Показалось, что и глаз перестал видеть. Он машинально замер, пытаясь даже не дышать. Яныч, осмелев от его отлупа модным предложениям главы программистов, громогласно попёр, не обращая внимания на потерю бойца. Сергей отбрёхивался, сыпя плохо понятным англослэнгом. И только Дан пялился на Рытова в своей снайперской манере. Было видно: он понял, уловил, что тому больно, хоть лицо осталось бесстрастным. Рытов аккуратно переместил леденец за другую щёку, потрогал языком треклятый зуб. Резкая боль притупилась, но зуб продолжал адски ныть вместе со всей верхней челюстью, словно под низким током. Дан, не мигая, сверлил Рытова глазами, будто ждал, что из него вот-вот выскочит Чужой. Сергей с Янычем раззадорились и азартно спорили уже за принцип, а не за здравый смысл. Он встал, инстинктивно держась за щёку, и вышел в коридор. Пока в ухе дребезжали гудки, он отвернулся к высокому окну, дабы не пугать народ перекошенной мордой, и молился, чтоб Нодари сегодня работал. – Гамарджоба! – проорала трубка. – Выпал, треснул или опух? – Болит как хуй, – он не удивился: Нодари интересовался его зубами едва ли не больше, чем им самим. Нодари жизнерадостно заохал без намёка на сочувствие. – После четырёх подъезжай, – закончил он резко, окликнутый кем-то у себя. На дисплее высветилось «12:07», а зуб и не думал затихать. Боль колола то в ухо, то куда-то в переносицу, голова гудела, словно обручем сдавили. Рытов раздражённо запихнул телефон в карман, резко развернулся от окна и тут же врезался в стоящего столбом Комерзана. Тот, казалось, тихонько рос здесь всё это время, держа ноутбук подмышкой. Рытов не успел затормозить и прижался грудью к застывшему Дану. В голове проскочило: «Как в бабской мелодраме», и он автоматически схватил его за руку выше локтя, чтобы не уронить обоих. Серые глаза вглядывались в его лицо без всякого выражения, но слишком близко, слишком прямолинейно. Из-за того, что Рытов наклонился вперёд, они сравнялись в росте и всё это отдавало какой-то артхаусной эротикой. Дан не вырывал руку, наверное, ждал, пока тот поймает равновесие и отпустит сам. Рытов выпрямился и посмотрел сверху на тёмные ресницы, словно в тех своих фантазиях. В коридоре никого не было, из-за закрытых дверей раздавались несмолкающие звонки телефонов. Голова только обрабатывала входящую информацию, не выдавая ничего на выход. Он медленно разжал кисть, и его рука неуверенно поползла вниз по чужому рукаву. Дан не двигался, застыв красивой куклой в узком приталенном костюме. «Почему же он такой… мой?» – в очередной раз обречённо удивился Рытов. На сердце давило что-то, раздражающее в своей неопределённости. Он не знал, кого ненавидеть за эти чувства – себя или этого чёртового Кая. – Соскучился? – прибаутки с залихватским видом Рытову удавались даже при смерти. Дан переместил «прицел» с одного Рытовского глаза на другой, будто тормознутый окулист, что уж он там выискивал?.. И никакого наезда камеры, никакой музыки на заднем плане или летящих лепестков сакуры – Рытов стоит в сжимающей, словно двери банкохранилища, тишине и не может из неё выскочить. Дан сделал это за него. – Тебе нездоровится? «Нездоровится», слово-то какое. Так бабушки внукам говорят. Ещё эта южная певучая мягкая интонация – тут же хочется нажаловаться на всё сразу. Может, Рытов и хотел бы выйти из вечного своего образа, но образ не собирался выходить из Рытова. – А ты будешь меня оплакивать? Несмешно и жалко – напрашиваться, как недалёкая кокетка, самому стало противно. Зуб заболел с новой силой, будто кара. Что-то исчезло из глаз Дана, словно опустилась шторка на иллюминаторе. Он шагнул назад, Рытов отдёрнул повисшую в воздухе руку. – Я буду претендовать на твою должность, – без улыбки ответил Дан и кивнул по направлению к их офису. – «Телекон» прислали документацию. Видел? И двинулся по коридору, оглянувшись на Рытова. Момент прошёл. Они снова коллеги, а Рытов мудак. – Нет ещё, – он поплёлся следом, чувствуя, как в зуб каким-то образом отдаётся каждый его шаг. – Подъёмно? – Вполне. Дан сухо обрисовывал особенности работы нового поставщика, на ходу прикидывая схему, как их имплементировать в онлайн клиента. Даже программиста себе застолбил под это – уже изучил, кто из ребят в чём силён. Рытов угукал и время от времени трогал челюсть, будто опасался, что там вот-вот вырастет флюс. Дан больше не интересовался его самочувствием. Рытов считал, что боль терпеть очень вредно – разрушительно для нервной системы. Он смело проглотил пару таблеток какого-то рецептурного анальгетика, стыренного в своё время у Нодари. Боль не прошла совсем, но стала терпимой. Он даже смог честно поработать до трёх, проверяя сделанное для отчёта перед генеральным на ежемесячном собрании. У Нодари, казалось, даже как-то ярче сияла лысина в этот печальный для Рытова день. На подвижной физиономии ликовало выражение «доигрался!». Он и не думал спорить, тем более с замороженной открытой пастью. Орудия пыток звякали металлом о металл, во рту было горько от лекарств, Нодари двигал густыми бровями над медицинской маской, рассказывая про негодяев, с которых Пашка всё никак не получит деньги за свой копирайт. Рытов закрыл глаза, мыча в самых драматичных местах рассказа, поддерживая беседу как мог. Он вдруг подумал, что так и не позвонил матери, узнать, как её холецистит. Рядом с Нодари почему-то всегда вспоминались все грехи – он неумышленно стыдил тем, что волновался за всех своих. Для него и Рытов стал своим, через Пашку, так что наверняка про мать спросит – всегда спрашивает. Раньше Рытов думал, что такая его заботливость отдаёт какой-то местечковой суетой, генетической клановостью, обусловленной национальными традициями, о чём он не смущаясь докладывал Пашке. Чтобы тот не обманывался. Однако, со временем пришлось поумерить спесь и молча признать, что Нодари – просто раздражающе хороший человек. Пашке, правда, хватало такта ни ставить его в пример, ни напоминать Рытову о его ошибочном скепсисе. Рытов бросил машину возле офиса, днём третье транспортное стояло. Конечно, Нодари настоял на доставке отлеченного домой, конечно, спросил про мать. Рытов устало откинулся на переднем сиденье, вытянул ноги, соврал: – Закрутился, не звонил пару дней. Нодари покачал головой, хмурясь. Он-то звонил домой раз в день, подолгу выспрашивая пожилую маму про все новости. Иногда казалось, что настоящая его жизнь где-то там, в Батуми, а не здесь. Рытов бы не смог жить вот с этим всем, но Пашка включился в этот балаган: участвовал во всех батумских горестях и радостях, что-то искал, посылал и решал для далёких чужих людей. На рытовские удивлённые взгляды как-то сказал, что «там дом, где любят». Рытов не стал уточнять, кто там и кого любит, патетика его утомляла. – Как там твой любимый? – вдруг перевёл тему Нодари. От неожиданности и смущения Рытов вдруг заржал по-козлиному. Вот только влюблённым дурачком он ещё не выглядел… – У тебя неверная информация, – небрежно подытожил он свой неуместный хохот, зачем-то взявшись отряхивать рукава пиджака. – Вай-мэ, – снова покачал головой Нодари. Видимо, Рытов его сегодня по всем пунктам разочаровал. Подумалось, что Нодари мог бы уже привыкнуть и не ожидать от него всякой ерунды. Но и неблагодарным хамлом выглядеть не хотелось. – Я сказал Пашке, что у нас новый толковый сотрудник, а он уже… – и изобразил рукой вращающийся барабан. – Алеко, Алеко… – с явным осуждением протянул романтичный дантист. – Холодное сердце. Рытов приложил ладонь к груди в жесте «господи боже ты мой», повернулся к Нодари в ожидании продолжения. Тот вскинул руку, указав пальцами куда-то в небеса. – На мир смотришь одним глазом, трогаешь одним пальцем – ну что это за жизнь? Всё мимо тебя проходит, а ты только отпрыгиваешь, чтоб не задело. Рытова покоробило неожиданное морализаторство. Вроде уже не в том возрасте, чтобы своё мнение выпячивать собеседнику в лицо. Он недовольно отвернулся к своему окну, не желая ссориться, тем более после того, как ему вылечили зуб. – Ты хороший человек, генацвале, – примиряюще успокоил Нодари. – Мы тебя любим. Рытов скорчил скептическую морду, покосился с киношным подозрением на водителя. Тот отыграл – закрестился, закивал, подобострастно выкатил глаза-маслинки. Рытов расслабился, откинув спинку сиденья, завалился, провожая глазами растяжки над дорогой. Заговорил без вызова, скорее с благодарностью за заботу. – Мне нравятся люди, нравится работа, я с удовольствием занимаюсь сексом. И отсутствие страданий в моей жизни вызывает у вас подозрения, что я страдаю. Ну где логика? Нодари яростно замотал головой. – Мы не считаем, что ты страдаешь. Просто мы хотим увидеть тебя счастливым. – Вопрос про логику всё ещё в силе, – заржал Рытов на такую фразу. – Вот ты знаешь, что два главных сюжета со времён Шекспира – любовь и смерть? – Не дождётесь. Нодари устало улыбнулся, его сильно вырезанная верхняя губа мягко поползла уголками вверх. Он опять был хорошим, лучше, чем Рытов. Родной подъезд светился белым светом сквозь окно машины. Почему-то казалось, что этот холодный свет не может пробраться в тёплый салон. Они пожали друг другу руки. Рытов прислонился к металлической стене серого лифта и пытался избавиться от какого-то слабого, но мерзкого чувства вины.