***
Его сестра верещит на одной высокой ноте, когда видит другого Юрия, танцует неуклюже какой-то замысловатый, только что придуманный танец и все равно верещит до звона в ушах. Юри просит своих родственников подойти к этому максимально серьезно и не рассказывать никому о втором Юрии. Его понимают, — ладно, не понимают они ничерта. Родители растеряны и удивлены, рассматривают Плисецкого-старшего с приоткрытым ртом и даже шевелиться боятся, — и обещают именно так и сделать. Хорошо. Когда ошеломление проходит, Хироко лопочет, что приготовит гостю чего-нибудь покушать. Кацуки постепенно узнает о двадцатилетнем Юрии больше. Например, теперь ему известно, что Плисецкий (из будущего?) спокойный, по сравнению со знакомым ему Юрием. Смотрит юноша на него без всякого высокомерия и неуважения, что удивляет и радует, да и вообще поглядывает в сторону Кацуки гораздо чаще юного Плисецкого, это уже смущает. Вкусовые предпочтения у него те же, потому что оба Юрия одинаково с удовольствием поглощают приготовленную еду. Юри собирается с мыслями и рационально просит двадцатилетнего блондина, — раз уж он здесь, — показать ему несколько прыжков и по возможности поучить чему-нибудь, ждет прямого отказа хотя бы в последнем пункте, так поступил бы Юрий, но растерянно получает легкий кивок. От волнительного ожидания сердце бьется немного чаще. Юрий на удивление уверенно выходит из помещения, словно зная дорогу, — до японца не сразу доходит, что так, вообще-то, и есть, — Кацуки вскакивает с места, пытаясь его догнать. Только в дверном проеме оборачивается, вспоминая. — Юрио-кун, пойдем с нами, — миролюбиво просит он. Но пятнадцатилетний Плисецкий хмыкает, задирает нос и отворачивается, заявляет что-то о том, что общество ароматной еды куда приятнее общества Кацудона и «его неудачной копии». Юри хочется сказать, что кацудон тоже блюдо, но шутка наверняка выйдет плоской. Он оставляет «Русскую фею» в одиночестве. Уходит, не видя, как Плисецкий несдержанно бьет кулаком по столу и отворачивается, обнимая лежащую рядом синюю подушку, утыкается в нее носом и замирает.***
— Точно, именно таким оно и было, — бормочет Юрий и заинтересовано разглядывает помещение, даже бортик ладонью гладит, словно пытаясь удостовериться, что он сделан из того же материала. Он замечает Кацуки только через несколько минут, поглощенный своим занятием. Вид у него во время разглядывания довольно меланхоличный. Ностальгия по прошлому?.. — Иди сюда, Кацудон, — хм… Ну да, не мог же Плисецкий за каких-то пять лет стать вежливым. Юри, что, мог на это рассчитывать?.. Его смущает пристальный взгляд глаза в глаза, еще больше напрягает разница в росте: макушкой Юри достает Плисецкому до подбородка. Кацуки ждет, что сейчас его пригласят на лед или Юрий встанет на него сам, исполнит какую-нибудь программу, — японец втайне этого желает, ибо уверен: Плисецкий приобрел большой опыт, — но обламывается. Русский только обхватывает холодными пальцами его лицо и смотрит, смотрит внимательно, заглядывая в карюю радужку. Кацуки теряется и перехватывает чужие запястья. Его хотят ударить? Подразнить? Что?.. Но Плисецкий только размеренно гладит его щеку большим пальцем. Кацуки сильнее давит на чужие запястья и порывается сказать «Прекрати», но затыкается. Видит во взгляде Юрия неподдельное сожаление. С его губ неконтролируемо слетает удивленное «Ох»: впервые он видит Плисецкого таким. Открытым. Уязвимым. Кацуки привык только к тому, что амбициозный мальчишка постоянно подавляет в себе доверие к другим людям, закрывает от мира все: и душу, и даже капюшон постоянно на голову натягивает. Его доверие к нему, «тупой свинине», как сказал бы привычный Плисецкий, льстит. Палец ведет по щеке прямую линию и вжимается в приоткрытые губы. Японец по-прежнему держит руку, но удивлен до такой степени, что даже не смеет перечить чужим движениям. Плисецкий ведет большим пальцем по нижней губе, подушечки его пальцев — шершавые. Кацуки отрывает от разглядывания изящного запястья и задирает подбородок. Взгляд Юрия затуманен поволокой. «У него красивые девичьи ресницы». — Ты не изменился. Все так же краснеешь, — усмехается. Улыбается так по-плисецки, самоуверенно. Руку убирает так спокойно, будто ничего и не было. — А ты совсем другой, — бормочет Кацуки, дотрагиваясь до пылающего уха. Тщетная попытка спрятать смущение. — Покажешь мне какую-нибудь свою программу из будущего, пожалуйста? — Не-а. — По-почему? — Чтобы твоя самооценка не рухнула вся и сразу. И вообще, с твоим весом тебе все равно не сделать чего-то стоящего, так что какая разница, — Плисецкий демонстративно разводит руками в стороны. Если когда-то Кацуки думал, что двадцатилетний Плисецкий разительно отличается от своей юной версии, сейчас он это мнение изменил.***
Кацуки считал Юрия Плисецкого наиталантливейшим фигуристом с большим потенциалом? Забудьте, теперь он изменил свое мнение на «как не кончить себе в штаны при виде Плисецкого на льду» и считает, что оно повыше и получше предыдущего будет. Вслух он этого, конечно, не выскажет, но так или иначе оно заставляет немного по-другому смотреть на юного Плисецкого сейчас. Кстати о нем: парень все еще демонстративно дуется, но ядом уже не плюется; отлично, для хамоватого подростка — уже достижение. Юри предлагает своему гостю комнату Виктора, ведь время сейчас позднее, сам Юри устал от тренировки и попросту хочет спать. Плисецкий фыркает: — Смотреть на его фотки по всей комнате, чтобы на меня находил нарциссизм снова и снова? Нет уж, спасибо, вдруг оно заразно. — Младший Юрий солидарно кивает. — Я буду спать с тобой. Кацуки предсказуемо вспыхивает, как мак. — Погляжу, одну заразу от Виктора ты все же подцепил, старик, — ухмыляется пятнадцатилетний и откровенно ржет, но захлебывается собственной слюной, когда слышит горячее «Завидуй молча, малыш». Японец готов провалиться сквозь землю со стыда, глядя на этих двоих. Обаятельный Юрий, с возрастом ставший прекрасным юношей и наверняка сводящий с ума девушек одним своим взглядом, шепчет что-то на ушко краснеющему все больше Юрию, который сейчас выглядит растрепанным домашним котенком, — зрелище для стойких. Не для Кацуки точно. Японец оттягивает ворот рубашки, ему кажется, температура в комнате значительно поднялась. — Без обид, старик, всерьез переживаю, что вы устроите гомосятину. А блевать не входило в мои планы. — Твои планы всегда так себе работают, так что проблюешься один день, не помрешь. О-ох, черт. Старший Плисецкий своими двоякими намеками смущает японца едва ли меньше, чем Виктор; интересно, такое поведение — влияние Никифорова? В теории, в будущем они должны довольно тесно общаться. — Обломись. Я сплю с вами. — П-подождите, но я… — залепетал Кацуки, поправляя очки с синей оправой: дурацкая привычка, выражающая нервный жест. Ему думалось, он почти от нее избавился. — Тебя никто не спрашивал! …Кое в чем мнение обоих Плисецких абсолютно одинаково.***
Кацуки не может уснуть. Жжение в глазах не проходит, даже если часто моргать в попытках увлажнить оболочку глаза; рука начинает покалывать от неудобного положения, японец не чувствует даже пальцев, хоть и пытается ими пошевелить; ступни так и вообще ласкает холодный воздух. Юри рад бы избавиться от всех неудобств и сразу, но не может. Ему жарко и размеренно дышат в шею, щекочут дыханием яремную впадину; это не раздражает, но постоянная щекотка не дает сомкнуть глаз. Чужие белесые волосы разметались по груди, запутавшись в пальцах старшего Юрия (и когда он-то успел положить на него руку?!). Юрий Плисецкий любит собственнически обхватывать то, с чем спит. И тот, и другой. Потому что Юри явственно ощущает две закинутые с разных сторон на него ноги, именно по этой причине одеяла ему частично не хватает. Пятнадцатилетний Плисецкий прижимается к его боку, как котенок. Если он встанет утром и увидит это, с большой вероятностью будет ершиться. Его кисть с тонким, почти женским запястьем, размеренно покоится на животе Кацуки, слегка задрав безрукавку, но, о боже, как же это напрягает: ладошка у «Русской феи» прохладная, кожа Кацуки — горячая. Японец даже дышит из-за этого время от времени рвано. «Помогите», — мысленно стонет он, ощущая, как двадцатилетний Плисецкий ворочается во сне, перемещая ладонь по его груди в более удобное положение. «Помогите», — хнычет он, когда чья-то голень не нарочно трется о его оголенное бедро. Но ему может помочь только кто-нибудь из Юриев, но ни один, ни другой делать этого не стремится.