***
«Я все еще хочу спать», — думает японец, сладко зевая и даже не удосуживаясь прикрыть рот рукой. Отец нашел его спустя час, порекомендовал хотя бы закрывать вентиль, если его сыну еще раз захочется поспать в сырости. Юри и рад бы объяснить причину своего поведения, но сам ее смущается. Хорошо, что отец не настаивает на объяснениях. — Они на катке, — говорит его сестра, когда он проходит мимо, поправляя одежду. — Ждут тебя. Может быть, хочешь перекусить? Юрио-кун уже… поели. Юри лишь слабо кивает, мол, «понял», и опускает веки. Устал, что даже рукой махнуть в знак отказа ему лениво.***
Кацуки еле переставляет ноги, но до Ледового Дворца доходит, меланхолично размышляя обо всем и ни о чем одновременно, мысли весьма запутаны; среди них частенько проскальзывает «я хочу спа-а-ать». Юри частично возвращается в эту реальность, когда привычный звук царапающих лед коньков врезается в уши. Он даже не заметил, как пришел сюда: прогуливался чисто на автоматизме. Японец приоткрывает глаза: оба Юрия уже на льду. Пятнадцатилетний русский выглядит женственно по сравнению со своей взрослой версией (до этого Кацуки и в мысли не приходило дать ему такую характеристику), но в легкости его движений и в гибкости юного тела есть некая эстетическая красота (это Юри замечает не в первый раз). Черная облегающая безрукавка только подчеркивает его хрупкость. Катаются они медленно и нестарательно, разговаривают о чем-то воодушевленно, но тихо, японец чувствует, что долго смотреть и анализировать ему тяжко и сейчас он снова заснет. Доходит до бортика, упираясь в него руками, и его ведет слегка в сторону. Кацуки опирается о поверхность двумя локтями и кладет на ладони гудящую голову. Если он уснет, пускай хотя бы не рухнет вниз. Японец проваливается в некий полусон-забытье время от времени и просыпается вновь, чувствуя лишь сухое раздражение. В какой-то момент он понимает, что непрекращающееся бормотание становится громче, вызывая неконтролируемое желание сказать: «Да замолчите уже, наконец!» — Хрюшки не нужны! — доносится до него голос Юрия. — Если ты — это я, должен понимать, что учить конкурента весьма себе хреновый план. — Хватит вопить, — досадливо морщится двадцатилетний Плисецкий. — Ты еще слишком мал и дальше носа своего не видишь. Юри пропускает половину диалога, потому что ему удается заснуть едва ли на минуту до удара кулаком по бортику. Он резко распахивает глаза и медленно осознает происходящее. — Я уже не малыш, — юный Плисецкий шипит не иначе как кошка; Юри знает: в такие моменты он действительно рассержен. Оба Юрия выглядят так, будто сейчас вот-вот подерутся: стоят близко-близко друг к другу, взгляд, — у обоих, — полон презрения (и наконец-то оно обращено не на Кацуки) и тело напряжено, как струна: тронь пальцем — зазвенит. — Сомневаюсь, — Плисецкий говорит тихо, но в его словах так и сквозит вызов, наклоняется к другому Плисецкому вплотную, глаза в глаза. У Юрия даже зрачок уменьшается, настолько он сейчас взбешен. Он кряхтит что-то неразборчивое, на русском, скорее всего, очередное емкое ругательство, судорожно сжимает руки в кулаки. «Это надо прекратить», — думает Кацуки и не успевает со своей заторможенной реакцией ничего сделать. Юный Плисецкий хватает свою копию за грудки, бело-сине-красная спортивная олимпийка позволяет ему это сделать, и Юри понимает: ну все, я их не разниму. Тем неожиданнее для него становится поцелуй. Кацуки даже рот как идиот открывает, ибо то ли заорать хочет, то ли… ну да, заорать. Пятнадцатилетний прижимается к чужим губам порывисто, сталкивается с Плисецким зубами и остервенело кусает, — не целует, именно кусает, — нижнюю губу. Юри видит, как расширяется от удивления глаз старшего Плисецкого; у него самого глаза, наверное, размером с два блюдечка, потому что он удивлен больше всех остальных, однозначно. «Подождите», — Юри забывает, как выложить свои мысли звуками; это слово остается невысказанным. Плисецкий недолго теряется, скорее всего, сказывается опыт, вызов Юрия принимает пожалуй с чрезмерным воодушевлением и перехватывает парня за тонкую талию, притягивая к себе. Юрий тихонько постанывает от соприкосновения, отталкивается руками поначалу от чужой груди, но после скользит по плечам ладонями, цепляясь аккуратными пальчиками за грубую ткань. «Стойте». Плисецкий ему отвечает. Не так агрессивно, без укусов и боли, ласкает губами тонкие губы. Юрий зарывается в светлые, такие же, как у него, волосы, перебирая пальцами, невольно прижимается ближе. Юри смотрит на них и понимает, что у него крышу срывает напрочь. Два Юрия, распаленные катанием и собственной ссорой, отличающиеся разве что телосложением, прической и одеждой, целуют друг друга в нескольких сантиметрах от носа Кацуки и не обращают на него ровным счетом никакого внимания. Юри думает, что он гребаный извращенец, но, боже, как это горячо. «Хватит». Юрий коротко стонет, когда ему позволяют глотнуть немного воздуха. Разрешают ненадолго, правда, вновь захватывая нижнюю губу и оттягивая. Пятнадцатилетний Юрий неловкий в плане поцелуев, но рвения у него доказать свою «взрослость» хоть отбавляй. Он показывает свою растерянность, широко раскрывая глаза и дергаясь назад, пожалуй, только тогда, когда его начинают целовать с языком. С языком. «Перестаньте». Плисецкий не позволяет ему отстраниться, держит широкую ладонь на пояснице и разве что только к себе ближе прижимает «Русскую фею». Юрий вскрикивает, когда его силой вжимают в бортик чуть левее от Кацуки и облокачиваются на хрупкое тело всем весом. «МИНУТКУ, МАТЬ ВАШУ, Я БЫЛ НЕ ГОТОВ», — вопит сознание Юри, отчаянно сопротивляясь происходящему. — Ублюдок! — вырывается и кричит юный Плисецкий, когда боль в пояснице от удара расходится ноющей волной и отрезвляет. Замахивается кулаком, но причина его ненависти ловко отклоняется от удара, отпуская разозленного подростка. — Педик гребаный! Да чтоб ты, мать твою!.. Юрий переходит на русский за неимением емких слов в чужом языке, и Кацуки больше ни слова не понимает, различает только в интонации голоса и в судорожной попытке расшнуровать коньки яркий гнев. «Русская фея» швыряет в Плисецкого коньки, один за другим с небольшой временной задержкой, Юри ненадолго напрягается, думая, что лезвием можно поранить, но реакция Плисецкого на высоком уровне: обувь пролетает мимо. Юрий сбегает. Кацуки окончательно понимает, насколько отвратительна сложившаяся ситуация. — Ты перегибаешь палку, — осуждающе говорит японец, когда они остаются одни. — Ему было очень обидно, больше не делай так никогда. — Переживаешь за него? — …Да. — Он всего лишь напуган. Не был готов к тому, что придется отвечать за свои слова так. Это будет ему уроком. — Отвратительный урок, — бормочет Кацуки. Когда атмосфера вокруг успокоилась, а его мысли снова выровнялись в привычное русло, пульс в висках чувствуется отчетливо: бьет в голову волнообразно. Японец массирует двумя пальцами висок и мечтает, чтобы давление подскочило от чего угодно, только не от возбуждения. Пускай от сегодняшнего недосыпа, вспышек на солнце, спертого воздуха или еще чего, только не… — Но тебе ведь понравилось? Это звучит без усмешки и без издевательской интонации: просто и четко, именно так, чтобы получить честный ответ. Кацуки, даже без грядущих издевок, стыдится самого себя, своего возбуждения и хочет сквозь землю провалиться. — Я… Ну… Плисецкий цепляет его подбородок двумя пальцами, вырывая из уст Юри удивленное, но незаконченное: — Что ты хо… Мнх. Потому что его целуют. Глубоко и жарко, сразу врываясь языком в горячую полость рта без всяких нежностей. Чужой язык ласкает его собственный, скользит по кругу, Юри невольно повторяет это ведущее движение; кончик ласкает спинку языка, и Кацуки длинно выстанывает Плисецкому в губы. Он сладкий. Юри жадно слизывает конфетный вкус и чувствует грудью: Плисецкий мелко дрожит от его действий. Треклятый бортик мешает прижаться ближе, Кацуки сталкивается с ним коленями, но стискивает пальцами расстегнутую олимпийку, — молния впивается в ладони, — чтобы сбежать и даже отшатнуться блондин не смел. Плисецкий переходит на скулы, скользит едва-едва влажными от поцелуя губами и дышит жарко в щеку. В голове Кацуки проскальзывает что-то в духе «это же совсем, совсем неправильно». Неожиданно болезненный стон над ухом отрезвляет окончательно. Плисецкий падает на колени, практически рушится, как карточный домик, и одежда выскальзывает из рук Юри. Кацуки теряется, когда видит это, и откровенно приходит в ужас, стоит услышать еще один стон боли. Блондин до белых костяшек цепляется одной рукой за бортик, карябает поверхность ногтями; частички дерева забиваются под ногти. Юри чувствует мороз по коже, один этот жест дает ему понять: это более чем болезненно. — Ю… — Юри иррационально накрывает своей ладонью чужую руку, пытаясь успокоить. Русский прижимает правую руку к телу, подобно раненной в лапу собаке, и еле слышно стонет сквозь зубы. Кацуки чувствует себя никчемным идиотом, свиньей, жирдяем и т.д. и т.п. дальше по списку «Русской феи», потому что кроме поглаживаний по руке ничего не предпринимает. Он может и рад бы броситься к Плисецкому, да только бортик не позволяет этого сделать. — Юрио, что с тобой? — взволнованно спрашивает японец. Он, наконец, догадывается попросту перепрыгнуть преграду. Обнимает Плисецкого за плечи и вглядывается в его лицо, мимолетом подмечая сведенные к переносице брови, плотно закрытые глаза и искривленные губы, из которых периодически вылетают хрипы и единожды полное отчаяния «агррх-а». Приступ боли, наконец, заканчивается, блондин вдыхает глубоко и жадно спертый воздух помещения. Юри гладит юношу по плечам, (на деле всего лишь олимпийку проглаживает, потому что стесняется касаться как-то больше этого). — Что случилось? — он повторяет вопрос. Плисецкий выставляет болящую руку перед собой, несколько секунд просто пытаясь отдышаться. Его левая рука заметно дрожит, когда он тянется к своему запястью; русский волнуется, это видно в каждом движении: и в крупной дрожи, и в сжимающихся пальцах. Он касается пальцами рукава и медлительно, словно сам того не желая, задирает его наверх. Кацуки ощущает, как шестеренки в его голове окончательно крутятся в разные стороны и не хотят создавать единую картинку, потому что это, не иначе, полный нелогичности проступок. У Плисецкого на запястье — татуировка в виде цветущей сакуры и, что весьма удивительно, имя. Его имя, имя японского фигуриста Юри Кацуки. — Юрио, почему… — начинает он и осекается. Плисецкий вот-вот заплачет. Кацуки думает, что разрыдается сейчас вместе с ним без видимой на то причины. У него ресницы, густые, как у девчонки, мелко подрагивают, окропленные влагой. Русский закрывает глаза руками, давит пальцами на веки, пытаясь сдержать слезы. Японец обнимает Плисецкого крепче, притягивает к себе и утыкается носом в пахнущие цветочным шампунем волосы, с наслаждением вдыхая легкий запах. Из Юри помощь весьма посредственная, — он знает, — японец теряется в критических ситуациях и утешительных слов подбирает немного и редко, «зато очень трогательно», если верить его родителям (дело понятное) и друзьям. Юри действительно пытается подобрать нужные фразы, но понимает, что знает «Русскую фею» ни дать, ни взять отвратительно; дальше «несносный подросток с отвратительным характером» дело никогда не заходило. Кацуки даже не знал, может ли Юрий позволить себе заплакать. Он просто молча гладит его по спине. — Мне не нужна твоя помощь, тупица Кацудон, — ворчит Плисецкий, порывисто вытирая рукавом слезы. — Хватит уже, бесит, — и тем не менее Кацуки не отталкивает. — Что это за татуировка? — … — На ней мое имя. Это… напрягает. Зачем тебе делать татуировки с моим именем? — Мы поспорили, — медленно начинает Плисецкий. — На желание. Я проиграл. И знаешь, вообще-то, две недели тебя терпеть не мог. То есть, сильнее обычного, — он коротко усмехается. — И ты пожелал татуировку. — Звучит не очень убедительно. — Ты был пьян в зюзю, если тебе интересно. — Я не пью. — Все когда-нибудь случается в первый раз… Ты был настолько пьян, что даже достойной шутки придумать не смог. Как и всегда, впрочем. Нес чушь про то, что я обязан запомнить твой выигрыш навсегда и предлагал набить эти слова на лбу. Кацуки в этом совсем не уверен, но ему все равно за себя, — даже по факту не успевшего еще ничего сделать, — становится стыдно. — Но я тебя послал. Сначала даже забить на это дело хотел, а потом подумал, что иначе выхожу ссыклом. — Почему сакура? — В твою японскую бухую голову не пришло никаких аналогий получше. Юри молчит и думает. Чувствует грудью размеренное дыхание Плисецкого, обнимает теплое тело за плечи; сонливость снова дает о тебе знать. — Прости, Юрио-кун, но я тебе не верю. Татуировки не могут так болеть. — Поступай как знаешь, — Плисецкий равнодушно пожимает плечами. Кацуки понимает, что версии получше ему никто рассказывать не собирается и приходится только смириться. Юри сонно замечает «нам нужно найти Юрио. Он сейчас очень рассержен»; Плисецкий так же тихо выдыхает «да» и обещает, успокаивая, что с «Русской феей» все будет в порядке примерно через день, он точно это знает.***
День, конечно, еще не прошел, но с юным Юрием все идет, как выразился Плисецкий на своем родном, «по пизде» (Кацуки не стал уточнять, что оно означает, но интуитивно смысл понял); тот заперся в своей комнате и посылает всех направо и налево без разбора. После двадцатилетний блондин добавил, что это его обычное состояние в таком возрасте и Кацуки волноваться не стоит. — Я все решу, — говорит Плисецкий. — Я знаю, как надо с собой разговаривать, — и прямым текстом посылает его поспать. — Только без вас двоих, — предупреждает Юри и топает в свою комнату, искренне надеясь, что Плисецкий не вздумает выкинуть чего похуже поцелуя. Постель встречает его мягким одеялом и прохладной подушкой. Кацуки облегченно снимает очки, мир привычно расплывается на несколько неявственных цветных пятен; японец смаргивает. Трется щекой об охлаждающий хлопок, забирает под себя все одеяло целиком, припоминая сегодняшний случай, и закрывает глаза. «Виктор, я по тебе скучаю. Двое Плисецких — это невыносимо», — думает он напоследок, прежде чем провалиться в сон.***
Ночью он пробудится от гневного шипения, путая сон с реальностью, услышит недовольное «я его тебе отдавать не собираюсь, пошел в задницу», но не придаст этому никакого значения: ему снится какая-то чушь про еду и войну, посему откровенно глупые фразы в сюжете — это нормально. А утром застонет от негодования и бессилия, еще сильнее захочет вернуть своего тренера Виктора обратно. В его постели снова лежат два Юрия, снова с разных сторон закидывают на него конечности, но спящими выглядят так удовлетворенно и безобидно, что в голову не придет считать их «Русскими хулиганами». Благо, одеяло взяли каждый свое. Можно ли считать это маленькой победой?..