Love me

      Наверное, не очень хорошо радоваться, когда самый близкий для тебя человек лежит в стационаре, но эти дни, проведённые у Его койки, были самыми тёплыми и уютными за всё время наших отношений.       Он так много улыбался, что я даже успел привыкнуть к этому, перестав считать и удивляться. От искренности в Его глазах внутри становилось так мягко и светло, что сердце переполняло особой, трепетной нежностью. Он был родным. И я чувствовал, как связь между нами с каждым словом становится прочнее, невидимые стены, возведённые на нерушимой основе, крошились, будто были сделаны из печенья.       Он рассказывал свои истории, многое пряча под шутками и хорошо сыгранными улыбками — с юмором и иронией у Него всегда всё было в порядке. Хотя некоторыми улыбками было видно, что давился. А я подыгрывал тихими неловкими смешками, чтобы спрятать эмоции (вроде жалости), которые стопроцентно вызовут у Него отторжение.       Да, Шон не был до конца обнажён передо мной в своих чувствах, всё ещё боясь проявить человеческую слабость, но это были только первые шаги по дороге Его прошлого, которая вела к открытости и полному доверию, поэтому я не давил, стараясь всеми силами не допустить ошибки — не дать возможности своему собеседнику почувствовать, будто проделанных над собой усилий недостаточно.       В какие-то моменты было трудно поверить, что это вообще происходит — Он делится со мной… Наконец-то говорит, как с любимым человеком, а не сабом, которому ни к чему много знать о своём Хозяине, ведь Он может перестать им быть в любую секунду. Я больше не «проходной», я тоже теперь родной и близкий, спустя столько времени…       Шона решили оставить в стационаре на неделю. Чему Софи нескромно возмущалась, потому что возникшая перспектива каждый день после работы вместо дома ездить к брату в больницу её, мягко скажем, не радовала. Правда, как бы Софи ни фырчала, лично я думаю, что каждодневные поездки пошли на пользу. По крайней мере, она была весьма обходительна с Шоном, ни разу не повысила голос и не нахамила. Видимо, остатки морали не позволяли ей орать на человека в больничной постели.       Первые два дня визиты Софи тяжело мной воспринимались. Я понимал, конечно, что Ему надо работать и что-то там решать, но неужели нельзя было дать Шону хотя бы два дня окончательно восстановиться и отдохнуть?       Поэтому сам первые пару суток сильно Его не беспокоил: заходил утром и вечером ненадолго, просто спросить, как Он себя чувствует.       Доктор Хозяина мне сразу не понравился, потому что ни на один из моих вопросов не ответил нормальным человеческим языком. Когда я спросил, почему почти весь день Шон чувствовал себя нормально, а потом бац — и машинка с мигалками Его увезла, он начал втирать что-то про инкубационный период и токсикоинфекцию (на самом деле он сказал «ПТИ», но я потом погуглил); я попросил назвать диагноз, а в ответ прозвучало непонятное слово, и всё, он как бы ушёл. Но для себя я понял это как сильное пищевое отравление.       Хорошо, хотя бы Шон объяснил, почему сам не вызвал скорую. Оказывается, Он даже к врачу записался, потом лёг спать — хотел на следующий день съездить, — но когда проснулся, понял, что даже с кровати не встанет из-за жуткой слабости.       «Мне в голову не пришло, что это может быть что-то серьёзное. Не первый же раз в жизни отравился, думал, всё как обычно. Выпил все таблетки по стандарту, на всякий случай, конечно, собирался на осмотр поехать…» — Я по голосу слышал, что Он на себя злится за то, что не предугадал и не перестраховался достаточно. Такие загоны у Него в порядке нормы, если вдруг хоть что-то пошло не по плану.       Я бы точно надеялся, что само пройдёт. Звоночек в голове прозвучал бы, вероятно, только после температуры, переваливающей за тридцать восемь. Нельзя же догадаться, что у тебя в желудке инфекция. Хотя Шона в этом не переубедить.       На третий день Он попросил меня прийти вечером чуть пораньше, косвенно обозначив, что готов к более длинному разговору.       Я жутко обрадовался! Наконец-то моё терпение будет вознаграждено!       Вот только всё оказалось не так-то просто и радужно. Я думал, мне удастся избежать больной темы, хотя нет, даже не так, я думал, Он вообще никогда не тыкнет мне этим…       Шон уже выглядел заметно лучше, к Нему вернулись все привычные интонации, и чувствовалось, что внутренняя сила тоже постепенно восполнялась.       Я взял стул и поставил рядом с кроватью.       — Ты считаешь, что живёшь с человеком, которого не знаешь, потому что я никогда не говорил о своём прошлом, верно? — как-то расстроенно спросил Он, почти незаметно сводя брови.       Вот это начало разговора… Задал всего один вопрос, а у меня уже такое чувство, будто я прижат к стене с ножом у горла.       — Ну, не совсем так… — смущённо промямлил я. — Но это одна из важных частей… Вы о себе совсем ничего не рассказываете, поэтому ощущение, будто я Вас не знаю.       — Хорошо, то есть я могу тебе то же самое предъявить? Потому что твоё прошлое для меня тоже ой какое туманное.       — Я понимаю, к…       — Так могу или нет? Ответь на мой вопрос.       — Можете, — выдавил я, спрятав глаза и даже невольно чуть-чуть отвернувшись от Него.       — Ладно, разобрались. Я просто хочу, чтобы ты над этим подумал. А сейчас твоя очередь задавать вопросы. Спрашивай всё, что хочешь знать, и я отвечу: о моём прошлом, обо мне, о чём угодно. Единственное, чего попрошу перед этим, — принести мне воды.       — Конечно, — быстро кивнул я, желая поскорее выйти из Его палаты и прогуляться до торгового автомата, в который буду медленно опускать четвертаки.       В буквальном смысле хотелось бежать от этих разговоров и даже намёков на них. Только я начал вспоминать, как лицо разбилось на осколки, каждый из которых переливался разными выражениями, но, как правило, в неизменном порядке: неконтролируемый гнев, который выдавали стиснутые зубы, потом незаживающая обида — прибавляем сведённые брови, — иногда страх (опционно) и, наконец, слёзы, временами перераставшие в срыв. Наверное, я никогда не буду готов рассказывать о своём прошлом. Признаю, по отношению к Нему поступаю несправедливо, но… Вот и автомат! Нам нужна водичка без газа.       Нет, то, что Он хотел подкинуть мне пищу для размышлений, я понял. Всё бы ничего, если бы это ещё не было приправлено угрызениями совести и буквально щепоткой стыда.       Так, теперь моя очередь задавать вопросы, можно смело заходить и больше не краснеть.       — Пожалуйста. — Ставлю на тумбочку, виновато улыбнувшись, пытаясь тем самым негласно попросить прощения за то, что никогда не буду готов во всех подробностях рассказать о своих кошмарах.       — Налей в стакан. Угу, спасибо. Можем начинать, больше ничто нас не отвлечёт. Каков будет твой первый вопрос?       Я решил, что правильнее будет начать с начала.       — Расскажете о детстве? — пугливо поднимаю брови, увидев первое микровыражение на Его лице после моего вопроса.       — Поговорим о твоём отце? — опять нож к горлу.       — Нет. Пожалуйста. — Я удивился вдруг сломавшемуся голосу.       — Ты сейчас задаёшь мне эквивалентный вопрос, на который я сходу не готов ответить, на который вообще не хотел бы отвечать. Итан, тебя научить вести диалог? Заходить к таким темам надо издалека, сначала спроси человека, что ему нравится, дай расслабиться, расположи его к себе… Ты у мамы никогда не отпрашивался? — неожиданно улыбнулся Он. — Сначала сказать, какой ты молодец, потом — что можно бы и отпустить такого отличника на выходные к друзьям?       Я думал, сейчас разозлится, и всё, жди потом, когда позволит второй раз так прийти.       — Вы так отпрашивались? — тоже заулыбался я, представив.       — Нет, но вот мои сёстры…       — Я Вас понял. Можно попробовать снова? — Он подбадривающе кивнул. — Как давно Вы играете на саксофоне?       — Вот, молодец.       — Спасибо, — робко произнёс я, не понимая, зачем вообще ответил на похвалу. Будто подошёл заговорить с парнем, который мне понравился, и дико смущаюсь каждому его комплименту.       — Началось всё с моей мамы, и очень давно, я тогда у них, наверное, всего год где-то прожил. Она, может, даже за собой не замечала, но часто говорила, что представляет, как в старости будет сидеть на кресле-качалке и слушать своего ребёнка, играющего для неё на пианино… Это прям такая мечта-мечта была, но никто из детей особой страсти к музыке не питал и учиться не собирался. У нас всё в семье достаточно эгоистично, если ты успел заметить. А мне так хотелось радовать Корнелию! Я всячески стремился угодить своим родителям. Отчасти потому, что всегда чувствовал: мне надо делать чуть больше остальных, а отчасти потому, что был безумно им благодарен. Корнелия мной занималась даже больше, чем родными. И я очень хотел сделать ей самый лучший сюрприз на День матери: попросил преподавателя по музыке помочь разучить какую-нибудь простую пьесу. Миссис Стэдман была невероятно добра ко мне, я знал, что она согласится помочь. До сих пор помню мамино лицо в тот день. Это одно из самых ярких и счастливых воспоминаний из детства… Миссис Стэдман потом позвонила моей маме, сказала, что я «мальчик способный», и после этого у меня появился свой учитель по музыке, и неожиданно, как говорится, «пошло». А саксофон — это уже более поздняя находка, которая произошла по большей части благодаря отцу. Сейчас ты сильно удивишься, но он коллекционировал виниловые пластинки. Где-то процентов шестьдесят из того, что лежит дома — его мне подарок… Ну, почти подарок. Когда открылся вопрос о наследстве, я попросил ничего мне не оставлять. Родители очень долго сопротивлялись, потому что «ты тоже член семьи, мы хотим, чтобы у тебя осталось от нас хоть что-то», и тогда я предложил компромисс, попросив отца отдать свои пластинки. Они всё равно никому, кроме нас с ним, не нужны, я думаю, остальные даже не заметили, что я их к себе перевёз.       — А почему Вы были так против наследства? Это же их воля…       — Ты моих сестёр с братом видел? Они и так особо тёплых чувств к моей персоне не питают, а что было бы, если они бы узнали, что родители, например, свой дом мне оставили? Я не хочу, чтобы после смерти началась война и на родителей полилась грязь…       — Почему они так плохо к Вам относятся?       — Потому что я лишний. Хотя так было не всегда. Гордон очень хотел себе преемника, но с этим не везло. Смотри, сначала родилась Софи, потом двойняшки-девочки Мила с Элис, после Корнелия беременеет ещё одной девочкой, и в этот момент семья решает усыновить мальчика — меня. Как с собакой получилось… Первые полгода все меня любили, если можно так выразиться, а потом оказалось, что Корнелия вынашивала родного братика и сына — Эрика, а вовсе не очередную девочку. Я получился как бы ненужным. У них идеальная семья, всё так, как они хотели, только теперь я, чужой, всё порчу.       — Но они же могли… — Я не знал, как бы так выразиться помягче, чтобы не задеть и не показаться бестактным.       — Что? Отдать меня обратно? Да, конечно, могли, тем более, все были за, со мной наигрались… Кроме родителей. Отец быстро пресёк эти разговоры. Поэтому издёвки в мою сторону были только у них за спиной, при маме с папой все боялись меня тронуть. Как ты понимаешь, это породило ещё больше неприязни. К слову, я даже где-то в глубине души был готов уехать, потому что часто слышал подобные истории в детском доме. Когда всё хорошо-хорошо, а потом ты приходишь, и перед домом стоит твой куратор из службы опеки. Никто ничего не объясняет, ты просто возвращаешься обратно. Приёмные родители хотят избежать этого разговора. Проще сделать плохими службы опеки, которые, кстати, многие дети потом винят во всём, думая: «Нет, родители не могли меня отдать, у нас была счастливая семья»…       Я невольно поёжился, представив, как с маленькими наивными сердцами играют взрослые люди, как они сначала дают, а потом отбирают, ломая крохотные жизни. Даже не знаю, готов ли я сам слушать о том, через сколько страшных историй Ему пришлось там пройти.       Сменим тему:       — Мне показалось, Гордон достаточно мягкий и молчаливый.       — Нет, у него просто бывают такие периоды, когда он ни с кем не хочет разговаривать. Я, когда маленький был, поначалу обижался на это, а потом привык. В такие периоды отец закрывался в зале, доставал граммофон, садился в кресло и слушал красивую музыку. И попробуй кто-нибудь нарушить эту идиллию. Хотя мне было можно, — забавно хвастливо добавил Он. — В смысле, разделить с ним эту идиллию. Однажды я беззвучно зашёл в зал и молча слушал вместе с ним, спрятавшись за диваном, потому что попросить об этом всегда боялся. Когда пластинка закончилась и Гордон встал, чтобы убрать всё на место, он всё-таки заметил меня. На несколько секунд я сильно испугался, что он разозлится и накричит, но вместо этого отец похвалил за то, что я не мешал и сидел тихо. А потом спросил: «Тебе понравилось?», тогда я робко кивнул. После этого привилегия слушать вместе с ним музыку была закреплена, а через некоторое время отец даже стал позволять мне самому выбирать пластинку и ставить её на проигрыватель. Я чувствовал себя избранным, — усмехнулся Шон. — Винил стоял за стеклом, и маме было запрещено даже вытирать там пыль, а я мог сам взять одну из пластинок в руки! Под присмотром, конечно, но всё же. Насколько могу судить, я с родителями намного ближе, чем мои сёстры и брат. Даже сейчас. У всех уже свои семьи, дети, с мамой видятся, только когда привозят ей детей понянчить на каникулы. Я приезжаю намного чаще или посылаю водителя привезти их куда-нибудь вместе поужинать, мы периодически созваниваемся, а ещё иногда я посылаю маме цветы. Просто потому что она заслуживает, чтобы ей их дарили.       Это так трогательно. Мне даже стало стыдно, что я никогда не приезжал к своей маме с цветами, если только не в праздники. Об «отправлять» вообще молчу.       — Вы помирились после того ужина? Мне показалось, она сильно обиделась из-за того, что Вы не отвечали на звонки.       — Да, конечно, на следующий же день. Это очень типичные обиды, ничего страшного. Корнелия мечтает видеть всех одним целым, мы все прекрасно понимаем, что этого никогда не случится, и врём, потому что не хотим её расстраивать. Когда ложь разоблачается, всё выливается в скандал, подобный тому, который ты тогда видел. Я стараюсь минимально конфликтовать со всеми. Никогда не принимаю приглашения, которые они обязаны выслать, отправляю подарки из вежливости и потому что так принято. Ты же даришь своей сестре подарки?       — Конечно!       — Вот, я тоже всегда высылаю своим сёстрам, брату и их детям.       — А они Вам отправляют?       — Да, а иначе что они будут говорить маме, которая обязательно спросит? Как ты понимаешь, за это меня ещё больше не любят, потому что всем приходится каждый год запариваться и придумывать подарок. Я пытался поговорить с мамой и объяснить, что если насильно обязывать их любить меня, они только больше будут ненавидеть, но она ответила достаточно резко, поэтому больше я не поднимал эту тему.       — М, пока не забыл, хотел спросить про Вашу фамилию.       — Откуда ты узнал? — насторожился Он.       — Из Вашего телефона, когда отправлял сообщение родителям, увидел, что у них фамилия другая.       — Я поменял её, — совестливо ответил Шон. — До сих пор из-за этого с мамой иногда ругаемся. Ты правда думал, что она настоящая? И это случайное совпадение, что у Дома такая фамилия?       — Да, — честно признался я. — Никогда не встречал людей, которые бы на такое решились, мне казалось, это достаточно редкое явление.       — А я вот был уверен, что ты быстрее меня с этим расколешь.       — Рид и Рэдд — так созвучно.       — Да, я оставил первую и последнюю букву от фамилии родителей. Ради мамы.       — А имя Вы тоже меняли?       — Нет, только при усыновлении. Психолог сказал, так будет лучше, хотя мне тогда было как-то без разницы.       — Подождите, то есть раньше Вас звали по-другому? — Я-то думал, сюрпризы кончились.       — При рождении биологические родители дали мне имя Кристофер, и пока Корнелия с Гордоном меня оттуда не забрали, да, звали так. Но почти никто не обращался ко мне по имени, поэтому с ним меня мало что связывало.       — Почему?       — У меня были, так скажем, определённые проблемы с социумом… Они звали меня Маугли, потому что я почти никогда ни с кем не заговаривал и всё время проводил в своём любимом углу у окна рядом с книжными полками.       — Вас гнобили?       — Нет, напротив, почти никто меня не трогал. Смеялись, могли поиздеваться, но ничего выходящего за рамки детских шалостей. Я старался держаться подальше от конфликтов, потому что на моей стороне никто бы драться не стал. Это был лучший способ выживания. Старших я боялся и не понимал, за это меня презирали. Они были полны ненависти ко взрослым, меня же всё устраивало, и они считали это неправильным. С ребятами моего возраста не общался, потому что тогда пришлось бы получать не за свои ошибки. Воспитательница не будет разбираться, кто стал инициатором, — получат все, кто был замечен рядом, поэтому мне нравилось быть одному. Я тогда отвечал только сам за себя. У приюта были свои правила, с которыми я познакомился с самого начала. Если не нарушать эти правила, у тебя не будет проблем, и у меня их не было. Почти. Одно правило я всё-таки нарушал, хотя оно было тогда непонятно. Я не понимал, почему мальчики и девочки спят отдельно, можешь смеяться, но правда не понимал.       — Подождите, то есть Вы спали с девочкой в одной кровати?!       — Не совсем, сейчас расскажу. Когда в детдом приехала малышка Рикки, у меня наконец-то появился друг. Очень надоедливый, но безумно добрый. Рикки с первого дня очень пошатнула границы моего личного пространства, для неё, к слову, таких понятий вообще не существовало. Представь: ко мне никто вообще не подходил, даже близко к этому углу никто не играл, а она почему-то сразу заинтересовалась мной, я даже испугался сначала, старался игнорировать до последнего. Она подошла к окну, прижалась к нему ладошками и носом, потом посмотрела на меня и спросила: «Правда, красивые снежинки? Тебе нравится снег?».       — И что Вы ответили?       — Сказал, что нельзя так прислоняться к окну, потому что оно запачкается и ей за это попадёт.       — Очень в Вашем духе, — усмехнулся я, представив у себя в голове маленького Шона. Хозяина не меньше меня забавляло вспоминать себя ребёнком.       — Рикки задумчиво посмотрела на грязное стекло и, недолго думая, протёрла его рукавом своей голубой кофты. Потом села напротив меня и снова задала вопрос: «А что ты читаешь?». Я говорю: «Тебе не понравится», а она всё равно: «Хочу послушать». Поначалу я был похож на кошку, которую маленький ребёнок постоянно дёргает за хвост и оттягивает уши, но та молча терпит, изредка шипя. Она смотрела такими глазами, что невозможно было оттолкнуть её от себя. Кстати, угадаешь, что это была за книга?       — А подсказка будет? — улыбаюсь.       — Эта книга никому не нужна, особенно детям. Именно поэтому мне разрешили забрать её себе, я мог даже из игровой её выносить и не возвращать на полку. Такие книги никогда никому не читают, а сейчас в ней вообще почти нет потребности.       — Энциклопедия какая-нибудь?       — Нет, но мыслишь в правильном направлении. — Он с любопытством разглядывал моё задумчивое лицо.       — Хм… — снова смотрю на Него, чтобы понять по глазам, что пока я не отгадаю загадку, рассказ не продолжится.       Он сделал большой глоток из стакана — взял паузу, озадачив меня на несколько минут.       Учебник? Но их читают и сейчас они тоже нужны детям… Что ещё это может быть? Какая-нибудь поваренная книга? Нет, с чего бы маленькому мальчику читать такое? Думай, Итан, думай.       — Сдаюсь, — выдохнул я, озадаченно поджав губы.       — И что же, мне теперь так легко дать тебе ответ? — хитро скалится.       — Ну, я могу очень хорошо попросить. — От моих слов Его улыбка сделалась шире.       — Боже, как же мне нравится смотреть на твоё нетерпение, — довольно протянул Он.       Теперь понятно, чего ради эти загадки. Соскучился по мне? Я тоже очень хочу поиграть с тобой. Но больше всего потрахаться. Нет сил терпеть уже! Уверен, у тебя тоже.       — Это был толковый словарь.       — Да ладно? Какой ребёнок станет читать толковый словарь? — слабо верилось.       — А теперь подумай, — эх, обидел я Его своим недоверием, — откуда мне было брать информацию об окружающем мире? Я жил в закрытом обществе, я боялся задавать вопросы и не знал, что творится за стенами приюта. Мне некого было спросить, почему небо голубое и облака не падают на землю, понимаешь?       Зря я так наехал, теперь стыдно. Оказывается, у меня всего было так много…       — Большинство из нас учились в «вечорке». Когда обычные дети уходили домой, некоторые учителя оставались заниматься с нами. Не по школьной программе. Нас пытались научить хоть чему-то. Многие даже в десять не умели нормально читать, не то что писать своё имя. Иногда для нас организовывали какие-то экскурсии, но количество мест всегда было ограничено, и я не стремился туда попасть. Вообще боялся принимать что-либо. Потому что если тебе что-то дали, значит, потом что-то заберут, и ты никогда не знаешь, как много. Даже когда на Рождество привозили подарки на большом грузовике, я никогда не забирал свой, как остальные. Думал, за это тоже придётся как-то «заплатить». Не бывает игрушек, которые дают просто так, нельзя просто так занять хорошее спальное место, просто так тебя не возьмут на автобус посмотреть на мир, ничего не бывает просто так — это я очень хорошо там понял.       Какое-то время мы оба молчали. Мне было нечего ответить на это и было страшно представлять то, о чём Он рассказывал. Я не хотел верить в существование таких детей…       На этот раз не спрашивал. Просто встал и обнял Его. Мне очень хотелось, и, казалось, Ему это нужно. Через несколько мгновений большие руки накрыли мою спину. Стало тепло.       — Ты чего, малыш? Всё в порядке, — шепнул Он мне на ухо, а потом мягко поцеловал в висок.       — Я чувствую, как Вам больно… Давайте продолжим завтра?       — Про Рикки тебе дорасскажу, чтобы поставить точку, и поедешь домой, хорошо?       — Да… Хорошо, — напоследок сильнее прижимаюсь к Его груди, а потом возвращаюсь на стул.       — Уверен, тебе будет интересно узнать про мои пиджаки.       — В смысле?       — В смысле, почему я постоянно в них хожу.       — У этого есть какая-то причина, помимо работы?       — Конечно. Работа помогает скрыть, что за этим стоит какая-то проблема.       Я думал, это уже укоренившаяся привычка, удобный для Него образ или, на крайняк, просто своеобразная странность, но никогда не пытался найти этому какое-то объяснение.       — Самые маленькие спали на первом этаже, поближе к воспитателям: коридор по правую руку — для мальчиков, слева — для девочек. Я спал на втором, а старшие, соответственно, на третьем. В первую ночь Рикки было страшно, и она громко плакала, мешая всем, кто находился в соседних комнатах, спать. Это я узнал на следующее утро, подслушав за завтраком разговор воспитательниц, дежуривших ночью. Когда после часть из нас пошла гулять, а часть осталась в игровой, Рикки подошла, посмотрела на меня заплаканными глазами, протянула книгу со сказками и спросила: «Ты почитаешь мне? Я не могу спать без сказки». Потом молча легла на мои колени и задремала после первой страницы. За ужином взял с неё обещание не плакать. Сказал, что если она его выполнит, я приду к ней и обязательно расскажу сказку. Как ты понимаешь, это было нарушением правил. Нельзя было ночью бродить по чужим комнатам, а уж тем более спускаться со своего этажа и заходить в комнату к девочкам. Но дежурная на лестнице всегда была одна и периодически дремала на посту, поэтому у меня была возможность пробраться к Рикки. Она дождалась меня после отбоя. И дожидалась каждую ночь. Пока однажды меня не поймали на этом. Я тогда уже возвращался к себе на этаж, бесшумно прокрался до двери в комнату и собирался тихо скользнуть внутрь, как вдруг меня хлопнули по спине, чуть ниже шеи…       Шон непроизвольно поёжился. Похоже, это до сих пор не отпускает Его, Он не может забыть.       — Дежурная начала ругаться громким шёпотом, развернув меня к себе за плечо и не отпуская его. Ты даже представить себе не можешь, как мне было страшно! Ещё долго после этого снились кошмары про руку в темноте, которая обжигает мне спину… По сути, ничего не произошло, но для моего мира это стало потрясением. Я взрослел, а шрам оставался. Люди, стоящие за спиной, вызывали у меня страх, первое время даже панику. В школе я сидел на последней парте, чтобы за мной никого не было. Конечно, Корнелия водила меня к психологу, которая пыталась помочь и которая в конечном счёте вывела меня на неожиданное решение.       — Пиджак?       — Да, Итан, пиджак. Он стал моей защитой. Потом, правда, это уже больше переросло в привычку. С ним я чувствую себя увереннее. Особенно в окружении незнакомых людей.       — Это многое объясняет…       — Хорошо. Я рад, если ты выяснил то, что тебя интересовало.       — Даже больше. Спасибо за то, что поделились. Для меня это очень важно.       — Пожалуйста, Итан. Увидимся завтра, скоро Софи должна приехать. А, кстати, ты же всё ещё собираешься у меня работать?       — Конечно! Поскорее бы.       — Тогда я хочу, чтобы ты сделал мне подробный SWOT-анализ новой линейки продукции, которую мы собираемся запустить. Напишешь мне по почте, какие нужны данные, я пришлю. У тебя два дня. Считай это собеседованием.       Быстро Он тему поменял, я даже не успел посмаковать атмосферу нашего разговора. Как будто ничего и не было. Хотя сам сделал бы так же.       — А через HR мне нельзя?       — Нет. В этом есть проблема?       «Да! В этом есть очень большая проблема: я не считаю, что могу покорить Его своими знаниями. Уже чувствую, как буду краснеть, когда Он начнёт разносить проделанную мной работу. Лучше с незнакомыми людьми, честно», — подумал я и сказал:       — Никаких проблем. Я всё сделаю.       — Вот и молодец. Прощальный поцелуй?       — Ну, раз Вы сами предложили.       Не мог уйти, не постебав Его.       — Иди сюда.        Глаза блестели каким-то замыслом.       Я встал, уверенно потянулся к Его губам, но буквально в паре сантиметров сильная рука на шее остановила... Успеваю сделать последний неполный вдох ртом от неожиданности.       — Знаешь, что я сделаю, как только вернусь домой, м? Всё твоё тело говорит мне о том, как сильно ему не хватает хорошей дисциплинарной порки. Я прав?       Чуть разжимает руку, давая мне набрать воздуха и ответить.       — Да, сэр. Вы всегда правы, — тихо выдавил я, начиная чувствовать незамедлительную реакцию члена на действия подобного характера.       — Какое интересное признание, правда, не думаю, что оно как-то смягчит то, что ты успел заработать. Я очень голодный, Аарон. Поверь, тебе нет никакой нужды провоцировать. М, какие глаза, мне так нравится видеть в них подступающие слёзы. Но не сейчас. — Он отпустил, и я тут же отстранился. — Куда? А поцеловать? До крови прикушу губу — будешь меня вспоминать завтра, когда соберёшься завтракать.       Я осторожно приблизился; Он обманчиво нежно поцеловал, давая расслабиться, чтобы в следующую же секунду хищно зажать мою губу своими острыми зубами. Нет, делать этого быстро Он не хотел.       Когда я понял, что попался и сейчас будет очень больно, Господин остановился послушать громко бьющееся сердце, при этом Его губы изогнулись в фирменной садистской ухмылке. Пытаюсь освободиться, и это был верный знак для того, чтобы Он начал медленно стискивать зубы, прокусывая кожу… Тихо вскрикиваю и через секунды чувствую языком свою кровь. Из глаз покатились слёзы, заметив которые, Хозяин отпустил, прошептав:       — Вот сейчас…