Здравствуй, маленький грустный Пьеро, Расскажи мне, чем дышит твой город? В нем посеяно просо и шепчущий дикий овес, В нем пророщено небо сквозь золото спелых колосьев, В нем дышать и легко и так тесно, Что бьется стекло. Расскажи мне, о чем ты задумался, где ты блуждаешь? У каких берегов был фрегат твой затерян-пленен? Старый город молчит, старый город ответов не знает, Дремлет тихо, скрипит шестеренками ржавыми сон.
Странный господин поселился в их невзрачном домике почти на самом пересечении Карловой и Лилиова сравнительно недавно, каких-нибудь две или три недели назад, но появление его не осталось незамеченным, как случается с иными непримечательными работягами либо пропащими забулдыгами, время от времени снимающими чисто за символическую плату чердачный закуток и исчезающими мимолетно и молчаливо, точно блеклые тени. Одни из них сгорали обычным мартовским днем от чахотки, другие замерзали на улицах, упившись вусмерть и прикорнув в обнимку с фонарным столбом, а третьи отправлялись в долговую тюрьму, окончательно превращаясь в неплатежеспособное и непригодное для общества мясо. Бедолаги эти, хоть и приводили Кея Уайта в необъяснимый трепет, а все-таки не оставляли в памяти и следа о себе, чего нельзя было сказать о господине Без Имени, совершенно не годившемся в жильцы их захолустного строения. У господина были темные волосы и внимательные глаза, цепко посматривающие из-под полей расхлябанной шляпы-цилиндра — шляпа заместо тесьмы носила на тулье лихо нахлобученные очки сумасшедшего механика с битыми толстыми линзами, и солнечный свет, преломляясь в них, посылал взапуски рыжих зайчиков, — начищенные до глянцевого блеска лакированные туфли, клетчатый жилет, кичащийся потертой медью карманных часов, иногда поблескивающих за полами бесформенного пальто, деловой костюм и высокий рост. Настолько он был высокий, этот безымянный — Сэр, мистер, мсье? — что Уайт едва ли доставал макушкой ему до плеч. Впрочем, наверняка проверить не доводилось случая, потому что по обыкновению встречи с господином ничего хорошего за собой не несли. Дом, где их столкнула судьба, назывался Блошиным дворцом и имел в себе пять этажей; Уайт жил на пятом, под самой крышей, а выше него помещался на временное проживание люмпен, сменяющий друг друга оборванный люд с заплывшими и помятыми лицами, часто подолгу задерживающий сальный взгляд на пригожем юноше. С этими взглядами приходилось мириться, и хотя Кей относился к соседям с верхнего этажа с понятной опаской, к жизни такой он давно уже привык и обращал на них внимания не больше, чем на птичий помет, покрывающий карниз неровным слоем природных белил. Окна его маленькой квартирки с единственной комнатой и тесной кухонькой выходили на непрезентабельный внутренний дворик: распахивались настежь, впуская внутрь серый дождь, мокрый снег, туманную дымку или тянущийся от чадящих городских труб горклый и душный смог. Прямо под окном обретался чугунный французский балкончик с замысловатой решеткой, узорами напоминающей летнее разнотравье — Кей так давно не видел в этом городе настоящих пряных трав, что поглядывал с тоской на стальные завитки. От балкончика к балкону соседнего дома тянулась двойная бельевая веревка, уродующая весь вид и постоянно полнящаяся стираным тряпьем чьих-то многочисленных домочадцев, и юноше каждое утро с тоскливой и кислой миной приходилось созерцать поношенные и выцветшие панталоны, детские рубашонки и бесчисленное множество носков, напоминающих гномьи, каждый на своей прищепке. Вечером угрюмая и брюзгливая дама-котовладелица, заочно невзлюбившая Уайта, с которым ни разу даже не заговаривала, волокла к себе просушенные платья, со скрипом протаскивая веревку по кругу и приводя «составы» на конечную станцию, а к утру эти сомнительные монорельсы уже заполнялись новыми гольфами и кружевными трусами. Ниже монорельса бельевого находились рельсы настоящие, стальные, петляющие меж домов, и небольшой паровоз с вереницей дружных деревянных вагонов, проносящийся по ним в четыре, шесть и девять часов утра, окутывал нижние этажи клубами густейшего пара со взвесью сажи и щепоткой угольной золы. До пятого этажа дымная завеса умудрялась рассеиваться, и панталоны мадам оставались почти незапятнанно белыми, а вот обитателям наземного яруса везло меньше — их окна покрывались непроницаемой антрацитовой пленкой, которую заботливые хозяйки оттирали по выходным щетками из грубой конской щетины. В следующий раз паровоз пробегал по рельсам вечером, в шесть и восемь пополудни и в полночь, но уже в обратную сторону, принося с собой закатную медовую пыльцу и запахи скошенной травы, припорошенной росой. Домик с этой стороны выглядел неказисто и обшарпанно: стены в копоти, то и дело срывающаяся с крыши черепица, пьяные вопли надравшихся валерианы котов из редких кустов акации и жимолости и куда более гадкий ор налакавшихся людей, составляющих котам негласную компанию, лужи помоев в маленьком дворике, тухнущие под солнцем или подмерзающие по зиме опасной льдистой коркой, трескотня кумушек со спицами и снова, снова и снова — гул бегущего поезда, громыхающего колесами по рельсовому железу. В одном только этом стальном бегунке, изредка навевающем грезы полевых цветов, Уайт и находил для себя отраду. А между тем с фасада дела обстояли сильно иначе: не было там ни мышастого налета, ни расшатанной кровли, ни облупившейся штукатурки. Были, если выглянуть в окно с той стороны, черные лантерны фонарей на витых перемычках, торчащие прямо над мощеной улицей, богатая лепнина и пышное убранство зданий, терракотовые стены дорогого ресторана, коронованная золотая змея и каменная скульптура грудастой русалки — говорят, хозяин когда-то держал ее в бочке и показывал за деньги, пока хвостатая дева не сбежала вместе с его сыночком, — смуглый носатый чудак с кофейником на голове, по-цирковому низко кланяющийся и предлагающий достопочтенным горожанам отведать бодрящего напитка, и кукольный музей со страшноватыми, но по-своему завораживающими и привлекающими внимание Уайта фигурами Смерти в мешковатом средневековом балахоне и носатого карлы с нелепыми ангельскими крыльями. Иногда, возвращаясь домой с прогулки, Кей подолгу мог разглядывать выставленные в окнах экспонаты, изучая пожелтевшие от времени лики с потрескавшейся краской и запылившиеся парчовые наряды музейных обитателей. В прежние, спокойные и размеренные дни он неторопливо выстукивал по брусчатке приятный звонкий ритм каблуками высоких ботфортов, украшенных крупными серебристыми пряжками и опоясанных кожаными ремешками, пересекал степенную Влтаву шестнадцатиарочным каменным мостом, облицованным тесаными блоками из песчаника, часто останавливался посередине и смотрел, как величаво проплывают внизу парусники и небольшие пароходы с громоздкими колесами, вдвое больше самого судна, как налегают на весла заваленных снастями нидерландских одномачтовых ааков, плоскодонных и похожих на ставриду, припозднившиеся рыбаки, и тает заходящее солнце, осыпаясь тонкой рябью одуванчиковых лепестков и сусальной позолотой на дно реки. Шел дальше, без приключений добирался до своего домика, к этому времени уже дремотного и укутанного в сумеречные тени, и поднимался по гулкой лестнице с гнутыми перилами на пятый этаж. Все это осталось в прошлом: с тех самых пор, как в Блошином дворце поселился безымянный сударь Шляпник, непонятно с какой блажи забронировавший в нем третьесортные апартаменты этажом ниже и вбивший себе в голову, что может теперь безнаказанно нарушать уединение Уайта самым бесцеремонным образом, от беспечных прогулок не осталось и следа. Порой, если обстоятельства складывались наименее удачно для Кея, сударь этот не позволял парадным дверям даже закрыться за спиной юноши — останавливал вовремя подставленной стопой до того, как те коснутся расхлябанного косяка, и, распахнув навстречу сырому вечернему воздуху, взбегал вслед за ним по лестничным маршам, равняясь и приставая с досужей болтовней. — Вы только с прогулки, маленький грустный Пьеро? От вас пахнет рекой и — дайте-ка угадаю, — одиночеством. Я в этом деле большой специалист и легко различаю такие тонкие запахи. — Специалист по одиночеству? — недовольно огрызался Уайт, демонстративно поводя плечом и негласно обозначая свое личное пространство, точно линию незримую в воздухе рисовал. — От вас разит табаком и выпивкой, так что держитесь от меня подальше! — Можно сказать, что и по одиночеству тоже, — согласно кивал, ничуть не обижаясь, безымянный господин. — По крайней мере, спутника жизни у меня не имеется. А вот у вас нюх совсем не чуткий, иначе вы бы поняли, что табак и выпивка — это самые сиротливые запахи. Это, можно сказать, запахи зрелого одиночества. Что же до реки и свежего ветра, то они, если только туда не примешался какой-нибудь слащавый и едкий женский парфюм, сопутствуют одиночеству юному. А когда два одиночества встречаются, почему бы им не… …Уайт ускорял шаг, прилагая все усилия, чтобы только оторваться от невозможного болтуна — перепрыгивал через ступени, отталкивался от скользких перил руками, но все равно проигрывал широким шагам рослого мужчины, не иначе как из жалости оставляющего между ними тридцать дюймов форы. — Да отцепитесь же! — в конце концов с мольбой требовал Кей, искренне не понимающий, чего этому типу от него понадобилось, но чующий странное, пугающее и волнительное. — Чего вы привязались?! Идите к черту по своим делам! Господин на это лишь смеялся, уверяя, что дела свои закончил еще засветло и что приятные беседы с соседским мальчиком — это тоже часть весьма для него важного дела. Тогда у Уайта приключалась истерика, и он, несмотря на острое желание развернуться рывком и двинуть прилипалу по башке, отправляя эту его очкастую шляпу в долгий полет между лестничными пролетами, каменел в плечах, не умея даже остановиться и банально обругать. Торопливо отмыкал под внимательным взглядом дверь своей квартирки и исчезал в ней, не оборачиваясь напоследок, а потом еще долго бродил по комнатам, пока прыгучий чайник, норовящий выплескать пузырящуюся воду прямо на огонь, кипятился на керосиновой латунной горелке, и размышлял о странном человеке, которого так и не удосужился как следует разглядеть. Все, что осело в памяти — это медно-зеленые молодые глаза, как будто бы смеющиеся сеточкой мелких морщин — стало быть, человеку было навскидку около тридцати лет, — вычурная помятая шляпа, судя по гармошке складок, не раз и не два скомканная небрежной рукой, дым больших городов, тянущийся шлейфом табачного смога, и душок крепленого бренди с миндалем. Иногда, впрочем, случалось и хуже — господин Без Имени решал, что устроить на лестнице небольшие пятнашки будет замечательной идеей, и, если видел, что мальчишка успел уже одолеть пару пролетов, оторвавшись от своего преследователя на целый этаж, бежал за ним следом, провоцируя естественное для любого человека желание — не дать себя догнать. При этом с отменной сволочистостью кричал Уайту вслед, словно тот взял и сам решил побегать здесь степенным будним деньком: — Куда же вы, славный Пьеро?! Спонтанные пробежки по лестницам вредны для сердечных ритмов! Вас этому не учили? Вижу, что не учили, — печально заключал обычно он, когда дверь с грохотом захлопывалась после подобных выходок прямо перед его носом. Уайт, с трудом пытаясь отдышаться, приваливался спиной к местами подранной кожаной обивке и сгибался пополам, заходясь судорожным кашлем — в последней своей реплике господин этот был совершенно прав: здоровье у юноши было слабое и беготня эта на пользу ему не шла. Сударь Шляпник, по всей видимости, в ближайшее время съезжать никуда не собирался, и прогулки Кея, обычно необременительные и приятные, превратились в настоящую полосу препятствий, которую даже если и удавалось преодолеть, то с сопутствующим нервным тиком в придачу, и юноша решил выбираться из дома пореже — благо что ему не нужно было каждое утро в строго назначенное время вскакивать и, подобно прочим горожанам, бежать на постылую работу. Работы в привычном понимании слова у Уайта не было, но существовала одна несложная обязанность, выполняя которую он оплачивал свое проживание и получал сверху еще несколько десятков крон с двухвостым белым львом на никелевом и медно-ржавом напылении, имитирующем серебро и позолоту — достаточно, чтобы прокормиться и прикупить иногда новую вещицу на смену износившейся. Обязанность эта досталась ему от тетки-домоправительницы в первый же день его приезда. — А что, — спрашивала огненно-рыжая дама, по-хозяйски решительно отдергивая шторы и впуская в затхлую комнатушку скудный уличный свет, отбрасывающий длинные тени на приземистый и скрипучий пыльный диван, застеленный бурым вязаным пледом, на ореховый секретер, заваленный потрепанными свитками и вскрытыми почтовыми конвертами, со всех сторон облепленными марками, и на истершийся иранский ковер со схематичным изображением Мирового древа под ногами, — вы уже куда-нибудь устроились, молодой господин? Вы здесь по протекции или просто так? Последнее она произнесла с нажимом и внушительной паузой, подчеркивая, что просто так здесь лучше бы не находиться никому — дармоедов и без Уайта хватает. — Я еще не нашел ничего, — бесхитростно отозвался Кей — врать он никогда не умел. — Откуда вы? — Из Цюриха. — Родились там? — с сомнением покосилась на него хозяйка, скептически приподняв одну бровь да так её изогнув, что над ней собралась целая кипа морщин. — Имя-то у вас совсем не тамошнее. — Я вырос в пансионе, — пояснил Уайт, запрокидывая голову и хмуро вслушиваясь в грузный топот, доносящийся с чердака — переборки Блошиного дворца обладали изумительной звукопроницаемостью. — Родителей у меня нет, так что без понятия, откуда имя. — Вот оно что, значится! — с деланным сочувствием закивала домоправительница, уперев в бока дородные холеные руки, так щедро увешанные браслетами, словно она собиралась исполнять сложный акробатический танец. — А сюда каким ветром занесло? — Да нас просто выставляют оттуда, и все! — пожал плечами Уайт, не ожидав такого тщательного допроса и чуточку растерявшись, а оттого начиная понемногу раздражаться. — Дают билет и деньги на первое время. Ты не выбираешь, куда тебе ехать. — Значит, тебя направили куда-то на работу, — мысленно сложив одно к другому и быстро сделав должные выводы, заключила мадам, одарив юношу очередным пытливым взглядом и выуживая из кармана широченных брючин шелкового комбинезона маленькую лакированную табакерку, расписанную яркими красками по черному дереву. Со щелчком открыла крышку, зачерпнула щепоть мясистыми пальцами с длинными ногтями, вызывающими у Уайта одним только своим видом тошноту и омерзение, и поднесла неведомое снадобье поочередно к правой и левой ноздре, шумно вдыхая и шмыгая носом. — У тебя при себе должно быть рекомендательное письмо из твоего… заведения. Покажи-ка мне его! Окажись на месте Уайта кто-нибудь постарше и поопытнее, она бы ни за что не посмела держать себя с подобным нахальством, но с мальчишкой, едва переступившим приютский порог, не имеющим за душой ни гроша, а за спиной — ни единого живого человека, способного при необходимости вступиться, можно было обращаться как со щенком, которого в ближайшие пару часов собираются утопить в сточной канаве. — Нет у меня никакого письма! — огрызнулся Кей, запоздало прикидывая, что дама-то, наверное, права, и письмо должно было быть, да только вот упорно не припоминая, чтобы ему при отъезде из Цюриха вручали хоть что-то подобное. От мыслей этих он постепенно начинал беситься, подумывая о том, что комнатушка, несмотря на дешевизну, все же не стоит потраченного времени и сил. — Не понимаю вообще, за кой-черт оно вам сдалось! Не смогу платить — и сам съеду, а остальное не ваше дело! Найду работу как-нибудь… В последнем утверждении он сильно сомневался, и домоправительница, мгновенно углядев в нем наметанным глазом неиссякаемый источник искренности, ответственности, педантичности и аскетизма, вдруг засуетилась, оживилась и полезла куда-то в недра большого темного шифоньера, хранящего в своей утробе всевозможную рухлядь и домашний хлам, полезный и не очень: от нескольких смен постельного белья, проеденных молью шерстяных клубков, плетеных корзин с затерявшимися на дне прошлогодними дубовыми листьями и зачитанных книг до швейной машинки, позабытых кем-то из прежних жильцов солений десятилетней давности и тяжелого литого револьвера с отломанным барабаном. — Кстати, раз уж работу ты себе еще не нашел, — приглушенно донеслось из шкафа, пока дама копалась в нем, выставив наружу один только объемистый зад, обтянутый темно-синими помпезными шелками, — то могу ее тебе предложить. Если ты, конечно, заинтересован. — Что за работа? — недоверчиво спросил Уайт, заранее готовясь принять любое предложение в штыки. — Мне не нужно ничего криминального. Хозяйка на мгновение высунулась из своей сокровищницы, скорчила пренебрежительную мину, презрительно фыркнула и, вытащив следом увесистую трехлитровую банку, накрытую папиросной бумагой и перевязанную по горлышку грубой шпагатной нитью, водрузила ее перед Уайтом на секретер, решительно смахнув все хранящиеся на нем бумаги и письма. — Упаси меня святые угодники, — сказала она, убирая со лба взъерошенные рудые кудряшки. — Я еще не совсем из ума выжила, чтобы втягивать в криминал недорощенных сопляков. Дело в том, что комната, которую я тебе сдаю, всегда была несколько… особенная. Человек, который проживал в ней прежде — он, кстати, тривиально съехал, если ты вдруг рассчитываешь услышать о какой-нибудь чудовищной кончине, — выполнял эту необременительную работу, а взамен бесплатно квартировался и получал еще немного денег сверху. — И что это за работа? — осторожно оглядывая банку, доверху заполненную железными деньгами и больше похожую на копилку, поинтересовался Кей, не сводя глаз с крупных пальцев, разматывающих бечевку. — Каждое утро сюда прилетает почтовый голубь, — ответила дама, снимая шуршащую папиросную бумагу, запуская пятерню в горлышко и доставая на свет одинокую монету — китайскую дырявую монетку, по поверью приносящую своему обладателю счастье. — Обыкновенный голубь, ручной, так что гоняться за ним по комнате не придется. К лапке у него прилажен на ремешке пустой холщовый мешочек. Твоя задача, господин Кей Уайт, будет заключаться в том, чтобы положить в этот мешочек одну, ровно одну монету, крепко завязать тесьму и отпустить голубя обратно. Все. Больше от тебя ничего не потребуется. На мой взгляд, с этой задачей справился бы даже последний идиот, и единственное условие — это неукоснительное ее выполнение. Мне нет дела, чем ты занимаешься в свободное время и где его проводишь, но утром около восьми прилетает почтовый голубь, и ты должен будешь его ждать. Годится такая работа? Если да, то вот тебе задаток. Она порылась в карманах своих безразмерных шароваров и достала пару бумажек по десять крон, одну за другой опуская их на секретер рядом с банкой. Выждала паузу и, наблюдая, как Уайт коротко и чуточку растерянно кивает, забирая деньги там, где полагалось их заплатить, развернулась и вышла из комнаты, громко выстукивая высоченными каблуками грозный марш и поигрывая в пальцах связкой домовых ключей. Тут только Уайт сообразил, что банка-то не бездонная, и деньгам в ней, сколько бы тех ни было, рано или поздно придет конец, и закричал даме вслед, бегом вылетая на лестницу и свешиваясь через перила: — Погодите! А что мне делать, когда монеты закончатся? Домоправительница замерла, качнулась, приподняла голову, прошибая выстрелом взгляда навылет, и спокойно ответила: — За это не беспокойся. Я принесу еще. Кей остался наедине с самим собой, своим новым жильем и таинственной банкой, до краев забитой счастливыми монетами без адресата, с той поры уносящимися каждое утро с сизокрылым почтальоном в седую хмарь прокуренных заводским дымом небес. Утро Уайта по обыкновению начиналось в семь часов вместе с дребезжащим будильником. Кей опускал ладонь на старательный молоточек, скачущий от левого полого барабана к правому, и задвигал защелку, прекращая настойчивый железный звон. Щурил глаза сквозь предрассветную мглу, пытаясь разглядеть, как стрелки ползут по прозрачному циферблату от одного деления к другому, бездумно скользил взглядом по шестеренкам внутренностей и, отставив часы на тумбочку с потрескавшейся полиролью, садился на постели, поочередно вытягивая кверху руки и чувствуя, как холодит кожу шелковая ночная рубашка. Потом сползал на самый край, стоически сражаясь с пониженным давлением, кое-как давал себе мысленного пинка и, пошатываясь, поднимался с места, тощей сомнамбулой принимаясь бродить по дому. Косился за окно, но почтовой птицы на балкончике еще не было — слишком рано, да и Уайт успел уже привыкнуть, что голуби эти исключительно пунктуальны и не заставляют ни ждать, ни торопиться. Медленно, придерживаясь ладонью за стены, Кей влачился на кухню, где, убирая с лица взъерошенные пряди волос, чтобы по неосторожности не подпалить концы, тратил несколько минут на то, чтобы разжечь упрямую керосиновую горелку, только с третьего или четвертого раза прекращающую свои капризы и занимающуюся ровным огоньком рыжего пламени. Опускал на огонь доставшийся вместе с жилищем старенький чайник, сохранивший на своих пузатых боках изображения городских крыш и острогранных соборных шпилей, и, пока тот усердно кипятил воду, шел приводить себя в порядок. Из личных вещей у Кея был один только дорожный саквояж, с которым он выехал из Цюриха. В саквояже этом не хранилось почти ничего ценного, и сейчас он пустовал, покрываясь пылью и паутиной в углу. Уайт привез с собой всего пару смен одежды, и его небогатый гардероб большого выбора не предполагал — господин Без Имени, не пропускающий и дня, чтобы не прицепиться и не поболтать с молодым соседом, наверняка должен был это понимать, и от мысли этой всякий раз делалось гадко и неуютно. Под старческое брюзжание чайника и уютное шипение горелки, согревающей воздух и разбивающей вдребезги одинокую тишину, окутанную со всех сторон шумами пробудившегося дома, Кей чистил зубы, долго плескал в лицо холодной водой, прогоняя из глаз последние крупицы сна, расчесывал гребнем темно-русые, почти пепельные волосы, длиной обещающие скоро перегнать лопатки, и забирал их в тугой низкий хвост, перехватывая лентой. Надевал на смену шелковой ночной сорочке дневную, хлопковую, с просторными и длинными кружевными манжетами и высоким воротником-стойкой, натягивал серые гетры, а поверх них — узкие черные брюки, накидывал на плечи приталенный синий сюртук из мягкого бархата и возвращался на свою крохотную кухоньку, больше напоминающую кладовку или закуток. Кипяток подхватывал со дна заварочного чайника свежие китайские листья, кружил их, заставляя чаинки распрямляться и оседать на дно; у Кея всегда имелось в доме несколько вещей: свежий хлеб, сливочное масло, молоко и чай, составляющие обычно его завтрак, что же до обедов и ужинов, то юноша любил купить у уличных торговцев вблизи рыночной площади тушеной картошки и кусок копченого окорока и уединиться где-нибудь в безлюдном парке, когда погода позволяла. Если же лил проливной дождь или валил зачарованными хлопьями январский снег, Кей возвращался домой и, подтащив к подоконнику кресло, обтянутое линялым бордовым плюшем, смотрел, как пробегает неустанный паровоз, проносясь под окном вереницей теплых огней, и как загораются огни статичные, городские, оживляя пражские пейзажи от самой верхней башни до самого отдаленного кособокого флигеля. Отправка счастливых монет голубиной почтой занимала в его жизни так мало времени, что давно уже превратилась в нечто настолько привычное и незаметное, как чистка зубов или утренний чай; голуби прилетали в основном сизые, с переливчатым горлышком и темными маховыми перьями — Кей встречал их распахнутой форточкой, подхватывал на руки, ловко устраивал на локтевом сгибе и, ослабив завязки холщового мешочка, прилаженного к натруженной лапе, клал внутрь заранее припасенную монетку из бездонной банки. Он помнил, как еще в первый год по приезду, после Рождества ему было абсолютно нечем заняться вечером: за окном мело снежными вихрями так, что дребезжали стекла, а мелкая индевелая крошка иногда залетала в незаконопаченные щели, и Уайт, высыпав из банки на ковер все ее содержимое, от скуки решил подсчитать, на сколько времени хватит ему этих монет — выходило, что на девять с половиной лет, и даже маленькая поправка на високосные года никак не могла исказить этого факта. Почему-то перепугавшись такой внушительной цифры, Кей быстро сгреб все счастливые монетки обратно и вернул банку на секретер, стараясь с тех пор не касаться ее лишний раз. Его беззаботная тюрьма держала крепко, и он не мог даже никуда из нее отлучиться по-настоящему — так, чтобы на несколько дней, чтобы сам себе хозяин, чтобы ветром и облаками, свободными и никому не подвластными. Где-то за городом отцветали полевые травы, и паровоз все реже приносил их запах, напитавшись дымом осенних костров и мозглыми испарениями лиственного перегноя, и за ним тянулось эхо далекой тишины, нарушаемой только треском падающих в лесном безмолвии спелых желудей.⚙️⚙️⚙️
— Пьеро! Кей обернулся на зов, прекрасно усвоив за минувшее время — а прошел уже почти месяц с того момента, как сударь Шляпник поселился в Блошином дворце, — что окликать его может так лишь один-единственный человек; обернулся беззлобно, привыкнув и больше не чураясь, а принимая досаждающее ему внимание с удивленным любопытством. — Чего тебе? — не зная, как к нему обращаться, а потому перескакивая с «вы» на «ты» и обратно, спросил он, выглядывая с безопасной верхней площадки и облокачиваясь о перила — безымянный господин находился этажом ниже, дверь в квартиру оставалась отперта, и можно было беспрепятственно в нее шмыгнуть, тут же захлопывая за собой и одним быстрым щелчком запирая на засов, если только за болтовней последует попытка приблизиться. — Сливы, Пьеро! — по-идиотски сверкая во весь рот совсем не отталкивающей и не неприятной, а вполне даже очаровательной белозубой улыбкой, пояснил мужчина, вскидывая шуршащий бумажный пакет, доверху заполненный густо-синими, спелыми и крупными плодами. — Я купил целый пакет слив. Очень вкусных, между прочим! Не желаешь ли угоститься? — Да что с вами не так? — искренне не понимая истоков чудачеств — а по его меркам все эти выходки причислялись именно к чудачествам, — малознакомого, хоть уже и примелькавшегося человека, спросил Кей, болезненно прикусывая губы и понимая, что впервые за все это время решился по-настоящему с ним заговорить. От этой мысли диковатому и нелюдимому ему делалось немного страшно и неуютно, и он не замечал, как сильнее впивается пальцами в лестничные перила, а зубами — в мягкую краснеющую плоть. — Что вообще вы забыли в этом захолустье? Вы разорились или что? — Или что, — радостно отозвался господин неопределенного рода занятий, тоже ошарашенный тем, что ему наконец-то соблаговолили по-человечески ответить. — Я ничуть не на мели, если тебя тревожит моя платежеспособность. — Плевал я на нее! — немного уязвленный таким ответом, огрызнулся Кей. И, почему-то раз за разом возвращаясь взглядом к злополучным сливам, когда в действительности хотелось как следует разглядеть подбитое трехдневной щетиной лицо над обмотанным вокруг шеи небрежным каштановым платком, добавил: — От меня-то вам что понадобилось? Мужчина устроил пакет, то и дело норовящий выскользнуть и разлететься по плиточному орнаменту россыпью индиговых самоцветов, поудобнее у себя под мышкой и, не сводя с юноши цепких зеленых глаз, заговорил — медленно, боясь спугнуть любым жестом и словом, а потому подбирая их на сей раз особенно тщательно: — Да ведь я тебе уже об этом говорил, нелюдимый Пьеро! Мне скучно и грустно в моем одиночестве, и я пытаюсь познакомиться с тобой. — Почему со мной? — настороженно откликнулся Кей, хмуря обычно спокойные, неприспособленные к такой мимике и неохотно сползающиеся к переносице гуттаперчевые брови. — Потому что ты мне приглянулся, — чуть не выронив в очередной раз сливы, развел руками сударь Шляпник, сегодня отчего-то решивший пренебречь шляпной традицией и выйти наружу с непокрытой головой — благодаря этому маленькому обстоятельству Уайт сумел как следует разглядеть взлохмаченную макушку и свисающие на лоб неровные патлы. — Мне казалось это очевидным. Ответ его Кею ничуть не понравился и в чем-то даже напугал, наталкивая на строго определенные и наверняка абсолютно верные мысли. Он отшатнулся от лестничных перил, выпрямляясь и отступая на шаг к квартирной двери. У почти знакомого незнакомца разом сошла с лица улыбка, не оставив и воспоминания о себе, а уголки губ печально поникли, рисуя одновременно с грустью еще и легкое недовольство. — Ты так и не угостился, — напомнил он, кивком указывая на набитый доверху сливовый пакет — явно купленный импульсом, необдуманным порывом, нелепым и дурацким желанием подкараулить мальчишку на лестнице и попытаться с этой чудодейственной, но крайне ненадежной помощью расположить к себе. — И не угощусь, — отрезал напоследок Кей, хватаясь за дверную ручку. — Может, ты маньяк какой-нибудь, и они у тебя отравлены? Вот сам их и ешь! Дверца захлопнулась, снова, как и десятки раз прежде, оставляя безымянного господина с подозрительными содомическими наклонностям, легко угадываемыми за всеми его поползновениями, в постылом одиночестве и тишине гулкого подъездного эха, а Уайт, прильнув к небольшому окуляру-глазку, долго щурился, сам не зная что пытаясь разглядеть в фокусе мутного стёклышка, отражающего лестничные перила, пустую площадку и сумеречную мгу по ловчим углам прикорнувшей к ночи Блошиной обители.⚙️⚙️⚙️
Дни летели палой листвой, неслись чередой оторванных календарных страниц, перекатывались по рельсам гремучими вагонами веселого поезда, исправно следующего по своему маршруту в четыре, шесть и девять часов утра, повторяя обратный путь в восемнадцать, двадцать и в полночь, а сентябрь истлел в золотистой и рдяной золе, опускаясь под ноги октябрю шкурой палевой бездомной собаки. Кей исправно встречал голубей, к этому времени неожиданно для себя научившись их различать и узнавать, а потом зачем-то решил дать каждому из них имя — по дням недели: семь разных птиц прилетало в свой черед, но иногда, очень редко, появлялась птица восьмая, непонятная и неприкаянная. Уайту, играющему в шарады с самим собой, пришлось назвать ее Домиником, потому что «Солнечный день» был уже занят. Доминик был единственным белым голубем: породистым, красивым, с морозно снежным узором расфуфыренного и как будто бы завитого округлого хвоста, с горделивой шеей и грудкой-колесом, хохолком и умильными черными бусинами глуповатых глаз, и Кей раз за разом поражался, как это декоративное существо умудряется нигде не заблудиться, не шандарахнуться пустой пригожей башкой об фонарный столб и не сбиться с пути, замерзнув где-нибудь в Карпатских горах или швейцарских Альпах. Уайт почти не разбирался в породах почтовых голубей, но даже ему краем уха доводилось слышать и об английских карьерах с длинной шеей и кочанчиками-наростами на сильных клювах, и о скалистых голубях, и о голландских тюмлерах, но никогда и нигде — о том, чтобы такие вот нежные порфеточные создания отправлялись в дальний путь, еще и запоминая при этом обратную дорогу. Единственный вывод, к которому он сумел прийти, подолгу любуясь выбивающимся среди семерки сородичей Домиником: голубь прибывает из окрестностей города, иначе бы ему ни за что не выдержать перелета. Ночи стали холоднее, а топить паровые трубы, подкармливая распахнутые зевы котельных печей каменным углем, никто как будто бы и не спешил начинать; Кей выползал поутру из постели неохотно и тащил за собой волоком шерстяное одеяло, оборачиваясь им как мантией, и в таком продрогше-царственном виде шатался по своей крошечной квартирке, цепляясь полами за попадающиеся на пути предметы и иногда сворачивая, неловко пошатнувшись и невовремя выставив острый локоть, подвернувшуюся под руку этажерку, рассыпающую дешевые бульварные книги, засушенные венки из тиса и дуба, мандариновые корки в ракушечной вазочке, крошащейся перламутром, и фигурки выточенных из кости индийских слонов, один другого меньше. Кею было так холодно, что он даже не оглядывался на обрушенные подвижные полки, а лишь заученно перешагивал через ринувшуюся под ноги слоновью братию, чтобы поскорее добраться до кухни и затеплить керосиновую горелку. Был понедельник, который у почтальонов-голубей иногда считался и днем восьмым — тем самым, несуществующим, принесенным в жертву глуповатому белоперому Доминику: прилетало это чудо иной раз с небольшим опозданием, и юноша небеспочвенно начинал подозревать за бедолагой некоторый топографический кретинизм. Он приготовил себе отмерзающими до ногтевой синевы руками корявый масляный бутерброд, залил кипятком даже не чашку, а целый глиняный котелок, найденный в закромах доставшейся ему кухни — в котелке полагалось варить каши, но Уайт с кулинарными премудростями не дружил, а дорогостоящий керосин в горелке к ним еще и не располагал, — сгрудил весь свой завтрак на поднос и, не выползая из одеяла, побрел обратно в комнату с твердым намерением просидеть этот день дома, выбравшись лишь ближе к обеду ради порции горячей еды. Накидал в плюшевое кресло пледов с подушками, поставил поднос с едой на подоконник и забрался в этот трон, неловко подтаскивая к себе длинные и нескладные ноги. Укутался в одеяло по самый нос, покосился за окно — там ветрило трепал панталоны и нижние юбки соседской мадам, и Кею мстительно подумалось, что было бы неплохо, сорви он весь этот ансамбль исподних штандартов и зашвырни к чертовой матери в паровозную трубу аккурат в тот момент, когда поезд будет проходить под окнами. Ему представилось, как стальной зверь с ревом уносится в поля, развевая за собой интимное бельевое знамя, и на лице против воли сама собой заиграла довольная улыбка — правда, погостила она всего секунду, а затем растаяла, возвращая чертам привычный, спокойный и чуточку печальный облик. Кей был вечным одиночкой, но, в отличие от множества подобных себе бирюков, не имел обыкновения разговаривать вслух, вместо этого подолгу размышляя обо всем на свете. Учитывая, что посоветоваться и обсудить собственные мысли было решительно не с кем, выводы и умозаключения у него иной раз случались самые нездоровые. Пока он сидел и щурил глаза на серую пыль, поднятую ураганными вихрями с земли, время тихонько перекатило стрелки за восемь часов и появился Доминик; Кей интуитивно почему-то ожидал сегодня именно его — наверное, потому что погода была исключительно не лётная, а этот голубь выделялся среди прочих отменной тупостью, и ему на роду было написано окончить свои дни, угодив в сердцевину какого-нибудь природного катаклизма. Голубь казался потрепанным и помятым, а оперение его из белоснежного сделалось цветом похожим на грязную речную пену, когда шторм поднимает со дна ил, ветки, сор и иногда — утопленников, сброшенных милосердными горожанами неподалеку от Императорского луга, на Смиховской пристани с одноэтажными рыбацкими домиками из почернелого дерева, заросшей ракитником и ивами. Птица от ветра разлохматилась, становясь точь в точь как снежный шар или голова снеговика, оторванная от туловища и усаженная на карниз. Кей поднялся, быстро стащил с подоконника поднос с наполовину съеденными бутербродами и дымящимся чаем, и, выхватив из банки причитающуюся монетку, второпях распахнул форточку, не на шутку перепугавшись за несчастного Доминика. — Лети сюда! — позвал его он, безуспешно пытаясь перекричать ветер и яростно жестикулируя. — Да сюда же, безмозглая ты птица! Доминик, оседлавший карниз соседнего здания прямо под окнами мадам Брюзги, только лупил в ответ черничные перчинки глаз и продолжал переминаться с лапы на лапу, то ли повредив себе крыло и временно разучившись летать, то ли небезосновательно полагая, что в такую ураганную погоду при первой же попытке взлететь его подхватит и унесет так далеко отсюда, что отыскать обратную дорогу будет уже затруднительно. Юноша помаячил в оконном проеме запеленатой в одеяло фигурой, покусал бессильно губы да закрыл форточку: ветер давно уже гулял по комнате, срывая с полок все, что мог унести, перебрасываясь бумажками, где Кей рисовал вечерами дирижабли и парусные корабли, и закручиваясь в вихри квартирного листопада. Решив, что просто подождет, когда бешеные порывы хоть немного утихнут, он прикорнул на подоконнике, поглядывая на несчастного голубя, топорщащегося белым пухом под боковиной соседского балкона. И быть может, все еще как-нибудь бы обошлось, если бы через некоторое время из приоткрытой балконной дверцы, непонятно кем оставленной в преддверии шторма расхлябанно болтаться на несмазанных петлях, не высунулся один из многочисленных кошаков угрюмой мадам. Вальяжно прошелся на мягких лапах под ветром, дыбя ржавую, камышового окраса шерсть, повел из стороны в сторону блюдцами пронзительно зеленых глаз, и вдруг заприметил торчащий у самого края птичий хохолок, трепещущий нежным оперением на ветру. Потрясенно и неверяще замер, обнаружив эту находку, вмиг пробудился от сытой будничной скуки, вытянулся напряженной тетивой и, крадучись, пополз на брюхе к голубю. Увидев это, Кей встрепенулся, подскочил, уже плюя на холод и решительно отшвыривая одеяло прочь, и снова распахнул окно, воинственно высовываясь наружу, свешиваясь и дергая натянутую струной бельевую веревку. — Пошел вон оттуда! — заорал он. — Брысь, брысь! Котяра на эти жалкие потуги лишь удостоил его короткого взгляда вскользь и как ни в чем не бывало продолжил охоту: припал на передние лапы, отклячив пушистый зад, и, недовольно повиливая линялым хвостом, просунул когтистую лапу меж балконных решеток, вытягивая ее как можно дальше и стараясь подцепить ничего не замечающего голубя. — Ах ты, скотина! — взревел Уайт и бросился в дом; заметался взглядом, в панике отыскивая любой пригодный для броска предмет, но, как назло, ничего подходящего не находилось. В конце концов он остановился на оплывшем нагаром подсвечнике — схватил его, выдрал припаянную воском свечу и, добежав обратно до подоконника, размахнулся, не глядя зашвыривая этим смехотворным снарядом в обнаглевшую животину. С меткостью у Кея дела всегда обстояли неплохо, но наскочивший порыв ветра он не учел, и свеча с подставкой пролетели мимо, лишь слегка зацепив кончик кошачьего хвоста и прогромыхав по плитке. Кот удивленно обернулся, тряхнул головой, дернул обиженно ушами и невозмутимо вернулся к своему увлекательному занятию. — Поганец, — зарычал Уайт, вознамерившись во что бы то ни стало прогнать котяру, спрыгнул с подоконника, инспектируя свою квартиру и набирая в охапку все, чего не было жалко и чего домоправительница, однажды заглянув в арендованное юношей жилье, не пожалеет, недосчитавшись. Стащил с этажерки пять недоношенных томиков бульварных романов, прихватил с кухни чашку с отломанной ручкой и щербатыми стенками, выудил из-под обувной полки чей-то позабытый ботинок: стоптанный, расшнурованный и разинувший зубастый зев оторванной с гвоздями подошвы. Ринулся назад, всей душой уповая на то, что кот еще не успел дотянуться до Доминика, потому что, если это все-таки произойдет, обязанности по отправке счастливой монеты сегодня выполнить уже не удастся. Когда он взгромоздился на подоконник, тяжело дыша, то с ужасом обнаружил, что его кошмар вершится прямо на глазах: кот впивал когти и зубы в трепещущее крыло, голубь бился, размахивая крылом свободным в смехотворной попытке вырваться и взлететь; их разделяла преграда узкой боковой решетки, последний рубеж, за которым птица переломает все кости, если только коту удастся протащить ее сквозь частые прутья. Кей распахнул глаза, матерно заорал, надрывая голос, чуть не вывалился из окна, поскользнувшись на забрызганном моросью подоконнике, и принялся швыряться в паршивого кота всем, что притащил с собой, уже не тратя драгоценные секунды на прицеливание. Балкон мадам Брюзги пополнился тремя томиками дамских романов — два из них пролетели мимо, опустившись засаленными страницами на рельсы, — ботинком, угодившим наконец-то в кошака, и калечной чашкой, разлетевшейся вдребезги осколочным дождем глиняного крошева прямо над головой усатого неприятеля. Тот зашипел, выплюнул голубиное крыло, совершил кувырок через гибкую спину, метнулся влево, врезаясь в оштукатуренную стену дома, переполошился и ломанулся вправо, впечатываясь плюшевым боком в чугунные завитки, а затем, к вящей истерике Кея, съехал задними лапами с балконного пятачка, царапая когтями мозаичную плитку и грозясь рухнуть следом за незадачливым голубем. Кей впился пальцами в подоконник, глядя, как тает внизу белое пятно голубиного тельца, швыряемое во все стороны разъярившейся стихией, и замирает на мостовой; долю секунды смотрел, затаив дыхание, на сражающегося с гравитацией и оглашающего окрестности зверским мявом кота, проследил, как лапы последнего окончательно съезжают, распрощавшись с надежной твердью, в хтоническом ужасе отыскивают единственный возможный упор в виде полощущейся на ветру накрахмаленной скатерти, со скатерти перемахивают на полотенце, до предела натягивая «монорельс», отталкиваются от него, благополучно возвращаясь на балкон, и срывают окончательно и без того ветхую и перетершуюся от бесчисленной просушки тряпья веревку, отправляя все белье в печальный, долгий и предвкушаемый полет до подоспевшего девятичасового паровоза, оживляющего квартал упредительным гудком и заволакивающего видимость густыми клубами пара, вырывающегося из трубы. В это мгновение Кей отчетливо осознал масштаб случившейся катастрофы, сдернул со спинки стула оставленные там с вечера брюки, поспешно натянул, от нервной трясучки не попадая с первого раза в штанины, и вылетел на лестницу как был, босиком и в шелковой ночной рубашке, кубарем сбегая по ступенями на первый этаж. Распахнул дверь черного хода, выскакивая на затянутый дымовой завесой внутренний дворик, влетел стопами в грязевое месиво, пронесся, запинаясь, до самых рельсов, и только там замер, загнанно дыша и затравленно пересчитывая взглядом проносящиеся мимо деревянные вагоны. Когда последний из них прогрохотал, исчезнув вдалеке и петляя змеиным хвостом, смог все еще висел, набрякнув от сырости и не торопясь рассеиваться. Уайт наощупь переступил через рельсы, морщась и кусая губы от боли, когда острые галечные камни впивались в чувствительную кожу, и, оказавшись на другой стороне, склонился, выискивая полуживую голубиную тушку. Пока он ползал там, согнувшись в три погибели, из Блошиного дворца, привлеченный шумом и, очевидно, постоянно занятый слежкой за своим юным соседом, показался сударь Шляпник — тоже одетый небрежно, успевший лишь натянуть штаны, застегнуть на пару пуговиц рубашку и набросить на плечи теплый вязаный свитер. Свитер этот торчал во все стороны колючей овечьей шерстью, придавая мужчине вид совсем домашний и даже немного воробьиный: взъерошенный, нахохлившийся, напуганный. — Пьеро! — окликнул он Кея, вытягивая шею и силясь разглядеть сквозь клубящуюся пелену, что происходит за рельсовым полотном. — У тебя что-то стряслось? Уайт, уперев ладони в колени, не отзывался — все шарил взглядом по брусчатке, медленно переступая, чтобы не напороться на какой-нибудь некстати подвернувшийся бутылочный осколок, и господин Без Имени, испытывая явное беспокойство, зашагал к нему, ёжась от холода и промозглой сырости. К тому моменту воздух посвежел, туман растворился, утекая в водосточные решетки и подвальные окна, и Кей наконец-то обнаружил то, что осталось от Доминика, лежащим в выбоине у водосточного желоба: тушка валялась, неестественно вскинув к небу вывернутое крыло, а повсюду вокруг нее перекатывались шестеренки, винтики и гайки. Уайт присел на корточки, подхватывая блеснувший чернильный камешек, и с изумлением угадал в нем вывалившийся голубиный глаз. — Черт, — ругнулся он, торопливо сгребая механические останки в охапку и засовывая под рубашку — ему почему-то показалось, что посторонним этого видеть не следовало, а сударь Шляпник с навязчивой заботой и аморальными поползновениями в его представлении был человеком особенно посторонним, которому лучше бы не доверять никогда и ничего. Понимая, что на вопрос ждут ответа, громко крикнул, прижимая голубя к груди: — Все в порядке! Безымянный господин остановился, окинул юношу недоверчивым взглядом и резонно заметил: — Если в порядке, то почему тогда ты вылетаешь на собачий холод практически неглиже, скачешь босыми пятками по грязи, а потом копаешься в соседней сточной канаве? Объяснить все это так, чтобы прозвучало убедительно, было практически невозможно, и Кей, теряя нить ускользающих мыслей, а вместе с ней — и последнее терпение, озлобленно огрызнулся: — А вам какое дело?! Скачу я по грязи или копаюсь в канаве — какая вам, к дьяволу, разница? Я же не прошу вас присоединяться ко мне! — А я почти готов был присоединиться, — то ли в шутку, то ли с полной серьезностью возразил ему уже настолько примелькавшийся сударь, что назвать его малознакомым не поворачивался язык. — Если вместе с тобой, Пьеро, то можно и по грязи поскакать в удовольствие. — Совсем чокнутый, — пробормотал Кей, чувствуя, как высыпаются из-под рубашки отдельные винтики и с ужасом думая, что вот сейчас, вот прямо в следующую секунду человек этот что-нибудь заметит и, чего доброго, еще решит, будто винтики эти сыплются из Кея. Почему-то ему очень не хотелось, чтобы в нем начали подозревать бездушное механическое существо, вычеркнув из числа живых людей и вместе с этим разом растеряв весь назойливый, но льстящий интерес. — О, нет, Пьеро, — осторожно, чтобы не спугнуть, приближаясь к нему медленными и деликатными шажками, снова оспорил его слова безымянный господин. — Ты уж меня извини великодушно, но сейчас из нас двоих чокнутым выглядишь все-таки именно ты. Это не оскорбление и не комплимент, а констатация очевидного факта. И все же, ответь еще раз: в порядке ли ты? — В полном! — рявкнул Уайт, вскакивая с места, резко разворачиваясь и почти бегом перескакивая через рельсы: пару раз он споткнулся, ободрал себе пальцы на ногах об острые камни и растерял еще несколько деталей поломанной птицы, но зато ему удалось сбежать от сударя Шляпника, так и оставшегося недоуменно стоять по ту сторону железной дороги, провожая худощавого мальчишку с гривой взъерошенных пепельных волос и пронзительно-синими напуганными глазами, умеющими метать апрельские молнии, долгим внимательным взглядом.⚙️⚙️⚙️
Когда Кей поднялся к себе в квартиру и накрепко запер дверь, то первым делом подхватил с засаленного трюмо подсвечник и, чиркая ломкими спичками, затеплил провощенный фитиль, озаряя осенние утренние сумерки, растянутые на целый день и медленно переползающие в сумерки вечерние, дрожащим рыжим огоньком. Высыпал на пол разваливающийся прямо у него в руках на мелкие детали и перья механический трупик и, опустившись подле него на корточки, посветил со всех сторон, внимательно разглядывая и пытаясь понять, сколько процентов мяса было в Доминике. Пальцы, испуганно и брезгливо забирающиеся в продырявленную грудку, старательно изучали внутренности — Кей морщился, кривил болезненно рот, заставляя себя проделывать эту неприятную, но необходимую процедуру, и то с отвращением натыкался на шматки совершенно не кровоточащего, но все-таки мяса, то с облегчением находил подушечками войлок, железо, винтики-болтики, деревянный каркас, пульсар горячего моторчика и миниатюрные насосные клапаны. За клапанами и трубками, снова отгороженные пластом холодной и липкой плоти, шли острыми наконечниками ряды впаянных в голубиную шкуру перьев, стальная горловая трубка, тянущаяся к крошечной птичьей голове, и больше ничего. Был ли Доминик живым, дышал ли, думал ли о чем-то своими скудными голубиными мозгами, ощущал ли запрятанной в грудке птичьей душой собственное существование, пробуждался ли с рассветом, засыпал ли с закатом, сунув голову под теплое крыло — все это осталось для Кея вечной загадкой. От мяса, вшитого в шестеренки, на пальцах осел гадостный формалиновый запах, такой стойкий, что не смывался даже с мылом и горячей водой, и Уайт вместе с первородным ужасом, которого успел хлебнуть сегодня с утра, испытывал по беспутному голубю странную, необъяснимую печаль, как по живому. Аккуратно собрав останки птицы в выуженный с полки шелковый шейный платок, юноша завязал его узелком и положил на трюмо вместе с заляпанным копотью подсвечником, а сам плюхнулся рядом в плетеное кресло на коротких, как у мопса, колченогих приземистых ножках, упирая локти в колени, а ладонями обхватывая лоб. Он еще не до конца осознал все случившееся, но уже чуял, что ничем хорошим для него это не закончится. Ему бы отыскать домоправительницу и сообщить ей о несчастье, постигшем маленького почтальона, но Кей не знал, где искать эту даму, редко оделяющую своим вниманием Блошиный дворец и делающую это исключительно по личному, спонтанному графику. Уайт, каких-нибудь полгода или год назад покинувший свой сиротский пансион, имел крайне смутное представление о том, какие способы, хитрости и уловки используют люди, чтобы упростить собственную жизнь — он твердо верил, что жизнь такая, какая есть, и упрощению не подлежит, а потому неприглядная реальность предстала перед ним во всей своей ужасающей полноте: голубь сломался и вернуть его неизвестному владельцу было невозможно, монетка куда-то укатилась и потерялась, работу он не выполнил. Поначалу Кей почти впал в истерику и долго наматывал по квартирке бешеные круги, отчего у соседей снизу наверняка осыпалась с потолка известка, и даже потерял аппетит, позабыв и о недоеденном завтраке, и о грядущем обеде с ужином, но потом утомился психовать и потихоньку успокоился. В груди у него все еще осталось сидеть занозой неясное волнение, отравляющее кровавой цикутой каждый вдох, однако время шло своим чередом, и ближе к шести часам вечера юноша понял, что давно уже голоден, да и ветер за стенами улегся, утих, располагая к короткой прогулке, чтобы проветрить чугунную голову. Он дошел до ларька пирожника, успев почти к самому закрытию, и купил пару последних остывших пирожков с картошкой и мясом, постоял немного на углу дома, одетого в речную сырость, поглазел на загорающийся вечерними огнями мост, по которому катились запоздалые омнибусы и сменяющие их в поздний час частные экипажи, померз, кутаясь в собственные объятья и грея локтями сквозь тонкий сюртук отмерзающие бока, и нехотя побрел домой, куда именно сегодня возвращаться до чертиков не хотелось. Возвращение его даже немного страшило, потому что на трюмо продолжал валяться завернутый в посмертный шелковый саван почтальон-Доминик, и Кею чудилось, что он укрывает в своей квартире чей-то нетленный труп; что было еще хуже, труп мог оказаться далеко не нетленным и рано или поздно начать разлагаться, требуя немедленно предать себя земле или огню. В конце концов холод пересилил, подгоняя моросящим дождем и легким, но пугающим покашливанием в горле, и пришлось сдаться, сворачивая в темный дворик, распахивая дверь черного хода и поднимаясь по раскатистым лестницам Блошиного дворца на пятый этаж. Жилище встретило Уайта мирной тишиной, но ему было настолько зябко и настолько не по себе, что он шарахался от каждой тени и шороха, опасаясь даже зажигать уютные свечи. Еще раз вернулся к голубю, размотал тряпицу, окинул сожалеющим взглядом, огладил топорщащееся оперенье и, закутав обратно, перенес из прихожей в комнату, оставив рядом с монетной банкой на секретере. Истощенный от взвинченных нервов и измотанный за этот день — вероятно, самый неудачный за последний год, — Кей быстро разделся, накинул на плечи ночную рубашку и нырнул в постель, сразу же проваливаясь в спасительный сон. Он проснулся от дребезга стекол — рывком подскочил, садясь на постели, вперил невидящие глаза, где еще плескались остатки сна, в окно, выхватил ошарашенным взглядом квадрат ночной черноты, фонарные тени, клубящийся туман, вползающий в комнату, и чужеродный силуэт, взгромоздившийся на подоконник, точно крупная птица — на крепкую ветку или жердь. Уайт ощутил, как дыхание застревает в груди, пару раз отчаянно втянул воздуха, пытаясь протолкнуть его сквозь сведенную трахею, и инстинктивно попятился, отползая и вжимаясь лопатками в высокую стальную спинку кровати. Та отозвалась двумя визгливыми скрипами в просаженном матрасе и расшатанным звоном пружин, и от этих пронзительно живых, осязаемых звуков повеяло настоящим, совсем не дремотным флером наведавшегося кошмара. Существо на подоконнике шевельнулось, зашуршало полами просторного аспидного плаща, и медленно повернуло голову, выделяя юноше мгновение на то, чтобы разглядеть пожаловавшего к нему гостя. У визитера был увесистый клюв музейного птеродактиля, сложенный из стальных пластин и отливающий тоскливой луной — длинный, крепкий, с редкими квадратными зубьями, смыкающими птичью пасть. Глаза скрывались под округлыми окулярами впаянных в маску очков, а вместо ушных дужек к вискам тянулось по паре блестящих никелевых трубок. Крепилась эта личина чумного доктора на кожаных ремешках, из-под которых торчали жидкие и сальные черные волосы, скупо прикрывающие лысину, и Кею без фантастических догадок стало ясно, что за вороньей маской скрывается живой человек, зачем-то — а впрочем, он без лишних вопросов знал, зачем, — явившийся к нему в самом глухом часу. За разбитым окном заходились лаем редкие бездомные собаки, подвывая на драное перистое небо, свежий ветер ворвался в дом и окутал мертвенным холодком, напоминая о том, что молодые умирают всегда непредвиденно и в одиночку, и Кей вдруг с отчаянием осознал себя настолько слабым, тщедушным и ничтожным, что тело его моментально сковал паралич, спаивая мышцы, схватывая судорогой костенеющие сухожилия и лишая возможности даже пошевелиться. Чумной доктор спустил на пол одну ногу в высоком сапоге из грубой свиной кожи — толстую, обхватистую, почти слоновью, — и, что-то с хрустом раздавив, грузно выпрямился во весь свой рост, оказавшись пусть и не высоким, но пугающе коренастым и плечистым. Кей, беспомощно хватающий ртом воздух и неспособный даже выдавить мышиного писка, открыл было рот, пытаясь рассказать вторженцу про голубя, но тот разобрался и сам, скользнув невидимым взглядом по откидной крышке секретера, где среди карандашных набросков, обломков угольного грифеля и гладких речных камней, зализанных водой, обреталась банка со счастливыми монетками и покоился, завернутый в тряпицу, поломанный голубь. Отпихнул банку здоровенной лапищей, утянутой в черную перчатку, роняя набок и заставляя откликнуться встревоженным монетным звоном, подхватил край шелкового платка, разматывая и вываливая шестереночное содержимое на пол, проследил, как опадают с оглушительным шорохом и стуком перья и винтики, и, отшвырнув ненужную погребальную тряпку, сунул руку в карман плаща. На этом жесте Кея охватил ужас такой силы, что в тело его моментально вернулась способность двигаться: он, краем глаза успев заметить, как на скудный полночный свет из чужого кармана появляется длинная цепь на гибких звеньях со множеством остро отточенных акульих зубцов, с невиданной для себя прытью выскочил из постели, отшвыривая одеяло, цепляясь за него ногой, падая и вскакивая, и бросился в коридор, лихорадочно вспоминая, что ключи — нужные как воздух, жизненно необходимые сейчас, — по давней привычке должны торчать в замочной скважине, препятствуя ушлым домушникам пробраться в чужое жилище, сняв слепок и изготовив отмычку-дубликат. Комната за спиной разразилась роковым грохотом сорвавшихся с места шагов, и Кей, краем сознания удивляясь, что картинка перед ним сузилась до скудного обзора зашоренной лошади, смертельно загнанной на скачках, еле переставляющей копыта и хрипящей желтой пеной, хлобыстнул за собой дверью, медленно-медленно, как сквозь наркотический дурман, ухватил тощими трясущимися руками столик трюмо, выдирая вросшие за десятки лет в древесину ножки, и дернул его на себя, роняя к порогу и преграждая преследователю путь. Высокое зеркало, покачнувшись, не выдержало, оторвалось, вылетая из пазов, и рухнуло на пол, с громовым грохотом разлетаясь на осколки ртутного серебра и наверняка пробуждая разом весь дом. Впрочем, Кей не сомневался: проснись сейчас хоть целый квартал, на помощь ему не придет ни один человек, и даже сударь Шляпник, в обычные дни таскающийся по следу перепутавшим гендерные ориентиры повесой, наверняка затаится в своей норушке, будто впавший в спячку еж, поэтому даже и не пытался кричать, бесплодно напрягая сведенные судорогой голосовые связки. Задыхаясь от ужаса и чувствуя, как за спиной пронзительно скрипят половицы под набитыми до отказа ящиками опрокинутого трюмо, как в узкую щель просовывается крупная пятерня и шарит в пустоте, пытаясь сдвинуть преграду, Уайт лихорадочно ухватился за ключ, намертво засевший в замке и отказывающийся поворачиваться с привычной легкостью. Кое-как справился, вывалился в утробную пустоту подъездной клети, практически оседая на подгибающихся ногах: перед глазами все плыло, в груди колотилось, чернота уходящих вниз ступеней двоилась и уводила прямиком в ад, за спиной уже преодолели смехотворное препятствие, и по пятам шла смерть. Над Кеем словно кто-то издевался, впрыснув в кровь пару унций сна, когда бежишь со всех ног, а движешься всё через густой, замедляющий время кисель, а дом, проклятый Блошиный дворец, в котором по обыкновению теплилась ночами какая-то жизнь, застыл терновыми чертогами, где все обитатели замерли в безвременной летаргии. Всё молчало: и квартирки соседей, лупящие линзы глазков в равнодушном безмолвии, и четвертый этаж, оживленный по утрам вдохновенным трепом безымянного господина, слишком осмотрительного, чтобы высунуться сейчас, когда юноша так нуждался в чьей угодно помощи. Кей слетел по ступеням почти кувырком, оскальзываясь, оступаясь, хватаясь дрожащими пальцами за перила, и уже площадкой ниже, где витая лестница делала крюк, угодил прямиком в чьи-то руки, обхватившие со спины и с неожиданной силой сдавившие пятерней рот: забрыкался, в панике попытался то ли сбросить захват, то ли заорать, но его быстро втащили в закуток одной из квартир; дверца бесшумно коснулась притолоки, отрезая от единственного пути к спасению, и сомкнулась мраком, принявшим в свои объятья. Кей все еще бился попавшейся в силки птицей, ощущая мозолистые пальцы на своих губах, но отчего-то уже не решался даже мычать — его похититель затаился, взволнованно дыша ему на ухо и прислушиваясь, и юноша, сверкая расширенными от страха глазами над крупной ладонью, стиснувшей разом нос и рот, тоже притих, шестым чувством, седьмым, восьмым — сколько их там было, этих никем не доказанных чувств? — понимая, что здесь его никто не собирается убивать. — Замри, — поспешно шепнули ему на ухо знакомым голосом, от которого сердце колотнулось так осатанело, что едва не прошибло грудную клетку, и Уайт, почти распрощавшийся со своей недолгой вешней жизнью, вдруг воспрял, завидя перед собой слабый проблеск надежды. По ту сторону хлипких стен с лестницы доносились увесистые и неспешные шаги; уже зная, что жертва куда-то ускользнула, человек в маске чумного доктора замер перед тройкой совершенно одинаковых дверей, ведущих в притихшие квартиры с не дремлющими, а дрожащими по своим углам обитателями, прошелся взад-вперед, точно играясь с шутливой детской считалочкой, наугад указующей на первого неудачника, а потом поочередно подтек к каждому входу, прислоняясь птичьим ухом и вслушиваясь в доносящиеся изнутри предательские шорохи. Никелевые прутья личины царапали дверную обшивку, толстые мясницкие пальцы ощупывали стыки и стальную пластину замка с гнездом замочной скважины, а Кей уже не трепыхался в руках похитившего его спасителя, опасаясь даже дышать и только чутко отслеживая взглядом все незримые перемещения человека в маске. Он почему-то ожидал, что человек этот, столкнувшись с подобными трудностями, попросту уйдет, не решившись тревожить покой ни к чему не причастных людей, но в следующую же секунду, услышав знакомый звон припасенной в кармане цепи, понял, что все намного серьезнее, чем можно было представить. Цепь с лязгом вошла в невидимые пазы, кулак пару раз скрипнул кожаной перчаткой, сомкнулся и разомкнулся, проверяя, ладно ли легло оружие, а затем раздался короткий щелчок и визгливый скрежет: по плитке разлетелись сполохом искры, заскочили в квартиру сквозь дверную щель и прокатились по прихожей, замирая у самых ног дымящимися угольками, а слева донесся грохот рухнувшей на пол коробки замка, начисто срезанной вместе с куском древесины. Всего этого Кей не видел, но так отчетливо слышал, заходясь крупной дрожью полуживого тела, что не понадобилось даже угадывать значение каждого звука. Пока тончайшие переборки, тоже грозящиеся вот-вот полечь под режущими зубьями цепи, пропускали чужие истошные вопли и агонию простыней, господин Без Имени, которого Кей уже узнавал и по запаху сигарет с миндальным бренди, и по короткому приказу, бьющему ударами в висках, и по росту, такому высокому, что юноша едва доставал ему макушкой до подбородка — только теперь он окончательно это выяснил, — разжал пальцы, выпуская на пугающую свободу, но тут же быстро сцапал за запястье и потащил за собой в глубины своей квартирки. Мимо пронеслись полированные шкафы, непритязательные стены в серо-зеленых обоях, оклеенные календарями и картинами, сплошь принадлежащими хозяйке Блошиного дворца, скраденная сумраком постель с перевернутым одеялом, распахнутый дорожный чемодан, совершенно пустой — все это Кей замечал мельком и тут же забывал. Сударь Шляпник выдернул пару ящиков секретера, в точности такого же, как и обретающийся в комнатке Уайта, выхватил оттуда какие-то бумажки, пачку денег и связку ключей, скомкивая все это и распихивая по карманам, метнулся к чемодану, забирая брошенный рядом с ним зонтик-трость, и, подлетев к окну, распахнул настежь рамы, поспешно взгромождаясь на подоконник. — Быстрее! — подогнал он Уайта, спотыкающегося и не способного заставить собственные ноги сгибаться и разгибаться. Дернул кверху, практически втаскивая за собой на последний рубеж и, застыв ненадолго, согнувшись в три погибели, с великодушным садизмом предоставил секунду полюбоваться головокружительной высотой четвертого этажа над железнодорожными рельсами и тихим внутренним двориком с прикорнувшим сбоку мусорным баком. — Мы что… мы же разобьемся… — выдохнул Уайт, костенея и впиваясь пальцами в сюртук наспех одетого мужчины. — Вы с ума сошли… — на грани потери сознания взмолился он, когда оба они покачнулись и шагнули в эту костеломную пропасть, на секунду отдаваясь бескрылому падению… …А потом их словно подбросило, подхватило: раздался короткий хлопок, и над головами раскрылся зонтичный шатер на крепких стальных спицах. Кей повис под тяжестью собственного тела, еще крепче вонзил пальцы в чужие плечи, не замечая, что наверняка сдирает безымянному господину кожу до кровавых ссадин, и прокусил себе губы, чувствуя, как по подбородку тянется тоненькая струйка, а ветер срывает соленые капли. Их парящая эскапада закончилась так же быстро, как и началась: мостовая спружинила под ногами, больно ударила по босым пяткам Кея морозной брусчаткой — он покачнулся вместе со своим спасителем и едва не упал. Успел разглядеть мощную ручку зонта, где пальцы мужчины спешно нажали кнопку, возвращая увесистую трость в первоначальное состояние и превращая обратно в самый обыкновенный непримечательный зонтик, призванный спасать от таких стихийных бедствий, как солнце и дождь, но уж никак не от падений с четвертых этажей. Вскинул голову кверху, шалым взглядом мазнул по распахнутому угловому окну, полощущему вырвавшимся наружу тюлем, поднял глаза выше, где стекла средней квартирки скалились неровными острыми зубьями, и, загнанно дыша, переступил с ноги на ногу. — Быстрее, — снова поторопил его мужчина, хватая за локоть и утаскивая за собой мимо покосившихся старых домов, следуя за петляющими рельсами. — Господи, да ты босиком, Пьеро, и практически с голой задницей! Уж прости, но придется потерпеть, если не хочешь, чтобы твоя красивая головка встретила свое утро, перекатываясь где-нибудь в сточной канаве рядом с выпотрошенным телом, — говорил он, торопливо стаскивая с себя длинный сюртук и сбивчиво набрасывая на плечи юноше. — Все же не хочешь такого исхода? Тогда беги очень быстро, даже если что-нибудь и вопьется тебе в пятки — я потом залатаю, клятвенно обещаю тебе это. Кею было все равно: он не чувствовал ни холода, ни ног, ни всего тела, пребывая в том состоянии накаленных до предела нервов, когда они перестают ощущать что-либо вообще, и послушно бежал, проскальзывая в дворовые арки и ныряя за сударем Шляпником то в одну подворотню, то в другую; бежал, хрипло втягивая легкими студеный воздух и с трудом выдыхая, крепко стискивая чужую горячую ладонь и еще с опаской, но понемногу оживая. В груди у него так неистово стучало сердце, что казалось — оно вот-вот выскочит наружу через горло: он вырвался из страшной западни, хоть и сам не понимал, как ему это удалось. Переулки змеились, но они ни разу не пересекали моста, оставаясь все по ту же сторону Влтавы, и это немного беспокоило Кея, которому хотелось убраться как можно дальше и от Блошиного дворца, и от всего этого места, где голуби уносили прочь счастливые монетки, а приносили обратно на почтовых крыльях несчастливый роковой жребий.⚙️⚙️⚙️
— Сядь! Руки надавили на плечи ласково, но приказующе, и Уайт упал обратно на потертый и драный кожаный диван, отчаянно кутаясь в тонкий сюртук и бешено стуча зубами от разом пробравшего в какой-то миг до костей октябрьского сырого холода. Вскинул взгляд на нависшего над ним мужчину, взволнованно дыша — ему все никак не удавалось утихомирить собственное тело, — и послушно замер, не сводя стекленеющих синих глаз со своего спасителя. Он все еще боялся, что их каким-нибудь невероятным образом отыщут здесь, в этом захолустном круглосуточном баре на окраине Праги, и каждые пять минут, стоило только дверям распахнуться, впуская в прокуренное помещение бодрящего уличного ветра и какого-нибудь пошатывающегося гуляку, порывался вскочить и броситься сломя голову прочь. — Сядь и успокойся, — с нажимом повторил безымянный господин, недоверчиво отнимая ладони от худых и острых мальчишеских плеч, будто все еще подозревал, что побеги продолжатся. — Мы уже оторвались, слышишь? Через пару часов рассвет, город проснется и у нас с тобой появится время на передышку. Уайт резко кивнул, подышал немного на коченеющие пальцы и, еще плотнее укутавшись в едва прикрывающий ягодицы сюртук, переступил израненными стопами, оставляющими густые кровянистые разводы на заплеванном полу. — Я сейчас возьму нам с тобой выпить чего-нибудь горячительного, — не допускающим возражений тоном продолжал мужчина, прожигая пристальным взглядом медно-зеленых глаз, и Уайт снова ответил потерянным и согласным кивком, принимая сейчас все, что бы ему ни велели сделать, — а потом ты мне расскажешь, что произошло. И я хочу услышать от тебя правдивую историю, Пьеро, — на всякий случай предупредил он. Кей кивнул и в третий раз, не видя уже ни малейшей причины скрывать свою странную работу с голубиной почтой и счастливыми монетками, коль скоро уж он лишился и ее и жилья, а будущее сделалось ненадежным, будто затянутая туманом утренняя Влтава. Сударь Шляпник ушел, направляясь к загаженной мушиным пометом и окутанной табачной завесой барной стойке, где хандрил одинокий печальный бармен, протирающий мутные стаканы вафельным полотенцем и подолгу заглядывающий в каждый из них, словно сквозь треснутое толстое донышко можно было увидеть последние звезды, тающие над рекой, и Кей смог немного оглядеться вокруг себя. Помещение оказалось довольно просторным, но с низким и давящим потолком, с дырами в грубо отесанном дощатом полу, с приземистыми круглыми столиками, обтянутыми зеленым биллиардным сукном, кожаными диванчиками у стен и обыкновенными расшатанными стульями посреди зала, с коптящими свечными огарками, стекающими восковой слезой на столешницы, и круглыми медными сферами, подвешенными на цепях заместо светильников. У каждой из сфер было по четыре конечности-руки с шарнирными суставами и каждая удерживала в тонких скелетоподобных пальцах по оплетенному проволокой фонарю. Эти светильники располагались таким образом, чтобы лапка-робот с оттопыренными спицами, в которых покачивалось фонарное кольцо, помещалась аккурат над столиком, и Кею, постепенно плывущему от усталости и жалких крупиц тепла, худо-бедно согревающих продрогшее тело, начиналось казаться, что паучьи лапы начинают дирижировать в такт ненавязчивой музыке, льющейся из коробки старого граммофона с расшатанной иглой, то и дело выскакивающей из канавки и слетающей с пластинки. Наконец безымянный господин вернулся, опуская на стол перед собой два высоких бокала с горячим индийским пуншем, беззастенчиво украденным британцами и переиначенным на свой лад. Пахнуло крепким ромом, лимонными корками, бодрящим чаем, гвоздикой и спелыми ягодами шиповника. — Ты пьешь или не пьешь? — вдруг запоздало призадумался мужчина, очевидно, припоминая кое-какой разговор, когда его обвинили в резких алкогольных парах, следующих по пятам малоприятным шлейфом. Впрочем, решил он эту проблему быстро, одним махом разобравшись со всеми сомнениями: — Без разницы, это ты выпьешь, сегодня случай со всех сторон особенный. Оно тебя согреет и немного снимет боль. — Он покосился на босые стопы юноши, перемазанные в грязи и исколотые камнями и коркой льдистых лужиц, и прибавил: — Тебе наверняка сейчас должно быть очень больно. Потерпи еще немного, Пьеро… Кстати, Пьеро! А как тебя зовут? Он плюхнулся напротив, умостил локти на столе и, обратившись во внимание, вперил в юношу выжидающий взгляд, где то ли медные изумруды, то ли морская вода под солнцем, то ли подернутая ряской трясина в погожий день. — Кей, — признался тот, покусывая вспухшие и запекшиеся кровавой пленкой губы. — Меня зовут Кей Уайт. — Красивое у тебя оказалось имя, — откликнулся сударь Шляпник, делая большой глоток и жестом предлагая мальчишке присоединяться. — Наконец-то я с тобой познакомился. И пусть не при самых приятных обстоятельствах, но я, признаться, благодарен им за это. Надо же извлечь хоть какую-то пользу из явившегося по твою душу убийцы с пилой. — Это была цепь, — машинально поправил Кей, все еще слишком шокированный, чтобы нормально соображать, и отхлебнул немного горячего пунша, непроизвольно скривившись от крепкого градуса. Мужчина неопределенно хмыкнул, сделал еще глоток, а затем вдруг поднялся со своего места, склоняясь над перепугавшимся до чертиков Уайтом, поначалу решившим, что его собираются раздеть, и оттого крепче вцепившимся в накинутый поверх ночной рубашки чужой сюртук. — Да тише ты, — попытался успокоить его сударь Шляпник. — Не дергайся так, я всего лишь хочу забрать свои сигареты… вот они, кстати, — он сунул руку в карман и выудил оттуда измятую пачку с исчирканным коробком, где перекатывалось несколько жалких спичек. Вернулся обратно и, сосредоточенно высекая искру вымоченным в сере кончиком, спросил: — Надеюсь, у тебя не осталось в той квартирке ничего особенно ценного? Потому что вернуться, как ты понимаешь, за этим уже не получится. Кей подумал немного, а после потерянно мотнул головой, чувствуя, как рассыпаются по плечам перепутанные волосы, наверняка делая его похожим на нечто крайне сомнительной половой принадлежности, но сейчас на это было настолько плевать, что он даже не попытался скрутить их в узел, убрав под воротник. — Меня зовут Лэндон Валентайн, — сообщил наконец мужчина, из господина Без Имени, незнакомца — Сэра, мистера, мсье? — становясь человеком знакомым, по-своему привычным и по-своему даже приятным; по крайней мере, Кей, глоток за глотком цедящий из здоровенного бокала пьяный пунш и хмелеющий на глазах, ощущал сейчас слишком уютное тепло, растекающееся по венам, чтобы беспокоиться о некоторых пугающих наклонностях этого Валентайна. — А теперь расскажи-ка мне подробно, что с тобой приключилось, мой маленький Пьеро, чтобы я смог решить, как нам быть дальше.