***
Они оба прекрасные актеры. Оба в состоянии довести этот посыл «вчера ничего не случилось» до приторного автоматизма, от которого тошнит и выворачивает в каждый угол, в который они смотрят, лишь бы не пересечься друг с другом. Красный не верил, что то, что случилось, можно простить и забыть (он ненавидел Папируса за подобное в равной степени, в которой стал зависим от любого проявления его чувств, даже если это желание причинять боль), но, тем не менее, избегал контакта взгляда и любого разговора без присутствия Босса. Санс все так же защищал его от его же брата, хотя поведение покрылось мутной пленкой безразличия и отдаления. Никакого избегания. И больше никакого былого доверия. Ярость вскипала в больной насквозь насилием красноватой душе скелета, который чувствовал сначала всепоглощающую печаль, потом боль и стыд. Его поступки не нашли никакого отклика в униженном ими, а он что-то пытается себе доказать и в себе воспитать, дабы все вернуть. А потом вдруг показалось, что так и должно быть. Он, насильник, заслужил, жертва же тут не при чем, она ничем больше не обязана. Проблема в том, что Эджи тоже жертва. Но он в свое время вел себя совершенно иначе. Но они оба были хорошими актерами. И Эджи не знал, как сильно Сансу нужны были банальные извинения, чтобы так же банально попытаться простить. Ответственность, что последний взвалил на себя, казалось, не была взаимной, и будь его воля, он бы тут же оставил Эджи на произвол судьбы, ну, или брата, но доброта и надежда разъедали остатки когда-то сильной души до осколков, так, что было странно, что Санс еще не обращен этим в пыль. Он догадывался, что это действительно, в самом из всех прямых смыслов, погубит его: нечеткое понимание, что Эджи якобы не хотел всего того, что совершил. Ситуация похожа на слабенькое оправдание Фриск, которые проходили пацифиста после геноцида, будто бы их исправление или даже извинения кардинально меняли все то, что они совершали, и теперь-то внушали доверие. Последующий геноцид хорошо отпечатался в памяти, заставляя не то, что задуматься, а рвать и метать. Но не помогло — в конечном счете Санс все же был мертв. Но суть-то в другом: насильники остаются насильниками. И теперь Сансу во второй раз было важно не попасться на удочку циклических манипуляций с доверием. У них у обоих хрупкие кости, которые легко сломать или повредить. Последнее можно несмертельно и без отнятия очков здоровья: Санс видел шрамы на руках альтернативы, и оставлены они были им самим. Чего Санс не видел, так это способа сопротивляться, когда твоя душа в чужих руках в одно нажатие может треснуть. Или когда одна единственная кость отделяет тебя от статуса убийцы. Как он должен был поступить? Убить Эджи? Позволить убить себя? — Ты не должен страдать, — вывели Фриск, когда он спросил их. Без предыстории, без пояснений, они просто были похожи на личность, которая может оказать посильную поддержку и которая сделала это. — Но вы же страдаете. Позволяете им себя убивать, хотя отнюдь не слабы… — Санс хотел договорить, но фраза как-то сама потонула в прерывистом вздохе. Было тяжело, во всех отрицательных смыслах незабываемо, и шкала надобности поделиться этим с кем-то просто взорвалась. Он устал рефлексировать, прокручивая произошедшее и пытаясь рассмотреть ситуацию под лупой с разных точек зрения. Для формирования вывода, а затем какого-то плана действий, следовало облачить ощущения и образы в слова. Скелет натянул капюшон и отвернулся от ребенка, наверняка замерзающего в этих мягких, но успевающих таять от их тепла сугробах. Но ради него, кажется, они готовы были терпеть. Сидев под неблизким, сиротливым деревом, Санс не знал точно и не мог определить, кто из них больше боится своего собеседника, все время держа физическую дистанцию, будто бы это было панацеей. Фриск боялись. Тишина леса задавила их обоих, Санс то ли действительно ждал ответа, то ли не мог придумать, как бы он еще мог рассказать им о том, что с ним случилось, при том не испытав необоснованный стыд и страх. Людям же не стоит доверять. Один из них, неудачно упавший именно в этом мире, наконец заговорил: — Со временем… эта атмосфера пропитала нас, — Санс слышал их голос приглушенно, но даже так в нем сочилась грусть. — Мы не всегда были милосердны, скорее просто настойчивы и принципиальны. Мы верили в хорошее в монстрах. Но сейчас неизлечимо больны всем плохим вокруг, — человек остановился, не давая пояснения к своим словам, и кости Санса похолодели: значит ли это, что человек намекает ему, что намерен устроить бойню? — В смысле, малой? — в тон ответу произнес скелет. — Против воли, — ребенок говорил прерывисто, слова давались ему нелегко, — но мы пытаемся разными способами минимизировать ущерб. Это не всегда ясно даже нам самим. Но… С ним то же самое. Это механизмы защиты его психики. И почему, черт возьми, они звучат так, будто осознают, знают о всем, что с ним произошло? — Я не понимаю тебя, — пустыми глазницами скелет взирает на в страхе дернувшееся дитя. Они, в спешке поднимаясь, дают ответ: — Синдром заложника. — И что делать? — в мыслях Санс не останавливается, превращая этот вопрос в водоворот, спрашивая себя об этом снова и снова, без перерыва на ответ — и его нет. — Мы знаем, как не заразиться. Но не как лечить, — голос Фриск наполнен искренним сожалением, может, потому что действительно сочувствуют Сансу, может, потому что сами хотели бы излечиться от этого. — И все же? — тайная надежда, просачивающаяся сквозь произнесенные звуки, как рассыпчатый снег — сквозь пальцы. — Будь сильным. Не бойся их. Не подчиняйся им. Противопоставь себя им. Это звучало как призыв. Звучало, как ответ.***
И теперь Санс открыт. Призывая к диалогу, выкидывая новые каламбуры. Санс открыт. Санс хочет говорить. Только вот Эджи не доверяет этому дружелюбию. Сейчас — особенно. Он свято хочет верить, что действительно сможет избегать его до самого конца. Но это, конечно же, не так: они встречаются на кухне под строгим взглядом Папируса, на улице, приглядывая за топящими Сноудин в любви и милосердии Фриск, в собственной, черт возьми, комнате, даже если Эджи съезжает на диван в гостиную. — Это не может продолжаться вечно, приятель, — чужой голос вторит его собственному, тому, что стучит в голове; переплетение отзвуков обрывается его протестом. — Сколько захочу, столько и будет продолжаться. Просто захлопнись! — и их дом рискует превратиться в балаган, потому что Эджи встает с просиженного дивана и сбегает, поджав редуцированный хвост, под стремительно ничего не понимающий взгляд скелета в синей худи. Красный думает, позорнее его побега только то, что его догоняют. Причем не на ногах, а коротким путем. Они еще пять раз перемещаются по локациям дома почти одновременно, угадывая следующее место. И Эджи это бесит до мозга костей. Синий знает, где он будет в следующую секунду. В конце они выходят за пределы дома и им обоим приходится на этот момент признавать, что они выдохлись. А отдельно Красному: скрепя зубами и сердце, понять, что он в ловушке между лесом, где нет проверенных путей, и задним двором их дома. На пейзаж, никто точно не мог предположить, сколь удачно умиротворенный, никто не обращал внимание; только Эджи истерически шутил про себя, интересуясь, сможет ли он обнаружить у себя новые силы, способные менять погоду в этом, если бы не вечный лед, загнивающем месте. Синий подходит молча, с пустыми глазницами, и это, черт возьми, пугает, заставляет растерять все мысли. Дрожь сковывает кости, что все в трещинах, заставляя расшатанные коленные суставы жутко трястись. Но… «Да ладно, блять?» Санс разводит руки, предлагая объятья. И, вообще-то, Красный теперь совершенно точно был уверен, что его убьют. И совершенно точно не знал, почему сделал вид, что поверил: — Ты в глазницы долбишься, синяк? Я чуть было не изнасиловал тебя! — кричит он, словно совсем не стесняется. Он и не делает этого, вряд ли кто его осудит, если услышит. Напротив, так уж устроен мир, что скорее скажут, какой он молодец. Он не хочет отрицать саму возможность пощады для себя в первую очередь. Вот ответ. — Ну, этого же не произошло, да? Я хочу дать тебе шанс. Будь тише, — с жертвой же все наоборот. Кто сопротивляется устоям, пытаясь стыдить насилие или выражать ему неодобрение, уже привычно подвергается травле — и Фриск самый наглядный пример. Красный умеет рефлексировать, лучше получается только самобичевание, но своя собственная попытка уйти от прямого осознания напугала сильнее, заставляя из принципа сделать над собой усилие: — Мы не даем шансы, — не только синий умеет гасить всякий свет надежды в своих глазах; у Эджи в голосе надрыв. — Уж я-то знаю, — «не пытайся обмануть». Повисло молчание, Санс опустил руки, беспомощно и как-то разочарованно, что Эджи принял за подтверждение, которое почему-то, он знает почему, ударило под дых, а осознание стало вторым ударом. Чувства сыграли злую шутку, несмотря на то, что разумом скелет все понимал. — Это правда, — Санс проигнорировал, как вздрогнула его альтернатива на этих словах, — для худшего конца. Но мне не нравится это. Эджи из того же принципа не сдаст позиции: — Нравится, не нравится… я не позволю тебе меня убить, — руки в карманах, пусть и сжимающиеся в кулаки, спокойная поза — лишь обманка, из-под которой проглядывается концентрированная сила, нежелание подчиняться. Не ему. И не этим ебаным обстоятельствам. — Хорошо, — легко согласился. — Но давай поговорим. — Не о чем говорить. Я сожалею, — Красный отрезал и выплюнул, словно съел что-то намного худшее, чем стряпня Папируса, чтобы позже продолжить медленно и мягко, этим неосознанно рассказывая, мол, все правда: — но что было, то… не исправить. И полным бредом было бы предположить, что Санс не видел всего этого. Да, черт возьми, он чувствовал все это будто бы на своих собственных костях. — И поэтому я хочу дать тебе шанс, — так же мягко говорит Санс, продолжая свои мысли, подводя итог, аккуратно подходя ближе. — Нет, ты хочешь себе такую же разъебанную психику, — мученически промычал Эджи, играя с построением фразы, забавляя Санса, кажется, сдаваясь, нет, не принципам, но будто бы сначала попросту не замечая, что Санс подошел впритык, — сдаваясь ему в объятия. — Все будет хорошо, приятель, — говорит Санс и думает, что кетчуп пахнет все-таки вкуснее. — Покажи мне это, — просят тихо его, стискивая синюю ткань. Эджи совсем не против рассказать о том, как он чувствует себя рядом с Сансом. Совсем не против прямо сказать, что он хочет знать, как то, что он собирался сделать с ним насильно, вообще возможно без насилия и боли. Санс, замерев, согласится показать.***
— Так, — несмотря на то, что все происходящее было абсурдным и смущающим, Санс подходил с рациональной точки зрения и сейчас вполне мог себя за это возненавидеть. — Ты готов? — Почему ты вообще об этом спрашиваешь? — наверное, потому что Эджи, лежащий на том самом матраце скованно, с видом, будто его сейчас отправят на эшафот, не выглядел согласным. — Какая разница? — Большая, — мягко поясняет Санс, наклоняясь, словно меняясь ролями в ту их ночь. — То, что мы собираемся делать, в норме базируется на согласии. Если ты не хочешь, ничего не будет. Я не сделаю тебе больно, — обещает он, улыбаясь, утыкаясь лбом в лоб, делая это их фиксированным жестом доверия. — Нет! Я хочу… Черт, — Красный закрывает глазницы руками, выглядя просто отвратительно беспомощно, и отстранившийся Санс думает, что, в таком случае, отказать ему должен он сам. — Давай с другой стороны кости: зачем тебе и почему ты настаиваешь? — Санс не меняет положения, но значительно расслабляется, уже не выглядя решительно настроенным на что-то вроде. Да и лень: молотить языком, что без костей, явно проще. — Ты нравишься мне. Ты похож на меня и потому понимаешь… — спустя секунды тихой истерики начинает сбивчиво скелет. «Нет, именно сейчас я не понимаю», — мысленно дополняет Санс, не в силах перебить. — Я хочу… выразить это. И хочу научиться делать это по-другому, нежели здесь. — Здесь? — слабо непонимающей интонацией осведомляется тихо скелет; в его голосе не чувствуется ни нажима, ни иронических ноток. — Здесь, — подтверждает Эджи, наконец смиренно справившись со страхом, поняв, что ему удалось занять собеседника диалогом — и в том было противоречие. — Любая слабость — приглашение. Акт любого насилия — подчинение, доминирование над слабым. И я… я просто не умею иначе. — Любовь выражается не только в сексе, — все тем же успокаивающим тоном обронил скелет, прижимая руку к чужой руке на лице, зажимающую глазницу, которая изредка болела от резкой подачи магии. — И наверняка не только в подчинении, — поддержал Красный, беря чужую руку за кисть, силой обездвиживая, но теперь четко зная меру. Дернувшийся было Санс нервно улыбается, наблюдая за этими манипуляциями. — Но научи меня в первом обходится без второго. Повисает молчание, которое на своем пике разбивается каким-то слишком обыденным: — Лады, — Санс, после долгих уговоров, где было заверено, что больше никаких поползновений на его душу не случится, не был особо против. Только вот и думать не особо хотелось, что Эджи имел в виду, когда говорил, что согласен быть снизу. — Но останови меня, если будет… плохо. Хотя Санс знал. Не совсем же безмозглый. Правда, эта мрачная решимость в красных огоньках напротив все еще внушала такой же мрачный страх. Теперь же и Папирус не сможет вмешаться, будучи на патруле (Санс не хочет думать, совпало ли это, или Эджи такой хитрозадый). Санс снимает варежки, обнажая серые в образовавшейся тьме зашторенных окон кости, медленно стягивает худи, с привычным отсутствием перфекционизма сминая ее и бросая к стене, заставляя дрожащего, Санс надеется, от нетерпения Красного ощутимо вздрогнуть. Действуя все так же медленно и ненавязчиво, сидящий сверху скелет подается вперед-назад тазом — и из-за одежды на них движения не слишком жесткие, но давление от трения все равно разносит по костям непривычное предвкушение от удовольствия. Прелюдия тягучая, нерезкая: им некуда спешить, тем более, в свете целей, что преследуют оба. Размеренно, руки Санса находят себе возможность проникнуть под чужой свитер, чтобы легкими прикосновениями, насколько это возможно костями к костям, провести по ребрам, обходя грудину, сомкнуть ладони на сочленении ключиц. Снять ненужную вещь. Помочь сделать то же со своей футболкой. Эджи старается копировать, отвечать тем же, и Санс вынужден признать, что он хороший ученик, когда подавляет очередную серию дрожи — чужая легкость прикосновений дошла до таза, припустив на нем шорты. — Да, все правильно, — хвалит он, выдыхая и следуя примеру, который Красный и подавал — очевидно для себя или нет. Возможно, ему все же не следует использовать такую очевидную систему поощрения, потому как Эджи скалится и с особым рвением начинает стимулировать уже внутреннюю область таза посередине, выхватывая своими резкими движениями первый стон и подмахивание. А так же мягкий свет магии, озаряющий комнату. — Хах, — Красный выразительно смотрит на это и сдерживает свое обещание, держа руки, которые и так заняты, при себе, пусть и со странным сожалением, получая от Санса пару очков доверия. Вот только душа Эджи не светится так ярко, как, по всей видимости, должна, и Санс, как не возится, не может довести ее до нужной кондиции. Учитывая саму суть согласившегося скелета, который этим своим согласием на такое сделал над ленивым собой огромное усилие, ему это откровенно быстро надоедает, вынуждая спросить: — Что не так, приятель? Лицо Эджи наполняется смущением и нескрываемым сожалением: — П-прости, — он ищет на чужой реакции отблески недовольства, но в ответ Санс лишь устало выдыхает, вероятно, думая, что это все из-за напряжения. — Просто возьми ее, вот и все! — натягивает улыбку и сводит все к фальшивой простоте. — Это больно, если ты этого не хочешь, — без вызова в голосе, уведомляющим тоном; Санс знал это по себе, — может, я просто делаю что-то не так? Может, у тебя есть пожелания? — потому что это стоило того, потому что он не хотел, на самом деле, бросать все так. И Эджи так бросать не хотелось. Наверное, потому что эти чувства, пусть без признаний, взаимны. А пожелания, вообще-то, были. Спустя такое количество времени, Красному удалось убедить себя получать удовольствие именно от жестокого к себе обращения, от боли. Сейчас, нечто столь нежное и, по каким-то меркам, даже невинное просто не могло включить выработанные механизмы защитного возбуждения, которые его тело и магия привычно использовали с Папирусом. — П-пойдешь мне навстречу? — Эджи чувствует себя… лжецом, неправдивым и грязным, использующим того, кто ему доверился на совершенно четких и обговоренных ранее условиях; эти условия, так казалось, нельзя было менять, чтобы не потерять хоть каких-то остатков уважения, но в столь до ужаса далеко зашедшей ситуации все, что он мог сделать, это попробовать все объяснить. И Санс, выслушав, погладив каким-то преувеличенно братским жестом по голове, — Эджи думает, спизженным из повседневной с их Папирусом жизни, — просит сказать ему, если он начнет перегибать палку. Идет навстречу. Потому что Красный вручает ему съемный поводок от своего ошейника с шипами, который Санс раньше никогда не комментировал, видимо, принимая за украшение. Хах. Похоже, тот, кому он доверил свои хрупкие кости, умеет быть жестким или же даже жестоким. Как глупо предполагать иное, когда они оба в плохом конце готовы тысячи раз убивать человеческого ребенка, разве нет? И пока Санс послушно наматывает кожаный ремень на ладонь и пронзительно смотрит на Эджи без тени упрека; последний вдруг вздыхает вдвойне спокойно: мало того, что он не встретил осуждения, так еще и находится в странно ощущаемой безопасности, которую ему никогда не гарантировал даже брат, заставляя быть сильным, сопротивляться, но все равно проигрывать. Сансу можно доверять. Потому что… — Ты же простил меня, а? А-ах! — вопрос срывается в восклицание; ошейник резко дергается и придушивает, из-за того, что его тело не успело сменить положение, дергаясь следом. И вот с этого начинается невозможность строить предложения и адекватно мыслить: боль растекается по телу, заставляя скелета схватиться руками за ошейник, но не начать толком брыкаться. — Да, — отвечает отрывисто, не распыляясь, вновь хватаясь за поводок, видя как в недолгой асфиксии зрачки Красного, закатываясь, исчезают, а грудная клетка, полыхая огнем на всю комнату, выгибается ему на встречу, так и маня душой. — Можно ее взять? — несмотря на сменившиеся правила игры, он никогда не нарушит этот главный принцип. Тяжело дышащий, отпущенный не только для ответа, но и для передышки, фокусирует взгляд, неуверенно кивая. Санс же понимает, что Красный прослушал, так и не поняв смысла фразы; подаваться, открываясь, он не перестал, даже почти придя в норму… так что, можно сказать, что все было согласовано. Душа наощупь теплая и водянистая, протекает энергией, словно где-то есть пара дырок. Она забивается сильнее, когда костяная рука проскальзывает за держащиеся на надежде ребра, которые заживут еще нескоро. Вынимая ее, Санс с какой-то тонкой издевкой, показывающей, что он здесь главный, демонстрирует ее в своей руке очухавшемуся Эджи, чтобы в тот же миг резко сжать. Красный стонет и кладет себе руку на лобковое сочленение таза, пытаясь синхронизировать ритм, прося: — Пожалуйста, быстрей, — после этого задыхаясь в своем удушении, которое не является наказанием за что-либо. Скелет старательно держит баланс между жесткостью, выдавливающей красную магию при нажатиях и вырывающие резкие стоны из чужой груди, и нежностью, чтобы банально не раздавить и не поранить. Подключая ошейник и привычное лишение кислорода с на все время до этого прекратившимся соприкосновением с тазом, где чужая рука только помогает, он добивается результата — лежащий под ним скелет кончает, извиваясь в конвульсиях, разрывая острыми пальцами обивку матраца и изливаясь магией Сансу в руку. Последний в спешке отпускает поводок и даже снимает с несопротивляющегося и обмякшего скелета ошейник, обеспокоенно рассматривая шею на предмет повреждений. Когда можно сделать вывод, что все в порядке, Санс наконец спокойно вздыхает, снова гладя по голове, помогая почувствовать себя спокойно и защищенно. Одев их обоих по-минимуму, Синий впервые видит причину распутать тот огромный кусок грязного белья, в котором затесалось одеяло. — А ты? — медленно приходящий в себя скелет не в силах приподняться, просто переводя еще мутный взгляд на укрывающего его Санса, потерявшего свою футболку и накинувшего худи на голые ребра, под которыми еще трепетала возбужденная душа. — Перекостерюсь*, — улыбается в ответ, вздыхая, — подвинься, никуда мы оба сейчас уже не пойдем, — с отсылкой на последние несколько ночей, когда Эджи сбегал на диван; лично Сансу слишком лень, и стремительно остывающая душа с этим солидарна. — Теперь физический контакт не всегда приглашение, ок? — шепчет сонно Синий, соприкасаясь лбами, улыбаясь, ненавязчиво обнимая свою так же засыпающую альтернативную версию, которая приобнимает в ответ, чувствуя, как все вмиг меняется. Спустя какое-то время, Эджи вдруг окончательно осознает, что для простых объятий не нужна ни причина, ни последующий секс. Ленивый для всех этих дел Санс намеренно и безболезненно сведет любые порывы к нулю, все чаще ограничиваясь теплыми поцелуями, не позволяя Папирусу вновь затаскивать его брата в чертову садо-мазохистическую бездну. Ошейник останется пылиться под подушкой, а Эджи придет в новый мир без боли, без болезненных зависимостей и привязанностей. Эджи вообще придет в новый мир. Под руку с зовущим в свой родной Сноудин Сансом.