Имей я крылья, я б пронес тебя над миром, Имей я деньги, целый город подарил бы я тебе, Имей я силы, спас бы я тебя, друг милый, Имей свечу я, осветил бы путь тебе. Имей свечу я — осветил бы путь тебе. Майкл Мак-Дермотт «Свеча»
1
— Стив? Ответа не было. Он давно уже разыгрывал с ней одну и ту же шутку — прятался где-то в темноте. Дарси не могла оторвать взгляд от оранжевой полоски света, видневшейся на полу. Стив находился за белеющей в предрассветной полутьме дверью. Дарси не могла его увидеть, но голос доносился весьма отчётливо, грубый, чуть хрипловатый, словно Стив был слегка простужен. Горе всегда изумляет больше всего остального, а в памяти вечно остаётся что-то очень-очень глупое. Дарси по-прежнему отрывала листки у календаря в ожидании праздников, потому что праздники Стив чаще всего проводил дома. И чем ей приходилось платить за свои сладостные заблуждения? Она не раз вспоминала о близящемся Дне Независимости, а потом до неё вдруг доходило: Стив никогда не приедет домой. Это ощущалось как пинок в грудь. Что ж, может, это и не было горем. Может, горе — совсем и неправильное слово. Неправильное, если горевать — это рыдать и биться головой о стену. Мелкие раздражители вроде ветряной бури или проблем с желудком всегда были кстати, они, пусть ненадолго, отвлекали Дарси от навязчивого присутствия её постоянного спутника — скорби. Явившаяся по окончании того лета, когда погиб Стив, эта скорбь легла на плечи Дарси, словно невидимое, зато осязаемо тяжёлое покрывало. От этого бремени у неё потускнели глаза и ссутулились плечи. Все попытки избавиться от скорби были тщетны, как будто она каким-то образом сделалась её частью. Дарси ела, работала, видела сны и дышала в этом тяжком одеянии, пригибавшем её к земле; она была вынуждена ежедневно проталкиваться сквозь атмосферу серой тоски, которая высасывала краски из всего вокруг. Иногда скорбь, словно сокрушительные кольца удава, медленно сдавливала её грудь и сердце и выжимала жидкость из глаз. Иногда скорбь отступала, но никогда — никогда! — не оставляла насовсем. — Стив? — спросила Дарси, приблизившись к двери. Ответа не последовало. Она прижалась лбом к косяку и провела ладонью по стене. — Мне так недостаёт тебя, дорогой, — сказала она, силясь заплакать, потому что сейчас было самое подходящее время для этого. Но вопреки всему у неё ничего не вышло. Дарси подумала, что этого счастливого мгновения хватит на то, чтобы навсегда унять её боль. Она жила, она дышала теперь только ощущением этого момента, нежась в темноте, летя сквозь пространство и время, ожидая его появления. Она мечтала прижать голову к его груди, опуститься вместе с ним на кровать и притянуть его к себе так крепко, чтобы затрещали кости. Это всё равно, что очнуться от жуткого кошмара и с облегчением осознать, что находишься в собственной постели, и ничто тебе не угрожает. Дарси чувствовала себя так, словно она вполовину потеряла в весе. Ей овладела безумная радость, надежда, порыв жизнелюбия, будто она неожиданно хлебнула свежего воздуха в душном помещении. Она поверила, что это возможно… она поверила! Отныне она будет подниматься по утрам с лёгким сердцем, она полюбит каждый будний день и никогда-никогда больше не позволит себе сетовать на жизнь. В полудрёме, особенно, когда горько страдаешь, прошлое оказывается ближе, чем нужно. В ванной горел свет, оттуда доносились шум льющейся воды и хриплый кашель. Стив был дома. Он всегда был здесь. И вдруг всё стихло. Дарси тряхнула головой, словно стараясь сбросить с себя наваждение. У неё мерзли ноги. Ужасно хотелось привалиться к стене, а лучше — снова оказаться в тёплой постели. Но разве она могла сейчас сдвинуться с места? Разве она могла хотя бы на мгновение отвернуться от двери? Она осознала, что с момента её пробуждения прошло всего лишь несколько минут, может быть, даже меньше. Ей казалось, что она провела в ожидании долгие месяцы, стоя в коридоре и покачиваясь от слабости. Дверная ручка щёлкнула, и полоска света тут же исчезла. Её язык почувствовал терпкий привкус страха перед неизбежным, мышцы лица свело, и оно исказилось в испуганной гримасе. Дарси со всхлипом вдохнула, крепко прижав к глазам кулаки. — Стив, — в последний раз прошептала она. В последний — потому что уже поняла, каким глубоким было её наваждение. Слетев с её губ, его имя прозвучало как имя покойного. Жалкие мгновения отдыха от беспрерывного мучения — вот, что это было. Но даже в полусне Дарси помнила, знала правду и из-за этого страдала. Горе напоминало боль от вырванного зуба. Невыносимо сильная поначалу, боль пряталась, словно пёс, поджав хвост. Боль ждала своего часа. Блестевший то ли от пота, то ли от воды, в приспущенных белоснежных боксёрах, Баки неловко застыл на пороге ванной. Его лицо в полутьме показалось Дарси старым и некрасивым. Он смотрел на неё с растерянностью и зарождающимся беспокойством. Его широко открытые печальные глаза тревожили её, из-за его взгляда у неё душа была словно не на месте. Будто бы её душа могла когда-нибудь вернуться на своё место. Дарси чувствовала пустоту в животе, и как внутри неё что-то болезненно ворочалось, что-то, как и она сама, только что очнувшееся от тяжёлого сна. Тяжёлый сон — вот, чем стал для неё весь прошедший год. Многомесячный побег от всего на свете. Она всякий раз легко поддавалась какому-нибудь импульсу, который уводил её с опасного курса, что мог лишить её сомнительной прелести реальности. Дарси не давала себе прочувствовать всё случившееся до конца. Не смерть мужа — размышлениям об этом она посвятила немало дней и ночей, — а свою паршивую жизнь, новую жизнь в статусе молодой вдовы. Если кто-то стоял одной ногой в прошлом, сожалея об утерянных возможностях и коря себя за проступки, то Дарси и вовсе погрязла там до колен. Её не было в настоящем, для неё не наступали новые дни. Может быть, она весь год так и простояла здесь, у двери в ванной, ожидая Стива. Ночью, во тьме, поверишь и не в такое. Книги говорили: для того, чтобы забыть, лучше всего уехать куда-нибудь и не возвращаться в свой дом, пока страдание не превратится в воспоминание. Но для такого грандиозного побега у Дарси никогда не хватило бы силёнок. Это вам не коробки прятать в чулане. К тому же, побег — это не решение проблемы, если вы очень сильно ранены: куда бы вы ни убежали, сердце и голова всюду последуют за вами. Одно она поняла точно, поняла даже в темноте, по одному его взгляду — он её раскусил. Сразу понял, что она лгунья и трусиха, и что она в вечных бегах. И все эти чувства: злоба, внезапные приступы сентиментальности и смущения, — это всё он, его рук дело. Баки будто взламывал замки один за другим или разбирал матрёшку. А потом раз! — и обнажил её горе. Это горе отняло у Дарси последние силы. Не было такого способа, чтобы подготовиться к тому, что у тебя сердце разорвётся. Сколько бы раз это ни происходило прежде. Баки сказал ей что-то. Его голос звучал не громче шёпота, и она ничего не разобрала, совсем ничего, потому что в ушах у неё шумело. Ощущения, что она по-прежнему спала, больше не было. — Я просто… услышала что-то, — сказала наконец Дарси, растягивая слова. Нижняя губа её задрожала, но голос не сломался. «Перестань, — приказала она самой себе. — Прекрати сейчас же!». Но губа не переставала дрожать. А потом задёргалась и верхняя. Слёзы привычно подступили к горлу. — Я проснулась, — выдавила из себя она. — Забыла, что ты здесь. Она попятилась, когда Баки, словно почуяв неладное, попытался сделать шаг к ней навстречу. Дарси ощущала себя готовой вот-вот сорваться в пропасть. Она торопливо бормотала что-то о Фел и о том, что испугалась, заслышав посторонние звуки в доме, а сама отступала к своей спальне, мечтая сжаться в комок и спрятаться в темноте. Она захлопнет дверь перед самым его носом, накроется одеялом и плачем загонит себя в новый сон, как делают дети, когда им очень плохо. Но Баки шёл за ней, и Дарси была уверена, ускорь она шаг — и он ускорит свой. «Как ты, птичка?». И тут он вдруг протянул к ней руки, Дарси остановилась и даже заморгала от удивления. Ей показалось, что всё это происходило не с ней, что она — это не она, а настоящая «она» наблюдала за всем со стороны, послав вместо себя двойника. Баки сделал ещё один шаг навстречу, а потом обнял её так неожиданно и сильно, что на мгновение Дарси показалось, что она больше не сможет дышать. Уж тут-то сдерживаться больше не было никаких сил. Мы плачем глазами, другого не дано, но в эту ночь Дарси чувствовала, как плакало всё её тело, каждая её пора. Она стояла в объятиях чужого мужчины, вытянув руки по бокам, и рыдала навзрыд. Несмотря на торжественные похороны и тенорок священника, спевшего любимый псалом Стива, несмотря на службу у могилы и брошенную на гроб землю, несмотря на мучительный год траура, Дарси всё ещё не верила, что для неё всё было кончено. Её муж безвозвратно исчез в небе, а она осталась здесь с камнем, привязанным к сердцу, — любовью к мертвецу. Как ужасно сегодня ночью в её полусне смешались реальность и фантазия, сколько боли ей это принесло. Нельзя было так надрывать сердце в присутствии чужого. Если говорить правду, то Дарси визжала, как боров; прятала лицо и выла. Она так устала, у неё помрачилось сознание, и она совсем забыла о Фел, что спала в её комнате. «Господи, дай мне сил остановиться», — про себя взмолилась она. Но слёзы никак не кончались. Такие слёзы невозможно было ничем и ни перед кем сдержать. — Дарси, — позвал Баки; голос у него был приглушенный, как бы подбитый мехом. — Дарси, дорогая, до чего ты себя довела? Она замерла на полувсхлипе, не поверив своим ушам. Она довела? Она? Дарси почувствовала присутствие гнева, который мог бы взвиться внутри после слов Баки, но он был слишком далеко, в нескольких тысячах миль отсюда, как родительская ферма в Галене. Там, за душой, у неё хранилось немало пакостей: гнев, злорадство, малодушие, но в самой душе — только горькое страдание. Этот вой перекрывал всё на свете. Довела себя. Ну разумеется, довела. Сделала это с собой, как делает жестокий человек, загоняя лошадь: гонит её во весь дух без малейшей передышки, не чувствуя ни любви, ни жалости, пока несчастное животное не свалится замертво к его ногам, а он ещё, возможно, будет стоять, зажав в руке хлыст, и удивляться, почему же, чёрт побери, это случилось. Воспользовавшись внезапной передышкой перед новым приступом рыданий, Баки потянул Дарси за собой прочь от её спальни. И хотя ей казалось, что она своей истерикой наделала столько шуму, что, должно быть, перебудила половину улицы, Фел в коридоре так и не показалась и не издала ни звука. Баки повёл Дарси в гостевую спальню. Они шли, обвив друг друга руками и прихрамывая, как парочка инвалидов. Дарси не знала, чувствовал ли себя инвалидом Баки, но она уж точно. Только сейчас она заметила, что от него пахло ополаскивателем для рта, а за мятным ароматом чувствовалось что-то кислое. Его рвало, догадалась она. Дарси попыталась вспомнить, видела ли она когда-нибудь, чтобы Баки надирался в хлам или рассказывал что-то, не выпуская банки пива из рук. Наведываясь к ним в Бруклин, он приносил с собой бургеры или жаренные куриные крылышки в картонных коробках, но не бутылку виски. До вчерашнего вечера Дарси никогда прежде не доводилось видеть его в подпитии, а теперь он блевал в её туалете, как выпускник, впервые перебравший на вечеринке. Похоже, после своего возвращения Баки оказался в шаге от скользкой дорожки, по которой частенько бредут бывшие военные. Они обычно придумывают разные отговорки. Самые популярные: так проще бороться с бессонницей или с депрессией из-за того, что никак не получается найти работу (военных берут только в охрану). Или потому что ты уговорил друга подписать контракт, а он вдруг погиб. — Что это у тебя? Судороги? — спросил Баки. Дарси покачала головой. Судорог не было, её на мгновение пробрала дрожь, а затем она снова разрыдалась. Однако в этот раз рыдания были не столь продолжительными и глубокими. Баки не мешал ей, вероятно, выигрывая время на раздумья о том, как поступить дальше. Его рука всё ещё лежала у неё на плече. От её тяжести и тепла, а также от непрекращающихся слёз Дарси сомлела, ноги стали как ватные, поэтому она подошла к кровати и плюхнулась на расстеленную постель. — Я принесу воды, — сказал Баки, при этом лицо у него было белое как мел. Ему и самому не помешала бы пара глотков жидкости, а лучше целый стакан — таким измождённым он выглядел. Дарси не знала, сколько времени она провела вот так, в слезах и соплях, но она знала, что, когда она наконец-то успокоилась, вся её физиономия была мокрой и распухшей, а дышала она так, будто пробежала две или три мили. Она пошла в ванную умыться и долго оставалась там. На дне раковины виднелись жёлтые разводы, кафель был грязным. Вокруг царили беспорядок и запущенность. Когда её совсем отпустило (но ноги по-прежнему были ватными), она посмотрела на себя в зеркало. Глаза покраснели и воспалились, волосы сбились в бесформенный комок. Дарси подумала, что станет такой в старости… ждать осталось не слишком-то долго, и в смущении поняла, что если бы Баки сейчас оказался здесь, позади неё, она хотела бы, чтобы он обнял её снова: одной рукой под грудью, где всё ныло, а другой — под животом. И чтобы он прошептал её в затылок, прямо в спутанные волосы, что смерть — это всего лишь сон. Из её груди вырвался звук, напомнивший прежнее хриплое рыдание, но всё же иной — совершенно безумный звук. Она немного побаивалась выходить. Ей было стыдно перед Баки за это дурацкое ночное представление с истерикой. Несмотря на то, что он обнял её, Дарси казалось, будто он сердится, как это делают серьёзные люди, способные всегда держать себя в руках, при виде чужих проявлений эмоций. И этот его вопрос «до чего ты себя довела?» звучал мягко, но всё же как упрёк. Страдания — это личный выбор каждого, не так ли, крошка? Баки мог уколоть когда и где хотел, и когда делал это, то делал очень умело. Баки мог обо всём рассказать Саре и Гранту. А ещё Пегги, она непременно станет волноваться и в следующий раз отправит Фел ночевать у Марии. Большую часть времени Дарси оставалась одна без всякой помощи и участия. Близких приятелей она могла пересчитать по пальцам. Она никогда не сходилась с людьми легко, поэтому после переезда в Ист-Хэмптон новых друзей не завела. За этот год Дарси стала примерной вдовой в трауре, долгими летними вечерами она смотрела на океан, думая о погибшем муже, стряпала печенье и пироги, смотрела дурацкий телевизор и вязала шарфы, которые никому не пригодятся. Иногда трубы прорывало. Как сейчас. Она ссорилась со свекровью по пустякам, чтобы отвлечься от более серьёзных вещей, которые трудно было определить словами — страх, утрата, старение. Одиночество. Быть может, самоубийство. Иногда, заслышав по радио песню, которую помнила со школьных лет, Дарси принималась вытирать слёзы. Иногда она напивалась, не слишком часто, ведь деньжат было маловато. Смерть Стива была ужасной бедой, похожей на взрыв. Мощная ослепляющая волна боли. Но за взрывом следовали обрушения — необратимые последствия. Каждое утро за завтраком Дарси пялилась на глиняные горшочки для крупы, которые стояли на полочке над раковиной, и вспоминала, что у её матери были такие же горшочки, и у бабушки, и у Сары. Она думала, что ей от жизни ждать уже нечего. Возможностей с каждым годом становилось всё меньше, да и появись хоть одна такая, Дарси бы непременно упустила её. Она утратила свою роль. Жена? Чудесно. Она была женой, женой, которой никак не удавалось забеременеть и которую муж с преспокойненькой душой бросил, чтобы повоевать в Ираке. Каждый год отрезал от жизни новый кусок, и вот она уже примерила свою последнюю роль. Она была вдовой. А это навсегда, не так ли, птичка? Она никогда больше не отдаст своё сердце какому-то незнакомцу. Не окончит колледж. Не родит ребёнка. Дарси достаточно проводила времени у зеркала, чтобы заметить, как менялось её лицо. Никто уже не принял бы её за пухленькую школьницу и не спросил бы, имела ли она права. Дарси было тридцать, она чувствовала себя пустой и почти слышала, как внутри неё выл ветер. — Дарси, с тобой всё в порядке? — тихо позвал Баки, и она поняла, что не может больше задерживаться. Выключив воду, она вытерла лицо и вышла из ванной. Баки успел натянуть на себя джинсы и, как ей показалось, пригладил торчащие во все стороны волосы. В руке он держал ополовиненную бутылочку «Эвиан». Он ободряюще улыбнулся ей, и эта улыбка неожиданно согрела Дарси сердце. Нет, он не был раздражён и не собирался насмехаться. Его лицо выражало боль и сомнение. Дарси вдруг подумала, что это только сейчас он кажется таким же несчастным, как и она. Вернуться спустя два года в Штаты и тут же оказаться в окружении людей, переживших большую потерю, о которой твоё присутствие только напоминает лишний раз, — надо быть дураком, чтобы сохранить бодрое расположение духа. Но это был лишь коротенький период растерянности и бездействия. Мужчины всегда знают, чего хотят. У них есть, к чему стремиться. У Баки непременно появится дело. И роль. Он уже всё распланировал. У него будет, чем заняться и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят. Он не слышал внутри себя никакого ветра. И будь она проклята, если не почувствовала, как на неё снова накатывает эта слезливая волна; если она будет неосторожна, то всё опять закончится рыданиями. Дарси отпила воды, глядя на полную луну, что висела за большим окном гостевой спальни. В её свете улыбающееся, но всё ещё настороженное лицо Баки, обращённое к ней, казалось тёмно-синим. Океан вздыхал, словно у него выдался долгий день, а впереди было ещё много работы. — Здесь очень тихо, не так ли? — сказал Баки. — В Ист-Хэмптоне, я имею в виду. Пока мы ехали сюда, я видел мельницы, кукурузные поля, низкие дома и белые заборчики. Прямо-таки дух настоящей Америки. И всего-то в сотне километров от ревущего небоскрёбного Нью-Йорка. Идиллия. Сидеть на берегу, смотреть на океан, читать и пускать пузыри удовольствия. В Нью–Йорке это стоит дорого. Тишина вообще тут стоит дорого. И не только тут. Возможно, никогда прежде Дарси не доводилось слышать, чтобы Баки говорил так много. Она сделала ещё один глоток из бутылки. — Теперь я понимаю, почему вы поселились здесь, — добавил он. — Не из-за комплекса вечного квартиросъёмщика. Из-за тишины. Дарси не стала уточнять, что он имел в виду. Кажется, она и так понимала. Когда у молодых людей без образования и достойной работы, едва наскребающих на арендную плату за квартиру в самом неблагополучном районе Бруклина, вдруг появляются деньги и возможность сменить жильё, на что они обратят свой взор первым делом? Ну разумеется, в сторону Лонг-Айленда, а затем ещё южнее — в сторону Хэмптонса, где вы сотрёте подошвы своих башмаков, но не найдёте домика дешевле шести миллионов. Эти молодые люди достаточно глупы и беспечны, они прожили слишком мало, чтобы пугаться кредитов и ипотек. Они думают, что будут молоды вечно. Они думают, что будут жить вечно. Дарси вспомнила, как пару лет назад они со Стивом впервые оказались здесь: свернули с Дивинити Хилл на северо-запад, проехали ещё пару миль и наконец остановились на извилистой улице с двухэтажными домиками и множеством лавок, выходившей к океану. К ней примыкали свежезастроенные переулки, с одной стороны они упирались в поля, а с другой — в прибрежную зону. Какой-то богатый чудак выкупил здесь землю под бюджетные застройки, аргументируя это тем, что хотел бы видеть в Ист-Хэмптоне лица порядочных представителей среднего класса, то есть, настоящих американцев, а не томные физиономии заскучавших евреев. Дарси и Стив не были ни евреями, ни представителями среднего класса, но благодаря причудам этого неполиткорректного миллионера (а может быть, и миллиардера) сумели занять один из новых домов на Дарем-лейн в почти что самом дорогом районе Лонг-Айленда. Сумели занять, но так и не стали полноправными хозяевами. «Это он? — спросила тогда Дарси, увидев дом и думая: «Пусть это будет он. Именно он всегда был нужен мне». — Это он, правда?». Стив посмотрел на папку, что лежала между их сиденьями. «Нам сюда, всё так. Дарем-лейн, номер шесть. Не твоё счастливое число, а, Дарс?». Она покачала головой, не отрывая глаз от небольшого особняка. Её не тревожили числа и ипотека, она просто почувствовала что-то… ну, может, не любовь с первого взгляда, но притяжение? Да, именно. Так её потянуло к Стиву, когда она увидела его улыбку в первый раз. И то же самое она испытала, увидев свой новый дом. Дарси хотелось послушать океан, нашёптывающий её слова, которые она уже не вспомнила бы минутой позже. Она хотела посмотреть и послушать особняк, выяснить, было ли ему что сказать ей. Почему-то ей казалось, что было. Вот и сейчас, находясь в гостевой спальне вместе с Баки, она слышала негромкое, ровное дыхание большой воды. И удары своего сердца — мягкие, глуховатые. Двенадцать тысяч долларов. К этой сумме надо ещё добавить налоги и так называемые «кооперативные» платежи за содержание. А потом снова платить, платить, платить и платить. И так каждый год. «Вали из Хэмптонса, крошка, если не можешь заплатить», — Дарси вспомнила один из шутливых заголовков в риэлторской брошюре. В Галене она бы не бедствовала. В Галене достаточно просто ходить на работу, любую работу — и у тебя будет всё. Вернее сказать, всё из того, что может предложить тебе это богом забытое место. Дарси уже открыла было рот, чтобы сказать Баки о том, что скорее всего ей придётся продать дом, чтобы погасить долги, но почти сразу же поняла, что у неё не хватит духу произнести это вслух. Если она расскажет, если она озвучит свои опасения вслух, они тотчас станут реальными, а надвигающиеся неприятности — неотвратимыми. Баки расскажет Саре или Гранту, так, обмолвится между делом, и тогда крошке Дарселлен не избежать серьёзного разговора. Ну уж нет. Дарси допила воду и убрала пустую бутылку. Затем, не совсем осознавая, что делает, она задрала рукав пижамы и принялась расчёсывать локоть. Баки взглянул на неё, как ей показалось, с некоторым смущением. Рот его приоткрылся, и несколько мгновений он просто молча смотрел на неё. — Ты права, — наконец, сказал он. — О чём ты? — Права в том, что винишь меня в случившемся. Сердце замерло у неё в груди, Дарси знала это, потому что, когда оно снова забилось, то сделало три или четыре удара подряд. — Это неправда, — выдохнула она. — Правда, — возразил Баки. — Ты винишь меня. И ты права. Может быть, мы все виновны в этом, Дарси. Мы, дураки у телевизоров, что культивируют войну. Сразу после одиннадцатого сентября все мои знакомые наперебой говорили: теперь надо идти служить в армию. Но единственными, кто это сделал, были мы со Стивом. Я предложил, он согласился. Так мы попали в морскую пехоту. Вместе с ребятами из Кэмп-Пендлтона нас отправили в Ирак. Стив любит говорить, что война сделала из него человека, дала ему профессию, что из него не вышло бы ничего путного, если бы не армия. Только я думаю, что это всё больше обо мне. Это я сгинул бы, если бы Буш не наплевал на нарушение устава ООН. Прискорбно это сознавать, но всё так и есть. Дарси заметила, что Баки говорил о Стиве в настоящем времени, а ещё что он смотрел ей не в лицо, а куда-то в область шеи. — Что меня ждало? — продолжал он. — Уж не колледж — это точно. В лучшем случае, собственная автомастерская, и, вероятнее всего, я начал бы спиваться, как мой папаша. Все мы ходим тропами своих предков, не так ли? — отважившись на короткий взгляд в её сторону, он невесело ухмыльнулся. — Но не Стив. У него бы получилось. Я имею в виду жизнь вне войны. Он способный и — как бы это правильно сказать? — практичный? жизнелюбивый? Я не знаю. У него хорошая хватка. Ему всё интересно: рисование, строительство, дизайн, футбол, кино, музыка. Он бы нашёл, чем заняться. Но вот беда: я предложил, а он, дурак, согласился. Я предложил, понимаешь? Сказал, что это наш долг, что это не какие-то там очередные разборки на чужой земле. Я хотел бы сказать, что верил в это тогда, но не думаю, что это правда. Вот что ужасно. Я притворился, что верю. А Стив согласился, сразу согласился, потому что такой он, старина Стив, — если надо, то надо, никаких отговорок. Я знал это, и всё повторялось вновь и вновь: я звал его с собой, и он шёл. Мы испытывали судьбу. «Вот оно», — с мрачным удовлетворением подумала Дарси. Тот самый момент, когда сочувствующий начинал говорить и вести себя так, словно он знал умершего лучше, чем все остальные, словно был ближе других, ближе её. Сколько раз ей приходилось выслушивать подобные монологи, начиная со дня похорон и заканчивая сегодняшней ночью. Больше всех старалась, конечно же, Сара — она ведь могла запретить Стиву подписывать контракт, могла надавить на мужа и убедить в том, что эта идея не сулит ничего хорошего; могла сослаться на гороскоп и расположение линий на руке сына — его ждала смерть, она предчувствовала это, но ничего не сделала. Старая дура. — Не нужно набивать себе цену, — отрезала Дарси. За неприятным удивлением пришло понимание, затем злость, а следом — ярость. Теперь Баки смотрел прямо на неё, и в его взгляде читалась ошарашенность. Она была по-настоящему груба с ним. Ей не хотелось признаваться, что её охватил настоящий гнев — гнев, показавшийся совершенно новым и одновременно знакомым, как старый друг, — и всё же это был он — описывающий раскалённые круги под покровом раздражения. Баки развёл руки в стороны, наверное, желая жестом выразить беспомощность и непонимание, но Дарси словно ждала этого движения — больше ей ничего и не требовалось. — Ты вернулся домой, и оказалось, что тебя здесь ничто не ждёт, — собственные слова отдавались тяжёлым колокольным эхом в её голове. — Ты придумал себе вину, чтобы у тебя было хоть что-нибудь. Но знаешь что? Легко взять на себя роль провинившегося, когда на самом деле ты им не являешься. Ты не нравишься мне, никогда не нравился. Это правда. Вечно такой самоуверенный, неотразимый. Всегда знаешь, что сказать, что сделать, и тебе всегда есть до всего дело. Может быть, меня раздражало то, как сильно ты мог влиять на Стива, но скорее всего мне не нравилась твоя небрежность по отношению ко мне. А может быть и что-то ещё. В любом случае, больше это не имеет никакого значения. Баки больше не выглядел ошеломлённым, в его взгляде читалась смесь раздражения и жалости. Дарси заметила блеск кэмп-пендлтоновского перстня на его левой руке, что пребывала в постоянном движении: пальцы судорожно сжимались и разжимались. Дарси вспомнила о ранении. — Ты сказал, что виноват, я говорю: это неправда. — Теперь её голос звучал более удовлетворённо. — Жизнь — это карусель, на которой никому не дано удержаться надолго. Стив вылетел из обоймы раньше других. Ему просто не повезло. Ему и всем остальным военным в «Вудлоне». Когда она сказала это вслух, она думала, что соврала, думала, что слышала это выражение про карусель по телевизору, а теперь оно внезапно всплыло в памяти в самый подходящий момент. Дарси не знала, что эта идея родилась не сама по себе, что она пришла ей в голову в своё время. Шли дни, вскоре её горе, которое она носит в себе каждый день, приобретёт некую медитативную сущность и станет тоской, а спустя годы тоска превратится в светлую печаль. Однажды она скажет: мой муж погиб в Ираке, и лёгкое облако грусти ляжет на её лицо. Может быть, она даже улыбнётся, потому что её муж был хорошим человеком, и она любила его. Им просто не повезло. Однажды она будет в порядке и снова сможет стать счастливой, но сейчас Дарси не знала об этом. Сейчас она вглядывалась в лицо Баки Барнса, заметившая нечто, что потрясло её до глубины души. — Что? — хрипло переспросил он. — Что ты говоришь, Дарси? Она протянула руку, подушечкой указательного пальца осторожно провела под его глазом и показала палец. Он внимательно посмотрел на него и прикусил нижнюю губу. Дарси не могла перестать поражённо пялиться на него, это был шок, который ощущает человек, столкнувшийся с чем-то немыслимым; она испытала потрясение, схожее с тем, что чувствуешь, когда видишь лицо близкого друга в чужой, враждебной обстановке. — Ты не нравишься мне, — повторила она, уже несколько застенчиво, без прежнего запала; её голос немного дрожал. — Но Стив любил тебя, а ты, кажется, очень любил его. Ты мой гость, и двери этого дома всегда открыты для тебя. «До тех пор, пока это ещё мой дом», — про себя добавила она. — Да, — отозвался Баки. — Я понял. Спасибо за откровенность. — Он вдруг отвернулся и потянулся к пустой бутылке с водой, скорее всего желая выиграть время и взять себя в руки. Самым простым способом сделать это было поменять тему разговора и как можно быстрее. — Фел, наверное, проснётся в любой момент, — сказал он. — Нам с тобой нужно поспать ещё немного. Дарси рассеянно кивнула. — Ты в порядке? — спросила она, в действительности не слишком интересуясь его самочувствием. Она снова начала пятиться, желая поскорее остаться одной и забыться болезненным предрассветным сном. — Нет, но я буду, — твёрдо ответил Баки. Вряд ли он говорил о похмелье, но какая разница? Движение его пальцев прекратилось, он сжал руку в кулак. — Спокойной ночи, Дарси. — Спокойной ночи. Она хотела добавить: «не думай обо мне плохо», но посчитала глупым говорить такое человеку, у которого от её слов на глаза навернулись слёзы. Дарси вышла из гостевой спальни, добралась до своей комнаты и скользнула в постель рядом с Фел, которая по-прежнему безмятежно спала. Засыпая второй раз за ночь, она вдруг вспомнила яблоневый пропылённый город своего детства. Нищий, тихий, щемящий душу негромкой красотой плодородных краёв Гален. Она позабыла о подростковой ненависти, о злых напутственных словах отца и бездействии матери. Если всё будет совсем плохо, она ведь сможет вернуться туда, так? Она имела на это право? Дарси почувствовала, как её захлестнула внезапная волна тоски по дому. Она радовалась этому. Она грустила.