***
Арвид Юлнайтис, студент Саратовского университета, собирался писать курсовую по Саломее Нерис. Потом материалы курсовой должны были пригодиться для статьи, а может, и для диплома. Фольклорные мотивы – король ужей Жильвинас, неудачник с запрещенным именем… Арвид Юлнайтис, студент с соломенными волосами до плеч, курил трубку и мечтал заказать себе трость с головой пуделя. Зеленый галстук он закалывал узкой булавкой, на правой руке носил перстень – витого серебряного ужа. Уж смотрел прозрачными крохотными глазками вишневого янтаря. Уж принадлежал еще деду, по легенде, лично знакомому с госпожой Нерис. Старую вересковую трубку студент набивал табаком, вытряхнутым из дешевых папирос. Трубка тоже досталась от деда. Арвид ходил щеголем, как и было принято в их интеллектуальном кружке, изъяснялся на странном воляпюке, составленном из старомодных тяжеловесных оборотов, обращался на «вы» ко всем, кроме ближайших друзей, знал на память чудовищное количество стихов - да и сам пописывал иногда - и читал их глухим голосом, полуприкрыв глаза, покачиваясь и слегка подвывая. В его кружке из всех обращений предпочитали «господа» или «друзья мои», спрашивали у дам разрешения закурить и целовали им ручки в благодарность за милостивое соизволение. Собирались каждую вторую субботу месяца, чаще всего у него, поскольку лишь двое роскошествовали на отдельной жилплощади: мать Арвида уехала во Львов и там вышла замуж третьим браком, оставив сыну квартиру – их родовое гнездо, а Костя Штрауб работал дворником – ему полагалось трудовое жилье. Если не хватало денег, Арвид вкалывал на вокзале грузчиком. Григ от души потешался над тайной жизнью господ аристократов и их «языком сверхученой премудрости». Когда Ингрид сказала, что беременна, Арвид поперхнулся и предложил ей, раз уж такое дело, руку и сердце. Ингрид плачевно скривилась и, закусив губку, бросила ему в лицо, как злейшему врагу, что беременна она от Грига, что в его благородстве не нуждается и лучше бы он о себе позаботился, а она их кривляниями сыта по горло… и все равно послезавтра на абордаж… и не пошел бы он, стихоплет хуев… Собственно, это она и хотела ему сказать. После чего Ингрид развернулась и ушла. Таким образом Арвид потерял и друга, и невесту. У него остался только Жильвинас – и то ненадолго. Вскоре Юлнайтиса вызвали в деканат и поинтересовались, когда, наконец, он прекратит это безобразие и начнет вести себя, как и полагается советскому студенту. Перестанет корчить из себя барина и объяснит, заодно, по какой это такой моде он одет и подстрижен? Кольца эти, стишочки... Всему же есть границы. Неужто он не понимает, куда дело клонится? «Понимаю», - сказал Арвид и, отправившись в парикмахерскую, постригся «под Котовского». Вечером он выпил практически залпом бутылку крепленого вина, а утром, не обнаружив в аудитории Ингрид на привычном месте, слева у окошка, ударил в лицо своего лучшего друга с такой силой, что Григу потом зашивали губу. Не подвел злой серебряный уж. Досада не отпускала Арвида, и он, не дожидаясь новой беседы с замдекана, вернулся домой и лег спать. Григ пришел вечером, сел на кровать, не зажигая свет. Губа у него вспухла, говорил он с трудом. Арвид не повернулся. - Юл, - выговорил Григ. – Юлик, дело-то нешуточное. Ну да… свинья я… все такое. Но я пьяный был. Мы оба были… Ирка еще с собой принесла. Был бы трезвый – ни за что бы! Юлька… Ну сейчас неважно уже, но… ни фига она была не девушка. То есть вообще никак. С кем только не путалась, мммм… Нахер ей не сдалось твое обожание – поиграла, надоело. Юл… она говорит, что на нас настучали. На всех, понимаешь? И что стукач – кто-то из наших. Ты меня понял, да? Ключ твой – вот он. На столе оставляю… Арвид Юлнайтис лениво думал – дать ли ему еще раз или сам свалит? Григ свалил сам. Трубка куда-то затерялась. Ужа пришлось продать – старинная работа, серебро. На вырученные деньги он прожил примерно месяц. От всей той нелепой и беззаботной щенячьей жизни остался только медный крест с янтарем. Он купил его перед самым отъездом у какой-то старушки в шляпке, не глядя, вынув из кучи всякой дребедени – надтреснутой чашки из дореволюционного сервиза, какого-то подсвечника, связки посеребренных ножей и десертных вилок, вымпела с приколотыми значками. Теперь крестик лежал на кровати, темный дикий янтарь в грубой оправе, а рядом беспокойно спал Мигелито. Невысокий, как большинство латиносов, исхудавший и заморенный, он казался подростком. Интересно, сколько мальчику лет? Вряд ли больше, чем было нам, когда все началось. Но с ним, похоже, обошлись похлеще, чем с нами. Нас все-таки не собирались убивать. Уже не собирались… Мигель во сне судорожно стиснул крест и заскулил. Арвид погладил его по голове и пошел работать – утром надо было отдать выправленную рукопись, а из 25 страниц написано только 16. Оставлять его здесь было глупо и опасно. Переправлять куда-нибудь – совершенно бессмысленно, да и некуда. Арвид Юлнайтис, деклассированный элемент и наркоман, поступил, как всегда поступал в сложных ситуациях: пожал плечами и решил, что Небесной канцелярии виднее. К счастью, мальчик ему понравился: он казался интересным. За ночь еще пару раз выходил покурить. Примерно в половину первого ночи красотка Марибелль попала в узкую расселину и жалостно стонала, окруженная обезьянами и гремучими змеями, а верный Фердинанд тщетно искал ее в другой стороне леса… «Ужаса, больше ужаса! Куси их за яйца, Руссито!» - урчал редактор, пролистывая тощую стопку очередных опусов. Арвид тоскливо подумал в сто первый раз, как ему обрыдли эти дешевые приключения, и вот бы взять и ввести в текст эту обшарпанную комнатенку, потеки на потолке, вздувшийся линолеум… Вот это был бы ужас! Мигель открыл глаза, вздрогнул – и зашипел от боли. Арвид затушил окурок, подошел к нему. «Все в порядке, сеньор подпольщик? Как себя чувствуете?» Мигель уже пришел в себя, вспомнил, где находится, кивнул. - Спасибо, все хорошо, пить только хочется. А почему ты не спишь? - Дежурю у постели раненого героя, ясное дело. Очей не сомкнул, как видишь. Арвид подлил в стакан воды мятного сиропа, размешал. Хорошо бы льда, да опять забыл, не наморозил. Усмехнулся про себя: вроде, и привык к заморским диковинам, а до сих пор удивительно. У нас такого сиропа не было, хочешь оранжаду - наболтай варенья, какое найдешь, и хлебай-наслаждайся! И про дурищу Марибелль никто бы писать не заставлял. Советскому человеку такое искусство чуждо и ненужно. «Ты, Руссито, молодец, у тебя голова варит! Ты это говно лепишь с удовольствием! Вы, русские, все сумасшедшие!» А наши мятежники все больше синие, заумные, сидели и по кухням бухали. Мигель настороженно провожал глазами каждое движение. Его можно было понять. - Расслабься, детка, я работаю по ночам. Просто вышел покурить. Завтра весь день буду дрыхнуть как сурок, только с утра сбегаю в редакцию, отдам плоды трудов. Глядишь, денег вырубим. Купим гамбургер и три обоймы патронов. Голодными не помрем, живыми не дадимся. - Арвид… Я… отработаю. Как ты скажешь. - Интересно, чем, - ядовито заметил Арвид. - Убьешь конкурента? Взорвешь редакцию? Расскажешь мне про политическую экономику? Ты хоть что умеешь-то? - Я? – Мигелито завелся. – Пол мыть умею, в отличие от… - Знаешь что, - внезапно обиделся Арвид, - не очень-то это вежливо! Мигель замолчал. Арвид вышел на балкон и снова закурил. Вот чертов шкет, мало что возись с ним теперь, так еще и уют наведи, занавесочки повесь, условия предоставь! Нет уж, пусть выздоравливает и убирается к чертовой матери. Где и пол почище… и люди получше. - Арвид… - тихо сказал Мигель. – Ну Арвид… Прости, пожалуйста… просто больно очень... Я не хотел... - Расслабься, - не оборачиваясь, ответил Арвид. – Спокойно лежи. Сейчас докурю и приду. Марибелль из последних сил упиралась в серые камни расселины. Внизу средь прелых листьев, гнилых ветвей и осклизлого мха извивались гремучие змеи, издевательски погромыхивая трещотками. Высоко над головой бесстыдно голубело небо, перепархивали яркие птахи, там была жизнь, свобода, туда было не добраться. Она потихоньку съезжала все вниз и вниз, раздирая смугло-золотистую кожу, пачкая кровью желто-зеленый сухой лишайник на камнях. Как вдруг… мощный столп зеленоватого сияния выхватил ее из полумрака, и девушка, теряя сознание, внезапно ослабев, рухнула в ослепительное ничто. Столп света подхватил обмякшее тело и с невероятной силой потащил ее вверх, в высоту. Туда, где не было уже ничего, кроме внезапно распахнувшегося круглого туннеля. Арвид рывком потушил бычок и рванулся в кабинет, захлебываясь, застучала его машинка, звонком отмечая конец каждой напечатанной строки. Мигель вздохнул, допил тепловатую воду со вкусом зубной пасты и закрыл глаза. “Чао, мигель! мне тут надо отлучиться. ничего не бойся, буки под кроватью нет, чупакабру прогнали, скоро вернусь - принесу молочка и булочек. Буку пришлось застрелить, но ты спал сном ангела и ничего не слышал. Пойду сниму еще кого-нибудь, чтоб вам не так скучно было”.***
Мигель дождался, пока этот уйдет – ждать пришлось долго, он все подходил, трогал лоб, что-то бормотал на незнакомом языке, по-русски, наверное. Когда щелкнул ключ в замке, он открыл глаза, сел в кровати, помогая себе руками – при каждом движении внутри что-то тошнотворно обрывалось, нога горела огнем. Во рту пересохло, хотелось пить – Мигель нашарил на тумбочке липкий стакан. Пустой. Рядом лежала записка. Этот изволил шутить. Ну, пусть шутит сколько угодно. Благослови его Пресвятая Дева за то, что вчера подобрал на улице и приютил. Мигель не знал, куда идти, да и на ногах еле стоял. Если даже позаботился ради шутки, то надо вести себя как можно тише и лучше, пока силы не вернутся. Только вот как… Ночь осталась в тумане. Вроде приходила какая-то неопрятная женщина, русский ей убедительно врал про «нежного друга», вот беда, получившего пером в уличной потасовке. Женщина, ругаясь, сделала Мигелю обезболивающий укол, промыла, залила йодоформом и зашила ногу. - Дождались, чуть не черви в ране ползают, - бормотала она. – Мои дурищи и то умнее. Заражения ждали? Русский покаянно кивал и подавал ей салфетки. Мигель чувствовал тупое дерганье кетгута и слышал скрип иглы, а больше, слава Господу, ничего. Женщина взяла пачку песо и ушла, русский провожал ее до двери и ворковал. Потом, правда, обмолвился, что эта женщина, синьора Роха, делает аборты при местном публичном доме. То есть иначе сказал, еще хуже, Мигеля затошнило, и пришлось повернуться лицом к стене. Русский еще что-то расспрашивал, но он уже провалился в темноту без сновидений. Ненадолго, обезболивающее скоро закончилось, но и то время было ценнее хлеба. Он лежал на выношенной мягкой простыне, под одеялом, выпил горячей воды с растворенным бульонным кубиком, и голова уже не так кружилась. А все, что было, – просто дурной сон, надо выздороветь и забыть. Хорошо бы русского не было подольше, хотелось в туалет и хотя бы обтереться водой. Наверняка тут вода есть. Мигель неловко, боком, спустил ноги с кровати, собрался с духом и встал. Ничего. Вчера бегал. Русский вчера надел на него свою футболку, так что хотя бы не нагишом разгуливать по дому. Босые разгоряченные ступни прилипали к сто лет не мытому полу, на линолеуме были какие-то пятна, пузыри. Мигель поймал себя на том, что тупо стоит и смотрит на этот серый линолеум, обхватив себя за плечи, а из глаз опять течет соленая водичка. Он закусил губу и пару раз ударил сам себя по щеке - нечего тут раскисать, эрмано, переставляй ноги и иди умойся. Спасибо доброму дяде Арвиду, что не кинул подыхать на улице. Русские, говорят, добросердечны. В комнате были две двери, одна, наверное, вела в кабинет – оттуда ночью доносилось стрекотание пишущей машинки – русский сказал, что писатель. Интересно, может, пишет какие-нибудь социалистические романы, про подвиги и народ, а их потом в самой Москве печатают? В кабинет Мигель не пошел, а добрел до второй, в коридор, постоял немного, борясь с подступившей дурнотой, потом упрямо двинулся дальше. Не просить же русского помогать с самыми простыми человеческими надобностями. Ногу дергало, но терпимо. В коридоре грязь была совсем уж несусветная, уличная пыль, на вешалке – какое-то тряпье, старые куртки. Мигель мельком подумал, что бы сказала его чопорная и набожная матушка, увидев это место… нет, не надо матушке вообще ничего знать. Не нужно. Дверь в ванную маячила впереди вратами рая. Если считать про себя и ни на что не отвлекаться, то нормально. О Господи, вот она. Ура. Хорошо бы еще не упасть лицом в унитаз. Обшарпанная ванна была занавешена клеенкой с изображением каких-то негритят, поющие рты распялены в улыбках, на голубом фоне – желтые цветочки. Из ржавого душа капало, под краном желтел известковый налет. Тут не то что было грязно, но так безысходно, будто в доме обитал труп. Мигель видел и более загаженные квартиры, где еда на полу валялась, – вот у Хавьера, например, у него пятеро детей и Революция, как тут справиться… то кашу на пол вывалят, то банановую кожуру бросят, то банку с водой и окурками перевернут. Но там была жизнь, а тут словно мертвец поселился. Он осторожно отвернул кран, потекла ржавая холодная вода. Можно было сколько угодно плескать ее себе в лицо, не думая о запахе железа… не думая… не думая. Не вздумай тут орать, чучело чертово. Руки-ноги целы, а людей гораздо лучше тебя мучили и расстреливали, они и не пикнули, они смеялись в лицо своим палачам, они пели песни разбитыми губами, а ты просто тля и недоносок, вот ты кто. Мигель подумал, что стоит тут уже кучу времени, тупо глядя на текущую воду и водя пальцем по ободку раковины. Надо бы посмотреть на себя в зеркало, он не был уверен, что все осталось… как прежде, не чувствовал так. Но зеркало было маленькое, висело высоко и снять его со стены не получилось. Под ним на облупленной полочке пристроилась заляпанная мылом многоразовая бритва и помазок в латунной чашке. Мигель машинально взял их и сполоснул, как смог, вытер краем футболки, потом положил на место. Пощупал ногу – горячая, но, вроде, ничего. Бинты сохлые и пахнут какой-то аптекой. Выше он смотреть не стал, не хотелось. Потом как-нибудь. Рядом с унитазом на стопке газет лежали какие-то ядовитого цвета журналы. На верхнем - грубо намалеванную блондинку с вытаращенными глазами и раскрытым накрашенным ртом приобнимал такой же убогий красавец с голым торсом. Построены они были плохо, нога у блондинки не в ракурсе, правый глаз косил, а краски художник, должно быть, добывал, макая кисточку в свой ночной горшок. Если малевать все подряд окисью хрома, охрой и вермильоном, то что ж удивляться эффекту. Очень хотелось взять карандаш и все поправить, как надо. Щелкнул замок. Мигель вздрогнул и выключил воду, обернулся к двери. Редактор был категоричен: «Руссито, это бред! Что ты мне принес? Ты что, обдолбался, что ли, когда это писал? Не обдолбался? Все равно смени своего пушера – он тебе говна продал, а ты мне отрыжку с этого говна пытаешься втюхать за нормальные бабки! Руссито, я же не идиот…» Арвид посмотрел на редактора ледяным прозрачным взглядом. «Алекс, детка, не кипятись. Ты боишься, что публика это не осилит? Не смейся! Ну, если хочешь, я все перепишу, могу прямо сейчас. Но учти: ты сам режешь свою золотую курочку». «Я тебе не детка, а работодатель! - привычно окрысился редактор. – Перепишешь, конечно. Но что ты вообще в виду имел?» Арвид совершенно не знал, что он имел в виду. Он надменно взглянул на плакат с подборкой «Калейдоскопов» - Марибелль среди пиратов, Марибелль в джунглях, Марибелль в объятиях роскошного шпиона в сером безупречном смокинге – и обронил: «Трахаться с инопланетянами!» «Ну и что?» - не понял редактор. «У нее сиськи. А у них паучьи лапки, фасетчатые глаза и весь простор воображения, - снисходительно улыбнулся Арвид. – Моего воображения и… кто у нас на отрисовке этой дребедени? Не хочешь паука – пусть будут ужи в коронах или ангелы с крылышками. И вот такенными мускулами. И пленники в хрустальных камерах, а они их чуть что – электрическими розгами, по смуглой коже! Так что не дури, Алекс, и не дави мне горло. Но если ты не хочешь…» Редактор кисло взглянул на обнаглевшего до предела автора и буркнул: «Черт с тобой, русский торчок. Хочу. Но если не пойдет, вылезать из этого говна будешь сам». Пряча деньги в карман, Арвид подумал, что про пленников он, пожалуй, зря. Хотя, похоже, именно они-то Алекса и убедили, что хитрый русский все уже расписал на три выпуска вперед. Но это все пустяки! Денег хватит на еду, на старую каргу Роху и на лекарства! Мигелю - от осложнений после хронической революции, а Арвиду… тоже от осложнений. После революции, да… А потом придет лекарство и поможет им обоим. И он мигом накатает в “Калейдоскоп” хоть тыщу печатных листов про инопланетян и хрустальные клетки, черт, про клетки хорошо! И бунт, непременно бунт на космическом корабле! Капитана, суку, привязать к пальме его же собственным хоботом!!! Пусть не лапает наших девочек… и мальчиков. Прямо в редакции разделил деньги на три примерно равные кучки: “на жизнь”, “на лекарства”, “на потом”. Подумал и решил побольше заначить “на потом”. Кучку “на лекарство” ради этого пришлось уменьшить до минимума, ну что ж поделать. Расходы “на жизнь” тоже как-то непредвиденно возросли, но Арвид Юлнайтис об этом пока не думал. Арвид Юлнайтис вышел из супермаркета и отправился на точку, потому что ни один коп в жизни не допрет проверить карманы у немолодого, потрепанного жизнью кабальеро, несущего пакет молока, печенье и десяток яиц - ты прям домохозяйка, Арвид! Он слегка струхнул, когда увидел пустую разворошенную кровать. Мигеля не было, балконная дверь открыта, в доме мертвая тишина. Потом голова чуть прояснилась, мир стал реалистичнее. Призрак замученного латиноамериканского подростка стоял в ванной и медитировал на сливной бачок. Арвид улыбнулся как мог дружелюбно и предложил, если тот уже все сделал, двигать в кроватку, не зависать. А если нужна какая-то помощь, то всегда пожалуйста. Но мыться будем, когда доктор разрешит, о’кей, Майки-бой? Хочешь журналы? Иди ложись, я тебе принесу. Сейчас сварим бульон, пообедаем, потерпи немножко. Мигель чопорно поблагодарил его за все и, волоча ногу, двинул в обратный путь - через всю комнату. Лег, затих. Арвид достал из пакета куриную грудку, залил ее водой и плюхнул на электроплитку. Когда в последний раз он варил суп? Кажется, никогда, здесь так уж точно. Единственную кастрюлю милосерднее было бы выбросить - пригоревшая сто лет назад еда намертво вплавилась в дно. “Как я тут живу вообще? - подумал Арвид и сам на себя озлился: - Ладно. В конце концов, я старый холостяк, имею право, а Мигель - не барышня. Всегда надо уметь вовремя остановиться”. Из приправ в доме нашлась соль и пара листиков ископаемой лаврушки. Пену с бульона скинул в раковину - смывать не стал. В ящике стола завалялось три ложки, вилка и несколько съежившихся горошинок черного перца. Мигель на кровати не подавал никаких признаков жизни. На улице потемнело - собирался дождь. Курица мерно выкипала на плите, невыловленная пена колготилась по кастрюле мелкими буроватыми ошметками. Миска бульону остывала на краю мойки. Чертовы миски - они такие неудобные. - Мигель, кофе хочешь? Или молока? Есть много вкусного димедролу, но сперва надо скушать суп! Мигель помолчал, потом попросил молока, если можно… спасибо большое, Арвид… Чашку для Мигеля он купил в том же супермаркете. Большую, прозрачную, с веселым китом. Разобьет - не жалко. Дождь - это хорошо. Давно пора помыть этот сраный мир. И дышать будет свежее, и спать лучше... Кит плыл по белому молочному морю. Молоко поплескивалось туда-сюда, туда-сюда… Давай, лапуля, выпьешь бульону, потом молочка. Кстати, тебе не холодно? Жарко? Ну да, ты же революционер, жаркое сердце! А уколов не боишься? Не бойся, я умею, дядя Арвид отлично умеет, ты и не заметишь! Димедрол, детка, чистый, неразбодяженный… Раз - и все! и потом баиньки, и ты, и я. А дождик будет кап-кап-капать, смоет все следы - то-то и хорошо! Вот твой бульон, осторожно, горячо. А потом дядя Арвид с волшебным шприцем уложит тебя поспать. А вечером придет синьора Роха, и ты у нас будешь румяный и свеженький, ей понравится. Ляг на живот и ничего не бойся… Ну ладно-ладно… можно и в бедро, чего ты…***
Русский болтал и болтал, не останавливаясь, глаза у него поблескивали, как у больного в жару, на бледных скулах алели два пятнышка румянца, тоже какого-то ненастоящего, болезненного. И тощий он был, словно родной брат Санта-Муэрте, скелет, сбежавший с праздника всех мертвых. Серые волнистые прядки прилипали ко лбу, к щекам, светлая рубаха и линялые джинсы болтались, как на вешалке. Он все трогал Мигеля - за лоб, за плечо, за руку, поправил одеяло, переставил посуду на тумбочке, ни на секунду не прекращая разговаривать. Пальцы у него были сухие, жилистые и ощутимо подрагивали. Мигель допил молоко с сахаром, с сожалением посмотрел на чашку – она была такая новая, красивая. Из другого мира. Того, где светлая клеенка на столе, алые бумажные розы у статуи Девы Марии в нише, чисто вымытый голубой кафель кухонной печи, на окне воркует белая голубка, а на столе лежит шелестящая тень магнолиевой ветки… К горлу снова подступил горький комок, он привычно его сглотнул, сердито утерся. Русский отобрал у него чашку, потом достал лоточек со стеклянным шприцом, марлей и ампулами, многословно объяснил, что сейчас сделает ему укол, после которого все-все сразу же пройдет. Мигель испугался. В ДИНА кололи чем-то таким, после чего ноги делались как ватные, голова болталась и больно было невыносимо. Как-то он почти сутки пролежал на полу, тупо разглядывая ржавое пятно на стене, следы от нескольких отвалившихся плиток и покрытое прозрачными каплями отверстие слива. Не мог встать, не мог пошевелиться. Господи, это пятно теперь навсегда в нем отпечаталось. Наверное, по лицу было видно испуг. Мигель всегда плохо владел собой, легко краснел, бледнел. Матушка всегда смеялась, что «молодой сеньор Моралес еще только приготовится соврать, а Бог уже все написал на его лице». - Не бойся, заснешь - и болеть будет меньше. Ты чего такой нервный, латинито? Уколов трусишь? Не трусь, – рассмеялся Арвид. Что-то словно подторапливало его изнутри, он словно ждал, когда Мигель заснет, будто это было важно. Может шума не любит – но Мигель вроде бы ночью лежал тихо. В любом случае перечить не годилось, пришлось покорно подставиться под укол, больно и впрямь не было. По телу сразу разлилась сладкая сонная одурь, боль словно отодвинулась куда-то на край сознания, не исчезла совсем, но стала какой-то неважной. Мигель поморгал отяжелевшими ресницами, потом русский осторожно опустил его на подушку, подержал на лбу странно жаркую ладонь, что-то приговаривая на своем непонятном звенящем и цокающем языке. Лекарство и впрямь хорошо помогло. Мигель парил в молочных сладких волнах сна, и ему казалось, что он синий кит. «Хорошо бы нарисовать такого кита», - мельком подумал он и вдруг проснулся, как от порыва ветра. В доме было очень тихо, в окно барабанили тяжелые дождевые капли. В животе было жарко и сонно, свет в комнате потушен, на улице лилово-пасмурно. Ветер снова вздохнул и бросил в стекло пригоршни водяных горошин. - Арвид, - тихонько позвал Мигель. - Арвид, ты тут? Можно мне попить? Ответа не последовало, дом переполняла тишина и слабое «кап-кап» крана в ванной. Мигель облизал липкие от жажды губы, подтянул повыше одеяло. Наверное, уже вечер и Арвид пошел по делам… Нет, он уже ходил. Может, что-то случилось? Стоило испугаться, но лекарство туманило разум и успокаивало. Нет-нет, что может с тобой случиться, Мигеле Эрнандо Моралес, отличник в колледже и благочестивый министрант, все, что могло, давно уже случилось, а теперь все будет хорошо... хорошо-прехорошо. И с этим странным, измученным тоской русским - тоже. Дождь будет лить и лить, пока не наплачет целое море, и вы поплывете по цветным волнам, по радужным бликам, по россыпи водяного бисера… Так. Хватит. Мигель потряс головой, прикусил губу, сгоняя лекарственную одурь. На голове все равно лежало будто бы ватное покрывало, но мысли хотя бы перестали ускользать. Возьми себя в руки, иди и посмотри, что с ним. А вдруг ему плохо. Слезть с кровати оказалось немного легче, чем в прошлый раз. Мигель осторожно дохромал до двери в кабинет, она была плотно прикрыта, но отворилась не скрипнув. Русский неподвижно полулежал в потрепанном табачного цвета кресле, которое занимало половину крохотной комнатушки. Он не шевелился, смотрел прямо перед собой и безмятежно улыбался. Мигель тихонько окликнул его - никакой реакции. На шаткой этажерке, по всей высоте заваленной всевозможным барахлом и безделушками, с подчеркнутой аккуратностью были разложены: металлическая коробочка, кусок марли, стеклянный шприц, ложка, старинная медная горелка, кусочек фольги. Зачем-то на столе сохла половинка лимона. В бессильно повисшей правой руке Арвид держал резиновый жгут.***
Все было, конечно, понятно. С детства Мигелю строго-настрого запрещали даже думать, упаси боже, о наркотиках. Он в них и не очень разбирался, но зелье, наверное, было из сильных. Кокаин, героин, морфий? Мигель безотчетно протянул руку, поправил прядь грязных волос, упавших русскому на лицо и щекотно лезших в приоткрытый рот. Серые глаза с булавочно-узкими зрачками блаженно смотрели куда-то в неведомые дали. Или в пустоту. История оборачивалась тягостным вывернутым бредом, как на картинах чокнутого испанца. Вот он, Мигель Моралес, хороший мальчик в белой рубашке, мамина радость, скрывается от полиции в захламленной квартире наркомана и русского эмигранта, который, кажется, даже посуду не моет. Кто теперь плохой, а кто хороший? Как быть, Господи, ну как быть же… Русский слабо пошевелился, сфокусировал на Мигеле мутный взгляд, потом что-то неразборчиво прошептал. Мигель прислушался. - Ну что ты тут стоишь, мышонок… иди спать… прыг-прыг в гнездышко… molochnye reki, kiselnye berega... kity plavajut… Zvetnie kameshki… Вот и нет ничего, правда? Так-так-так… - дальше речь перешла в совсем уж бессвязный бред. Мигель вздохнул, перекрестил Арвида, устроил ему руки поудобнее, сложил и убрал на этажерку жгут, потом, подумав, дохромал до пледа, свисавшего со стула, укрыл бессознательное тело. В комнате, кроме Арвида и кресла, были еще мутноватое окно с треснутым стеклом, стол, стул, печатная машинка, кипа бумаги в мусорной корзине и плохо сделанное чучело голой кошки на деревянной подставке. Кошка холодно посмотрела на Мигеля пуговичными глазами. Цвет ее кожи напоминал о лайковых перчатках и вызывал смутные непристойные ассоциации. Мигель, стараясь не поворачиваться к пуговичным глазам спиной, дошел до двери и так же аккуратно прикрыл ее за собой. Если не знаешь, что делать, - не делай ничего, поэтому он лег обратно в постель, так и не выпив свой стакан воды.