Ромашки

Саске помнит розовую краску на волосах каждой второй девушки Итачи, их слащавые голоса, выеденные в ничто, жуткую глупость, с которой они себя вели. Его старший брат всегда любил лёгких и незамысловатых девушек, с которыми просто в отношениях и не нужно что-то менять – так казалось всегда. А ещё он любил, болезненно и как-то слишком долго, на шесть лет младшую Сакуру, розововолосую, влюблённую в его брата Сакуру, которая и мира другого не видела, и дышать рядом с кем-то другим не очень хотела. Так было раньше – они учились в школе и могли позволить себе юность и глупость, не думая о будущем. Сейчас от понимания этого всего тошнит, и рядом с его матерью сидит эта же когда-то влюбленная дурочка, беременная, дрожащая, и не знает, как ей быть – только комкает в ладонях мандариновую салфетку, и тихо всхлипывает. Кухонный свет делает ее мягкой беременной женщиной, простой и незамысловатой, как ниточные узоры в ткани; женщиной, чья жизнь в двадцать четыре готова оборваться из-за одного решения. И не смотря на всю невыразительность собственных чувств, как человек, Саске понимает её – может, будь он девушкой, он бы тоже в слезах пришел в дом отца своего ребёнка, просил помощи и не знал, что делать. Сейчас в чреве Сакуры пульсирует крохотное несформированное сердце зародыша, который может стать его племянником, и он не знает, как к такому повороту событий стоит относиться. Это позор – привести кого-то едва не с улицы, и назвать матерью своего ребёнка. Так его учили. Но сочувствие смотрит на него малахитово-прозрачными глазами, и он думает – пускай мир обвалится, если это ему решать. Ведь Сакура на их кухне оправдывается, шепчет «Я не хотела» и отводит взгляд, слабая и безутешная, будто оставленная один на один со своей бедой, со своей беременностью, с ребёнком в чреве, которому – как уточняет выписанная гинекологом справка – два с половиной месяца. У неё от силы две недели, чтобы прервать его жизнь до начала, и она мечется, лишается сил, ударяется об каждый угол, будто ослепшая. Для неё, для них это проблема – потому что никто не скажет: «Здравствуй» забеременевшей за ночь девушке, не поведет ее под венец. Из Учиха – точно. Просто потому, что так не положено, а пары создаются на небесах – где-то там, где заключаются браки, где на пушистой белой перине гуляют ангелы с лицами давно мёртвых людей. Микото сидит рядом и гладит ее плечо – женская солидарность, материнское сочувствие в ней гораздо выше и больше кланового достоинства. Ей стоит быть жестокой, как потенциальной свекрови, защищать достоинство семьи и говорить – «Выметайся», а после избавляться от ребёнка окольными путями. Но она, вышедшая замуж едва в девятнадцать, не умеет так – кажется, если весь мир будет молить о её помощи, она с радостью поможет всем, отдав последнее. Семейная жизнь забрала у неё юность и молодость, и понятие любви немного изжило себя – Фугаку всегда занят работой, его редкое тепло для неё совсем не празднично, и дети давно уже выросли, чтобы врать даже себе. Она знает, как важно сделать правильное решение – смотрит прямо в глаза Сакуры, мягко улыбается и говорит: «Мы тебе поможем», скрывая мрачность своего голоса за нежностью, и добавляя: – Ведь решать не мне, не Саске, даже не моему супругу. Его, - она указывает на скрытый за мешковатой платяной тканью живот, – отцу. И тебе. То, что у Итачи уже есть надлежащая невеста, помолвке с которой чуть больше трёх месяцев, не беспокоит её – она думает о возможном счастье сына, о возможном внуке, о чужой возможной жизни – и обжигается, всё ещё всматриваясь в глаза Сакуры. Та кивает, сглатывает слёзы – и желание сказать, что всё это, на самом деле, совсем не нужно. Она боится чрезмерной заботы Итачи и его внимания, боится рожать и быть кому-то женой, боится принимать решение. Она провожает взглядом выходящего из кухни Саске, и пусто смотрит на заполнившие кухонную стену картины – небольшие квадраты резных рамок напоминают звёзды, и в них расцветают масляные поля и тонущие корабли. Сакура думает – она тоже уже затонула. Потому что Итачи скажет – она знает – что хочет этого ребёнка и готов нести всю ответственность. Итачи тридцать, у него трудный, порой маниакальный характер – и она ничего, ничего больше не хочет.

***

Когда вечер сгущается и включается уличный фонарь, освещающий дорожку до входной двери, Микото расспрашивает Сакуру о её жизни – Итачи вернётся только к одиннадцати, и до этого времени гостью отпускать никак нельзя. Дверной звонок отвлекает её, заставляет оживиться и напрячься – она открывает входную дверь, и видит перед собой Карин – привычную, совсем не удивившую визитом Карин. Она кланяется, тянет «матушка», протягивая бумажный пакет с печеньем, и, разувшись, уходит к комнате Саске. Это не необычно – Микото улыбается и, обернувшись к Харуно, говорит, что сделает ещё чаю. Карин часто приходит к ним домой, приносит картины или ссориться с Саске, поэтому на немой вопрос Госпожа Учиха спокойно, между делом, говорит – «Это девушка Саске». И Сакуре знать больше не положено, ведь, в отличии от неё, Узумаки знает, чего стоит требовать от жизни – приносит Микото печенье, называет её «матушка» и смотрит с Саске фильмы до утра, чтобы потом, собравшись, пойти с ним на выставку в галерею. Это стало привычным – и от такого Сакуру тошнит больше, чем от ребёнка в животе.