Ромашки

Дверной звонок обрывает приятную задумчивость и тишину, на несколько секунд заполняя собой каждую щель, каждый миллиметр душного персикового коридора, в котором два окна на влажный зелёный сад — и тяжелая резная дверь, покрытая водоотталкивающей краской и витиеватыми цветами. Так нравилось ещё бабушке Саске — уютная загородная резиденция должна быть местом спокойствия и сказки, не иначе. И он бы облегченно согласился с этим — да, очаровательно, приходя домой, видеть сквозь окна цветущую зелень — но никогда не любил сентиментальную открытость. Такое могло нравится Микото, которая часами, засучив рукава, копалась в грядках и рассаживала саженцы недолговечных цветов, напевая мелодии своей юности — но не ему. Белые стены его комнаты и отсутствие лишних деталей говорили об этом лучшего остального — только небрежные картины, нарисованные любимой и слишком душной Карин, оставались в его комнате украшениями — на стенах висели цветочные поля рассвета, в шкафу оставались океаны и гигантские корабли в солёных ракушках и морской пене, на которые его отец неодобрительно посматривал, но ничего не говорил. Потому что Карин — единственное исключение в его жизни, и Фугаку это ценит, бережет, не решаясь коснуться чувств и жизни младшего сына. «Хороша…» — одобрительно сказал он однажды, когда Итачи показал ему снимок с выставки в художественном колледже, но так и не признался в этом сыну, который предпочел просто умолчать свою личную жизнь, как когда-то умолчал провал на экзаменах — ромашки, тюльпаны, букеты гиацинтов и роз, которые проходили через руки Саске буквально на его глазах, говорили о всех скупых чувствах больше пышных представлений. Фугаку этого хватило — Микото умилённо смеялась, тешилась, что его сердце живое и горячее, чуткое достаточно, чтобы любить; Микото Карин нравилась — не в последнюю очередь потому, что напоминала с детства близкую вспыльчивую Кушину. В дверь зазвонили ещё раз — протяжно, настойчиво, нервно — и Саске, лениво потянувшись, вышел из серо-желтой кухни, в которой до этого пил чай вместе с матерью, тыльной стороной ладони потёр уставшие глаза и, не церемонясь, открыл дверь, ловко убирая металлические замки. Перед ним стояла дрожащая смущенная девушка, в усталых-испуганных глазах которой он не видел ничего, кроме сплошной зелени и малахитовых искр. Такая знакомая и, одновременно, чужая, она смотрела на него без привычного когда-то интереса, комкая в руках подол своего синего платья — и не улыбалась. Совсем. В её глазах застыли слёзы, вот только они больше не напоминали её плаксивую юность. — Сакура?.. Имя сорвалось с губ легко и незамысловато — бывшая одноклассница из старшей школы запомнилась ему крикливостью и яркими розовыми волосами, что сейчас выблекли, выелись в пастельный оттенок. Им уже не двадцать, и её движения ровные, выверенные учебой и грузом ответственности на плечах — но она привычно плачет, всхлипывая и дрожа всем телом, зябко дергает плечами, и тянет приторным, почти как когда-то, запахом вишни и чайных роз. — Саске… Как же мне поступить, Саске?.. — его имя теряет суффикс и лишь на мгновение задерживается на её дрожащих бледных губах, отдаваясь облегчением и привкусом сиюминутной горечи. Непривычно-протяжный голос отдаётся где-то в его сердце чувством живого участливого сочувствия, но он не находит ничего лучше, чем, смотря в глаза, прямо спросить: — Что тебе нужно? Она вздохнула, сдерживая слёзы, и провела ладонью по заметному уже округлому животу, щурясь. И Саске всё понял — с половины совсем не робкого движения. Слов больше не нужно. — Я беременна. Итачи… мы с ним… — Проходи, я позову маму, расскажешь всё ей. Не то, чтобы он так сильно ей верил, но помнил странную и почти болезненную влюблённость старшего брата, обрывистую улыбку, розовую краску на волосах бывших девушек — и пропустил в дом, закрывая за Харуно дверь. Потому что, отчасти, это и его дело — и разворошенный вдруг клубок сочувствия в груди мешает дышать.