Before the Dawn

Слэш
NC-17
В процессе
3147
автор
ash_rainbow бета
Пэйринг и персонажи:
Размер:
планируется Макси, написано 2 530 страниц, 73 части
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
3147 Нравится 2047 Отзывы 1835 В сборник Скачать

Часть 6. Глава 2

Настройки текста
Он такой спокойный в последнее время только во сне. И красивый именно поэтому. Умиротворённый, расслабленный и будто сам нарисованный. Замираю на краю кровати и не собираюсь будить, пока сам не почует неладное, не начнёт вертеться или горланящие слуги не поднимут. Он красивый, несмотря на то что лежит боком, одеяло натянуто почти по уши и видно только кусок века и что волосы пристали ко лбу. Так, прядку, короче прежних, потому что он её подпалил над одним из котлов, и теперь она вечно выбивается из косы. И убрать её хочется, и будить пока нет. Хочется просто на него посмотреть. И отдохнуть дать тоже. Ещё хотя бы минуту форы. Ещё хотя бы минуту не здесь. Им досталась довольно светлая комната, и солнечный свет пробивается даже сквозь задёрнутые занавески. Да и тех занавесок — одно название. Так, тонкая тряпка. Йен потому лицо и прячет, укрывается от света. Но тут, как ни крутись, всё равно будет светить. Мог бы отвернуться к стене, но, видимо, побаивается к двери поворачиваться тоже. Тем более, когда один в комнате. Я бы решил, что Лука не заявлялся вовсе, но моё обоняние обратное говорит. В воздухе так и тянет сладковатой, приторной дрянью, от которой ещё попробуй отмыться. Улыбаюсь, опустив голову вниз, и неловко облокачиваюсь чуть дальше, чем до этого, и старый, явно не один десяток лет уже служащий каркас громко скрипит. И княжна тут же ойкает и подскакивает. К своей чести, без испуганного крика. Садится на месте, подтаскивает ноги поближе к груди и глядит на меня, как испуганный лесной зверёк. И одеяло тащит повыше, к самому подбородку. Комкает его в руках и никак толком не проснётся. Жду, когда же очухается достаточно для того, чтобы начать говорить, и, подавшись к стене, приваливаюсь к ней боком, не заботясь о том, что изомну чужую, украшенную набивным рисунком рубашку. Должно быть, она его и путает, эта рубашка. Чёрная с тёмно-фиолетовыми цветами и жилетом поверх. На улице ещё достаточно холодно для того, чтобы разгуливать без камзола или плаща, но плевал я на холод. Не настолько меня он заботит, чтобы излишне наряжаться. Хватит того, что я битых три часа провёл в обществе трёх служанок и Кацпара, который поначалу настаивал на короткой стрижке, а после того, как рассмотрел моё лицо, милостиво заключил, что, пожалуй, можно оставить и так, собирать в хвост. И теперь сонная княжна щурится и не может опознать меня. Промаргивается, трёт щеку сжавшимся кулачком и, отпихнув одеяло, подаётся наконец поближе. Улыбаюсь ему и протягиваю ладонь, показывая, что совершенно не против, если вместо подушки он теперь устроится на моих коленях или привалится к боку. Выбирает первое, подгибает свои ноги и укладывается на мои. И молча всё, без единого слова. Устраивается поверх, ждёт, будто бы это само собой разумеющееся, когда я снова укрою его плечи откинутым одеялом, и закрывает глаза. Глажу его по волосам, развлечения ради пытаюсь распутать сцепившиеся между собой тонкие пряди, но не выходит, и бросаю это занятие. Выпутываю только пару мелких листков и соринок. Видимо, так и не переплетался. Не хватило его ещё и на косу после дороги. Да и после всего прочего тоже. Оставляю ладонь на его виске и едва-едва, чтобы не надавить, поглаживаю и щеку большим пальцем. Тонко улыбается в ответ и перехватывает мою руку. Сжимает её своей и замирает снова. Делает вид, что продолжает спать. В коридоре кто-то проносится мимо двери и запинается на лестнице. Слышится ругань, а после — сдавленный плач. Йен тут же вскидывает голову и вслушивается. Опирается на меня уже локтем и хмурится. Кажется, что и вовсе готов оказаться на ногах в любую секунду, но всё стихает: споткнувшаяся девица вытирает нос и уносится на улицу, а княжна снова опускается назад. Теперь не закрывая глаз. Глядит в стену перед собой и изредка переводит взгляд на белёный неровный потолок. — Я вчера весь вечер думал… — начинает немного хрипло ото сна и так и не отпускает мою руку. Наоборот забирается под ладонь пальцами и, повернув свою, переплетает их и утаскивает вниз, под одеяло. — Разве у тебя вообще могут быть дети? Вялый ещё, как если бы и не очнулся полностью, и такой трогательный, что не могу удержаться и не поддразнить: — Ты же у меня есть. Смаргивает услышанный ответ, переваривает его, а после недовольно пихается затылком: — Анджей. Закатывает глаза и, перевернувшись на спину, пытается и смотреть укоряюще. Только не выходит ничего. Зевает слишком широко для того, чтобы выглядеть серьёзным и обвиняющим. А вот обиженным у него выглядеть вполне получается. Обиженным хрупким манипулятором, которому тут же хочется дать то, что он просит, только бы не дул губы. — Думаю, что нет, — отвечаю на его вопрос и, видя, как морщит лоб, поправляюсь: — Уверен, что нет. Выдыхает, зевает ещё раз и снова перекатывается набок. Потягивается, разминая спину, и, пихнув ладонь под голову, к первому добавляет ещё ворох вопросов: — Почему тогда тебе это предлагают? Как тот, кто сделал тебя таким, может не знать, что ты ледяной и как медленно бьётся твоё сердце? Даже в сонном шероховатом голосе явственно слышится упрёк, а мне и смешно от этого, и нет. Я всё гадаю, когда же он уже перестанет быть таким наивным. Жду и одновременно опасаюсь, что однажды дождусь. — А с чего бы ему знать? Думаешь, кто-то посвящал его в детали? Понимаю, что и сам обо всём этом никогда не размышлял. Не гадал, какими были условия того контракта и как много в нём было про меня. Два слова или пара строчек? — Ему пообещали прииск, если он избавится от неугодного дитя. А что с ним случится после — уже чужая забота. Замолкаю, Йен тоже молчит, переваривая услышанное, и я вспоминаю вчерашние взгляды, полученные в кабинете. Вспоминаю все эти идиотские речи про взросление и мужчину и заключаю, что да, конечно же, он не знает. Не осознаёт, что притащил в свой дом потустороннее нечто, которое, при случае, не поморщившись закусит его печенью, и пытается от него что-то требовать. — Он и сейчас не понимает, что я такое, — продолжаю, вернув ладонь на чужую голову, и борюсь с желанием ещё больше перепутать пальцами его вылезшие из косы волосы. — Знать Голдвилля не выбирается за его стены без острой на то необходимости, — ты забыл? Откуда ему ведать о том, во что он меня превратил? — Думаешь, настолько не в курсе? И про раны, и про всё остальное? — Может быть, в очень общих чертах. Не понимаю, почему Йен так в это вцепился, а он и не торопится выкладывать. Лежит себе и наблюдает за бродящими по стене солнечными лучами. Размышляет. — То, что я тварь, каких поискать, он знал и раньше, ещё до чёрных глаз. — Не говори так. — Снова вскидывается, привстаёт, опираясь локтем на моё колено, и сердито морщит высокий лоб. Сразу бросается защищать меня от самого себя, смешной. — Это не… — Это правда, — заканчиваю вместо него и, надавив на плечо, укладываю назад. Успеет ещё поспорить. Будет тысяча и один повод. — Ты знаешь, что это так. — Со мной ты не тварь, — нехотя подчиняется, ложится, но стоит на своём. Натягивает одеяло по подбородок, да ещё и сердито бурчит в конце, поворачиваясь лицом к пуговицам на моём жилете: — И в самом деле не собираешься ни на ком жениться. Это уже утверждение, и его тут же хочется оспорить. Но негромко и ласково, чтобы не обидеть. — Почему нет? Может, и собираюсь, — переспрашиваю и дожидаюсь, пока медленно повернёт голову и посмотрит на меня снизу вверх. Дожидаюсь почти такого же прищура, что видел уже только минувшей ночью, в тёмном коридоре. Дожидаюсь и, уже когда почти готов выплюнуть что-то недоброе, с ужимкой, так же не повышая голоса, интересуюсь: — Выйдешь за меня, княжна? И получаю именно то, на что рассчитывал. Теряется сначала, а после розовеет. Давит из себя неловкий смешок, а после пихает меня расслабленной ладошкой в бок. — Я… Я уже замужем, — отшучивается, потеплев голосом, и тут же, секундой спустя, снова вскидывается, вставая на вытянутой руке и принимаясь крутить своей беспокойной головой: — Кстати, ты не знаешь, где шляется мой муж? Он вообще возвращался? Невольно закатываю глаза, не в силах удержаться, и успокаиваю его, решая не говорить, что понятия не имею, куда Луку унесло после: — Возвращался. Йен выдыхает и, должно быть, решив, что валяться больше не имеет смысла, отползает к изголовью своей временной кровати и тянется, подогнув под себя босые ноги. Мне всё никак не привыкнуть к тому, что спит одетым, но сейчас это и к лучшему. Ни к чему ему раздеваться. Невольно прохожусь взглядом по его груди, когда, зевая, выгибает её, и пытаюсь угадать верхние контуры вырезанного рисунка. Бросаю это занятие почти сразу же и оборачиваюсь назад, за спинку кровати: — Я тут нашёл кое-что в шкафу. Не знаю. Посмотри. Может быть, сгодится. Если нет, то всегда можно выбросить. Вытягиваю из-за изножья серый холщовый мешок, который ещё до зари утащил у прачки, и молча переворачиваю его, вываливая содержимое по центру кровати. Старался сворачивать аккуратно, чтобы не измять, но, видно, как дано ни было, так внезапно и не стало. Но Йену плевать на заломы на рукавах рубашек и то, что воротнички перестали быть идеально отложены. Он уже на ногах и вертит в руках схваченный быстрее, чем я успел моргнуть, упавший на пол сапог. Вскакивает так быстро, что я не сразу и понимаю, что вот он уже, передо мной, босыми ногами, не на самом гладком полу. — Это что? Это твоё?! И так и этак его поворачивает, чтобы рассмотреть, и мне даже кажется, что я что-то напутал. Притащил вместо обуви какую-то магическую дрянь или шкатулку. — Ага, — подтверждаю, когда убеждаюсь, что всё вроде как правильно, и Йен поражается ещё сильнее. Йен будто никогда не видел обыкновенных кожаных голенищ. Иначе я даже не знаю, что ещё его так удивило. — Серьёзно?! Вот настолько сильно удивило, что так и тянет прижаться ладонью к его лбу и проверить, уж не лихорадка ли. Может, я раньше не заметил? — Мне вообще-то тоже было семнадцать. — Сам не знаю почему, но скорее защищаюсь своим ехидством, нежели пытаюсь высмеять его. Может быть, дело действительно в том, что я и сам удивился, когда увидел весь этот хлам. Ну для кого всё это? На какой рост и чью ширину плеч? — И даже четырнадцать было. До сих пор не верю, что мать велела хранить столько лишнего мусора. Йен будто бледнеет немного и меняется в лице. Перестаёт быть таким возбуждённым и осторожно ставит сапог на место. — Ты не хочешь? Ну, навестить… Даже не договаривает, а мне уже хочется скривиться и отсечь. И отправить его умываться. — Нет. И разговаривать про неё я не хочу тоже. Вспоминать, делиться. Гадать, долго ли жалела, или так же, как и отец, который никогда и отцом не был. — Ну как? Пригодится тебе что-нибудь или, когда буду возвращаться в дом, прогуляться до мусорной кучи? Окидывает взглядом всю эту свалку, и он отрицательно качает головой, заметно поутихнув интересом: — Оставь мне всё, я попозже посмотрю. Спасибо. Улыбается, и уже мне хочется покачать головой. Ну что он за бестолочь такая? — Старые тряпки — это не то, за что стоит благодарить, — выходит немного насмешливо, но Йен будто и не замечает даже. Он проходится пальцами по лицу, отступает назад и, покрутившись на пятках, сбегает умываться в другую комнату. — Меня всё не отпускает этот твой договор. Слышу его голос спустя какое-то время, когда наплещется в мелком, наполненном холодной водой тазу и снова покажется в дверном проёме. — Не знаю, как уговорить себя от него отцепиться. И нет, я могу поклясться чем угодно: это не ревность. Просто тут есть что-то ещё. Я уверен. Наспех переплетает свою косу, пригладив и расчесав все вылезшие пряди пальцами, и, затянув ленту на кончике, как и до этого было, оправляет закатанные и всё равно мокрые рукава. — Я тоже уверен. Он неглупый, да ещё и чует что-то. Что-то, что пока не ущипнуло меня и, может быть, не прицепится вовсе. Йен чует подвох на совершенно ином уровне. Я же не чую ничего. Я знаю этого человека и всех прочих до кучи. Я слишком хорошо знаю, чего стоят обещания и сделки. И слишком давно научился читать между строк. И если раньше за ошибки и невнимательность платил кровью и голодом, то в этот рискую заплатить чем-то куда большим. Большим, к которому подхожу, поднявшись с кровати, и не торопясь, чтобы не вздрогнул, беру в ладони его прохладное от холодной воды лицо. — Но это не важно. Во всяком случае, не так важно, как то рекомендательное письмо, которое написала для тебя Тайра. Как только Лука вернётся, отправитесь в библиотеку. Стоит поискать что-нибудь и здесь, пока она не получила никаких ответов. Ты же понимаешь, что он умом двинется, если не получит назад свою руку? Йен кривовато улыбается в ответ и накрывает своей мою правую руку. Сжимает кисть и отводит взгляд. — Такое сложно не понимать. Вот и славно. Как бы то ни было, у каждого своя ноша. Княжне в этот раз достанутся только свитки. И ничего больше. — Тогда думай о другом. — Наклоняюсь к нему, и совсем немного не хватает для того, чтобы коснуться лба своим лбом. — С людьми я как-нибудь разберусь. И со всеми остальными тоже. Хорошо? Замирает на мгновение, будто раздумывая, а после напоследок сжимает моё запястье посильнее и отцепляется от него. — Хорошо, — вторит мне шёпотом и не отпускает взглядом. Так и замирает, глядя напрямую в зрачки, и словно нарочно так подгадал. Поймал и сам не понял, как же так. В этом тоже его магия. Какая-то странная и непонятная мне, но магия. Смотрит и тащит меня к себе. Притягивает, подкупая этой растерянной беззащитностью и согласием. Я не собирался, но, сам не заметив, уже обнимаю его левой рукой, соскользнув со щеки на плечи. Правая и вовсе спускается куда-то ниже, и я в который раз обнаруживаю, что он много меньше и так неудобно с ним. Хочется подтянуть его повыше. Хочется приподнять хотя бы на носки или… Или обхватить за пояс и, прижав к себе, потащить вверх, наплевав на то, что может помяться этот придурковатый жилет, да и рубашка тоже. Конечно же, Йен схватится за воротник. Как же не схватится. — Мне так тебя не хватало, — шёпотом, руками ухватившись за плечи и, огладив их, сцепив пальцы в замок за моей шеей. Шёпотом и тут же, привстав на голые ступни, поддавшись выше, к моему лицу. А я не удержался и по привычке, по глупой совсем, сейчас не к месту, потянул его вверх. Утащил на себя, зная, что не стоит этого делать, и придерживаю теперь под бёдрами правой рукой, почти не чувствуя веса. — И вот этого тоже. Ну… вот этого. Улыбается, глядя теперь сверху, и гладит меня по щеке, наспех отведя выбившуюся из идиотского хвоста прядку в сторону, и наклоняется, чтобы поцеловать. Успевает раз коснуться губами вскользь и тут же вздрагивает, подавшись назад и выпрямляя спину. Половица около порога скрипнула. — А я что же, не носил тебя на руках, маленькая врушка? Смаргиваю растворяющийся в небытие момент и ставлю княжну обратно на ноги. — Где ты был? Теперь оба смотрим в одном направлении, а явившийся Лука, который, я готов спорить, и выдал-то себя нарочно, чтобы глянуть, испугается ли Йен, склоняется вперёд, выполняя нечто несуразное, весьма отдалённо напоминающее поклон. Его правая рука тут же свешивается вниз и едва не касается пола. Запоздало вспоминаю, что ушёл, оставив его справляться с одеждой самостоятельно. И если с тряпками он совладать может, то вот с узлами… И не напомнил же. Гордый придурок. — А что же, отлить, не отпрашиваясь, уже нельзя, мой суровый господин? — спрашивает заискивающе-медово, а сам оценивающим взглядом уже прошёлся снизу доверху. Сам уже успел прищуриться, и разве что наличие шрамов на лице, от которых я не пожелал избавляться в угоду благородному образу, заставляет его прикусывать язык. — Я два часа тут сижу, — ставлю в известность подчёркнуто-вежливо, и Йен фыркает себе в рукав. — Не утомился спасать чужие посевы от засухи? — Утомился, — Лука будто ждал этого вопроса и отвечает с большой готовностью. Но и дурачества свои бросает сразу же. Даже тон голоса меняет на более размеренный и скучающий. — Вышел глянуть, что тут вообще к чему. Постройки, заборы, теплицы и загоны. Ёбаная псарня с орущими день и ночь хвостатыми мразями. Потравить их всех, что ли? — спрашивает будто даже всерьёз и хмурит брови. Не выспавшийся, бледный больше обычного и недовольный жизнью. И это замечаю не я один. Йен тут же отступает от меня к нему. Беззастенчиво запускает ладонь в карманы чужой, накинутой на плечи куртки, что ему не по плечу и была где-то наспех добыта Тайрой, и находит в них тот самый скомканный чёрный платок, которым Лука подвязывает правую, чтобы не мешалась. Княжна, видно, решает молча помочь, но замирает, принюхиваясь: — Чем от тебя воняет? И действительно, с его появлением в комнате в воздухе потянуло сладковато-приторным. От его волос и рубашки. От него самого. Пересекаемся взглядами, и я отворачиваюсь, чтобы скрыть улыбку, а он тут же, с готовностью и удовольствием, принимается ябедничать. Да ещё и вешается на чужое узкое плечо, будто раненый в битве. — Спроси у своего прекрасного принца в новых тряпках, — кивает на меня и щурится. Надо же, какой мстительный. И каким-то образом умудряется удерживать ехидную рожу и не смеяться. Жаловаться почти с серьёзным видом. — Какого рожна ему было не славно трахаться как обычно, а прибило вымазать меня в этой херне. И косится влево в ожидании реакции. Ждёт, что княжна взбрыкнёт или злобно на меня зыркнет. Ждёт, и в итоге Йен только пожимает плечами и отходит от него, наматывая найденный в чужом кармане платок на свою ладонь. — Ладно. — И что, всё? Мне хочется задать тот же вопрос. Серьёзно. Только «ладно» и никаких расспросов? — Тебя же никто не осуждает за твои милые причуды. Йен — само очарование и манеры. Йен хамит так тонко, что попробуй понять, уж не заигрывает ли? — Которые из них кажутся тебе милыми? — уточняю, вмешиваясь в их диалог, и Лука не даёт ему ответить, встревает до того, как княжна, отступающая к окну, откроет рот. — Да, давай, малыш, расскажи нам, что ты думаешь о моих причудах, — поддерживает меня и наступает на него, будто нарочно загоняя в угол. Играючи охотится и теснит к подоконнику, оставляя, впрочем, метр для манёвра. — Может быть, тебя что-то не устраивает так же, как меня, этот чудесный запах? — Да нет, — Йен так и улыбается ему, только теперь запрокинув голову, чтобы глядеть не на подбородок, а в глаза. — Разве то, что теперь все твои милые причуды обходятся без меня. Это считается? — напоминает будто вскользь и косит на левую руку, что уже успела опуститься на деревянный подоконник у его бока. Странно, что я не заметил этого шага. Не заметил, что расстояние сократилось так быстро. Может быть, не только я. Лука тоже опускает голову и, нехотя отцепившись от деревяшки, соглашается с ним одним ёмким «да». Йен кивает и поворачивается к нему спиной для того, чтобы отвести занавеску в сторону. Не то чтобы она была большой преградой для солнечного света, но, видимо, ему его не хватает. Или хочется отвести глаза. Сфокусировать свой взгляд ещё на чём-нибудь, что позволит ему отвлечься. И он находит. Что-то во внутреннем дворе, что заставляет его приникнуть к стеклу и нахмурить тонкие брови: — Кто это? Подхожу ближе, чтобы глянуть, а уже после ответить на вопрос, да так и замираю рядом, явно не готовый к тому, что увидел. К тем, кого увидел на узкой, петляющей между рабочим двором и садом дорожке. Лука, заинтригованный этой немой паузой, тянется ближе тоже и запирает собой княжну у стекла. И они оба, не сговариваясь, поворачиваются на меня. Один — с явным ужасом на лице, второй — с живейшим интересом во взгляде. Иногда я задаюсь вопросом, есть ли вообще что-то, что способно вызвать в нём отвращение, а не это нездоровое любопытство и блеск в глазах. Что же, от обоих мне деться явно некуда. Да и не то чтобы стоит. Какой смысл бегать, если в таком огромном доме сыщется не один и не два желающих вывалить всё без запинки и в мельчайших подробностях? — Доказательство того самого, о чём я тебе говорил. Едва я рот успел захлопнуть, как Лука уже тут как тут: — А о чём ты ему говорил? Обращался к Йену, но какие уж тут секреты для двоих. Смешно. Лука перегибается через его плечо, и я сразу же оттаскиваю их обоих от окна. До того, как увидят с улицы. Впрочем, вряд ли кому-то из тех, кого заприметил Йен, до того, чтобы разглядывать рабочий дом. Надо же, всё семейство притащили. Всех собрали для торжественной встречи. У меня внутри не кипит, нет. Внутри — один лёд. Пока молчу, княжна оживает первой. Ей не терпится более всего. — Это ты его так? Йен — сама не верящая осторожность и больше не пытается выглянуть на улицу. Он так и держится посреди комнаты, там, где я его оставил, отдёрнув назад, и почему-то неловко, будто виновато, улыбается. Он будто испугался вдруг чего-то и сам этого ещё не понял. — Нет, — отвечаю с равнодушием в голосе, и он выдыхает, но я тут же спешу разрушить его надежды. До того, как окончательно успокоится. — По моей милости. — Что это значит? — Лука возвращается к подоконнику и снова глядит во двор. Хмурит брови, и я подхожу к нему тоже. Йен, напротив, больше не суётся. — Их что, трое? — Трое, — подтверждаю, и какое-то время просто смотрим с ним вместе. На то, как двое ушедших вперёд ждут едва ковыляющего третьего. — Они мои младшие троюродные братья. Лука издаёт какой-то невнятный звук, что-то среднее между смешком и кашлем, и я не имею никакого желания спрашивать, о чём он там подумал. Я просто смотрю вниз и ни о чём, совсем ни о чём не думаю. Ни о том, что они все так и остались одинаковыми, похожими между собой как капли воды; ни о том, что у того, бредущего третьего, сломанная в нескольких местах нога так и не выросла. Осталась маленькой и скрюченной. Не по размеру тела. И это первое, что бросается в глаза. Уже после глаз цепляет и проплешины на голове, оставшиеся на месте широких розовых шрамов, и скошенную набок челюсть, и будто до сих пор изломанные, вывернутые пальцы. Темноволосые все, как один, и смуглые. Довольно высокие. И, несмотря на увечья третьего, как и в далёком прошлом, — в одинаковой одежде. Тёмно-зелёных камзолах и такого же цвета брюках. — И почему тогда нельзя было использовать их для размножения этого славного рода? Двое-то вроде как нормальные? Вопрос логичный, и я бы сам первым делом его и задал. Более того, про меня никто и не вспомнил бы, если бы не одно незначительное «но». — Вроде как, — соглашаюсь с ним и тут же получаю увесистый тычок в плечо. — Ты можешь рассказать внятно? — Лука кривится, как будто ему вместо ужина предлагают угадать, под каким из котелков похлёбка, а под каким — собачий хвост, а после довольствоваться своим случайным выбором. — Что бы ты там ни вытворил десять лет назад, княжна не упадёт в обморок. А если и упадёт, то тут невысоко: не разобьётся, я обещаю. Его уже бесит это промедление, а я оглядываюсь на Йена, который так больше и не стремится снова глянуть на улицу. Ему хватило одного взгляда. Он этого, третьего, увидел первым и не хочет больше. Он слишком жалостливый. И слишком не в той компании, чтобы эта жалость сослужила ему хорошую службу. А я, видно, не могу не причинить ему что-то. Пусть даже ничего не сделав сейчас, в настоящем. За прошлое тоже нужно выплачивать. Иногда по два круга. Оборачиваюсь, становясь спиной к мутному по сравнению с тем, что стоит в хозяйском доме, стеклу и, глядя только на Йена, рассказываю, вместе с этим пытаясь понять, чувствую ли я по этому поводу что-нибудь, кроме сожалений о том, что приходится расстраивать впечатлительную княжну. — Мне тогда к семнадцати было, и здесь, в поместье, гостила вся дальняя родня, — начинаю и, прищурившись, понимаю, что действительно могу вспомнить всё, что захочу. Могу вспомнить, что подавали тем вечером и не пригорел ли пирог, что принесли к чаю после ужина. Могу вспомнить запахи сада и проклятого коричного масла, что так и витали в холле и коридорах. Могу вспомнить, как стрекотали цикады, и как я снял масляную лампу со стены, чтобы подсветить себе, выходя на крыльцо. Помню, как заприметил, что где-то во дворе горит свет. Не свет даже, а так — будто отголосок. Отблеск на подсвеченных изнутри досках. — Я увидел одного из этих парней с отцовским конюхом в амбаре. И тут же донёс, чтобы их успели поймать на горячем. Конюха выгнали за городскую стену посреди ночи, прямо так, в чём был, а парня не успели перехватить до того, как он вернулся в отведённые им комнаты. А они все на одно лицо, будто с одного слепка. И разумеется, никто не сознавался. Тогда мой якобы папаша пришёл в ярость и решил наказать всех троих. Избили так, что один дебилом остался, а второй онемел. Третьему повезло больше прочих, но всех опоили ведьмовским зельем для верности. Чтобы, не приведи боги, у того, испорченного, не было детей. Мало ли вдруг женится на какой девке попроще, чтобы стирала и шила ему до конца дней, да и облагодетельствует её таким же испорченным ребёнком, — заканчиваю, а княжна так и молчит. Ни разу не перебила меня. Ничего не спросила, нигде не встряла. Так и смотрит на меня широко распахнутыми глазами, и мне даже хочется спросить, соответствует ли это тому, что он себе напредставлял. О том мне, которым я был раньше. Лука же вовсе не оказывается впечатлённым. Лука только постукивает пальцем по подоконнику и делает вполне очевидные выводы. — Так он из этих. Из яростных борцов за чистоту нравов. Переглядывается, и я киваю. На какое-то время оставляя глаза закрытыми. По сути, я и сам никогда не задумывался о том, насколько в самом деле фанатичным может оказаться мой так называемый папаша. Только потому, что меня это не касалось. — Ещё немного — и эта ирония доведёт меня до полного восторга. Предлагаю трахнуться во время званого обеда прямо на столе. То-то воплей будет. Лука веселеет на глазах и даже пытается хлопнуть в ладоши. Заносит левую руку и удручённо глядит на правую. Спустя секунду, плюнув, шлёпает себя по бедру и обращается ко мне полубезумным радостным взглядом. Мне же хочется отодвинуть его довольное лицо подальше и сдержаться от того, чтобы не двинуть ему же в зубы. Ни черта не смешно. — Заткнись, — цежу, почти не размыкая губ, и он отмахивается от меня. Находит взглядом новую жертву и распахивает пасть до того, как я успеваю его одёрнуть. Отталкивается от подоконника и делает два шага вперёд. — А с твоим лицом что, княжна? — Кладёт ладонь Йену на плечо, но тот её ожидаемо сбрасывает и, поёжившись, обхватывает себя руками. Лука даже глазом не ведёт в ответ — не то что там играть в какие-то обиды. — Расслабься, что бы он там ни сделал, это было давно и не от великого ума. Йен так ничего не говорит в ответ, я тоже предпочитаю хранить молчание, и тогда его несёт: — Но теперь хотя бы понятно, почему только я был твоим первым. Папочкины взгляды не позволяли лапать мальчиков. Он принимается ходить по комнате и рассуждать вслух, постукивая пальцами по своим губам. И лучше бы я сразу его заткнул. Всё так же, молча, пытаюсь нагнать и свернуть этот источник болтливости, но умудряется уворачиваться даже в такой маленькой комнате, не убегая во вторую. — Скажи, когда ты напакостил одному из своих братиков, это было желание выслужиться и получить одобрение или внутренний протест? Может, обида? Какие-то нереализованные желания? Медленно закипаю и хватаю его за локоть, и Лука замирает вдруг, прикрыв уже распахнутый для так и не вырвавшихся наружу слов рот. И не выплёвывает их, а шепчет. Выдаёт каждое трагическим шёпотом: — Может быть, ты сам его хотел, а, любимый? И подмигивает мне. И, судя по выражению лица, вовсе не удивляется тому, что в следующую секунду я хватаю его уже за горло и вздёргиваю над полом. — Да что?! — хрипит со всем возможным возмущением, а я вдруг ощущаю прикосновение к локтю. Йен ожил и примчался спасать своего бедового камьенского муженька. Снова глядит мне в глаза, когда поворачиваюсь, и прижимается к боку. — Отпусти, всё нормально. — Давит на мою руку, и я нехотя ставлю этого шута назад. Ставлю, аккуратно опустив вниз, несмотря на то что желание просто разжать пальцы и бросить его на пол сильно, как никогда. — Я знаю, что тогда ты был другим. И того, другого, я бы не любил. Старается быть мягче, а я не понимаю зачем. Я всё никак не могу понять, почему он любит меня сейчас? За что и как его так угораздило? Да и с Лукой тоже как его так? Во второй раз. Но ничего из этого я не говорю. Не говорю, потому что хватит уже обижать его. В конце концов, он почему-то это для себя выбрал. — Даже разговаривать не стал бы, — подтверждаю только его слова и стараюсь быть мягче. И опасаюсь того, что, узнай он ещё что-нибудь из того, что я и сам пока не помню, больше не будет всех этих взглядов и протянутых рук. На чём-то в итоге он сломается. Что-то не сможет принять. Вопрос времени или его терпения? Он сам осознаёт, как много у него, в самом деле, терпения? — И был бы прав. Слабо тянет уголок губы в сторону и осторожно, едва заметно, касается моей руки своей. Будто бы говоря, что ничего — он понимает. Понимает, что значит пропасть между тогда и сейчас. Только не пропасть ли это между «хуже» и «ещё хуже»? — Я только одного не понимаю. Отступаю от Луки и поворачиваюсь к нему. Искренне надеюсь, что у последнего хватит такта и симпатии к княжне, чтобы не ляпнуть сейчас никакую гадость. — Как можно приказать избить троих человек и что? И ничего? Ему ничего за это не было? А может, и не хватит. — Открой глаза пошире, конфетка. Но, может, он по крайней мере постарается сдержаться, раз уж вклиниться ему невтерпёж. Буквально боком втискивается между нами и, как может, разводит руками, показывая на то, что находится вокруг: — Мы не в Штормграде. Да и думается мне, что и твой отец бы не обрадовался, если бы прознал, сколько коленок вытерла твоя задница. И Ричард отпустил вовсе не потому, что не смог поймать, а потому, что всего его влияния и власти не хватило для того, чтобы во всеуслышание заявить, что он любит трахать мальчиков не только для того, чтобы перебиться с хлеба на воду. Для иных, якобы благородных, быть обвинённым в убийстве — лучше, чем оказаться пойманным с мужиком. Йен только хлопает ресницами, а мне хочется сочувствующе потрепать его по щёчке. Лука, судя по его взглядам, испытывает схожие желания. Княжна, при всей своей испорченности, не понимает. Как вообще можно быть таким искушённым и наивным одновременно? Что это, последствия многолетней изоляции? Вырос за высокими каменными стенами и всё никак не привыкнет к тому, что другим людям есть слишком много дела до чужих постелей и карманов? И Лука верно сказал: кругом не Штормград, где, казалось бы, всем плевать, кто и с кем спит. И там — только — казалось бы. Того же Даклардена хватит удар, если он узнает, что его прекрасная возлюбленная на самом деле такая плоская вовсе не из-за модных у юных дев голодовок. Рассказать ему, что ли, как появится минута? Или стоит подумать о том, как чужое презрение воспримет привыкший к обожанию Йен? — Это всё какой-то бред, — Йен не соглашается, конечно же. Стоит на своём и обеими ладонями трёт свои щёки. Даже не замечает, что у него что-то намотано на одну из них. Уже забыл. — Выходит, что пользоваться можно, а любить — нельзя? — спрашивает, ни к кому конкретно не обращаясь, а мне даже немного больно от этой его наивности. «Любить». Кто же будет спрашивать? Любишь ты или так? Заскочил на пару минут? — Ничего нельзя. — Лука становится серьёзнее, и само это уже должно что-то значить. Другое дело, что ему все эти писаные и неписаные правила всегда были до самой высокой сосны. В крупных городах мы бывали редко, да и в их тёмных углах мало встречалось тех, кто решался бросить что-то в лицо или спину хорошо вооружённому наёмнику. Перебиваю его и пытаюсь смягчить то, что он хотел сказать: — В Камьене ещё туда-сюда, в Аргентэйне пажи жмутся по углам, опасаясь попасться, а в Голдвилле могли и высечь посреди двора, когда я отсюда уходил. И это если мы говорим о слугах. Тем, кому не повезло родиться в семье почище, лучше бы вообще никогда не попадаться. И это именно то самое «никогда», которое стоит использовать в полном смысле слова. Чтобы не стать позором семьи или калекой, неудачно свалившимся с лошади во время поздней прогулки. Иных и вовсе лишали титулов. Что мелочиться, когда есть ещё дети? Трое или четверо братьев — и риски вылететь за стены повышаются как никогда. А всего-то и надо было, что неудачно подмигнуть. — Я не верю. Я не могу поверить. Ты говоришь какие-то дикости. — Мотает головой, даже косой меня своей по боку хлещет и возвращается к кровати. Принимается разбирать принесённые вещи и делает это с таким видом, будто или сейчас, или всё отберут. — Он прав, Йен. — Луке бы заткнуться, но он же не знает, что нужно делать это вовремя. Он продолжает разговаривать с узкой сгорбившейся спиной. — На твои шалости закрывали глаза только потому, что ты иной раз девица больше, чем парень. Ну и удачливый, видно, сверхмеры. Правильно выбирал член, на который можно присесть. Спина замирает, и я уже готов уходить в сторону от сапога, которым он сейчас бросит, но вместо этого задаёт очередной вопрос. Так же, не оборачиваясь. — А мать и отец что? Просто позволили сделать это? Мысленно благодарю наёмника, по милости которого мне достался ещё один очень удобный вопрос, и отвечаю на него, понимая, что нет смысла изворачиваться. Йен бы хотел услышать, что их пытались защитить. Но, увы, этого я ему сказать не могу. — Мать умерла в родах. Обычное дело при такой беременности, а отец придерживается взглядов моего. Принял обвиняющую сторону, а не сторону своего ребёнка. Княжна замирает над кроватью, а после, будто подумав, кивает и принимается складывать рубашки, показывая, что всё, наговорился. — И двое других не сдали третьего? — А Лука всё никак нет. Всё никак не может утолить свой словесный голод, и треплется, и треплется, продолжая вызнавать подробности. — Молчали до самого конца? — Молчали, — подтверждаю в одно слово и всё смотрю на княжну. И никуда от мысли о его хрупкости не деться. О том, что он самый уязвимый из нас, тоже. — Как крепко они, должно быть, тебя ненавидят. Странно, что не попытались зарезать посреди ночи. Уж я бы попытался, будь уверен. И смотрит так, что оба знаем, что никаких попыток не было бы. Такому, как он, не нужны пустые попытки. Если бы захотел, то сделал бы. Он — точно. Почему не стали эти трое, хотя бы двое из них, — явно отдельная тема для размышлений. Тема, которую не стоит опускать вот так запросто. Слишком много в ней есть. Особенно теперь, когда нам предстоит встретиться снова. — Как и каждая третья служанка в этом доме, — ничего не говорю про братьев, но вслух соглашаюсь с Лукой и его заявлениями. И тут же припоминаю, что после того инцидента если и видел троицу, то, может, один или два раза. Может быть, одного из них, того, кому перепало меньше прочих. — Может, папаша был и прав, когда отдал меня. Стоило сломать хребет пару раз, чтобы заиметь немного мозгов и начать смотреть чуть шире. Признание такое себе, даже на откровение не тянет, но его хватает на то, чтобы получить кривую усмешку в ответ. От края губ и до, прямыми линиями, выступающих скул. — Раскаиваешься? — бросает со скрытым вызовом и словно проверяет. Словно ждёт того, что я кивну и чуть ли не расплачусь. Щурит свои серые глаза и пытается надавить взглядом. Вроде прожжённый, как не каждый ушлый трактирщик, а продолжает опасаться. Не верит, что не буду колебаться. Откуда это вообще в нём? — Нет, не раскаиваюсь. И видеть никого из этих людей не имею ни малейшего желания, — перевожу взгляд на притихшую княжну и собираюсь добавить, что раскаяние никому ничего уже не добавит, но почему-то молчу. Молчу, понимая, что болтовнёй правды не украсить. — Пришлю кого-нибудь с завтраком. Собирайтесь и валите в библиотеку. И ты… на два слова, — подзываю Луку к двери кивком головы, и тот выходит следом за мной. Притворяю дверь и дожидаюсь, пока проходящий мимо слуга унесёт деревянную, сколоченную кое-как лестницу вниз. — В поместье, вне комнаты, не отходи от него ни на шаг. По крайней мере, пока что. И чем меньше людей его видит, тем лучше. Лука склоняет голову набок, оценивающе оглядывает меня, начиная по косой, от подбородка, и уточняет, к моему удивлению цепко и без насмешки: — Это паранойя, вызванная старыми воспоминаниями? И вот тут мне бы больше хотелось, чтобы он посмеялся. Потому что, когда чувствуешь себя идиотом, проще убедиться в том, что неправ. Проще убедить себя в том, что у маленькой княжны, имеющей привычку хватать всех за руки и виснуть на плече, никаких влюблённостей на лице не написано. Совсем нет. Ни одной. — Я не знаю. Осмысливает мой ответ, размашисто кивает и, задержавшись в нижней точке, поднимает голову, только когда в неё приходит что-то ещё. И тут же предлагает мне это. — Так может, начертишь чего-нибудь на двери? — предлагает негромко и приваливаясь плечом к выступающему дверному косяку. Указывает зрачками на верхнюю планку короба и будто бы невзначай дёргает всё той же рукой. — Так, на всякий случай? Подмигивает и кривит уголок рта. Подумав, киваю в ответ и решаю, что сделаю «что-нибудь» вечером. Или, может, даже ночью. Когда бесконечно снующие туда-сюда слуги будут спать. Отступаю назад, и Лука провожает меня взглядом и не тянется ни пальцами, ни всем собой следом. Не дурачится, не брякает ничего. Просто наблюдает за мной, а после того, как делаю ещё два шага, возвращается в комнату. О том, что княжну может обуять банальная жалость и она, улучив секунду, сунется замаливать мои грехи, я ему почему-то не говорю. Остаток дня надеюсь, что Лука и сам додумается и сочтёт это причиной не оставлять его одного. *** Для встречи выбирают южное крыло, по расположению противоположное тому, которое мне стукнуло в голову навестить ночью. Но и здесь тоже везде расставлены маленькие лампадки с едва тлеющими внутри угольками. Здесь тоже тянет сладким коричным маслом, которым, кажется, уже и деревянные панели на стенах пропитались, не говоря уже о тяжёлых, разрисованных и местами поблёкших обоях. Тоже мне предмет роскоши — бумага на стенах. Никак не могу отделаться от мысли, что если одна из лампадок вдруг перевернётся, то всё вспыхнет. Абсолютно всё. И эти идиотские обои, и обивка на диванах, и драпированные многочисленными складками гардины. Всё слишком светлое. От коричневого до бежевого. Немного оранжевого было бы к месту. Оживило бы этот до тошноты скучный пейзаж. Я пока единственный, не считая слуг, кто явился к вытянутому овальному столу, и от нечего делать занимаю себя тем, что рассматриваю узор на белых вышитых салфетках, одну из которых даже зачем-то придавил к столешнице пальцами. Видимо, по старой памяти, чтобы не убежала. Лука бы точно так и сказал, и я невольно приподнимаю уголок губы. Должно быть, они уже в городе, занимаются чем-то куда более интересным, нежели разглаживанием салфеток. Обхожу стол кругом и не могу отделаться от ощущения, что рубашка давит. Не могу отделаться от ощущения того, что все эти вещи — будто чужая шкура. Захочешь — не влезешь. А я ещё и не хочу. Я не хочу ни щегольски блестящих сапог с высокими голенищами, ни серебряных пуговиц. Закончить и убраться бы поскорее. Хотя бы на сегодня побыстрее закончить. Ощущение чужого взгляда между лопатками появляется в один момент. Раз — и всё. Будто ядом выстрелили — так прижгло. И я, даже не оборачиваясь к деревянной в этой части дома лестнице, знаю, кто остановился наверху. Нутром чувствую. — Достал лучшие тарелки? — спрашиваю будто бы в никуда, тишина уносит мой голос наверх, к пустующей, не единой свечи не удерживающей люстре, и, надо же, получаю ответ: — В этом доме все тарелки лучшие. Немного высокомерно, но иного я и не ожидал. Удивлён уже тем, что он явился раньше времени и заговорил со мной будто бы без необходимости. Оборачиваюсь через плечо, чтобы поглядеть на того, кто при ином раскладе мог бы стать мне хоть сколько-то сносным отцом, и он тут же кривится: — Я велел отправить к тебе лекаря. И почему-то я не думаю, что он не соизволил явиться. Беззвучно хмыкаю и едва удерживаюсь от того, чтобы не покачать головой. Как же, «лекаря». Безмозглого заговорщика, которому, должно быть, было поручено натянуть на мою рожу морок поровнее. Лекари, в действительности обладающие силами исцелять застарелые раны, не бегают по щелчку пальцев даже самых влиятельных господ. Хотя бы потому, что зарабатывают своими умениями столько, что давно уже сами влиятельные господа. И, если подумать, на вскидку, на ум мне приходит лишь одна ведьма, которая взялась бы за моё лицо, да ещё и пообещала бы, что оно не развалится после. — Почему же, соизволил. — Оборачиваюсь полностью и, веселясь, вспоминаю лицо явившегося поутру мальчишки. Действительно мальчишки, едва ли ступившего за двадцать лет. И это такому мастеру мне было предложено доверить свою рожу? — Примчался, чуть свет. Человек, которого через несколько минут мне придётся называть своим отцом, хмурит брови и, коснувшись бороды пальцами, отступает от перил и становится на первую ступень. — И почему же тогда я всё ещё вижу эти уродливые шрамы? — Потому что я послал его на хер и пообещал выбросить из окна, если сунется ещё раз. Нарочно держусь к нему правой стороной, предоставляя возможность любоваться пострадавшей щекой, и внутри всё так и зудит от желания рассказать ему про этот шрам. Рассказать о том, почему я не стал избавляться от него, когда была возможность. И почему не стану, когда она представится снова. — Нравится жить уродом? Останавливается на середине, миновав с десяток ступеней, и будто нарочно для того, чтобы я мог оценить его наряд. По иронии или нет, но мы с ним будто по сговору в одних цветах. У него только жилет фиолетовый, а рубашка почти один в один, в тон чёрных брюк. Только он с проседью, а мои волосы давно стали чёрными. С удивлением понимаю вдруг, что раньше же не были. Что это тоже налипшая магия. Всё её вина. Только вот собственная внешность меня давно не трогает. Есть кое-кто другой, кем можно любоваться. И потому я спокойно соглашаюсь с ним, изобразив короткий кивок: — Нравится. Ровняется со мной, и, надо же, я выше. Перерос. В последнюю нашу встречу, там, в прошлом, мне до него не хватало ещё. А теперь смотрит, подняв голову. — Июлия испугается. Безумно весомый аргумент. Ни одной логике против не выстоять. — Тогда ей и вовсе не стоит вступать в брак. Моё лицо ничто по сравнению с ужасами родов. Отхожу назад, пропускаю к столу буквально вбежавшую в залу служанку с горой белых блестящих тарелок и раздумываю, куда бы сесть. И, как ни крути, с любой из сторон компания окажется не из приятных. — Послушай меня, Анджей… Бровь невольно ползёт вверх, а кончики пальцев замирают на спинке тёмного стула. — Не делай так больше, — предупреждаю и нисколько не в шутку. Обратился по имени, как же. Это слишком серьёзно для того, чтобы шутить. — Крайне скверно получится, если посреди весны вдруг выпадет снег. Для кого столько стульев? — интересуюсь вскользь, даже не рассчитывая на ответ, но нет, снисходит до пояснений и даже не кривит лицо с тщательно оформленной, ухоженной бородкой: — Для почтенных господ, которые скоро соберутся для того, чтобы засвидетельствовать нашу сделку. Даже любопытно становится, о какой из сделок он говорит? Неужто родня столь долго прождавшей невесты в курсе, что я обещал жениться только в обмен на стены и землю вокруг этих самых стен? Как бы там ни было, скоро всё станет ясно. Ещё больше удивить меня он уже не может. — Видно, твоё слово так ничего и не весит, — проговариваю скорее для себя, раздосадованный тем, что так и не нашёл себе выгодного места за этим чёртовым столом, и жалею, что комната слишком маленькая для того, чтобы принести кресло. Прекрасно встало бы в угол у камина. И почему никто не додумался раньше? А этот же, Штефан Ян Ганвиг, если мне ничего не изменяет после стольких лет, так и смотрит на меня. Глядит то искоса, то в упор. Глядит то с неверием, то с каким-то странным любопытством. И почему-то без былой жёсткости. Может быть, это подступающая старость её выжала? Или что-то ещё? — Что же сделало тебя таким смелым? А у него свои вопросы. Он смотрит на меня в упор и, находясь в метре, не понимает. Я был прав этим утром, когда говорил Йену о том, что он не знает. Он даже не предполагает, что за тварь создал и притащил в свой дом. — Холодная земля и чёрствый хлеб, — эта фраза всё аукается у меня в голове, и я не задумываясь произношу именно её. Она для меня словно какой-то символ. Что-то насмешливо неотвратимое. — И как ты выжил? — спрашивает и всем своим видом, взглядом и поворотом головы излучает насмешку. Спрашивает и, должно быть, не хуже моего помнит, как в детстве я голосил от вида крови. Должно быть, не хуже моего помнит, как меня кривило от вида внутренностей на кухне и насколько сильно я не любил учителя фехтования. Ещё бы ему не помнить. Он сам мне его назначил. А когда я воспротивился, то он удвоил количество занятий, да только ни к какому толку это не привело. Тот, кто не хочет учиться, — не станет, пока жизнь не заставит. Как же я выжил?.. — Никак, — отвечаю, и он кривится. Видно, сам себя проклинает уже за то, что затеял всё это, и, на своё спасение, вскидывает голову, повернувшись к одному из примыкающих к маленькой зале коридоров. — Как хозяину этого дома мне положено встретить гостей. Да, я тоже их слышу. Слышу голоса и топот каблуков. Слышу, что вот они, только что зашли с парадного крыльца и, должно быть, сейчас обмениваются милостями с высушенным дворецким. — А ты… А что же я? Я наконец-то выберу себе стул. — Смиренно останусь здесь. Отмахивается от меня, будто бы по привычке, будто бы помнит, как делал это с маленьким ребёнком до того, как возненавидел, узнав о венчающих свою голову ветвистых рогах, и стремится убраться побыстрее. Наверное, солидарны в одном: чем раньше начнём, тем быстрее всё это закончится. Пока его нет, служанки — на этот раз не в серых, а в белых платьях и красных, должно быть, праздничных фартуках — накрывают стол и расставляют блюда. В одной из них я узнаю ту самую, что пыталась обвинить меня во всех неудачах своей жизни. Узнаю исключительно по забранным над косынкой кудрям и взглядам, что она одна бросает на меня, не опасаясь поднимать глаза, как остальные. Смотрит в упор и даже оборачивается на выходе. Смотрит ещё раз, и всё — спешащие товарки уталкивают её дальше, в тёмный коридор. У стола остаются только самые стройные и молодые. Самые красивые. Без морщин и потрескавшейся кожи на руках. Наверняка эти живут в самом господском доме, на первом этаже. Раньше я бы заприметил одну из них. Теперь же я не знаю, куда себя деть в ожидании высоких гостей, и скучающе рассматриваю лепнину на камине, а не чужой бюст, виднеющийся в будто невзначай распустившейся шнуровке на платье. Замер за третьим стулом по левую сторону стола и жду, сжимая его спинку. Украдкой глядят всё-таки. Украдкой оценивают. Видно, за ночь много можно успеть понарассказывать. Даже любопытно: если бы не бесчисленное количество раз сломанный и криво сросшийся нос, их взгляды были бы посмелее? Или дело вовсе не в нём? Иначе почему та, что стоит слева и не видит моей правой стороны, поглядывает чаще остальных? Шаги, что с десяток секунд назад начал только улавливать, становятся ближе. Шаги вот уже совсем тут. Рядом. Почему-то вспоминаю, как впервые увидел княжну. Мне тогда и в голову не пришло взглянуть на вторую девушку. Я не заметил того, что он был не один. А сейчас? Сейчас что-нибудь ещё замечу? Лука, дурачась, спрашивал меня, красивая ли она, эта Июлия, но что я мог ответить, если видел её лишь раз и то в далёком детстве? Входят по одному, и есть только ненужная торопливость и сбившиеся шаги. Никакого трепета. Есть только недовольные перешёптывания меж далеко не молодой уже четой и она, идущая рядом с тем, кто всё это и организовал. А у меня перед глазами всё ещё Йен. С той косой и в платье. С почудившимися мне поутру серыми радужками. Девушка, которая по глупости потеряла столько лет, ожидая несуществующего призрака, вроде бы неплоха. Светловолосая, кудрявая и большеглазая. Довольно вытянутая, изящная и приятная на лицо. Может быть, даже красивая. Может быть, мне трудно оценивать. Тайра на это наверняка заявила бы, что я давно больной. Что не разбираюсь и зациклен. Тайра, может, только бы покачала головой и посоветовала хоть иногда раскрывать глаза чуть шире и замечать не только бледных и острокостных. Темноволосых. Что один к одному. И попробуй тут доказать, что никогда не выбирал. Попробуй тут что-нибудь вообще сказать, когда даже сейчас, глядя на ту, которая могла уже быть моей женой, я думаю вовсе не о ней. Без накидки, в тёплом дорожном платье, по всем положенным приличиям затянута по самое горло и держится мизинцами один за один. Осматривает комнату и, прочертя взглядом по потолку, останавливается зрачками на мне. И отчего-то, вопреки всем заверениям моего папаши, не пугается. Не отступает и даже не удивляется. Улыбается только, едва-едва приподняв уголки губ, и тут же, будто опомнившись, прячет улыбку. Мать почти сразу же берёт её под локоть и ведёт к столу. Усаживает на стул, противоположный тому, за которым я стою, и сама опускается рядом. На мужа даже не глядит, но заинтересовывается узором на салфетках. А дочь нет-нет да глянет, вскинет взгляд. Дочь куда живее, чем кажется на первый взгляд. Ей явно не терпится сказать что-нибудь, да не смеет без позволения. Мужчины задерживаются в дверях, и мне уже хочется поинтересоваться, не умер ли там кто от радости. А если умер, то, может быть, я пойду? Обряды погребения становятся моим делом исключительно после того, как что-то идёт не по плану, да и свежие покойники сразу не встают. К чему я теряю своё время? Хлопает дверь — судя по близости звука, не парадная, и становится ясно, о каких «почтенных господах» шла речь. Притащил целых двух магов. Или, может, в здешних краях они обзываются по-другому? Не припомню никаких старых культов. Впрочем, не то чтобы это было удивительно. Балахоны, торопливый шаг, невнятные письмена на кистях рук. Настоящие ли? Или так? Три травинки загорелось, по одной только воле издохла докучающая маменьке мышь, и вот оно — сытое будущее? Можно заключать чужие договора, прикладывая к ним свою волшебную, карающую отступившихся от условий длань? Пока рассаживаются, занимая свободные места, встречаемся взглядами с одним из них. Он будто случайно по моему лицу мажет, без интереса, но тут же возвращается вновь. Впивается в меня взглядом и страшно таращит и без того круглые глаза. Незнакомый мне, с вытянутым желтоватым лицом и высокими залысинами, которые обнаруживаются, стоит ему скинуть капюшон, и, видно, действительно что-то ведающий. Потому что отодвигается боком, несколько раз вздрагивает и отряхивает плечи. Становится меньше и смахивает на мышь. Кажется, я догадываюсь, кто они, раз он всё ещё не завопил и не принялся пихать свои короткие ручонки мне в лицо. Всего лишь составители магических договоров. Тоже мне почтенные, высоко летающие птицы. Как по мне, так обычные крысы, высовывающиеся из норы, чтобы урвать свой кусок. Итого — семь. Почти по количеству приборов и стульев. Только один пустует. Ошибка или кто-то так и не пришёл? Не посчитал нужным явиться, несмотря на то что приглашали? И где троица, которую мы видели из окна? Почему их нет здесь, если даже писчих мышей пригласили за стол? А я думал, в этом доме подобные не в чести. Могли бы и на пороге выслушать веления господина, пострадать немного и убираться восвояси, звеня монетами в карманах. — Вы слишком громко думаете. Отзываюсь на замечание с интересом и пока ещё скрытой враждебностью. Поворачиваю голову в сторону осмелившегося подать голос до того, как спросят, щуплого не колдуна даже, а так, может быть, гоняющего искры пальцами мальчишки. — Желаешь проверить своё мастерство и озвучить мои мысли? В иной раз, может быть, и смолчал бы, проигнорировал, но сейчас… Сейчас он просто попадается под взгляд и руку. И тут же будто сдувается, встретившись зрачками с моими. Подбородок вскинул бесстрашно и сразу же потускнел как-то. Видно, не рассмотрел сразу, да и кто бы стал осуждать его за это? Кто же ожидает увидеть подобного мне в таком доме? Вот на болоте или посреди мёртвого, загнувшегося от эпидемии проказы селения… — Я не могу их озвучить, — улыбается чуть более неловко, чем попытался одёрнуть, но так и не отводит взгляда. — Слышу только подтекст, но он крайне ос… — принимается объяснять, и голос его всё тише и тише. Понимает вдруг, что все уже расселись, и всё, что отделяет собравшихся от дела, — это его болтовня. И второй канцелярист, уже раскатавший сероватый плотный свиток меж двух сдвинутых тарелок, пихает его под руку. — Юнкас, ты ошибаешься. Помолчи, — одёргивает и заискивающе пригибает голову, показывая хозяину дома, что они готовы начинать. Чернильница и перо тут же, рядом с его широким рукавом. Любопытно, смахнёт в итоге или не смахнёт. Прохожусь взглядом по лицам всех присутствующих и, прислушавшись к себе, понимаю, что всё, что ощущаю, — это скуку. Ещё немного раздражения. — Но… И ученик никак не отстанет. Далось ему что-то в моей голове. Совсем глупый. Не умеет ещё закрывать рот для того, чтобы заработать денег на кусок, который можно будет в него положить. — Я сказал: молчи. Тебе показалось. А этот, с залысинами, опытнее. Прикрикнув, тут же расплывается в любезностях и, конечно же, оправдывает меня. За все мысли скопом. — Уверен, господин просто волнуется. Ещё бы, юная невеста такая красавица. Вслух говорит одно, а глядит так, будто всё понял. Про меня. Про неё… — Не такая и юная благодаря его милости. Ну надо же, обвинение в ответ на комплимент. Только вот писчая мышь сделала его невесте, а под раздачу, конечно же, попал я. На кого же ещё гневаться матери невесты? Кто же ещё должен быть вне милости у этой низкой, властной даже на вид, надменной женщины? Седая вся, ворот на платье уже изрядно потёртый, а держится так, будто ещё немного — и выставит счёт только за то, что явилась, изволила разрешить посмотреть на себя. — Ещё немного — и вовсе старая. За столом повисает тягостная пауза. Я нарочно молчу и жду, подаст ли голос кто-нибудь другой, а эта дама и не думает, что брякнула что-то не то. О нет, она неторопливо ищет себе новое занятие. Пригубила разлитое расторопной служанкой вино и тут же брезгливо сморщила рот. Промакнула края губ салфеткой и тут же её скомкала. Под взглядами краснеющей испуганной дочери, которая не знает, не то хватать её за руку, не то вжать голову в плечи и молчать. В итоге выбирает ни первое, ни второе. Переплетает руки между собой и, потупив взгляд, только одну фразу цедит: — Мама, не стоит. Муж этой старой стервозины молчит вовсе. Делает вид, что поданный гусь — самое интересное, что он видел в этом месяце, а то, может, и жизни. А может, и не делает. Очень удобный муж. Безумно выгодная ей в своё время выпала партия. — Ещё как стоит. Конечно, стоит. Она бы разочаровала меня, если бы взяла и закончила после одной единственной просьбы. Столько лет терпела, а тут какое-то «мама, не стоит». — У меня всего одна дочь, чтобы молча улыбаться тому, кто предпочёл сомнительные приключения из-за каких-то там глупых разногласий. Понимаю, момент триумфа. Столько лет прождали, и вот оно. Можно и выговориться. Теперь оказалось, что упрямая выдерга вовсе и не выдерга, а скромная умница, чтящая традиции. Просто прелесть. Обожаю человеческую натуру. — Абсолютно согласен, — поддакиваю, глядя в её глаза, и гадаю, скривилась от дерзости или потому, что моя рожа ей так немила. — Я недостоин вашей дочери. — И никогда бы она тебе не досталась, если бы не была такая упрямая, — огрызается тут же, и мне это напоминает щелчок мощных челюстей виверны. Могла бы, отхватила бы уже голову. Да только не может. Никуда ей уже от меня. Только прочь из города, в предместья, разводить свиней или растить брюкву. — Августина, я понимаю, что всё происходит куда позже, чем должно было, но мы же не будем устраивать склоку, верно? Надо же, кто-то доскоблил тупым ножом отбивную на своей тарелке и решил вклиниться в диалог. Поворачиваю голову в сторону «отца» и, наплевав на приличия, подпираю лицо кулаком. С удовольствием замечаю, как у почтенной дамы напротив из-за этого мелко дёргается глаз. — Он — образумился, она — дождалась. Что может быть прекраснее? «Образумился…» На то, чтобы не реагировать, нужно быть очень холодным. Чтобы застарелая обида не всколыхнулась, нужно быть взрослым и очень-очень мёртвым внутри. Видно, я всё-таки вырос и немного умер. Молчу, не встревая. Молчу, отслеживая взглядом все притянутые улыбки, которыми они обмениваются. — Как минимум двое ещё не рождённых детей, которые уже бы могли бегать по вашим садам. Такая ехидная, потому как полностью ощущает себя в своём праве. Уверена, что может себе и не такое позволить. Уверена, что стерпят то, за что пять лет назад вежливо выпроводили бы за порог и навсегда закрыли парадную дверь. Ох уж это ощущение мнимой вседозволенности. Сколько языков из-за него было укорочено. Вот и муж этой мадам, с собранными в строгий пучок седыми волосами, беспокойно завозился. Смекнул, что следующего гуся на серебрёном блюде может и не быть. Беспокойно завозился, отложил вилку и, пожевав губами, попробовал утихомирить только начавшую расходиться супругу: — Милая, пожалуйста… Тянется в её сторону, даже не обтерев руки, и она брезгливо выдёргивает из-под его пальцев свой локоть. — Замолчи, тюфяк, — одёргивает, и он покорно сдувается. Возвращается к своей тарелке, успев бросить на дочь виноватый взгляд. Надутый, круглый, лысоватый уже, кажется абсолютно бессилен перед своей властной супругой. Супругой, которая, оправив и без того гладкую причёску, оглядывает притихших канцеляристов и возвращается взглядом к тому, кто засел во главе стола. — Итак, раз уж вы, господин Штефан, изволили отыскать своего блудного сына, пусть и в таком потрёпанном нелицеприятном виде, то браку быть. «Потрёпанный» меня нисколько не трогает, а вот взгляд дражайшего не родителя даже, а так… Становится даже как-то хорошо внутри. И оттого, что он позволяет себя оскорблять, вцепившись в вилку, и оттого, что всему этому есть свидетели. Выслушивает всё молча и глядя чуть исподлобья. Нахмуриться больше ему не позволит столовый этикет. — Но меня не устраивает обычная церемония с плясками и пьянкой. Я хочу гарантий для моей дочери. Вот тут становится интересно. И мне, и заскучавшим, уже притихшим канцеляристам, что почему-то так и не притронулись к своим тарелкам. Впрочем, я тоже так ничего и не ел. Даже не коснулся ни бокала, ни вилки. Настроение такое, что аппетита нет. — Это каких же? — спрашиваю до того, как окажусь должен больше, на что и так подписался, и Июлия поднимает глаза. Вглядывается так, будто сравнивает с чем-то. Уже не в первый раз ловлю такой её взгляд. Совсем не такой, как у матери. Внимательный тоже, но по-иному. Внимательный, но без страха и непонимания. Заставляет меня думать, что не так проста. И что неприятностей доставит больше, чем я мог представить часом раньше. Словно не замечает шрамов. Глядит куда-то сквозь них. Воображает, возможно, как бы был без них. — Свадьбы по древнему прекрасному обычаю, который соединяет сердца раз и навсегда. А её мать о своём. С траурной напыщенной физиономией, что разом стала мне ещё более неприятна. Соблюдения обычаев ей, значит, захотелось. Праздничных ритуалов, последствия которых я разгребал столько раз, что теперь, лишь загодя услышав о чём-то подобном, презрительно кривлюсь. Ритуалов им, как же. А тварь, которая вылезет из-под пола, когда одна из раскрывших рот подружек невесты не дочертит одну из линий на полу, усмирять станет мать невесты. Как же, восставшая нежить, непременно испортит всё торжество. — И какие же гарантии вашей дочери даст шрам от раскалённого клейма? Мне сдержаться и не послать сразу многого стоило, в последний момент сказать иные слова, а она, будто не заметив напряжённости в интонациях, так и гнёт своё, задрав острый подбородок. — Уверенность в том, что она не потратила все эти годы зря. И смотрит так презрительно, будто обманул её лично я. Смотрит так, будто из-за меня её семья сейчас на грани разорения, а могла бы уже перестроить дом со щедрых податей новых родственников, разумеется. Кто же, как не я, виновен в её всё ближе и ближе подступающей бедности? Как же, это же из-за меня, из-за того, что по глупости имела неосторожность дать своё слово, она всё это время не могла распоряжаться единственным доступным ей активом. Сама себя поставила в такое положение. Слишком жёсткая в одном и мягкая по другую сторону. Надавила бы на дочь, и не было бы этого разговора. Может быть, и сам Штефан бы обо мне не вспомнил, не имей он этого тягостного некрасивого договора. — Клеймо не мешает гулять и балагурить, — всё ещё держу себя в руках. Пусть в словах и почтения ни на грамм, но холодная вежливость в достатке. — Оно не сможет её защитить, — предупреждаю и понимаю, что не стану связываться с ещё одной зловонной кучей. Все силы положу на то, чтобы обойти её. Никаких новых обязательств. Я и так уже связан больше некуда. Для чего мне ещё одна, ярмом повисшая на шее девка? Да ещё и через такой ярлык. Хватит мне одного, который всю щеку раскроил. И в этот раз мыслей не утаить. Всё на лице. В этот раз лицо, и без того не доброе, перекашивает, и то, что я думаю по этому поводу, слишком прозрачно сразу для всех. Я явился сюда как послушный воле отца сын. Я слушаю всю эту ерунду. А теперь оказываюсь должен ещё кому-то за то, что получил пинка под задницу и меч, которого не просил в довесок. Чем не повод для того, чтобы как следует разозлиться и решить сразу несколько проблем? Чем не повод сразу всех разом… — Но и тебя оно заставит страдать тоже. Смаргиваю и остаюсь ненадолго с закрытыми глазами. Напоминаю себе о том, зачем я здесь. Почему терплю. Почему в этом городе. Слушаю и фокусируюсь на словах. На словах, а не на образах в своей голове. Очень ярких, трудно выдворяемых образах. Клеймо заставит меня страдать? О да. Заставит. День и ночь буду слушать, пока не выжгу свежий символ новым ожогом. А то и это не поможет. — Будет плохо ей — плохо будет и тебе. «Плохо будет мне…» Хмыкаю и поднимаю веки. С чего же она взяла, что ей будет хорошо со мной вообще? Хотя бы на минуту? И разве ей этого обещали? О любви и обожании никто не говорил. Ни много лет назад, ни сейчас. Речь шла только о заключении брака. Всё остальное — пустое. Всё остальное вне рамок договора. — Пустые суеверия. Это всё, что я могу сказать, оставаясь в рамках натянутой вежливости. Слишком не верю, что хороводы по бальному залу и въевшееся в кожу калёное железо может глобально повлиять на чью-то жизнь. Романтизированный идиотизм, да и только. И разумеется, никто из присутствующих не разделяет моего мнения. А невеста и вовсе горячо за. За то, чтобы её клеймили, как корову после покупки. — Моя прабабушка выходила замуж согласно этому обычаю, и они с мужем умерли в один день. Поворачиваю голову в её сторону и тут же понимаю, кто всё это придумал. Слишком уж нездорово сверкают её глаза. Она сама всего этого бреда хочет. Она, а не её всё продолжающая поджимать губы мать. — Рядом друг с другом и держась за руки. И она хочет того же. Хочет держаться за руки до самой смерти. Но примеривается не к тем пальцам. И в чём-то даже жаль, что я не могу сказать ей. Пока не могу. Только и остаётся, что кривить губы и следить за тем, чтобы выходила улыбка, а не оскал. Напоминать себе, что она меня не обижала. — Очень романтично. И, наивная, пострадает во всём этом куда больше меня. — А ещё говорят, если клеймо ляжет, то ни один из супругов не сможет уйти. Никогда. Будет возвращаться назад к другому, словно так велит сама судьба. И разговорчивая тоже. Любит поболтать, пока мать позволяет. Тараторит, как Йен иной раз, когда чем-то впечатлён. И в глазах та же туманная поволока. Если клеймо ляжет… Как же оно может не лечь, если только в легендах сталь раскаляется сама, а последние сто лет заготовку накаляют в очаге? — Анджей, тебе что, жалко трёх капель крови? Перевожу взгляд на сидящего во главе стола, но он не глядит в ответ. Он торопится разулыбаться своим дорогим гостям. Повыгоднее продать меня во второй раз. — Если девочка настаивает, то мы согласны на любые ритуалы. Конечно, мы согласны. Мы же за этим здесь. Для того чтобы заключить очень выгодную сделку. А после, чуть погодя, расторгнуть. Главное, чтобы копались подольше со всеми приготовлениями. Отец, которым он мне и называется-то лишь при гостях, кивает старшему канцеляристу, и тот хватается за без дела лежащее перо. Окунает его в чернильницу и, шепнув пару слов, готовится записывать. — И, учитывая обстоятельства, я решил, что будет мудро распорядиться поместьем сейчас. — Такой благородный. Убелённый сединой и увенчанный мудростью. Не знать, как обстоят дела, — так если постараться, то можно и поверить в его искренность. — Дать сыну свой дом, а не заставлять дожидаться моей кончины. Все бумаги о передаче поместья готовы и хранятся в моём кабинете. Я подпишу их на вашей свадьбе. В качестве извинений за такую задержку. Наблюдаю за тем, как маг быстро записывает, а после, поставив строчку, легонько касается бумаги своим ногтем, заверяя всё сказанное соскочившей с указательного пальца синеватой искрой. Раз — и оттиск. Я приглядываюсь к свитку, который любезно протянули мне прямо в руки, а Июлия уже растрогалась и спешит благодарить будущего тестя. Спешила бы, не остуди мать её порыв вскочить на ноги и броситься ему на шею. — Это очень щедрый подарок, — ограничивается только фразой и, как и положено скромной девушке, тупит взгляд. Как и я, не притронулась к своей тарелке. По всему выходит, что наворачивает только её папаша, да «мой» пилит кусок мяса, почти размазанного по своей тарелке. — Очень, — соглашаюсь с ней чуть погодя, не без ехидства и с толикой досады. Не понимаю, где искать подвох. Магия действительно на листе. Магия во всех записанных словах. Теперь если обещанное не выполнит, то поплатится. В чём же дело? Может, стоит заранее глянуть на заготовленные документы? Или стоило ещё вчера. — Твоё слово? — торопит меня, отложив наконец вилку, с которой не расставался всё это время, и к моему лицу оказывается приковано шесть пар глаз. Смотрят и ждут. — Вам же известны правила заключения подобного рода договоров? — маг с залысинами любезно разрывает установившуюся паузу и тут же поясняет, на случай, если я окажусь совсем твердолобым: — Формулируйте своё обязательство тщательно. Магия не любит неточностей. И улыбается. Улыбается бесконечно терпеливо, только в глазах какая-то неясная мне тревога плещется. Опасается. Неясно только чего. Понимаю, что тому, кто оставлял своё слово на бумаге первым, он никаких правил не объяснял вовсе. Не посчитал нужным ничего напомнить. Либо заключают подобные сделки так часто, что это стало обыденностью, не требующей никаких указаний, либо встречались накануне и обговорили заранее. А что же ещё они могли оговорить? Что же… Что же я вообще здесь делаю под всеми этими взглядами? Почему бы просто не встать и не уйти? В сознании вдруг проносится шальная, явно не моя и очень нездоровая мысль. Очень странная и чумная. Настолько, что я, даже не успев как следует её обдумать, всё для себя решаю. За доли секунды. Опускаю взгляд и, глядя на сложенную в несколько раз салфетку, чинно лежащую рядом с тарелкой, заговариваю, взвешивая и выбирая каждое слово: — Женюсь в объявленный день, как того хочешь ты. Не поднимаю головы и слушаю, как быстро черкает писчее перо. Когда оно заканчивает, добавляю, по-прежнему игнорируя всех присутствующих в комнате: — Со всеми кровавыми обрядами и клятвами, как желают они. Довольно? — спрашиваю у канцеляриста, и тот, что моложе, вдруг вскидывает указательный палец. По лицу видно, что сомневается, стоит или нет, но всё-таки вмешивается. Поправляет: — Да, только ещё… Пытается поправить, но его подталкивают под локоть, и тот, что с залысинами, принимается любезно улыбаться. — Да-да, всё верно, — и тут же спешно заверяет и мои слова. После дарит долгий тяжёлый взгляд своему ученику, и тот, поджав губы, оставляет и свой магический след тоже. Уже под обоими обещаниями. — Сердечно поздравляю вас всех с завершением официальной части! Думаю, нам пора. К чему смущать почти воссоединившуюся семью? Никто не возражает, и колдуны спешно подбирают свои хламиды и, раскланявшись, семенят к выходу. То, что им не платят здесь и сейчас, отмечаю тоже. Бумага ходит по столу, по рукам всех присутствующих, собирает свидетельские подписи, и я, скучающе оставив отпечатком пальца свою, замечаю, что маг с залысинами всё ещё в дверях. — Простите, вы не проводите? — обращается ко мне, стоит только столкнуться зрачками, и я охотно поднимаюсь на ноги. Под непонимающие взгляды и невесты, и её матери, которая, осмотревшись, пытается подозвать ближайшую служанку. Ещё бы, с чего бы будущему хозяину дома заниматься такой ерундой? Ему положено томно вздыхать, глядя на невесту, и не думать ни о чём больше. — Милая, а ну-ка… — Нет-нет, я схожу, — останавливаю бросившуюся уже было выполнять распоряжение даже не своей госпожи девушку и, обогнув стол, обращаюсь к тому, кто устроил всё это. Будто затем, чтобы оправдаться. — Это будет проявлением хорошего тона, папа. Спорить готов, поднимаясь, уловил, как его дёрнуло. И тут же отругал себя за это. Слишком мелочным становлюсь. Слишком живым. Весна идиотская. И, наверное, людей дочерта рядом. Привык к одиночеству, а тут на тебе: целые толпы вокруг. Да ещё и толпы эти все не безликие, все своими эмоциями волнуются. Раздражает всё. То плевать полностью, то убивать готов за неверный взгляд и поджатые губы. Проходя по коридору, не подсвеченному в дневное время, в чёрт-те какой раз напоминаю себе, для чего я здесь. Напоминаю о том, что не один и так будет проще. Проще оставаться здесь, а не бегать с места на место, скрываясь от полчища стражи. — Мы можем встретиться с вами вечером? В другом месте? — канцелярист подаёт голос, даже не оборачиваясь, но, должно быть, убедившись, что мы одни в этой части дома. Хотя бы пока. — Мой интерес в этой встрече? — отвечаю вопросом на вопрос, продолжая держаться позади него, и нарочно не выдаю никаких эмоций в голосе. Зачем допытываться, если стоит подождать и сам всё выложит? — Я только что оказал вам незначительную, но услугу, господин монстролов. — Бросает быстрый взгляд через плечо, должно быть, желая убедиться, что не обознался, и, заглянув в мои глаза, опускает подбородок. Надо же, хоть кто-то в этом чумном городе всё ещё продирает глаза по утрам и видит то, что есть, а не то, что ему хочется видеть. Опознал, значит. Да и как ему с его магией было не уловить? Как бы того ни хотелось Штефану и мамаше моей романтичной наречённой, шрамы — это далеко не всё, что я получил, уйдя из этого дома. — Не думаю, что вы настолько глупы, чтобы ляпнуть подобное ненарочно. А вот тут интересно. Я уверен, что ему заплатили загодя, и он, зная, что я намеренно запорол своему папаше важное дельце, даже не попытался выдать меня. Не поправил. Доходим до одного из многочисленных скромных выходов, притаившихся около высоких, почти в мой рост окон и останавливаемся. И я, и эти двое. — Извольте теперь выручить меня. Тот, что с залысинами, говорит, второй молчит вовсе. Не поднимая взгляда. Но судя по тому, как вздрагивает, проблема у них, как и работа, общая. — Умоляю вас, — переходит на давящий шёпот, и я отмахиваюсь от него, мотнув головой. Начнёт ещё хватать за руки. Только этого ещё не хватало. — Время и место? — В трактире «Сосновые хмели». Буду ждать от заката и до первой зари. Очень. Так подчёркивает это «очень», что поневоле заинтересовывает меня. Не охотился с того времени, как проснулся, и тут вот оно. Заказ, который просто пихают мне в руки. Да ещё и такой, ради выполнения которого маг-канцелярист не думая подмахнул все строчки, не цепляясь к моим словам. Конечно, я буду в этом трактире. Даже если для того, чтобы отцепиться от невесты и её матери, придётся уходить через окно и после чужими заборами. Отвечаю ему коротким кивком, и он, удовлетворённый столь малым, спешно раскланивается. Помощника или, может, ученика, пихает в бок, заставляя сделать то же самое, и, отвернувшись, сбегает с крыльца. Уходят петляющей меж не распустившихся кустов тропкой, а я, глянув на угол рабочего дома, возвращаюсь внутрь. За стол к своим будущим новым родственникам. *** Мать у девушки из чугуна, а отец — самая настоящая тряпка. Не смеет лишний раз подать голоса, и диалог ведут в основном двое. Инициатор встречи и эта стальная баба. Сама белая вся, но видно, что никакая не старая. Хваткая и жёсткая, наверняка сама выбрала себе мужа и дрессировала его всю жизнь. Не удивительно, что такая мать потакала воле любимой дочери и отстояла её. Другое странно, что такая властная и решила кому-то отдать, а не оставить при себе до самой смерти. И мужа могла бы подобрать такого же, как её отец. Мягкотелого слизняка без хребта. Могла бы, наверное, если бы в дело не вмешались деньги. Не встречались мне ещё матери, желающие своим любимым детям голода и нищеты. Возвращаюсь назад, в залу, но не за стол. Остаюсь в дверях и просто наблюдаю, гадая, можно мне уже раствориться где-нибудь в доме или нет. Спорят о чём-то, и даже приземистый, напоминающий нахохлившегося филина отец моей невесты улавливает суть и принимается делиться своим мнением. Служанки гремят тарелками, унося остатки первого, и тут же расставляют второе. Поправляют свечи, резво заменяют испачканные бокалы на новые. Решаю, что всё-таки сделал всё, что от меня требовалось, и только разворачиваюсь спиной, как окликают по имени. Окликают весьма требовательным колким голосом, и я невольно сжимаю пальцы в кулак, уговаривая себя не огрызаться. Не собака же. Оборачиваюсь с самым равнодушным выражением лица из всех и обращаюсь взглядом к окликнувшей меня даме. Склоняю голову набок, показывая, что я её внимательно слушаю. — Я надеюсь, прошлое осталось в прошлом и Июлия может рассчитывать на полную безопасность в этом доме? Так Июлия остаётся в этом доме. Очаровательно, как сказал бы Лука. Имею ли я право робко надеяться, что он не ляпнет ей что-нибудь лично? — Не понимаю, о чём вы, — улыбаюсь и понимаю, что это её если не бесит, то коробит. Её коробит моя правая щека. Она тут же отводит взгляд. Вот, значит, как. Что же, пусть привыкает, придётся потерпеть немного. — Этот неудобный вопрос был о всех тех юных девах, которые имели счастье посетить твою спальню, — «отец» говорит прямо, мать, если бы была жива, отвела бы в сторону и шепнула на ухо. И забавно от этого до дрожи. Здесь ещё помнят о том, что когда-то я водил девушек в свою спальню, а я сам ни черта не помню. Ничего из того, что было в той комнате, которую снова занимаю по воле случая. Потому что это настолько мизерно и не важно, что первым вылетело из моей головы. Все глупости юности померкли разом после того, как пришлось вырасти из своей старой шкуры и влезть в новую. Хмыкаю и, так и не вернувшись за стол, обещаю с лёгкой пренебрежительностью в голосе: — Никто и близко не увидит меня у дверей её комнат. Виноват, не удержался. — Это значит, что ты будешь очень осторожен? Это значит, что я не заинтересован. Но вслух этого, конечно, не произношу. Вообще ничего не говорю вслух. Только вопросительно приподнимаю бровь, привлечённый не косвенным предложением, а её смелостью. Но это я. Её мать вовсе не впечатлена. Она багровая от неловкости и гнева. Она неприятно поражена. — Июлия… Только и может, что имя её прошипеть и цепко ухватить за локоть, будто та собирается бежать. Прямо сейчас бежать в свою спальню и ждать. — Что? Он же мой будущий муж. — Хлопает ресницами и вся такая дурочка-дурочкой. Такая будто бы и не поняла, что сказала. Кажется, я уже знаю одну такую. Темноволосую. — Можно мы хотя бы погуляем по саду? Там с десяток слуг, я всё время буду на виду. И сама уже вцепляется в руки матери. Сжимает их, чуть ли не умоляя, а та глядит на меня зверем. Та будто бы ждёт, что я вот-вот сорвусь и растерзаю её милую девочку. Мысль о том, что меня самого притащили чуть ли не на верёвке и я здесь исключительно из своих резонов, даже не приходит в её голову. Как же, кто может отказаться от брака с её чудесной дочерью? Отпускает всё-таки. Сжимает губы в тонкую обескровленную линию и сдержанно кивает. Июлия вскакивает на ноги так быстро, что чуть было не опрокидывает стул, а я благородно молчу о том, что никуда её не звал. Когда, почти подбежав, хватается за мою руку, оставляю это без комментариев тоже. Увлекает за собой, выводя из гостиной, и немного теряется в коридоре. Тогда оттесняю её назад и ступаю первым. Выхожу на улицу через ту же дверь, что были выпровожены маги. Наверное, стоило прихватить куртку, но не мёрзну, а она в плотном дорожном платье. А если продрогнет на всё ещё неласковом весеннем ветру, так то и к лучшему — быстрее вернётся назад. — Она просто очень заботливая, — оправдывается за мать, хоть я и не просил. Ей важно, чтобы я понимал. Мне определённо точно наплевать, кто там заботливый, а кто нет. — Переживает, что ты можешь сделать мне какое-нибудь зло. Дорожки посыпаны молотым белым камнем, кое-где на кустах виднеются уже набухшие, явно не без сторонней помощи, бутоны роз. Закрытые всё ещё пока, но вот-вот готовые распуститься. Мне теперь тоже не нравятся розы. Раньше я просто ко всем цветам без разбору равнодушен был. Эти же, с колючками, внушают неясные расплывчатые опасения. Срабатывают так и не отжившие ассоциации. — И потому отдаёт замуж за предполагаемого монстра? — не удержался и тут же пожалел об этом. Если бы не заговорил в ответ, может, просто побродили бы молча, окружённые неловкостью. Теперь же её нет. Моим ехидством и разрушена. — Не то чтобы логично. Досадливо, что руки некуда спрятать, и потому держу их опущенными вдоль тела. Бесконечно ловлю себя на том, что привык к тяжести плаща. И к тому, что после того, как очнулся ото сна, не было почти ни дня, чтобы на моей правой не висела княжна. Понимаю, что не знаю, как оно вообще, со всей этой растительностью. Любит ли бродить по садам или бесконечные корзины со срезанными цветами, заполонившие весь ведьмин дом, отбили к любованиям всю охоту? — Она всё повторяет, что если я захочу, то мы всё отменим. В любую секунду. Сохранять нить диалога довольно трудно. Я весь будто во власти какой-то ленивой враждебности. Отвязаться бы побыстрее, и всё. — Ещё не надумала? — Почему же я должна была? Болтливая. Любопытная. Может быть, даже смелая. Одни сплошные недостатки. — Знаешь, я… Я столько раз представляла себе эту встречу, и всё пошло не так. Всё как-то глупо вышло и… — Не так, как ты себе представляла, — заканчиваю вместо неё, и она не замечает иронии. И того, что я просто переиначил её же слова. Опускает голову. Прячет кончики пальцев в расширяющихся книзу рукавах. — Да. Точно. Какое-то время просто бредём вперёд, и мне больших усилий стоит придерживаться медленного, неторопливого шага. Приходится напоминать себе о том, что бегом не гуляют. О том, что я вообще-то не гуляю вообще, предпочитаю не вспоминать. На удивление, кругом тихо. Ни дворовых, ни садовника. Только зеленеющие кусты, лысоватые клумбы да беседка в тени раскидистых, но ещё слишком голых ив, чтобы называться красивыми. Она останавливается вдруг, и я замираю тоже, носком сапога взметнув вверх несколько мелких камней. — Можно мне потрогать? И глядит во все глаза. Глядит и уже приготовила руку, которой хочет тянуться вверх, но пока держит при себе, подогнув на манер птичьей лапы. А я теряюсь немного. Не понимаю и потому переспрашиваю, невольно хмуря брови: — Что потрогать? Отвечает робкой улыбкой и попыткой поднять пальцы вверх. Снова. Так и вижу, как ей хочется пристроить ладонь на полах жилета. Хочется, но она не смеет. — Твоё лицо? Это всё от оружия? Тоже, значит, шрамы покоя не дают. Все цепляются за шрамы. — От оружия, — подтверждаю, ничего не уточняя, и её это почему-то ободряет. Улыбается чуть шире. — Так можно? И ладонь вот уже. Замерла перед моим подбородком. — Не стоит. Отвожу её кисть в сторону и нарочно касаюсь пальцами только тыльной стороны руки. Чтобы не ухватилась. — Твоя матушка может увидеть и подумать что-нибудь неверное. Или того хуже. Кто-нибудь другой может увидеть. Кто-нибудь, кто решит, что вместо надуманных истерик и картинных надуваний губ вопрос можно решить привычным способом. Расчётливо и тихо. Как он любит. — Мы могли бы спрятаться от неё? — предлагает, быстро обернувшись к беседке и указывая на неё взглядом. На глазах веселеет. Почему-то уверена, что всё делает именно так, а мою дубовую вежливость принимает за нерешительность или, того хуже, за попытки казаться лучше, чем я есть. — Этого делать не стоит ещё больше, — останавливаю все её порывы и возвращаюсь к медлительному прогулочному темпу. Теперь неторопливо бредём вперёд. Она думает о чём-то своём, я же больше осматриваюсь. Оцениваю высоту изгородей, далеко ли отсюда до конюшни и амбара и насколько крепкой кажется крыша беседки. — Сколько тебе лет? — Вопрос больше в никуда, чем мне действительно любопытно, но она настораживается и будто бы даже сжимается, неосознанно пытаясь стать поменьше: — А… а что? И без того невысокая, едва ли по плечо мне, становится похожа на напуганного птенца. — Так, любопытно, сколько должно быть девушке для того, чтобы её считали почти что безнадёжно старой, — улыбаюсь одними уголками губ и отмечаю то, что она держится слева. Неосознанно выбрала менее побитую сторону моего лица. — Почти двадцать пять, — признаётся так горестно, будто в проступке кается, и я мысленно отсчитываю назад. И что-то ничего не сходится. Ни сразу, ни когда делаю это более вдумчиво, уже не на вскидку. — Почему-то я думал, что во время помолвки тебе было восемь. — Все так думали, родители нарочно слегка завысили мой возраст, — признаётся будто в каком-то маленьком, уже и не важном сейчас секрете, а я даже не знаю. Стоит ли считать это диким. Я ничего уже не знаю с этими людьми. Те, что живут в местах попроще, стали мне куда понятнее за прошедшие годы. — Тогда ты казался маме перспективной партией. Казался. Здорово же мама печётся о ней. Вот эта самая «мама» с надменным лицом. — И тебя бы выдали замуж в пятнадцать? Лишь пожимает плечами в ответ на моё удивление и всем своим видом показывает, что не видит в этом ничего страшного. — Бабушке было столько же. А я всё никак не могу отделаться от мысли, что к юноше, который ещё не удвоил первую цифру в своём возрасте, нельзя относиться как к взрослому. Совсем же ребёнок. И поступает частенько импульсивно, как следует не раздумывая. А тут… замуж в пятнадцать. Старая в двадцать пять. Да уж, и думай теперь после жизни вдали от всего этого: это я спятил или они все ненормальные? — Из Аргентейна княжна уехала к мужу в двадцать один, если мне не изменяет память. И та если и убивалась обо всём на свете, то только не о том, что слишком старая и уже ни на что ни годная. О нет, у неё были совершенно иные, не связанные с годами проблемы. Проблемы, с которыми, как я смею надеяться, она распрощалась, а не носится теперь по всему замку, просачиваясь сквозь стены. Июлию мой аргумент нисколько не впечатляет. Она раздражённо мотает головой, позволяет ветру отвести назад её светлые, вьющиеся, видно, безо всяких щипцов длинные волосы и дарит мне короткий насмешливый взгляд. — Она же княжна. Ей могло быть и сорок, — как совсем глупому говорит и медленно проходится вдоль пустой, окрашенной в белый лавки, но не садится на неё. Только касается изогнутой спинки. — И герцог всё одно бы не воротил свой нос. А я не княжна. Звучит как какой-то приговор. Или отголосок чужого выговора. Звучит с тайным упрёком, но я слышу своё в этой короткой фразе. — И возможно, именно в этом твоё счастье. Возможно, мы бы даже ужились с ней, если бы всё шло как должно было и меня женили бы в двадцать. Возможно, она бы терпела меня и делала вид, что только и мечтала, что об этом браке. Возможно, ужились бы раньше. Теперь — нет. Она глядит на вещи слишком однобоко из-за прутьев своей золотой клетки, а я со дна, опускаясь на которое успел нахлебаться. — Как это? Огибаем кусты, кажется, смородины и каким-то неведомым образом оказываемся около пары молодых яблонь. — Княжне выбрали мужа не спрашивая и послали к нему под конвоем. А тебе оставляют возможность выбора. Сама же говоришь, что можешь бежать, если захочешь. Не говорю о том, что и «княжна» в итоге сбежала, но ей этого и знать не нужно. Она не хочет этого знать. И свободы не хочет. Только замуж. — Мне кажется, что ты уже побегал за нас обоих. Снова она близко. Снова напротив, развернулась спиной к тропинке и будто собирается убеждать, но не знает как. Не знает, какими словами. — Я верю, что это судьба. Что я должна была дождаться. Ради чего-то же должно быть всё это? Не может быть, чтобы просто так, — пробует теми, что есть, а мне уже и не смешно даже. Я так устал. В глаза меня никогда не видела. Знать не знала. — Откуда же столько уверенности? — спрашиваю и по выражению лица понимаю, что зря. Понимаю, что не стоило. — Твоя покойная матушка присылала мне портреты. Последний буквально в день с тем, как ты решил… Решил, решил, решил. Все они твердят, что я что-то там решил. Все они как заведённые повторяют сочинённую этим напыщенным идиотом с ухоженной бородёнкой ложь, и никто не пытается понять. Никто не пытается задуматься хотя бы на секунду, за каким чёртом мне было так решать. Никто не думает о том, что зажравшийся распущенный ублюдок никогда в жизни не оставил бы свою беспроблемную жизнь и ушёл прочь получать бесконечные раны только для того, чтобы что-то там себе доказать. Я не хотел доказывать. Я думал, что и так лучше прочих, просто потому что рубашка была сшита из парчи, а не из мешковины. Отвернулся от неё, чтобы не видела, как перекосило, и она тут же затихла. Она не понимает, где сказала что-то не то. Не понимает, почему же все её признания не трогают, а бесконечно раздражают. Повторяю это себе раз десять, прежде чем успокоиться. Она не понимает. И если велю заткнуться, то будет только хуже. Не хватает только чужих слёз. Насмотрелся уже на полжизни вперёд. — Будет лучше вернуться в дом, — говорю как можно спокойнее и подбородком указываю на тропинку, по которой мы пришли. Она же с тоской глядит на стоящую в отдалении беседку. Должно быть, надеялась, что дойдём. И что стенки у неё, наполовину закрытой от чужих глаз, довольно плотные. — Она просто верила. Постоянно писала о том, что знает: в итоге всё сложится так, как должно. Если потерпеть, то… То придуманный рыцарь из сказки не придёт. Рыцаря сожрали бы в первой же канаве. Почему же во всех книжках пишут, что герои становятся только лучше от всех пережитых испытаний? Почему никто не говорит о том, что происходит на самом деле? Где же оды чёрствости и сказания об уродах, равнодушных к чужой боли? — То можно и не дожить до этого светлого «как и должно», — заканчиваю вместо неё и упорно пытаюсь идти назад, но преграждает дорогу, пятится и всё заглядывает в лицо. Всё стоит на своём, уверенная в том, что несёт. — Но мы же сейчас здесь. И в глаза своими голубыми смотрит. Только сейчас замечаю, что они у неё светлые. Голубые, но другие. Другие из-за светлых ресниц, цвета волос и кожи. Она вся другая. И поэтому её «мы» не имеет никакого значения. Да, мы сейчас здесь. Но она не входит в моё «мы», и главная её беда в том, что она этого не знает. И пока не должна знать. Я не могу ей сказать. — Господин! Отвожу взгляд, отреагировав на далёкий, от виднеющихся узких ступенек раздавшийся крик, и по силуэту узнаю вышедшего камердинера. Впервые в жизни почти рад ему. — Портной ждёт вас в гостиной! Прикажете проводить его в вашу комнату? Ещё и портной, о котором я успел благополучно забыть. Что же, это будет явно меньшим злом, если выбирать среди прочих. — Нет, пускай подождёт внизу. Не развалится, если простоит лишние пару минут, а подняться можно и вместе. Без высушенного годами слуги, само присутствие которого меня объяснимо раздражает. — Я уже иду. Она остаётся на улице, и я, только лишь сделав с десяток шагов, вспоминаю о том, что в приличном обществе с дамами принято прощаться. Оборачиваюсь и замираю в нерешительности. Поклониться, что ли?.. Или хватит просто кивка? Пока колеблюсь, улыбается мне как с десяток раз до этого и, часто-часто моргая из-за, должно быть, подувшего с другой стороны ветра, спрашивает как ни в чём не бывало: — Встретимся за ужином? *** Водит расчёской по волосам, и я даже не понимаю, в какой момент начинаю следить за ней. Не понимаю, когда замолкаю и начинаю просто слушать его болтовню, не прекращая следить за тем, как тонкие чёрные пряди просачиваются меж стальных поблёскивающих зубцов. Снова расчёсывал концы, после — с середины донизу, а теперь от самой макушки ведёт и помогает себе рукой, потому что иначе попросту не дотягивается. Помогает себе пальцами левой, приглаживает прядку, и всё по новой, уже с другой. И только один Йен и болтает сейчас, поджав под себя ногу. Жарко ему в сапогах, в комнате, всё время ходит босой. Сидит на середине кровати, болтает спущенной вниз левой и, расчёсываясь, рассказывает про магическую библиотеку, что на пару метров под землёй ниже обычной, городской. Рассказывает про собрания книг, ещё более увлечённо — о разрозненных свитках и особо о разделе целительной магии. Сетует на то, что всё в беспорядке, одно пришито к другому, и ему это разбирать теперь бесконечную бесконечность, и знай себе продолжает это своё вверх-вниз обтянутой рубашечным рукавом рукой. В моей старой рубашке. Светлая пришлась почти в пору, только широка в груди, и рукава закатывает, чтобы не мешались. Ворот, что должен плотно обхватывать шею, распустил тоже, да так, что плечо вот-вот соскользнёт с руки. И сидит себе, разбирается с волосами, не то и правда не подозревая, не то делая вид, что не видит, что у Луки, будто подглядывающим за каждым движением расчёски, совсем скоро задёргается лицо или ещё что похуже. Лука наблюдает за ним, усевшись на единственный в комнате стул, и буквально взгляда не сводит, прижавшись подбородком к подложенной к спинке руке. Как кот с забившейся в свою щель мышью, ей-богу. Наблюдает и молчит. — И смотритель там с придурью. Не разрешил мне сидеть внизу, но разрешил брать некоторые свитки и копаться в книгах. Но тут, а не там. Буркнул что-то о том, что я волную его магию, и велел выметаться. Ты представляешь, сколько времени я потрачу на то, чтобы всё там перерыть, притащить сюда и потом унести обратно? Тихо злится, а я могу только посочувствовать и развести руками. Все, кто связан с чарами, часто если не с одной, так с другой придурью. Одни коров держат вместо кошек, а другие не выносят долгого присутствия чужой магической сущности. Да и просто сущностей тоже нередко не выносят. — Выбирай тщательнее. На то, чтобы изучать очередную настойку от мозолей из гусениц, нет времени. Йен уныло клюёт носом, никак не комментируя, к моему удивлению, столь очевидный совет, и покладисто задаёт только правильные вопросы: — А сколько всего есть? — Около трёх недель. — Как ты собираешься выкручиваться? — Лука склоняет голову набок и прижимается щекой к своим костяшкам. Растрёпанный, всё ещё худой, пусть уже и не на грани смертельного истощения, выглядит напряжённой злобной каргой. В нём сейчас куда больше ведьмовского, чем в Йене. Злобного — точно больше. — Что-то мне не верится в то, что мы просто сбежим под покровом ночи. И улыбается мне, сама ядовитая любезность. Улыбается и ждёт ответа. Очень внимательно ждёт. Что же, он явно вымотался за день. Да и не мальчик уже, умеет думать. Может быть, до драки и не дойдёт. — Сегодня за обедом я подписал договор, по которому обязуюсь жениться в назначенный день, — рассказываю и, прежде чем уточнит, нельзя ли засунуть этот договор в чью-нибудь задницу, уточняю: — Своей кровью. Уточняю и кошусь на княжну, которой подобные вещи, видимо, ещё ни о чём не говорят. Йен слушает, но если и хмурится, то слегка. Ему будто всё это до первых вечерних звёзд. Зато Лука психует за них обоих. И чёрт бы знал, как разобрать, почему его так зудит. Сам он кого только не обманывал, что только не обещал, а сейчас с ним что? Обдумывает мой ответ, низко опустив голову, и размашисто кивает, взмахнув свободными, ничем не схваченными прядками. — Очаровательно. Что же, судя по голосу, бросаться в открытую не собирается. Будет кусать так, исподтишка. А может быть, ударит позже, улучив момент. — И у меня всё тот же вопрос: как ты собираешься выкручиваться? — Не знаю, — будто нарочно испытываю чужое терпение и не могу остановиться. Не то потому, что я и вправду не знаю пока, что буду делать, не то потому, что это обычно он играет на моих нервах, и отказаться от такой маленькой и незначительной мести слишком сложно. — Может, оберну всё так, что невеста сама отменит свадьбу, а может, и не стану выкручиваться. В самом деле женюсь, — рассуждаю без эмоций и торопливости и жду. Удержится или нет в ответ. — Ты не дразни меня, а то, знаешь ли, ножницы можно держать и в левой руке. Конечно, нет. Оставил бы он мне последнее слово. Как же. — И что же ты мне отрежешь? — любопытствую с нотками умиления, и он только беззвучно скалится в ответ, будто показывая, как лень ему сейчас спорить, и снова укладывается на свою руку. Демонстративно возвращается взглядом к княжне и продолжает наблюдать за мерными движениями расчёски в её руке. Видно, решил отложить этот разговор до полуночи. Жаль будет разочаровывать, но сегодня как раз тот день, когда, помимо него, уйма других дел. А Йен будто всё пропускает мимо ушей. Йен пребывает в некой туманной задумчивости, и чудится, будто волосы — это единственное, что его сейчас интересует. — Она красивая? — спрашивает вдруг, выплывая из своего медиативного тумана, и медленно накручивает тонкую прядку на палец. Задумчиво глядит на неё и распускает после, наблюдая, как она вытягивается. — Июлия? — уточняю, нарочно произнеся чужое имя, и если Лука кривится, то Йен остаётся невозмутимым. — Да, она, — осторожно, чтобы не встряхнуть головой, кивает и будто с растерянностью глядит вниз. Как если бы только сейчас понял, что его чёрные пряди не к рубашке льнут, как когда-то раньше, а уже стелются по кровати. — Красивая? — спрашивает и замолкает, а Лука сводит брови на переносице. Сидеть по-человечески он, видно, не научился и потому налегает грудью на несчастную хлипкую спинку, которая лишь чудом ещё не треснула. — Да, как тебе? — Сам хриплый, наполовину спит, но скорее сдохнет, чем не встрянет. Влезет, даже если открытым держит всего один глаз. — Если измерять княжной? То красивая? — Подбородком указывает на Йена, и я против воли хмыкаю. Как же. Кем ещё ему измерять? А вот сама княжна недовольна. Она морщится и, судя по виду, не очень и рада, что задала этот вопрос. Жалеет, что не дождалась, когда, улучив момент, можно будет глянуть своими глазами. — Лука… — пытается одёрнуть, но куда там. Он только отмахивается и, встрепенувшись, выпрямляет спину. — Нет-нет, пускай скажет. А там уже будет видно, нужны ножницы или обойдёмся ножом. И снова смотрит мне прямо промеж глаз. Будто целится загодя, выбирая, куда воткнёт этот самый нож. Выдыхаю, приваливаюсь плечом к стене, чтобы было удобнее, и сдвигаюсь чуть дальше, к изножью кровати. Почти всё так же, как этим утром. Только теперь в комнате горят свечи, а Йену не до моих коленей. Оглядываю его ещё раз, нарочно дождавшись того, чтобы он сам ко мне развернулся, и, прищурив один глаз, выношу вердикт: — На одну четвёртую княжны. И моргаю от неожиданности, когда замахивается на меня своей увесистой расчёской. — Прекрати, это унизительно. И отчитывает ещё вдогонку. Надо же, какой сразу сердитый. — Бедная девушка наверняка очень недурна собой. Я теряюсь на миг, а Лука этим пользуется. На стуле почти лежал секунду назад, и вот он тут — перед кроватью. Наклоняется, чтобы с княжной лицами вровень, и быстро, до того, как Йен увернётся, хватает его за подбородок. — А ты краснеешь, — заявляет не без удовольствия в заметно понизившемся голосе и тут же, не давая опомниться, продолжает: — От смущения или удовольствия? Явно не от первого, так что… Признавайся, приятно, что тебя считают настолько прекрасным, что другие и рядом не валялись? И так и держит, не позволяя отвернуться. В глаза смотрит и весь такой ехидный, что я немало удивлюсь, если в итоге Йен ему хотя бы по бедру не зарядит. Так и напрашивается на пинок. Пока получает вопрос своему под стать: — А ты не считаешь? — О, любовь моя, — выдыхает приторно-сладко и тут же, не позволяя ему опомниться, упирается коленом в край матраца и нависает. Отпускает его подбородок, играючи проходится кончиками пальцев уже по щеке и небрежно цепляет губы. — Ты вообще самый красивый из всех, с кем я спал. Я… И спотыкается, потому что Йен молча зажимает его рот. И будто с раздражением даже закатывает глаза. Отталкивает назад, легонько пихнув в грудь сжатой в ладони расчёской, и качает головой, показывая, что он на это больше не ведётся. Но сам действительно раскраснелся слегка. Щеки все в розовых пятнах. Но не признается же, что нравится. Не потому, что смущается. Из чистой вредности не признается. Выпрямляюсь и, размяв шею, с сожалением понимаю, что пора прекращать это славное представление. Времени до назначенной встречи не так много. Нет смысла заставлять мага-канцеляриста ждать до зари. — Ну так как ты считаешь? — перетягиваю на себя всё внимание, и они оба не сразу понимают, к кому именно я обращаюсь. До того, пока не кивну на узкий письменный стол, на котором двумя неровными кучами сложены разрозненные листы и даже целые блоки из некогда толстых книг. — Есть среди этого что-то полезное? Или всё хлам? Йен становится серьёзнее и жмёт плечами. Нашаривает лежащую на верхнем краю подушки ленту и, оставив её на своём колене, проходится расчёской ещё раз. — Не знаю. Попробую пересмотреть всё, что принёс за сегодняшнюю ночь, и, надеюсь, завтра удастся как-то упросить этого вредного надсмотрщика оставить меня внизу. Не знаю, попробую пообещать, что ты что-нибудь для него сделаешь. Ты же сделаешь? Морщит лоб, и я киваю. Мало ли. Вдруг сработает. Кто знает, что там за страсти у этого полоумного мага? Или, может, завелось что под библиотекой. Глядишь, и потерпит немного одну тощую княжну ради того, чтобы не опасаться быть сожранным во время очередного обхода своих мрачных владений. — Меня, к слову, вообще никуда не пустили. Задираю голову, чтобы встретиться взглядами с нависшим уже надо мной жалобщиком, и тут же заинтересовываюсь другим вопросом: — И что ты делал, пока Йен копался в пыли? Что же? Если они оба пропали на весь день, большую часть из которого княжна проторчала среди старой бумаги? Он-то куда себя дел? — Так, — отмахивается и явно раздумывает, рухнуть ко мне на колени или нет. Оценивая прочность этой кровати, я бы явно поставил на «или нет». Лука, покосившись на спинку и пошатав её своей левой, тоже решает не рисковать. — Вскрыл пару старых тайничков. — Да! — тут же подтверждает княжна и делится радостью, будто сплетней. — Мы с ним теперь не нищие. Кивает чуть в сторону от меня, и я так и жду. Жду того, что будет брошено в ответ. — Мы бы и не были нищими, конфетка, если бы ты, глупый, не отдал ему все мои камни. Лука снисходительно оставляет ему это «мы», но его мстительности это не умаляет. Как же, КАМНИ. И Йен тут же его поправляет, погрозив острым кончиком расчёски. — Наши камни. Для чего вообще такая острая? Неужто скрытый стилет? Откуда она у него? — Моих там больше. — Твоих там половина. Не вклиниваюсь, пока спорят, и, только после того, как Лука беззвучно его передразнивает, толкаю его в ногу и решаю, что хватит ему. Пусть хоть иногда вспоминает, что давно взрослый, а не испорченный крикливый ребёнок. — И на что, зажиточный господин, изволил тратить деньги? — На выпивку и распутных шлюх, — отвечает с такой готовностью и широкой улыбкой, что я ни секунды не сомневаюсь в том, что он ждал этого вопроса. Надеялся на него всей своей маленькой тёмной душонкой. — И тебе не кажется, что можно и не лезть своим ломаным носом в мой карман? На что хочу, на то и трачу. И не отчитываюсь. И продолжает нависать, страшно довольный собой. Такой гордый и надменный. Все следующие три секунды. — Мы купили несколько перьев, книжку для записей, нашли сапожных дел мастера и заказали ему новые сапоги. Йен, занятый своими волосами, болтает крайне охотно и не таращится по сторонам для того, чтобы вычислять, кто тут чего на себя напустил для пущей таинственности. Йен — сама непосредственность и такая прелесть, что мне безумно хочется его поцеловать. — А ещё нашли, у кого добыть эту кожаную штуку под его руку, и для меня расчёску и пару лент, — заканчивает и только после поворачивается. Смотрит сначала на меня, явно не понимает, откуда такая широкая улыбка, а после поднимает зрачки вверх: — Что? Что я такого сказал? Мечется взглядом от одного к другому, и чем чаще этот взгляд устремляется вверх, тем мне смешнее. Ну что за паника, в самом деле? Подумаешь, выболтал все чужие, не такие уж и великие секреты. — Анджей? Мне, кажется, требуется спасение? Выболтал, отползает боком к подушке и всё зовёт меня, рассчитывая на помощь. А я даже не знаю, стоит или нет. Стоит перехватывать оскорблённого донельзя Луку, которому только что обломали все скудные выкрутасы. Решаю, что нет. Пусть себе возятся. Тем более, что максимум, который угрожает княжне, — это укус где-нибудь на плече и, может, шлепок по заднице. Или с десяток шлепков. Поднимаюсь на ноги сразу после того, как Лука стремительно огибает меня и хватается за тощую коленку сжавшейся княжны, чтобы подтащить её на себя. Та барахтается, пихается, путается в своих же волосах и, вместо того чтобы отпихнуть, только валит его на себя. Умышленно дёргает за правую, я уверен. — Анджей! И вопит исключительно для вида, я уверен. Бьётся под ним, по спине колотит, когда Лука, примерившись, всё-таки пытается его тяпнуть, заваливаясь на правый бок, и никак у него не выходит. Йен оттаскивает его голову и, ёрзая, пытается сдвинуть его к стене. — Ты! Маленький болтун! Княжна получает прямо по носу чужим носом и, ойкая, ещё и выслушивает. Да ещё и от кого. — Заткнуть бы тебе рот! Княжна затихает вдруг, отводит от лица приставшую прямо к губам широкую прядку и, упёршись согнутым запястьем в его плечо, вдруг ехидно спрашивает: — Как жаль, что нельзя, правда? Лука кривится в ответ и, не придумав ничего, отталкивается левой, чтобы встать. И ещё до того, как он выпрямится, по комнате разносится громкое «ай». Я тут же подступаю ближе, а он разворачивается на пятках и первым понимает, в чём дело. — Сильно ткнул? Йен так и лежит, баюкая в ладони оцарапанную кисть своей левой руки, и нетрудно догадаться, чем это он так. Расчёска валяется совсем рядом. И царапина от её длинной ручки вышла что надо. Длинной сантиметров в семь, не меньше. — Дай посмотрю. — Лука тянется к нему пальцами, но Йен только отмахивается и приподнимается на локтях. Снова садится и, повернув кисть, хмуро осматривает крупную, уже прочертившую дорожку алую каплю. — Вообще-то это мог быть мой глаз! — пеняет ему, и я, убедившись, что никто не умирает, снова отхожу назад, метя на свободный стул. Разругаются они и без меня. — Давай, устрой скандал из-за царапины. Вот, уже неплохо получается. Ещё пару минут можно понаблюдать и после напомнить о том, что тысячи исписанных страниц только и ждут, когда же их все хотя бы пролистают. — И устрою! И в такое обещание я тоже верю. В конце концов, почему нет? Волосы, которые он столько времени так тщательно приглаживал, растрёпаны, глаза горят — ни дать, ни взять стервозная ведьма. Такая и скандал устроит, и пепелище. — Сам бы попробовал оцарапаться этой штукой! Даже хватается за расчёску, вмиг ставшую оружием, а не скромной девчачьей игрушкой, и, толкнув Луку в грудь, собирается пройти мимо него к столу. Только собирается, потому что, пихнув, тут же оказывается остановлен совершенно иным не выкриком даже, а скороговоркой: — А ну замри. Я ещё не знаю что, но явно случилось. Больно уж поменялся его голос. Только сел, а уже снова на ногах. Возвращаюсь к ним в два шага и пытаюсь понять тоже, что и растерявший разом и запал, и уверенность Йен. — Как ты это только что сделал? Один Лука понимает что-то и хмурится. Терпеливо ждёт ответа, но княжна только и может, что тушеваться и тихо, намного тише, чем мгновением ранее, переспрашивать, явно борясь с желанием втянуть голову в плечи: — Что? Что я сделал? Я не понимаю тоже, и тогда он просто показывает нам. Поднимает свою левую, сжатую в кулак руку вверх и на запястье, там же, с тыльной стороны руки, где и у Йена, красуется свежий неглубокий порез. — Вот это. Ты как сделал? — повторяет вопрос, и княжна, быстро глянув на свою руку, вытягивает её перед собой. Осматривает в свете пламени свечи и на месте свежей, только что полученной царапины, не находит каких-либо следов. Совсем никаких. Твою мать. — Я понятия не имею, — одними губами, так, что у двери и не расслышать, не то что там в коридоре, если бы кому-то прибило погреть уши. — Я же не хотел, чтобы всерьёз, я… Тараторить начинает. Быстрее и громче. Тараторить начинает и тут же всхлипывает. Ойкает сам же из-за этого и испуганно замирает на месте. Побледневший и с обескровленными губами. Одни глаза только и горят. — Да погоди со слезами. — Лука, напротив, не испуган. Лука только хмурится и будто всё ещё осознаёт. И о чём-то думает. Слишком уж внимательно думает. Так, что я против воли придвигаюсь ближе и щурюсь, по очереди глядя то на одного, то на второго. — Ты что же, царапину со своей руки на мою перенёс? Заставил перепрыгнуть. Разозлился немного и «поделился». И за каким тогда лихом вообще нужна печать? Зачем, если вот они, новые выверты? Будто ничего и не мешает им случаться почти просто так, на ровном месте. — Получается, что так, — Йен подтверждает его слова и, тут же нырнув куда-то в себя, становится каким-то замороженным. Отстранённым от реальности. Как провинившийся ребёнок, которого никто не наказывает, но ему самому странно плохо. Опускает голову ещё ниже, будто собирается накрениться и, крупно вздрогнув, мотнув волосами, возвращается: — Прости, я не хотел. Правда. Я бы никогда не стал желать боли всерьёз. Прости! — принимается тараторить быстро-быстро и даже хватается за чужую, не так уж и повреждённую руку. — Ты сейчас наизвинялся на год вперёд, — останавливаю его, ухватив за плечо, и тяну чуть назад, мешая повиснуть на чужой шее в приступе нахлынувших чувств. — Хватит. Пора приниматься за свитки. Удерживаю на расстоянии и, убедившись, что прямо сейчас рана не становится шире и кровь вовсе уже свернулась и засохла, легонько толкаю княжну к столу. Чем меньше будет об этом думать, тем лучше. — Ладно, — соглашается со мной и, перекинув свои космы за спину, быстро облизывает губы. — Тогда вам обоим пора выйти вон. — И мне тоже? — Лука всё ещё в себе и потому даже не возмущается должным образом. Так только, нахмурил брови и нет-нет да возвращается взглядом к запястью. Никаких обвинений не последовало, разумеется. Но меня теперь тревожит то, что он подумал, но вслух не сказал. — Прикажешь ночевать в саду? Йен, приходя в себя, равнодушно разводит руками и переводит взгляд уже на меня: — Может, и в саду. Откуда же я знаю, где ты провёл прошлую ночь? И так и хочет добавить что-то ещё. Может, брякнуть что-то о том, что не знает с кем, но решает, что не к месту. Или вовсе ничего не хочет. Может быть, мне только так кажется, глядя на его озадаченное лицо. Лицо, которое я перехватываю и, легонько надавив пальцами на щеку, поворачиваю в свою сторону. — Обещаешь не выходить из комнаты? — Только если она загорится, — отвечает с не самым весёлым смешком и тут же принимается растирать свои плечи. И эти движения становятся быстрее, стоит ему только взгляд бросить в сторону заваленного стола. — В ином случае, у меня слишком много работы. Спать бы лечь к утру. Помедлив, соглашаюсь и делаю первый шаг к двери. — Пойдём. — Отступаю спиной вперёд и жду, пока Лука потянется следом. — Пройдёмся. — По дальней части дома? — заинтересовывается и тут же ловко собирает свои волосы в хвост. Только вот аккуратности это мало помогает. Но нельзя сказать, что много лучше выходило и двумя руками. — Нет. По городу. Есть у меня одно дельце. Но если ты не хочешь, то можешь гулять и по дальней части дома. Одного тебя вряд ли кто заметит. Оставляет последнюю фразу без ответа и ждёт, пока Йен раскатает оба его рукава, ещё раз извиняясь глянет из-за этой глупой царапины и, тут же сморгнув, унесётся в комнату с другой кроватью, что они вознамерились использовать как свалку. — Это твоё дельце… — уточняет уже после того, как сходит за курткой и, повозившись, просунет в неё свою непослушную правую: — Оно, часом, не с клыками и когтями? Наблюдаю за тем, как с левой ему помогает Йен, и после он же сцепляет между собой все застёжки. И не то чтобы Лука не мог сам. Должно быть, ему нравится это. Нравится позволять княжне заботиться о себе. Занятно, учитывая, что я со всеми предложениями помощи могу идти на хер, ещё даже не раскрывая рта. — Очень вероятно. — И мы идём прямо так? С голыми руками? — Демонстративно отводит пустую ладонь в сторону, и тут уже я, не утерпев, подхожу к нему тоже. Княжна крутится рядом и думает, как же лучше приладить ту самую штуку под его руку. Не простой платок, а жёсткий фиксатор с цельной вставкой из кожи и крепкими застёжками. — Почему же, у меня с собой целый нож. — О, ну это в корне меняет дело. Наблюдает, как Йен сгибает его правую в локте и вкладывает её в эту чёрную, под цвет куртки, штуку. Я же, поняв, что одной рукой ему не затянуть крепления на чужом плече, делаю ещё один шаг вперёд и, не замечая того, как Лука дёрнулся, перекидываю удерживающий всю эту дрянь ремень через его шею. Тут же отвожу ладонь в сторону, и уже Йен оправляет всё до конца. А этот, будто в отместку, снова ехидничает. Не может оставить меня без ещё одного плевка. — Чувствую себя в полной безопасности, когда у тебя в руках нож, любимый. Спокойнее бывает, только когда ты берёшься за стрелы. Отвечаю ему благородным ничем, и уже Йен слабенько толкает его в бок: — Ты уходишь или нет? Приподнимает брови, складывает руки поперёк груди. Всем своим видом показывает, что очень ждёт, когда же уже. Когда же уже ему прекратят мешать и дадут спокойно поработать. Деловой, сил удерживать лицо нет. Киваю ему, решая обойтись без долгих прощаний, и выхожу, на ходу расправляя лопатки и поправляя будто не так сидящую, расстёгнутую наполовину привычную куртку. Лука тоже не тянет и ограничивается только попыткой помахать пальцами, но её пресекают и, пихая его в грудь, выдворяют в коридор. — Будь умницей, княжна. Моя рука в твоих руках. Это он зачем-то говорит уже запертой створке. Я же, ожидая, пока ему надоест, быстро вскидываю взгляд и проверяю, мерцают ли в спешке вырезанные мной едва приметные руны. Всего четыре и крохотные. На верхней планке дверного короба. Начертил перед тем, как вечером войти. На той, что правее других, ещё держится не желающая засыхать капля крови. *** Вроде и дороже всё на порядок, а таверна как таверна. Ничего примечательного. Те же стулья, те же столы. Два зала: больше и меньше. Пара длинных лавок вдоль стен, видимо, для компаний побольше, и тоже почему-то свечи, а не масляные лампы. Что у них тут у всех за проблемы с лампами? Вот и на стойке трактирщика тоже три, почти наполовину уже прогоревшие свечи. Трактирщика, что такой же недовольный и замызганный жизнью, что и те, что встречались мне раньше в куда более глубоких дырах, чем эта. В чём же тогда разница? И морды, что за всеми этими уставленными свечами столами пьют, тоже те же самые. Красные и опухшие. Разве что снизу их поджимают не рубахи и куртки из грубой кожи, а камзолы и кружевные воротники. Видно, у наёмников классом повыше выпендрёж тоже в моде. Или пьют и убивают они в разной одежде, чтобы после не отстирывать многочисленные затейливые складки из ткани. Под ноги бы сплюнул, да тут же так не принято. Тут за такое не по роже дадут, а на улицу выведут. «Очаровательно», — негромко говорит будто читающий мои мысли Лука, и я тут же соглашаюсь с ним кивком головы. Иначе и не скажешь: очаровательно. Мы даже среди сброда в ближайшей к уводящим к предместьям и закрытым на ночь воротам таверне выделяемся. Выглядим заметнее всех из-за своей незаметности, ну и, может быть, роста. Местные все почему-то сплошь либо совсем юные, либо старые. Местные, пьющие в этих «Хмелях», либо вчерашние дети, либо седые на всю башку. И это кажется мне весьма странным. Цепляющим взгляд. И косятся. Молча, но косятся. Видно, знают всех своих если не по именам, то хотя бы так, на лицо, и потому на нас то и дело бросают взгляды. И те тоже разные. От любопытных до неодобрительных. Беру две кружки, тут же рассчитываюсь за них и молча, отыскав взглядом свободное место, указываю на него кивком головы держащемуся позади моего плеча Луке. Рясы недомага, назначившего встречу, пока не видно, но я не то чтобы удивлён. Возможно, не стоило принимать его слова так буквально, и он притащится позже. Или же, напротив, уже потерял терпение и утащился. Что же, если второе, то выходит, что не так уж ему было и нужно. Если первое, то будет лишний час на то, чтобы просто немного выдохнуть. Иногда это бывает очень полезным. Учитывая то, что я не могу отрубиться и поспать. — Я всё думаю теперь. Про эту царапину. А может, и нет. Не будет у меня никакого часа. И минуты не будет. Сжимаю зубы, чтобы не скрипнули, и, усевшись, молча вскидываю на него свой взгляд. На него, занявшего своё место напротив и в задумчивости водящего указательным пальцем по вершине доставшегося глиняного стакана. — Что, если… — Не «что», Лука, — обрываю его «если» до того, как они расползутся слишком далеко, но по взгляду, что тут же впивается в моё лицо, понимаю, что всё, поздно уже. Неспроста он молчал последние десять минут да весь час был не особо болтлив. Придумал уже всё. Придумал для себя и собирается убеждать меня. — Да ты послушай. Что, если всё проще, чем кажется? — Чуть ли не грудью падает на стол и тянется ко мне, широким движением руки отодвинув в сторону простой глиняный подсвечник. — Что, если можно просто взять и… Как с этой царапиной? Поменять мою руку на чужую? И глаза у него будто вспыхивают тоже. Вот как пламя удлинившейся свечи. Его глаза будто притягивают свет и кажутся совсем безумными. Невольно морщусь в свою кружку и делаю большой глоток. Невольно жду, что просто выбьет её из моих рук, — настолько ему не терпится. Не терпится обсудить это и услышать моё согласие. Согласие, которое он уже тоже себе выдал в своих мыслях. — И чем же это проще? Глиняшка ударяется о поверхность стола, и Лука будто бы даже вздрагивает от резкого звука. Луке ещё сантиметров двадцать — и он носом прижмётся к моему. — И потом, разве не именно это сделал тот алхимик в своей каменной яме? Он заменил повреждённые части в твоей руке. Помогло? Разговаривать с ним спокойно — сложно. Сложно не одёрнуть и не рявкнуть в довесок. Я устал. Мне сложно с ними двумя. Мне сложно в этом месте. Но я держусь ради того, чтобы он держался тоже. И в руках себя держал, и на плаву. Всегда быстро вспыхивает, но и отчаяться тоже может быстро. И этого я опасаюсь больше всего. Потому что понятия не имею, что буду с ним таким делать. — Не магией, — возражает, и мне хочется стукнуться лбом о поверхность стола. Не понимает. Всё ещё не понимает, что больше месяца провёл в плену у тёмной потусторонней сущности, подпитывающей старика. Всё ещё не понимает, что чары — это… — Магия такой же инструмент, как и лезвие ножа, — говорю вслух и нарочно размеренно. Говорю вслух и снова берусь за широкую рукоять кружки. Мимоходом осматриваю зал. Убеждаюсь в том, что на нас если и косится кто, то так, мельком, как на чужих, без явной враждебности и не собираясь оказаться рядом в следующую минуту с блестящим ножом. — Но если всю руку… Не унимается. Всю руку ему теперь замени. Интересно, если я дам ему по башке здесь, кто-нибудь обернётся? В Штормграде никто и не моргнул бы. А тут… тут кто знает? Может быть, кто-нибудь окажется неприятно поражён? Впрочем, как подсказывает память, мордобои знатные случаются и в Голдвилле. В местах, пошибом повыше этого. — Думаешь, Тайра бы не предложила? Если бы могла? — Уговаривать — не мой конёк. Да и стучать всегда было проще кулаком по столу, а не сжимать его осторожно, заведя под столешницу, чтобы не ляпнуть чего лишнего. — Или считаешь её слишком щепетильной? Неужто и правда? Думает, что не предложила бы подобный обмен исключительно из человеколюбия? Если думает, то повредился головой. И лечение следовало начинать с неё. — Так может, она такое и не может? Иногда мне кажется, что он вообще меня не слушает. Никогда не слушает. — А Йен… — Ты забываешь о печати, — обрываю до того, как, вдохновившись своими догадками, пришьёт сюда и Йена. Йена, которому вообще в подобной магии делать нечего. — Йен не может колдовать. То, что он делает, — это баловство. Стихийные крохи прорвавшейся магии. — Опять эта печать. Может, она ему и вовсе не нужна? Может, она только мешает?! «Опять…» Значит, ему «опять». Снова спотыкается о неё. Выдыхаю как можно незаметнее и усилием воли заставляю себя пропустить это. Не уцепиться. — Возьми себя в руки. Ведьма ясно сказала: нельзя починить то, что не сломано. Твоя рука — не сломана, — повторяю в чёрт-те какой раз, и он то же… — Но она не работает! — повторяет то же, что твердит как заведённый всё это время. Повторяет выкриком и едва не лупанув ладонью по столешнице. — Может, мне стоит раскурочить выше? Плечо? И тогда… — И тогда ты можешь остаться и без плеча, — остужаю его вспышку и перехватываю дёрнувшиеся для ещё одного шлепка пальцы. Сжимаю их и выпускаю из своих почти сразу же. — Перестань. Мы в Голдвилле вторые сутки, а ты уже на стену лезешь. — Давай попробуем. Просто… — Спотыкается, и это уже само по себе ирония. Как же, «просто». — Я поцарапаюсь ещё, а Йен попробует перекинуть эту дрянь уже на тебя? И отводит ладонь в сторону в одном из излюбленных жестов. Вопросительных жестов. И я вынужден остудить его пыл опять, уже в который раз. — Не думаю, что это так работает. Закатывает глаза сразу же. Выдыхает сквозь стиснутые зубы. — Почему нет? И вопрос цедит тоже по слогам. Шипяще и зло. Вопрос цедит как уже обиженный на меня невзрослый ребёнок, у которого я только что что-то отнял. И которому приходится объяснять элементарные вещи. — Потому что нельзя чувствовать чужое тело так же, как своё. — Вот эту, например. Чем не понятная всем истина? — Может, он и научится исцелять себя за чужой счёт. О таком я слышал. Но чтобы таскать раны туда-сюда… Я не знаю. И Тайра тоже. — Думаешь, она сказала бы? Лука — одно сплошное сомнение. Лука уже никому не верит. Так быстро начал ставить под сомнение её слова. Что же будет с моими? Когда начнёт думать, что ему вру и я? — А ты думаешь, я не спрашивал? Сидит напротив, и, чтобы коснуться, приходится тоже придвинуться вплотную к столу и протянуть ладонь под столом. Сжать его колено под ним. — Я здесь и терплю всех этих людей только затем, чтобы у нас была возможность искать. Я терплю выродка, который меня продал. Ради тебя терплю. И ты, сделай милость, наберись немного терпения. Или хотя бы не жри моё. Не добавляю вслух, но надеюсь на понятливость. Надеюсь, что сам прочитает это в моём прямом взгляде. Иначе зачем так вглядывается в мои зрачки? — Я не знаю, зачем терпишь. Вот зачем. Надеялся увидеть в них ответ. Надеялся и, видно, не увидел. — Могли бы… Сжечь? Закопать живьём? Могли бы. А что потом? — И прятаться после по крысиным ямам? — Смешок выходит совсем не весёлым, и его корёжит от этого. Его бесит, когда-то случается так, что приходится признать, что обстоятельства выше нас. — Нет, Лука. Не в этот раз. Ситуация далеко не та. Может, мы могли бы и побегать, если бы были вдвоём. Могли бы перекрасить все стены в поместье в красный, а после исчезнуть, затеряться где-нибудь в лесах и бродить по ним следующие несколько лет. Мы могли бы, если бы он не был всё ещё истощён и ослаблен, а я сразу думаю о княжне. О том, какими глазами посмотрит на меня княжна, если увидит умытым по самые брови чужой кровью. — И что же, жертвуешь собой, чтобы Йен спал на кровати, а я в порыве отчаянья не отчекрыжил себе руку? — Лука всё пытается хохмить, но выходит у него так себе. Очень мрачно, и даже усмешка в полумраке скорее лицо уродует, а не придаёт какое-то саркастическое выражение. — Ты вообще собираешься что-нибудь сделать? Сжимаю его ногу чуть сильнее, и, прежде чем успеваю ответить, за стол не подсаживается даже, а скорее падает, запыхавшийся маг-канцелярист. — Простите! — выдыхает, да так громко, что поневоле привлекает внимание трёх соседних столов и двух мужиков, пристроившихся около стойки трактирщика с самой большой бочкой. — Я уж боялся, что вы уйдёте, увидев, что меня нет. Завсегдатаи озираются, а он будто и не замечает. Скидывает с головы капюшон и промакивает лоб рукавом всё того же балахона, в котором я видел его днём. — Да ничего, плешивый, мы сами только явились, — Лука великодушно принимает его извинения и даже не кажется раздражённым из-за того, что так и не получил ответа на свой вопрос. Наверняка же запомнит и после не отцепится. — Ещё даже надраться не успели. А он вообще кто? — последнее уже у меня спрашивает, и тоже будто ничего и не бывало. Будто не он мне тут выговаривал и сомневался. Раз — и переменилось всё. Сидит себе, толкает ладонью ручку своей кружки, расслабленный и скучающий. Пинком затолкавший все свои сомнения и терзания куда-то поглубже. Куда-то, где их не разглядеть всяким чужим и пришлым. — Маг-канцелярист, заверявший сегодняшний договор, — поясняю ему, чтобы после не лез с расспросами, и с трудом сдерживаю желание шлёпнуть по пальцам, когда, делая вид, что заслушался, медленно тащит к себе мою кружку. — Шепнул мне после, что желает встретиться. Тут же глубокомысленно морщит лоб, отпивает демонстративно уведённого у меня пива и, подперев голову кулаком, интересуется: — И что же за беда свалилась на вашу обтёсанную магией до блестящих прогалин голову? Маг тут же краснеет и поджимает губы. Оборачивается ко мне и, не то нарочно дёргая глазом, не то, напротив, не контролируя нервный тик, цедит сквозь зубы: — Я надеялся на приватную встречу. Что же. Я тоже на многое надеялся до того, как мне стукнуло восемнадцать. После — как-то перестал. Перерос эту вредную привычку. А сейчас и вовсе нарочно молчу, позволяя Луке немного повеселиться, чтобы проверить, насколько сильно нужна мыши в балахоне эта встреча. Приватная или нет. — О, не переживайте. Он бы всё равно мне всё выболтал. Так что говорите свободно, будто наедине. И улыбается ему. Ещё немного — и пошлёт воздушный поцелуй, а после я ему врежу. Может быть, по затылку, а может, и по лицу, чтобы хотя бы на время перестал быть таким ехидным. И чтобы в следующий раз думал немного больше и останавливался вовремя. — Я взял его с собой, потому что два наёмника лучше, чем один. Забавно, раньше пояснять не приходилось. Никто из тех, кто требовал исключительно тайных встреч, не цеплялся за него. Или всё дело было в его хорошо узнаваемом плаще? И в том, что, потеряв пару-тройку килограмм мышц, он перестал тянуть на матёрого убийцу? — Не беспокойтесь, ваша тайна останется в безопасности. Не знаю, успокаивает его моё обещание или же это просто ощущение безысходности, но в итоге подносит руку ко рту, не то отирает рукавом губы, не то закусить его хочет, но кивает. Будто бы сдаётся, договорившись с собой. — Ладно… — Сглатывает и подпирает подбородок сжавшимся кулаком. — В Голдвилле очень неладное происходит. Чудовищно неладное, если вы понимаете, о чём я. И глядит, чуть повернув голову в мою сторону. Глядит намекающе и мрачно. Видно ждёт, что я по положению морщин, залёгших на его лбу, обо всём догадаюсь. Но только не того, что Лука, только что сделавший очередной глоток, напрочь испортит весь мрачный момент. Ещё и одну из двух свеч задует до кучи. Просто так, потому что захотелось. — Конечно, как же тут не понять. Все эти отвратительные воротники… — Заткнись, — тут же одёргиваю, чтобы дослушать и без того не самые понятные речи. Собьёт его — и после будет ещё полчаса вспоминать, о чём говорил. Лука в ответ только молча скользит взглядом к потолочным балкам, рассматривает их, будто они ему куда интереснее чужих рассказов, а я возвращаю себе свою кружку. Утягиваю её назад, зацепив указательным пальцем. Маг глядит на неё с очевидной завистью, сглатывает, оборачивается к трактирщику, но, видно, решает, что не стоит оно того. Бегать туда и назад. — Нечисти шастает дочерта. Неспроста после заката улицы пустеют. Это я заметил и сам, когда мы неспешно прогуливались в сторону этих «Хмелей». И хоть бы одна душа навстречу. — Патрули местной стражи обходят улицы, но от них мало толку. Загонят какого-нибудь кота, на пике вывесят, выдадут за домового и сидят в запертой караулке до следующей смерти. О да, от стражи-то много толку. Ещё по юности помню, насколько полезны были латники, да и те, кто носят лёгкие панцири, на улицах. Форма красивая, а что толку? Только и есть, что один вид. За редкими воришками бегать да затесавшихся пришлых из предместий выдворять и горазды. — А с кладбищем что? Лука немного серьёзнеет, но по лицу видно, что дай только прицепиться. Тут же ляпнет ещё что. — Я из-за него вас и позвал. Припоминаю, что в городе всего один погост, и тот скорее так, прирастает боком к стене. Всего один и далеко не для всех. Людей, пусть и богатых, но попроще, хоронят за стенами города или вовсе сжигают и над морем развеивают сизый прах. — У меня брат умер несколько месяцев назад и… — Бродит? — Лука снова встревает, и маг сначала даже и не понимает. Не то не расслышал, не то настолько ушёл в себя, что проморгал. — Что? — переспрашивает и тут же, до того, как тот повторит, оскорбляется, наконец, вернувшись из своих пространных размышлений. — Нет! Я знаю, как правильно. Я упокоил. Но матушка наша безутешна от горя. С самого утра на его могиле. Плачет, разговаривает с ним, и всё бы ничего, я сам вне себя от горя, да только он начал отвечать ей. И тут, словно отзываясь на его слова, с шипением пригибается пламя второй, прогоревшей на три четверти свечки. На лицо мага и тут же вскинувшего бровь Луки падают чёткие чёрные тени, которые лишь усиливают проступившее недоумение. — Крыша, что ли, поехала? — В том-то и дело, что нет! — Канцелярист даже двигается ближе, взмахнув рукой, едва не по глазам мне рукавом бьёт и даже не замечает этого. Дрожит весь и кусает губы. — Шепчет что-то из-под земли! Глухо так, тихо. Скребёт по крышке гроба и шепчет. Умоляет не выпустить даже, а накормить. Жалуется, что голодает. Голодает, значит. Что же у нас есть настолько разумное, что может и пожаловаться, и поскрести? Призраки не имеют пальцев, а падальщики рычат, не помня человеческой речи. — Ты тоже слышал? — спрашиваю, в задумчивости поглаживая щербатый бок своей кружки, и он тут же ёжится и спешно кивает: — Многие слышали. У трёх семей родня ворочается и пищи требует. Минимум у трёх, остальные не сознаются. Боятся, видно, что на смех поднимут. Опускаю подбородок ещё раз и так и остаюсь задумчиво глядеть в стол. Ещё бы не молчали. Конечно, поднимут. Ляпни соседке, так та и разнесёт по всей улице, что некогда почтенная дама сбрендила. А там, гляди, и рабочие дела встанут. Кто же захочет иметь дело с больной головой? Голдвилль в своих лучших традициях. — А сам что? — Лука не отцепляется от него и задаёт всё новые вопросы. — Ты же маг. Глянул бы хоть, что там. Не то нарочно тычет в чужую беспомощность, не то настолько втемяшил себе в голову, что великая магия есть ключ от всех клеток и дверей, что теперь и не понимает: как же это, канцелярская мышь, не ведающая иных заклинаний, помимо заверяющих и почтовых, нанимает монстролова. Искренне надеюсь, что первое, и мне не придётся выбивать из его головы прорастающее там второе. — Я и глянул. — Маг же не замечает тычка. Или настолько привык к ним, что не подаёт вида. — Тьма там. Пустота и трупьём тянет. Только не мирно лежащими мертвецами, а словно чем-то… Недоговаривает и ведёт шеей, будто бы разминая её. Замолкает, и тогда подсказываю, догадываясь о том, какое же странное ощущение он испытал: — Другим? Я и сам его знаю. Знаю, чем отличаются спокойно спящие от тех, кто восстал. Только вслух, голосом, этого не описать. — Да. Другим. Иного слова и не подобрать, — соглашается сразу же и ждёт вердикта. Того, что один из нас в итоге на всё это скажет, и глядит на обоих. На меня чаще, чем на Луку. Но именно Лука, сделав очередной глоток из кружки, выдаёт первое, весьма сомнительное предположение: — Гули, думаешь? И глядит так, что ясно становится, что ляпнул так, чтобы не молчать. — Гули не разговаривают, — напоминаю и получаю едва наметившуюся, кривоватую улыбку. Даже спрашивать не хочу, что его там уже развеселило. — Вы много лет не захаживали, — вдруг пеняет мне маг, и я даже не понимаю сначала, а не почудилось ли? Действительно ли обвиняет? Вот так исподтишка? — Я глазам своим не поверил, когда увидел. Нельзя так, господин монстролов. Нельзя избегать одного конкретного города. — Кто сказал? Удивляется встречному вопросу, а улыбка на лице Луки становится шире. Перерастает почти в оскал. Забавно ему, надо же. Канцелярист теряется и неловко вздрагивает, будто отряхиваясь от чего-то. Может быть, от ответственности за то, что ляпнул? — Но разве у вас нет никаких сводов? Никаких правил? Отвечаю ему небрежным пожатием плеч и, оставив переваривать свою растерянность, отбираю кружку из чужих, с готовностью разжавшихся пальцев. Да и что ему за неё бороться? Всё равно почти выпил. — Ну что, пойдём глянем, что там скребётся под могилами горожан, или ты уже слишком пьян? И его глаза тут же становятся ярче. Готов спорить, что даже в полумраке будто вспыхивают, и на дне их, искорками, разгорается былой азарт. — С удовольствием посмотрю на то, как ты будешь отбиваться своим спокойствием и невозмутимостью. И скалится, заглядывая мне в глаза, зараза. Заискивающе, обещающе, касаясь языком уголка рта. Так, словно не кладбище посреди ночи обходить собираемся, а проверить, насколько удобен чей-нибудь сеновал. Невольно дёргаюсь лицом в ответ и только после поднимаюсь на ноги. Слишком поспешно, наверное, но вполне вовремя для того, чтобы сделать вид, что не заметил выражение скрытого торжества, которое вот-вот перестанет быть скрытым. — Встретимся завтра в это же время, — обещаю магу, огибая его за спиной, и Лука легко поднимается на ноги тоже. Не отказывает себе в удовольствии похлопать по чужому плечу и нагоняет меня для того, чтобы поравняться. — А деньги?.. Сколько я буду должен? — бросает уже вслед, наконец-то вспомнив о том, что мы не обсудили самое главное. То, с чего я обычно начинаю подобные разговоры. Но не в этот раз. В этот я ещё не успел решить, чем именно мне заплатят.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.