Hurricane

      

Стивен

      — Как Вы знаете, мастер Стрэндж, с каждым днём к нам пребывает всё больше и больше скрытых волшебников, — Стивен кивнул, позволяя просительнице продолжить. Она осмотрелась, и тревожный взгляд её засвидетельствовал недоверие. Заседавшие в полутьме увядающего солнца за круглым столом мастера сохраняли молчание, но Стивен видел, что терпение давалось им нелегко. Каждый из них желал высказаться, и каждого он был обязан услышать. Мастер Сана прочистила горло глотком воды и спрятала руки за спину — она вновь была готова говорить. — Вы приказали нам искать их, покровительствовать, обучать и защищать, но Вы не рассказали, чем их кормить и где отыскать достойный кров. Многие новоприбывшие недовольны условиями наших келий и не готовы променять привычный комфорт человеческого мира на уставы и философию чародеев. Наша пища равно не по нраву им, что и одежда. Многие из них изводят мастеров вопросами о возможности вернуться домой.       Мастер Сана закончила говорить. Стивен увидел, как медленно и грациозно присела немолодая женщина, набросив на колени полы многослойных одежд. Насыщенно золотая ткань напомнила ему об одеянии мастера Адэйра, не так давно заседавшего в совете на её месте, и Стивена вновь охватило странное чувство — смесь тоски и бремени ответственности за каждое слово, сказанное в этих стенах.       — Благодарю Вас за честность, мастер Сана, — он учтиво кивнул, и женщина ответила ему тем же. — Мастер Таман, — Стивен обратил внимание на молчаливого невысокого мужчину, сидевшего от него столь далеко, что право просителя доходило до него крайне редко. — Сколько урожая Вы и ваши люди собрали в этом месяце?       Мастер Таман поднялся и поклонился так низко, как мог.       — Достаточно, чтобы не голодать зимой, если людей не прибавится и если наши гости не будут избирательны в пище. У нас вдоволь риса, мёда и овощей, на пастбищах более двухсот голов овец и сотня коз, но этого мало, чтобы назвать грядущую зиму сытой, — мастер отвечал ему со сдержанной вежливостью, не сетуя и не упрекая скрытых волшебников, но даже сквозь нарочитую терпимость Стивен чувствовал, как нежелательны в Камар-Тадже были люди из мира, где большинство разучились трудиться на земле.       — Полагаю, Вам будут весьма к месту лишние руки? — вкрадчивый тон Стивена заставил мастера Тамана побледнеть.       — Неужели Вы хотите…       — Я хочу занять работой наших гостей. Все их любопытство и прихоти от безделья и праздной жизни. В Камар-Тадже всегда вдоволь работы, как для чародеев, так и для простых людей. Они могут выращивать овощи, чинить крыши и подметать внутренние дворы — для этого нужны руки, а не руны. Возможно, подобное будет им не по нраву, как и все те перемены, что произошли в их жизни за последнее время, но труд очищает разум и закаляет терпение, — мастер Таман хотел возразить, но Стивен прервал его, воздев вверх правую руку. — Моя просьба касается и мастера Миграса, — второй мужчина, более крепкий и статный, поднялся с места едва заслышав своё имя, но поклон его не выражал должного уважения. — Вы заведуете строительными работами в Камар-Тадже и некогда за этим самым столом просили дать Вам людей для починки нежилых келий в юго-восточной части храма.       — Так и есть, мастер Стрэндж, я просил выделить мне людей, умельцев, а не мальчишек, которые в руках не способны удержать ничего тяжелее яблок, что воруют с деревьев, словно обезьяны.       Волна сдержанного хохота прокатилась по залу, но мастер Миграс остался беспристрастен. Его лицо от изгиба губ до раздувающихся ноздрей выражало крайнюю степень недовольства и настойчивого сопротивления. Стивен откинулся на спинку стула, обитого красным бархатом и украшенного резьбой.       — Я не стану принуждать Вас исполнять мою волю, но, будьте уверены, я найду того, кто будет повиноваться вопреки предубеждениям и высокомерию. Мне казалось, что смирение отличает умельцев от мальчишек, — в комнате стало так тихо, что Стивен мог услышать дыхание каждого из мастеров, с которыми разделил стол. Мастер Миграс смотрел на него налитыми кровью глазами, губы его дрожали, словно у горячечного больного. Даже время затаило дыхание, наблюдая за их безмолвным сражением, пока мастер Миграс не выдохнул сквозь зубы безмолвные притязания. — Полагаю, я получил Ваше согласие?       «Согласие, но не одобрение», — подсказал ему внутренний голос, когда Миграс, укротив чувства, пожаловал ему примирительный кивок. Стивен знал, что подобным решением ему не получить расположение мастеров, чьи мысли и верность уже были подвергнуты сомнениям, но уступать он тоже не мог, потворствуя мысли, что власть проще удержать страхом, нежели уважением. Доброе отношение люди часто воспринимают, как слабость, а прослыть слабым среди чужих Стивен не желал. Друзей в его рядах становилось всё меньше, пока недруги скалились на него из тени, ведомые честолюбием и вздорными обидами. В чём-то Мордо был прав — Камар-Таджу и впрямь нужен кнут, за который Стивен всё никак не решался взяться.       — У меня тоже будет просьба, мастер Стрэндж.       Стивен отнял глаза от свитка, встречаясь взглядом с искажёнными недовольством губами мастера Медира. Сидящая подле Ровены Эвелин была спокойна, словно вода в пруду, неторопливо обмахиваясь веером, а вот сама Ровена напротив, была полна какого-то пьянящего, гордого торжества, скрытого за невозмутимым участием.       — Разумеется, — нехотя ответил Стивен, стараясь придать своей учтивости толику честности, — в чём заключается Ваша просьба?       — Впредь я более не желаю обучать скрытых волшебников, — он отрезал это, словно клинок больную плоть, так быстро и решительно, что Стивен на мгновение растерялся. Медир брезгливо махнул рукой и скривился, точно съел кислую ягоду. — Они бестолковы, и понятие дисциплины им неизвестно. Те, кто уже начали обучение, пусть остаются, но иных я не возьму. У меня нет желания расчищать заваленные камнями ручьи.       — Вы мастер атакующих чар, Медир, — с разумной осторожностью напомнил ему мастер Фрэнк, — Одна из Ваших обязанностей обучать своему ремеслу молодых чародеев.       — Я не отказываюсь обучать молодых чародеев, мастер Фрэнк, я отказываюсь обучать скрытых чародеев, — он нарочно подчеркнул предпоследнее слово, зная, сколько негодования доставит Стивену подобный тон. Но вместо раздражения, Стивен ощутил подобие смутного любопытства. Медир был раздражён и подавлял какую-то глубокую ярость, свойственную не разочарованному мастеру, а оскорбленному мужчине. — У нас есть и другие мастера атакующих чар, разумеется, со мной они не сравняться во владении столь могущественным искусством, но для обучения скрытых чародеев их потенциала будет достаточно.       — Ваша просьба и нарочитая избирательность оскорбляют других мастеров, — молчаливая мастер Ли Ан, доселе хранившая безучастность во всякой беседе, возразила ему с грозной решительностью. Но к её взысканиям мастер Медир остался безразличен.       — Присутствие скрытых волшебников в Камар-Тадже оскорбляет всех мастеров, каждого, кто посвятил годы изучению того или иного таинства, — Медир фыркнул, не стремясь скрыть извещения во взгляде, обращённом к Стивену. Подобная нарочитая наглость заставляла каждый мускул на его руках до боли натягивать сухожилия. Внешне оставаясь рассудительным и холодным, внутри он был полон гнева за столь открытое неуважение к собственным решениям и сану.       Стивен чувствовал негодование Совета и внимательный, испытующий взгляд Ровены, камнем застывший на спине. Он был загнан в ловушку желанием наказать Медира и необходимостью сохранить сильного, пусть и ненадёжного союзника на стороне Камар-Таджа. Лишить его пояса, титула и учеников он мог бы одним росчерком пера, но тогда он бы столкнулся с последствиями, исход которых предугадать не мог. Медир был вздорным и честолюбивым человеком, а подобные редко ведомы бременем совести и общего блага. Только богам известно, чем бы обернулось для Камар-Таджа его отстранение и какие беды он бы принёс оскорбившим его чародеям. Стивен прикрыл глаза, обдумывая каждое сказанное за столом слово, и нашёл решение, что казалось ему единственно верным.       — Вы правы, мастер Медир, в Камар-Тадже вдоволь наставников, владеющих таинством атакующих чар, и потому не будете более обучать скрытых волшебников, — сияющее торжеством лицо Медира вызвало у Стивена мимолётную ухмылку, — но и других тоже, — тишина вновь пленила стены Зала Совета, но на сей раз даже дыхание замерло в парком воздухе. — Я освобождаю вас от бремени наставника атакующих чар, но сохраняю за Вами титул мастера из уважения к Вашим заслугам и наставнику, что их взрастил. Мастер Адэйр — великий человек, и в столь преклонном возрасте он не заслуживает новых огорчений. Как Вы и просили, прежние ученики могут остаться с Вами, но новых будут обучать другие мастера, независимо от того, скрытые ли они чародеи или потомственные.       Медир так сильно сжал подлокотник своего кресла, что дерево затрещало.       — Я сам выбираю тех, кто достоин моих знаний. Вы не в праве отобрать у меня всех учеников, — он поднялся и яростно хлопнул по столу огромной рукой так, что звук удара ещё надолго поселился в комнате, унесённый эхом в её глубины.       — Я не отобрал у Вас всех учеников, только тех, что прибудут, но, Агамотто свидетель, если ещё хотя бы одно слово дерзости или пренебрежения покинет ваш рот, я сорву с Вас пояс и надену на того, кто достоин его больше, — некоторое время Медир стоял недвижимо, осмысливая сказанное с гневно раздувающимися ноздрями и вздымающейся грудью. Он кипел, подобно раскалённой лаве, и Стивен не мог понять, что за неведомая сила охлаждает его пыл, не дозволяя излиться наружу. Они были сверстниками, Медир куда дольше обучался колдовству, но Древняя выбрала Стивена Верховным Чародеем. Он уважал его нежелание подчиниться, но не мог оставить безнаказанным, как всякое проявление высокомерия и дерзости. Вскоре разум Медира охладел, но вопреки ожиданиям Стивена опальный чародей удостоил его лишь полным ненависти взглядом, прежде чем покинуть Зал Совета под взволнованное роптание других мастеров. С его уходом Стивен ощутил то облегчение, что обычно наступает после тяжёлой работы. — Мастер Цзюнь Яо, мастер Грания, не окажите ли честь обучать таинствам атакующих чар наших молодых гостей?

***

      Гонг известил об окончании Совета, когда на Камар-Тадж уже спустились сумерки. Стивен покинул стены Зала одним из последних, чувствуя себя опустошённым и уставшим. В те дни, когда он принимал решения, ведомый желаниями сердца и тщеславия, усталость была ему неведома, но сейчас, когда разум возымел верх над чувствами, Стивен мечтал насладиться покоем и безмятежностью. Ночное небо здесь было усыпано звёздами, в то время как свод Нью-Йорка был затянут сизой дымкой облаков и днём, и ночью. Осень выдалась на диво серой и дождливой, и каждый солнечный день невольно становился торжеством даже для него, прежде охотно встречающего непогоду.       Он спустился по каменной лестнице к одному из внутренних дворов, где водная гладь небольшого пруда ловила отблески звёздного неба. Кладка была чистой, а в прозрачной воде двигались быстрые тени — смотрители исправно собирали увядающую листву каждое утро и приносили в пруд горошинки риса и кукурузы, подкармливая растущих среди кувшинок и цветов лотоса кои*. Порывы ветра, всё ещё по-летнему тёплого, тревожили бамбуковые колокольчики, и песнь их звучала так чисто и глубоко, что замирало сердце. На деревьях шумели остатки листвы, и среди их вкрадчивого шёпота он разбирал голоса спешивших на вечернюю медитацию учеников.       В сад вела широкая аллея, выложенная мозаикой из гальки и разноцветных камней. В солнцепёк раскидистые ветви плодовых деревьев служили прохладным убежищем от зноя. Многие мастера предпочитали медитировать под сенью старой груши, утратившей плодоносность былых дней, но сохранившей красоту ветвей и сочную зелень листьев. Под этим деревом он часто находил Древнюю, а после её смерти — мастера Адэйра, с любовью и преданностью внемлющего словам каждого восторженного ученика.       «Смех и споры — это голоса юности, мастер Стрэндж. Среди них и я ощущаю себя не тем беспомощным стариком, которым сделало меня время», — потом он грустно улыбался и подолгу предавался воспоминаниям, нанизывая на нить крупные бусины можжевельника. Каждая новая тренгва, что выходила из-под его пальцев, была прекраснее предыдущей, и ни одну из них он никогда не оставлял себе. Подобные подарки он вверял старательным и смышлёным ученикам, нередко чужим, пользуясь возможностью поощрить их труд и настойчивость.       — Давай поторопимся, — его размышления прервал треск сухих ветвей и юношеский шёпот. Стивен замер, прислушиваясь к голосам глубоко внутри сада, но заметив блеснувшие среди деревьев серые одеяния, волнение его уступило место родительской досаде.       — Неужто тревожишься опоздать? — другой говорил уверенней и громче. Путём нехитрых соображений Стивен исчислил главного затейника их небольшого товарищества. — Брось, ты чего? Мастер Ли Ан не так строга, как мастер Медир, и никогда не наказывает опоздавших.       — Может, ты и прав, но всё же… не хочу, чтобы меня прогнали с тренировки, как ту девушку…       Стивен обратился вслух, невольно притаившись в тени пышного кустарника с красными ягодами. Отчего-то у него не было сомнений, кого могла постичь столь постыдная участь. Где-то на периферии сознания давно таились опасения о судьбе Алии Мор, столь обострённо отстаивающей справедливость, что Стивену порой становилось не по себе. Именно посему он велел ей быть бдительной и осторожной. Вопреки чувствительности нрава и честности помыслов, у неё было поразительное свойство идти наперекор его словам: невольно или нарочито — Стивен не мог утверждать, но, если раньше подобная самовластность вызывало в нем яростное негодование, сейчас он стал относиться терпимее к её безотчётному упрямству, принимать, как нечто неотвратимое и прозаичное. Он не ведал об обстоятельствах, что привели к её преждевременному уходу, но не сомневался, что честолюбивому Медиру ничего не стоило ранить искренность Алии Мор своим презрительным пренебрежением.       Юнцы обменивались впечатлениями, блуждая по саду, шепчущиеся и вкрадчивые, точно лунные тени. Стивен услышал шелест листьев и скорбный зов молодой яблони прежде, чем ноги вывели его на узкую аллею, уходящую вглубь дремлющего сада.       — Вы заблудились, юноши? — его строгий, низкий голос привлёк внимание учеников, силившихся похитить с ветвей яблони спелые плоды. Смущение застыло на их лицах масками пылающего румянца и стыдливо опущенных глаз.       — Доброго вечера Вам, мастер Стрэндж, — они приветствовали его с искренним, пусть и неловким почтением — двое мальчишек не старше Уильяма Мэдисона более походили на озорных детей, что невольно забрели в мир горестей и несчастий.       Они неверно носили мантии, подкатывая и подвязывая лишние лоскуты ткани, и их движения руками более походили на неумелые попытки детей заимствовать манеры взрослых. Он относился к подобному с разумной терпимостью и отцовской потехой. Каждый из этих юношей в будущем мог стать великим чародеем, и, поддерживая их, он поддерживал интересы Камар-Таджа, обеспечивая его верными последователями и защитниками в будущем. Стивен опустил плечи, намеренно позволяя собеседникам чувствовать себя свободнее рядом с ним. С недавнего времени взращённая страхом учтивость более не вызывала в нём ничего, кроме отвращения, как и излишняя снисходительность и отцовская доброта. Имея собственных учеников, Стивен всё ещё не понимал, каким наставником хотел видеть себя и какие чувства внушать людям, следующим за его идеалами: страх, доверие или уважение.       — Доброго, — на его краткое внимание они ответили настороженной застенчивостью. Их беглые взгляды и нервные движения пальцев свидетельствовали о желании поскорее покинуть сад. Стивен поднял с земли несколько яблок, обтёр рукавом мантии и протянул ученикам, замершим в изумлённом оцепенении. — Похоже, вы опаздываете. Поторопитесь. Не стоит злоупотреблять добротой мастера Ли Ан.       Они хотели ответить, но достойных его внимания слов не нашли. Стивен проводил их стремительно удаляющиеся фигуры взглядом полным родительской тоски и тревоги.       Возможно, время и ответственность стали смягчать его сердце, прежде закованное в стальную броню под стать неотступному нраву. В последнее время к нему всё чаще приходило осознание необходимости перемен, и появление скрытых чародеев в стенах Камар-Таджа свидетельствовало об их стремительном начале. Все эти юноши и девушки, в прошлом не испытывающие страхов и тревог, стали отныне его союзниками в войне, которую Стивен предпочёл бы всеми силами избежать. И сейчас как никогда он остро ощущал их потребность в защите и желание вернуться к безопасной, скучной жизни в офисе или лектории университета. Он чувствовал себя слепцом, которому вверили руки детей, зрячих, но совсем юных и неосторожных, и он вот-вот приведёт их к пропасти, возврата из которой не будет.       Серп луны гордо возвышался над крышами келий, когда Стивен провёл рукой по пряно пахнущему воздуху. В круговороте золотых искр он узрел стены родного святилища, тронутые бесцветной дымкой сгустившегося тумана. В Нью-Йорке было раннее утро, серое, пропитанное запахом дорожной пыли, бензина и кофе; в храме же правила тишина, звенящая, словно струна арфы. Обитель звучала для него голосами покоя и блаженного одиночества, но в её симфонии он различил доселе неизведанные тона. Тонкий напевный полушёпот, незатейливый, точно утреннее пение соловья, повлёк его вверх по ступеням и привёл к крытой веранде, где Вонг содержал небольшую оранжерею. Среди дюжин листьев и цветов, точно сошедшая со страниц детских сказок, стояла Алия Мор, склонившись над одним из керамических кашпо. Украдкой Стивен заметил, как пристально она осматривала землю прежде, чем пересадить в неё корни неведомого ему растения.       — Похоже, тебе, как и Вонгу, по нраву возиться в земле…       Она вздрогнула от его внезапного, вкрадчивого тона, но повернулась с учтивой улыбкой, торопливо вытирая пальцы полотенцем. Стивен счёл её расположение хорошим знаком, но не решался заговорить о случившемся, опасаясь, что тревогу её она воспримет, как упрёк. Невольно он снова ощутил себя совсем молодым интерном, только лишь постигающим основы хирургии. Некогда его руки так же дрожали над операционным полем, как сейчас содрогается совесть от опасений причинить ей тяготы.       — У Вонга чудесные цветы, и он прекрасно за ними ухаживает, — она была почти рядом, но несколько футов, отделяющих их друг от друга, казались Стивену бесконечной тропой, поросшей терновником. — Я думаю, мы слишком далеко ушли от природы, — она повторила пальцем контур ободка и поглядела на залитый светом подоконник, где под лучами осеннего солнца нежился росток гелиопсиса. — А ведь люди в сущности чем-то схожи с цветами.       — Ты права, — Стивен снял с мантии вьющуюся лозу лимонника и брезгливо поморщился, вспоминая Медира. — Некоторые люди те ещё сорняки.       Алия беззлобно хохотнула.       — Порой Вы бываете бессовестно очаровательны в своей чистосердечности, а порой излишне жестоки, — Стивен переменился в лице, и изменения эти не укрылись от глаз Алии. Как она определяла его? Как мрачного, высокомерного затворника, сотканного из тщеславия и самолюбия? — Я лишь хотела сказать, что всем нам нужен разный подход. Одни цветы, как люди, раскрывают свои лепестки лишь с наступлением ночи. Другие, маленькие и скромные, совсем незаметные в тени пышных роз, могут благоухать слаще и приятнее любой из них, — она любовно взяла в ладони один из цветков, крохотный и невзрачный, но запах его и впрямь был насыщенным и чудесным. — Кто-то любит тень, а кто-то погибает в ней. А другие могут быть неприметными и серыми, и, избегая их, мы даже не подозреваем, какими исцеляющими свойствами владеют их лепестки. — Стивен позволил себе улыбку, циничную и насмешливую, и после сам осудил себя за неё. Глаза Алии лукаво заблестели, и она подошла к нему ближе, всматриваясь в лицо, точно уповая разглядеть в нём истинные его мысли. Слушая её, Стивен подумал, что иными цветами лучше любоваться издалека, пусть и до дрожи в пальцах хочется их сорвать. — Конечно, есть ещё кактусы, которые выпускают иглы, стоит к ним только прикоснуться.       Прикоснуться…       Стивен шумно сглотнул. Он многое готов был отдать за её прикосновение. Её дыхание, запах, изящные движения, — он мог видеть, слышать, осязать, но не чувствовать. Точно дразня, она говорила о простых вещах с такой бессовестной беспечностью, что Стивену хотелось сомкнуть пальцы на её шее. Всё сильнее и сильнее, пока блеск в её глазах бы не померк, а уста не застыли.       Он отпрянул — не от неё, а от ужасных мыслей, которые посмел себе позволить. Его резкое движение испугало Алию, и Стивен невольно схватил её за руку, норовя успокоить, а не задержать. Алия была встревожена, но глядела на него с прежней теплотой и беспокойством. Совесть взвилась в нём, подобно холодной, скользкой змее, и Стивен стыдливо опустил голову, приглаживая ладонью скользнувшие на лоб пряди волос.       — Вы вновь плохо спали? — участливо полюбопытствовала она, осторожно снимая с себя его руку.       Стивен забыл, когда он спал хорошо.       — Лучше, чем обычно, — Алия взялась за ножницы и быстрым движением отняла от стебля молодой росток вьющегося растения. Он смотрел на её ровную спину, в мыслях касаясь её гладкой кожи, очерчивая пальцами контуры лопаток и выступающих позвонков, и вспоминал слова тех юнцов, которых встретил, прогуливаясь по одному из садов Камар-Таджа. — Идём со мной, — он сказал, и сам вдруг изумился сказанному. Алия обернулась, недоумение её было беспокойным. — Я знаю о том, что случилось на тренировке Медира, — Стивен решил не дать ей возможности избежать ответа — её тело весьма красноречиво напряглось, сжалось, точно умирающий лепесток, и Алия так сильно прижала к себе росток, точно он собирался его отнять. — И я хочу тебе помочь…       Она приоткрыла губы, намереваясь возразить или объясниться. Лицо её стало бледным, что бутон цветка, столь драгоценно охраняемого. Она боялась его осуждения, быть может, наказания, о котором Стивен даже не помышлял. Он не ведал, правильно ли поступил, наказав Медира, и правильным ли было его решение ей помочь. Стивен поддался внутреннему чувству: совести ли, или чутью чародея, было ли определение этой неведомой силы важнее неё, стоящей пред ним с глазами, полными отчаяния и застенчивости.       — Вы вновь… — с придыханием начала она, — вновь заставляете меня чувствовать себя Вашей проблемой, бедой или наказанием, что постигло Вас за тщеславие или иной порок, — Стивен видел, каких трудов ей стоило равнодушие — попытки оставаться бесстрастной отражались глубокими мучениями на её миловидном лице.       — Напротив, я хочу помочь тебе стать самостоятельной и мудрой чародейкой, — утешения всегда давались ему скверно: чем вкрадчивей и мягче он старался говорить, тем более его слова казались Алие насмешкой. — Если стыдишься принять мою помощь, подумай о том, что тебе предстоит ещё много занятий с Медиром, и, уповая на его снисходительность, ты дурачишь себя больше, чем обременяешь меня.       «Кто ещё из нас дурачит другого больше…» — искромётно пронеслось у него в сознании, пока Алия обдумывала его слова.       — Я и впрямь скверно обращаюсь с атакующими чарами, — её сопротивление было надломлено, и от собственного торжества Стивен ощутил необъяснимое счастье.       — А я — с новыми учениками. Возможно, нам стоит избавить друг друга от предубеждений?       Алия робко улыбнулась и неопределённо повела плечами. Девичья гордость не позволяла её ответить на его предложение открытым согласием, а чувства, погребённые глубоко в душе, истерзанной его скверным нравом, — возражением. Стивен питал особую слабость к скромности, свойственной лишь юности. Незапятнанная ложью и лестью, непорочная, чистая красота и очаровательная детская искренность. Стивен-врач встретил бы её с циничной надменностью и высокомерием; Стивен-чародей же наслаждался искусством терпения и проникновенной кротости. Он сам смеялся над собой, сам же и восхищался изменениями, что превратили его в другого человека.       Алия упросила его повременить, пока она оказывала должный уход цветам. Стивен не торопил её, сосредоточенно собирая необходимую для тренировки утварь: свитки и травы, благовония которых способствовали раскрытию чакры Золотого Цветка. Она медлила, точно нарочно, полагая, что он может передумать или вновь отстраниться. Стивен уговаривал себя поступить именно так, когда складывал в дорожный свёрток льняное покрывало.       — Всё же мне придётся Вам отказать, — внезапно отозвалась Алия, прервав его неторопливые сборы. — Я оставила своё тренировочное одеяние в Камар-Тадже, боюсь, что…       Стивен не дал ей закончить, усмиряя негодование и недовольство, сражающиеся, подобно двум заклятым врагам. Он отлучился в гардеробную и вернулся с бордовой мантией свободного кроя, подвязанной широким поясом из грубой тесьмы.       — Это старая мантия Йенны, — удостоил он объяснениями застывшую в изумлении Алию. — Пусть выглядит она куда хуже твоего нынешнего облачения, время было милостиво к прочности нитей, из которых её соткали, — Стивен окинул её быстрым, пристальным взглядом, точно определяя скрытые под одеждой изгибы. Под давлением его глаз и молчаливой застенчивости он вдруг понял, что внимание его было излишне настойчиво, однако безотчётный инстинкт, свойственный людям ещё задолго до сотворения чар, неистребимый, совсем толику животный, заставлял его невольно искать в её хрупком теле отблеск той неброской, изумительной красоты, что была подвластна лишь девушкам её очаровательного возраста. — Быть может, в тебе не так много дюймов, но фигуры у вас весьма схожи, — он настойчиво вложил ткань в руки Алии, поспешив поскорее изгнать её подальше от себя и тех мыслей, что точно непрошенные гости, вторглись в его сознание.       Алия задумчиво рассматривала ткань, не решаясь ни спрашивать, ни спорить. Её юное лицо было тронуто той неопределённостью, что Стивен так сильно ненавидел, отчётливо ощущая нежелание обидеть его отказом и стремление обуздать силу, доселе ей неподвластную. Направлять её в угодную ему сторону было равно приятно и нет: осознание собственного превосходства дурманило разум и безмерно льстило его тщеславию, однако здравый смысл обличал в нём не только безнравственного лицемера, но и лжеца, что ведая об истинных чувствах обоих, норовил изобразить укромную безучастность.       Когда Алия закончила с примеркой, Стивен был в шаге от того, чтобы передумать. Её пребывание подле него было отрадной благодатью и самой изощрённой пыткой, пред которой были бессильны и разум, и терпение. Алия расправила плечи и потуже затянула пояс, невольно подчеркнувший плавные изгибы талии. Стивен подошёл к ней ближе, помог правильно подвязать тесьмой расшитые золотой нитью рукава и воротник, с властным восторгом отметив, что красный был ей весьма к лицу. Стань она его ученицей, красный бы стал и её цветом…       Он накрыл её руку своей, решительно сжав тонкое запястье. Её волнение трепетало под пальцами рвано бьющейся веной, когда Стивен коснулся воздуха пальцами. Чутье поведало ему, где чары будут к ней благосклонны, где её неуверенность сможет претвориться в определённость и решительность.       Золотой вихрь окутал их пёстрой дымкой разноцветных искр, и, когда мгла рассеялась, их взорам предстала природа во всей её первозданной, девственной красоте. Они стояли на объятом зеленью каменном помосте, поросшем лианами и диким виноградом с крохотными гроздьями иссиня-фиолетовых и пламенеющих пурпурных плодов. Паркий воздух оседал на широких листьях черимойи крупными каплями; зелёно-жёлтые цветы оливкового дерева сверкали, подобно крохотным золотым звёздам; винный багрянец махагони, точно искупанный в крови, был пристанищем сладко поющих маленьких птиц; вдали пышущей зеленью гущи багрец и золото клёнов и ветвистые стебли молодых кипарисов, что нити, сшивали воедино дивные виды утонувшего в зное и глубокой синеве неба леса. Голос полноводной реки, скрытой за древними пирамидами, был отчётливо различим среди пения тропических птиц и шума листвы. Алия восторженно осматривалась, касаясь то одного, ту другого цветка, пока Стивен шествовал впереди, пробираясь сквозь широкие листья по узкой тропе. Земля была влажной и рыхлой, и сладкий запах цветов терялся среди сырости и горечи прелой древесной коры. Над водой клубился паркий воздух, столь густой, что солнечные лучи тонули в нём, не касаясь глади. Каменный берег был покрыт мхом и ростками разноцветных суккулентов, робко выглядывающих из трещин и вымытых водой полостей. Огромная пирамида осталась далеко позади, но Алия всё никак не могла налюбоваться её величественной и пугающей древностью.       — Неужели это… — одними губами прошептала она, поглаживая пальцами росток отнятого от материнского стебля цветка.       Стивен улыбнулся и одобрительно кивнув, подумал вдруг, что вскоре в храме зацветёт ещё одно растение.       — Одно из немногих сохранившихся поселений народа Ица, доселе не найденных людьми, а там, — он указал на обласканную лучами солнца вершину пирамиды, — храм солнцеликих укротителей огня, обитель первых чародеев, что сумели подчинить себе таинства атакующих чар.       Алия прищурилась и приложила тыльную сторону ладони ко лбу, смахивая проступившие капельки пота. В её взгляде было столько восхищённого почтения, что Стивен возгордился.       — Как бы мне хотелось здесь помедитировать однажды, — её глубокий, подавленный вздох он счёл дурным знаком.       — Это не лучшее место для медитаций, — Стивен бросил сумку на горячие камни и вдохнул полной грудью сбитый воздух. Подле реки он был прохладным, но тяжесть его и жар сковывали лёгкие невидимой стальной цепью. — Местные чародеи черпали силу от солнца — оно первый источник огня и могущества — под его сенью люди обретают не покой и просветление, а уверенность и мужество. И если последнего в тебе с лихвой, первого совсем толика. Сегодня я намереваюсь это исправить.       Стивен выпрямился и, казалось, стал ещё на фунт выше неё. Алия стояла прямо, неуверенно, точно ветвь молодого дерева, сокрытая в тени могучего ясеня. Он поднял руку, провёл пальцами по воздуху и глубоко вдохнул, позволяя воздуху обуздать волнения и смятение. Алия повторила за ним с безропотной покорностью, но Стивен кожей ощущал её нерешительность и сомнение — пустить спокойствие в своё тело было для неё непосильной работой, когда он находился подле, совсем близко, а рядом не было никого, кто мог бы спасти её от истинных чувств и желаний. Тонкие пальцы подрагивали в тревоге и предвкушении, дыхание было сбитым и прерывистым, точно тело её было объято раскалённой лавой.       — Нет, не так, — он обошёл её сзади и уложил руки на плечи, опустившиеся под давлением мозолистых пальцев. — Чары — это не фокусы, не прихоть и не привилегия; это стихия, необузданная и разрушительная, подвластная всякому человеку, в независимости от чистоты крови и кротости нрава. — Стивен ласково погладил её спину, с осторожностью ювелира надавливая на лопатки, чтобы их раскрыть. — Атакующая магия родом из сердца: оно источник жизни и силы, не только физической, но и внутренней. Горячее сердце могущественней крепкой руки, а ты скрываешь его за сомнениями, неуместными твоему потенциалу.       Даже под тканью мантии он ощутил, как каждая клеточка её тела затрепетала, как напряглись мышцы, став твёрдыми, точно камень. Его прикосновения были для неё проклятьем в равной степени, что и её для него. Алия выпрямилась, глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Её нагретое солнцем лицо сверкало, подобно крохотным самоцветам, юное и нежное, непорочное — истинное искусство природы. Она расправила плечи и провела рукой по воздуху, вдоль линии, отделяющей небо от дремлющего в полуденном сне леса. Пальцы её коснулись воздуха, и Стивен вдруг ощутил, как внутри неё сверкнула искра. Совсем крохотная, точно предрассветная зарница, — она вспыхнула и погасла, но была столь горяча, что тепло ещё долго блуждало по её телу мерными волнами летнего прибоя.       — Молодец, — его искренняя похвала изгнала столь долго обретаемое равновесие тела и души. Тело реагировало на его голос, на каждую смену интонации, каждый перелив, точно предвкушая, уповая услышать заветные слова, но остерегаясь их с упрямой предприимчивостью.       — Я ведь ничего не сделала, — она опустила глаза, стыдясь неудачи, что в сущности была великой заслугой её усердия.       — Ты не должна ничего делать. Я привёл тебя сюда не для того, чтобы учить разрушать, а чтобы научить терпению и пониманию своей силы, — Стивен взял её руку в свою. Столь крохотная… Она почти скрылась в его пальцах, холодная, с бьющейся на запястье веной. Вместе они слушали тишину, прерываемую пением птиц и разноцветных стрекоз; рисовали узоры на парком воздухе, застывшем, подобно бесцветной пелене.       Она повторяла его движения сперва синхронно, а после самостоятельно, изучая своё тело с любопытством творца и созидателя. Наконец дыхание её стало ровным, пульс замедлился, и Стивен нехотя отнял пальцы от её руки. Алия двигались плавно и гибко, словно осенний ручей, едва пробудившийся от зимней дрёмы, но каждый её шаг, каждое мановение рукой, заставляли Стивена забывать о дыхании, растворяться в мгновении столь дивного, совершенного единения их сознаний и чувств.       Алия улыбнулась. Прикрытие веки подрагивали, когда вышедшее из-за одиноких облаков солнце, играя, касалось её лица. Влажные губы чарующе блестели, умоляя коснуться их хотя бы дыханием. Наблюдая за её движениями, их характером и манерой, Стивен понял, что ей никогда не познать разрушительной мощи атакующих чар, но её внутренний огонь сейчас пылал столь ярко, что сжигал все его предубеждения как ложные и надменные.       Учитель и ученик. Совершенно чужие друг другу и духом, и сердцем, и сознанием. Сейчас они носили один цвет, и сердца их, движения и мысли были едины. Алия следовала за ним, точно в танце, не теряя времени и не жалея сил. Оковы робости медленно спадали с неё, подобно тому, как утренний туман уходит к полудню. Он наблюдал украдкой за изменениями на её лице — выражение истинной безмятежности и стоической воли — сейчас она была донельзя беззащитна и бесконечно могущественна.       Сложенные пред лицом ладони, отмеченные каплями влаги, собранной с широких листьев фруктовых деревьев, в волосах — золотая пыльца диковинных цветов, а на щеках — лёгкий румянец усердия и стремления, за которые он столь сильно её уважал. После долгой подготовки Стивен наконец рассёк воздух дланью и соткал из чар красно-золотой кнут. Хлёсткий удар звоном разнёсся по застывшей водной глади, поддетой дымкой паркого воздуха, и растворился в её глубинах, лишь на мгновение потревожив. Алия, следуя его примеру, воздела руку вверх, зажмурилась, закусила губу, и из-под её пальцев явилась тонкая полоса золотистого цвета. Она затаила дыхание, любуясь извивающимися вокруг длани чарами. Стивен одобрительно кивнул, и Алия увела кнут в один из поросших мхом камней. Он раскололся надвое ровно и легко, точно ореховая скорлупа. Столь лёгкое колдовство истощило её, и Алия устало уложила руки на колени, часто и глубоко дыша.       Стивен внимал её сбитому дыханию со странным чувством: сплетением тяжести и плавящего нутро жара, который всё никак не мог найти выход ни в мыслях, ни в словах. Ему представлялось, как прекрасна была бы она, опьянённая сладостным удовольствием, разнеженная его ласками и объятиями, с влажными, спутанными волосами и тем же сбитым дыханием. Алия обладала поразительным свойством притягивать взор мелочами, что легко могли остаться незамеченными взглядом неискушённым и искромётным.       С недавних пор Стивен открыл в себе особую наблюдательность в редкие моменты их единения. Рядом с ней он был спокоен, окружённый тем лёгким, трепетным восторгом, что следует после долгих тревог и бремени размышлений. Если бы счастье имело определение, оно звалось бы спокойствием. Весь ужас был в том, что он был не властен и над своими чувствами. Стивен не смел надеяться на её расположение, но где-то в глубине души мечтал владеть ею всецело, до каждого сверкающего на солнце волоска и морщинки на носу, хмурящемся порой весьма отрадно.       В мире, где он не был Верховным Чародеем, а она — обременённым знанием судьбы тайновидцем, они могли быть просто Стивеном и Алией, двумя людьми в бесконечном круговороте жизни, что объединили сердца взаимным чувством.       — Здесь очень жарко… — с незатейливой беспечностью подметила Алия, склоняясь над водной гладью. Зачерпнув в ладони немного воды, она омыла лицо и приложила прохладные руки к разгорячённым щекам.       — Ты заслужила отдых, — Стивен расстелил на каменной кладке покрывало и пригласил её присесть под тенью ветвистого дынного дерева. Алия отыскала в сумке глиняные чаши и, наполнив их проточной водой, предложила одну из них Стивену.       Он улыбнулся: будь она одной из кокетливых девиц, за словами последовали бы ненавязчивые движения, рождённые желанием его соблазнить. Впрочем, подобные ухищрения были ему безразличны ещё с тех пор, когда Донна звала его «Стиви», когда он в тайне от родителей встречал рассветы на крыше старого амбара в компании рыжеволосой одноклассницы Эбби. Он и впрямь был скверным романтиком ещё с отрочества, и никакое время не смогло бы сгладить этот порок.       — Вы хороший учитель, — её похвала была приятна, но с тем и нестерпимо невыносима для него. Он всегда был безоружен перед её честностью и ненавидел за собственное бессилие. Алия пила воду короткими, мерными глотками, пока он с мрачной задумчивостью снимал кожицу со спелого плода черимойи.       — А ты старательный ученик, — он заключил это тоном, не оставляющим сомнений в сказанных словах. Алия приняла из его рук угощение и взялась неторопливо выбирать крохотные семечки.       — Старательный, но…       Стивен хмыкнул, сняв губами сочную мякоть с лезвия ножа. Невольно, точно виденье, ему явилось лицо Дэниэла и хитрый, самодовольный прищур его синих глаз.       «Думаешь, много времени понадобится, чтобы развести её на секс?»       Стивен оцепенел, так сильно стиснув зубы, что едва не сломал их о сталь. Робкая, наивная, не в меру сострадательная и невыносимо справедливая. Едва ли она ведает что-то о плотских утехах. От осознания минутного помешательства он прикусил язык — боль трезвила, отвлекала, но не изгоняла навязчивую мысль. Юное, невинное тело, непорочное, никем не осквернённое — и только для него…       — Что, по-твоему, есть талант, если не отточенное до совершенства старание? — он отчаянно пытался избежать наваждения, сделавшего его своим пленником, но Алия не помогала. Её скользящие движения, мимолётные взгляды и невольные жесты, влажные, призывно распахнутые губы, обхватывающие ободок чаши, — все это было побуждением, его личным испытанием воли и терпения, которое он бессовестно отвергал.       Алия свела колени и отрешённо склонила голову набок.       — Благосклонность удачи, — она улыбнулась и снова прильнула губами к ободку, стараясь скрыть от чародея пылающие жаром щеки.       — Уповать на её благосклонность — непростительная беспомощность. Хорошо, что ты лишь помышляешь об этом, а не воплощаешь, — он шумно сглотнул комок густой слюны, намеренно отстраняясь от неё не только словами, но и взглядом. Для него это был единственный шанс не испортить доверие, столь долго создаваемое ими двумя, не преступить черту, что вновь бы сделало их отношения нелепыми и сложными.       — Когда жизни близких мне людей находятся в опасности, разве могу я смиренно полагать, что судьба будет ко мне снисходительна?       — Едва ли.       — Вы знаете о Медире, — с внезапной решительностью в голосе заключила она. — И наверняка стыдитесь моей неудачи. Не возражайте, на Вашем месте мне тоже было бы стыдно. Вы столько делаете для меня, а я всё время подвожу Вас, если не поступками, так словами. Я хочу, чтобы Вы знали: мне безмерно стыдно за свою несдержанность. Мне следовало подумать о последствиях прежде, чем спорить с ним.       — Чем он обидел тебя? — Стивен не спрашивал, а утверждал, пока глаза Алии медленно наполнялись слезами. Всё внутри него болезненно сжалось, когда она подняла на него глаза, отрицательно кивая и ласково улыбаясь.       — Своим высокомерием и тщеславием. Но это не… — она всхлипнула, накрывая лицо руками и какое-то время бесшумно вздрагивала, собираясь с мыслями и с силами. Стивен растеряно глядел на неё, не находя ни слов, ни желания принуждать её к ответу. — Сперва Мордо, после демоны, то нападение и Велиар… я чувствую, что больше не могу выносить всё то, что происходит сейчас, и всё то, чему только предстоит случиться. Я чувствую себя беспомощной и бесполезной. И ещё… — она отняла руки от лица, влажные дорожки слёз струились по щекам, собираясь тяжёлыми каплями у подбородка, под собственным весом срываясь и падая на грубую ткань. — Мне очень… очень страшно, — она прошептала это одними губами, дрожа и обнимая себя руками за плечи, точно пытаясь согреть.       Он смотрел на эти маленькие девичьи пальцы и чувствовал, что его ломают пополам её слова, её слезы, её мучительная искренность, обвившая его горло, точно петля. Стивен подался вперёд, опережая её изумление, и обнял так крепко и неумело, что Алия невольно закашлялась. Некоторые время они пробыли пленниками безмолвия, он слушал биение её сердца, как вдруг руки Алии коснулись его спины, а голова медленно опустилась на плечо.       Её тело всё ещё подрагивало, а он со всей сердечностью, на которую был способен, ласково поглаживал её по спине. Они сидели под прохладной тенью деревьев, встревоженные и спокойные равно до смешного. Стивен ловил её дыхание, сбитое усталостью и тягостным раскаянием, и вдруг осторожно отстранил от себя, всматриваясь в печальные глаза, точно стеклянные от небесной серости и слез.       Он провёл пальцами по припухшим щекам, всё ещё красным от зноя и паркого воздуха, снимая остатки влаги, и коснулся губами чувствительного места, где крохотное озерцо норовило устремиться вниз быстрым ручьём. Алия прикрыла глаза, позволяя его губам собрать нерождённые слезы. Прикосновение её влажных ресниц откликнулось в его теле сладкой, тягостной истомой, и, не ведая о том, что творит, Стивен спустился поцелуями вниз, покрывая тонкие скулы и щеки, а после невесомо коснулся губ с осторожностью, испрашивающей дозволения.       Её нерешительный, испуганный взгляд, преисполненный детского недоверия, застиг его врасплох, и Стивен промедлил, молча рассматривая её лицо, стараясь запечатлеть в памяти каждый изгиб, каждую крохотную родинку и ресницу. Время замерло, заколдованное безмятежностью и тишиной, тем тягостными мгновением между отчаянием и счастьем, гибелью и возвышением, что способно уподобить человека богам или низвергнуть в бездну отчаяния.       Он взял её лицо в ладони, поглаживая искалеченными пальцами горячую кожу, и прильнул губами к её, сперва осторожно, а после настойчивее. Секунды её молчаливого оцепенения были подобны бесконечным мучениям грешника в кипящей лаве совести. Он слышал гулкий стук её сердца, бьющего о ребра с такой силой, что Стивен хотел накрыть его рукой, замедлить тот бешеный танец трепетной тревоги и волнующего предвкушения.       Но Алия опередила его замысел. Прикрыв глаза, точно смирившись, отвергнув сомнения и предубеждения, она распахнула губы, позволяя целовать себя настойчивей и глубже, и сама обняла его за шею, зарываясь пальцами в короткие волосы на затылке. Её ласковые прикосновения, запах фруктовых деревьев, принесённый ветром, и невообразимый вкус нежной кожи рождали внутри него странные чувства, доселе неизведанные ни рядом с ней, ни рядом с любой другой женщиной.       Как долго он ждал, как часто представлял себе мгновение падения выстроенной стены изо льда отстранённости и холодного камня бесстрастного равнодушия. Она была на вкус как счастье, как отрадное блаженство, как торжество, однако он не чувствовал себя триумфатором; он был не более, чем покорным слугой судьбы, что, вопреки всем его ненавистным сетованиям, оказалась к нему снисходительна, подарив объятия и поцелуи девушки, к которой он не был безучастен. Алия чествовала его своими искренними чувствами, отвечая на его поцелуи со страстью, равной его, подрагивающие пальцы поглаживали тронутые сединой виски так ласково и осторожно, что Стивен терял рассудок, не ведая от чего: от палящего солнца или неё — всецело ему принадлежащей хотя бы сейчас, на мгновение, что после может стать лишь одним из пережитых дней.       Солоноватый оттенок её слез и сладость спелого фрукта придавали особый привкус поцелую, что прерывался лишь плеском скрытой под занавесом паркой дымки воды. Алия отстранилась и положила руку ему на грудь, невольно вновь делаясь безучастной.       — Разве мы можем? — прошептала она, не удостоив его взглядом.       Стивен поддел пальцами узкий подбородок и, заглянув ей в глаза, обронил:       — А разве мы заложники предубеждений? — его хриплый, волнующий баритон заставил её тело откликнуться. Алия подалась навстречу его губам бессознательно, ведомая не только чувствами, но и внутренним, древним инстинктом — влечением, что заставляло мужчину и женщину желать друг друга без обличающих истинную суть масок имён и прочих определений.       Они вновь целовались. На сей раз Стивен был порывист и настойчив, Алия же принимала все его чувства: нежность, страсть, некоторую жадную ярость, взращённую долгим желанием, что губило и разум, и плоть. Она была сломлена, измучена, испугана; он был спасителем, человеком, что ведал о всех её бедах и трудностях, последним очагом, где её всегда дожидалось пламя его порочного увлечения.       Он упивался их взаимной зависимостью, стремлением их тел обрести друг друга. В мире, где он был просто Стивеном, а она Алией, их отношения приносили бы лишь боль. Не отрываясь от её губ, Стивен уложил её на покрывало. Подтолкнуть её оказалось нетрудно. Алия была невысокой, хрупкой и почти невесомой, он лишь немного подался вперёд, обвил рукой узкую талию и увлёк податливое, словно воск, тело вниз.       Алия упёрлась локтями в грубую ткань, расшитую разноцветными нитями, подставляя шею под его неторопливые поцелуи. Стивен целовал намерено медленно, но беспощадно, терзая и покусывая тонкую кожу с взволнованно трепещущей венкой. Ее запах заполнил лёгкие и, казалось, оставил след даже в крови, он сам стал им, ее частью, чем-то исключительно новым и совершенным. Они сливались воедино; она жадно вдыхала его аромат, зарываясь носом в волосы и складки мантии под воротником.       Солнце скрылось за россыпью густых, белоснежных облаков, и с его уходом стало прохладно. Разгорячённых солнцем тел коснулся прохладный ветер, забираясь под одежду с настойчивостью пылкого любовника, и Стивен решил, что теснота ткани сейчас была неуместнее всяких слов. Он оставил невесомый поцелуй под ключицей и потянул вниз свободную ткань, обнажая маленькое белоснежное плечо.       Алия поднесла к лицу ладонь, отчаянно покусывая костяшки пальцев, когда его губы собрали едва солоноватую испарину с её кожи. Сколько положенных мгновений упоения он получит прежде, чем она вновь низвергнет его отказом? Она выгнулась навстречу его языку, что, точно кисть, оставлял влажные следы на покрытой зябкой дрожью коже. Прохладный ветер делал его ласки обжигающе холодными, а её дыхание невыносимо жарким.       Он скользнул рукой вниз, очерчивая изгибы и впадинки рёбер, и рука его накрыла тяжело вздымающуюся грудь. Стивен успел позабыть невероятное ощущение её тяжести в ладони. Маленькие, круглые полушария, упругие и гладкие… Как давно он прикасался к ней столь открыто и легко, без обременяющих плоть оков одежды. Алия шумно выдохнула ему в губы, когда Стивен сжал между пальцев маленький сосок.       Стоящее в зените солнце, вновь взошедшее на небеса, раскалило их тела, точно сталь, но они льнули друг другу с той же страстью и жадностью, что замёрзшие, спасаясь от зимней стужи. Она обняла его руками за плечи, путаясь пальцами в ткани воротника и плотно затянутой тесьме. Её решительные, но неумелые касания лишь больше распаляли Стивена, испытывая терпение и желание пороками сладких страстей, воистину невинных и честных.       Он развязал пояс, и ткань податливо разошлась, обнажая светлую кожу, поддетую волнующей дрожью летнего ветерка. Она сама поцеловала его, не в силах выносить восторженный, пристальный взгляд, обращённый к юному телу, но Стивен был неумолим. Он гладил её, точно желал высечь в памяти каждый дюйм, каждый оттенок её кожи, запомнить запах, чтобы после он видением возвращался во сне, преследовал его, что наваждение, медленно отнимая спокойствие и рассудок.       Теперь он мог прикасаться к ней без неуместной тесноты одежд, наслаждаясь близостью их тел и сердец. Нависая над ней, точно неумолимый рок, Стивен усилием воли сохранял самообладание, рассматривая круглые бедра, стянутые тканью свободных брюк. Ещё несколько месяцев назад он без раздумий утолил бы желания плоти, не тревожась о том, чего желает она.       Но желания её сердца доселе оставались для него загадкой…       Стивен поддел пальцами накидку, а Алия помогла избавиться от рубахи. Осторожно прикасаясь к его рукам, она ощущала себя грешницей — её предала робость, столь внезапно проступившая на шее и груди красными пятнами внутреннего волнения. Внезапно она взяла в руки его пальцы, поднесла к губам и поцеловала каждый шрам.       Стивен наблюдал за ней, затаив дыхание, раздираемый изнутри самыми противоречивыми чувствами, но противиться или отталкивать её он не смел. И отчего-то совсем не хотел.       — Это руки тщеславного человека, — заключил он, когда Алия подняла на него выражающий безграничную любовь и преданность взгляд.       — Нет, — она отрицательно покачала головой и снова поцеловала самый большой и особенно безобразный шрам. — Это руки достойнейшего из людей…       С горестным изумлением Стивен вдруг понял, что погиб, сметённый той человечностью, что не была присуща доброй половине людей. Она и впрямь любила его: чудовище снаружи и внутри; калеку, что жил в прошлом и был не способен оправиться от ран, давно пережитых, оставивших лишь глубокие рубцы. Он цеплялся за боль, ибо лишь в ней находил спасение, а она продолжала тянуть к нему руки, из раза в раз ранясь о лёд его надменности и высокомерия.       Алия тихонько застонала, когда он, ничего не ответив, накрыл губами её сосок. Он почувствовал, как разом напряглись все мышцы её маленького тела и как её возбуждение стало его собственным. Она избегала прямого, открытого взгляда, но прикосновениями отдавалась ему без остатка. Ощущение её острых ноготков, впивающихся в кожу, когда он поглаживал её бедра, продолжая ласкать языком, посасывать и покусывать чувствительную кожу, побуждало его томить и истязать её предвкушением.       Ему хотелось большего. Хотелось увидеть ее лицо на пике удовольствия, поймать губами сладкие стоны, и Стивен, ведомый не разумом, а нутром, продолжал ублажать их обоих, теряя остатки рассудка от сковавшего плоть возбуждения. Алия накрыла лицо руками, чтобы он не мог узреть, сколько отклика вызвали у нее его ласки. Спускаясь вниз, он особенно долго покрывал поцелуями ребра и плоский живот, провел языком вдоль красной полосы, оставленной завязками грубой ткани.       — М… мистер Стрэндж, ах… — она закусила губу, когда он с особенной изящностью скользнул рукой между её бедер. Стивен ласково поцеловал её в висок, а после вовлёк в новый, глубокий и страстный поцелуй, пресекая все её попытки бегства и сомнений. Под тонкой тканью белья она была влажной и горячей, достаточно, чтобы он мог взять её, если бы хотел.       Он хотел, но хотел иначе…       Сперва он желал получить её стоны, убедить её в том, что страсть может быть безудержной и необузданной, словно огонь, что столь сильно чтили местные жрецы. Алия схватила его за запястье, и, чтобы избавить её от трепета застенчивости, Стивен уложил её руку на пах, позволяя ощутить, сколь сильно может быть желание взрослого и решительного мужчины. Алия отняла пальцы, точно от огня, но препятствовать его побуждениям не стала.       Кровь пульсировала в паху почти болезненно, уповая найти выход в юном, пусть и неопытном теле. Закалённый медитациями и воспитанием воли, он умел противиться желаниям даже собственного тела. Она и без того боялась его. Напряжённо вздрагивая, когда его пальцы касались внутренней стороны бедра, собирая влагу, чтоб не причинить ей боль. Он гладил ее живот, плечи, целовал грудь и мягко покусывал ключицы, чтобы расслабить скованное новыми ощущениями тело.       Алия была ласкова с ним, но по-прежнему зажата, и, когда он вошёл в неё лишь одним пальцем, так сильно сжалась, что Стивен и сам невольно испугался, не причинил ли он ей неудобств. Какое-то время они просто целовались, он терпеливо ждал, зная, что спешка в столь искусном мастерстве может быть неуместна.       Ему стоило огромных трудов поймать её взгляд, скрытый за вуалью светлых волос и тонких пальцев. Этот поцелуй был иным, тихим и вкрадчивым, словно грех, и только он сумел немного её расслабить. Оказаться внутри неё, ощущать жар и тесноту узких стеночек — вольность, о которой он смел лишь помышлять. У него давно не было женщины, а неопытной и вовсе. Ещё с юности он не любил ублажать девственниц, испытывая неудобства от их стеснения и пугливой робости.       С Алией было иначе. Вопреки естеству, над которым она была не властна, она старалась насытиться им, и сама вверяла всю себя в его руки, точно растворяясь в дыхании, в движениях, в запахах. Он двигался неторопливо, сочетая короткие, неглубокие толчки с поцелуями и ласками, поглаживая чувствительный комок нервов, пока Алия тихонько постанывала ему в губы и что-то невнятно шептала, прижимаясь носом к его щетинистой щеке.       Их дыхание стало единым, обжигая сухие губы, сердце билось в такт. Она плавно водила бёдрами навстречу его толчкам, задыхаясь и жадно хватая губами воздух. И когда она вновь вдруг стала невыносимо узкой, Стивен понял, что черта сломалась, подобно первому декабрьскому льду. Он покинул её тело и уткнулся носом в висок, невольно отметив, что она медленно приходит в чувства.       Вновь оказавшись собой, свободной от дурмана соблазнов и крохотных прегрешений, Алия стала мрачной и отстранённой. Осознание свершённого от доводов рассудка отступления было высечено на её лице, точно на гранитном камне.       — Прошу Вас… верните меня в храм, — она отвернулась и спрятала в ладонях лицо. Отчего Стивен был уверен, что она вновь спрятала от него свои слёзы…

***

Алия

      Квартира вновь была пуста. Она встретила Алию размеренным тиканьем настенных часов, и она прислонилась щекой к прохладной стене, чувствуя, как сердце пыталось угнаться за биением времени. Руки прижались к груди, словно пытаясь успокоить его взволнованный трепет. Дрожащие пальцы прикоснулись к порозовевшим губам, ещё коротко покалывающим после настойчиво-пьянящих поцелуев чародея. Ей мерещился призрачный аромат чужого тела, что стал для неё родным и привычным, точно запах собственной кожи. В воздухе ещё витал сладкий аромат тропических фруктов, кожа вибрировала от расплавленного горячего воздуха, изредка остужаемого брызгами водопада, подле которого они нашли себе пристанище. Стыд, словно лесной пожар, сметал всё на своем пути, обрушиваясь на остатки её гордости раненным, голодным зверем, глухим и безмолвным к мольбам и слезам. Она медленно выдохнула, пытаясь воспроизвести в памяти каждое оброненное в минуту смущенного замешательства слово. Тело ещё помнило властный жар его ладоней, что бесстыдно скользили по её бедрам, заставляя девушку отсрочить момент неизбежного расставания на минуту позже вновь и вновь. Но к собственному бессовестному счастью оно так и не наступило, а она вновь пролила перед ним непрошенные слезы, зная, как сильно он их ненавидел. Неведанная ранее смелость, с которой она сама не смела прикасаться к себе, разбудила в ней что-то темное и жадное, заставляющее её притягивать мужчину к себе всё ближе и ближе. В ту минуту, когда рассудок был ей не властен, она желала лишь заколдовать время, чтобы продлить этот чарующий миг искренности его чувств. Его боли, которую она так жаждала забрать себе, чтобы хоть немного облегчить его участь, что невольно стала пленницей этого невероятного мужчины.       «Нет, хватит», — она метнула сумку в сторону, позабыв, что на дне лежали древние мануалы, с которыми едва ли с самого момента их создания не обходилось столь невежественно. Ей не следовало идти на поводу собственного сердца, что манящим шепотом завлекало её в самые темные, а оттого сокровенные уголки души, в которых таилась невысказанная надежда, что глупое упрямство разума преломится, и все те чувства, что теснились, словно золоченные дары на дне шкатулки, наконец-то найдут выход. Она не могла понять его, сколько бы не пыталась разгадать эту головоломку: в самый последний момент разгадка ускользала от нее сквозь пальцы, словно вода, и она оставалась наедине с извечным вопросом: что происходило у него в голове, что тревожило его сердце? И тревожило ли? В его пылких ласках она могла узреть многое: страсть к молодому, податливому телу, близость которого, видимо, искрами разжигала в нем влечение; его отчаяние и одиночество, которое он пытался заполнить, холодное, вязкое одиночество, что затягивало его, словно черная дыра. Он препарировал свои чувства, словно вновь был в операционной, рассекал душу, сердце, рассекал самого себя скальпелем, но и он оставался без ответа. Кем они были друг другу — частью одного целого или лишь тенями, что промелькнут на тропе чужой жизни и исчезнут, оставляя после себя горькое послевкусие неутоленных чувств?       Алия и впрямь боялась того чувства, что цвело в её душе огненным цветком и которое она не смела вырвать, точно сорняк, отравляющий каждое мгновение её жизни.       Она не смеет обвинять его. Оглядываясь назад, Алия понимала, сколь опрометчивым было её поведение, словно молодой, глупый зверек сам ластился к охотнику, что одной рукой ласкал, а другой — сжимал гладкую рукоять кинжала. Мордо, происки демонов и грозившая всем прорицателям опасность, Камар-Тадж и высокомерие его обитателей — всё это раскололо её жизнь надвое, как гроза в одну ночь пробивает в скале огромную расселину. Она сбросила с себя одежду, небрежно кучкой оставив её лежать подле едва держащих её на земле ног. Следовало принять душ, смыть влажный жар, оставленный его руками, что двигались на ней так, словно ласкали самое драгоценное, что у него было, дурманя рассудок горячим туманом желания, смыть следы невысказанных признаний, что оставляли его губы на каждом открытом участке её кожи. Темнота век порождала нежеланные ей сейчас видения: их тела, нежащиеся в тепле, пронизанные светом. Алия одновременно злилась на него и на себя, но толку было от тлеющих углей, когда пожар уже уничтожил в своем жадном пламени всё, что только мог? Изменяя привычке, она включила обжигающе холодную воду, чувствуя, как мгновенно отрезвел, одурманенный сладостью сердца рассудок. Этот момент напоминал звонкую пощечину, унизительную, но спасительную в своей жестокой справедливости. Когда неизбежная череда событий вновь приведет к их встрече, Алия наберется достаточно смелости, чтобы взглянуть ему в глаза и поговорить.       Только о чем? Что ей сказать ему, когда вновь облаченный в мантию Верховного Чародея, он предстанет перед ней вновь хладнокровным и саркастичным мужчиной, для которого прелести женского тела давно не были тайной. Она и сейчас чувствовала, как дрожали губы, а ведь слова объяснений и упреков на них ещё не родились. Ей хотелось сказать ему совсем иное, то, что он отвергнет с холодной улыбкой, отрицая возможность, что хоть один человек в мире способен любить его со всеми шрамами, которые он так ненавидел, считая их клеймом, напоминанием о своем тщеславии и грубости. Нет… ей не в чем его упрекать, она сама желала и искала его касаний, исцеляющих какую-то глубокую боль, засевшую в груди кончиком ядовитой стрелы. Ей было так… хорошо рядом с ним, несмотря на очевидное желание, плескавшееся в его теле горячей лавой. Алия прикрыла глаза, касаясь лбом холодной плитки.       Зачем она оставила его?       Они проявили слабость, пленниками которой неизменно становились каждый раз, стоило им остаться наедине, лишенными бремени чужого присутствия. Судьба словно подменила карты, что прорицательница прочно держала в цепких пальчиках: её чувства вдруг стали лишенным очертаний туманом, в мгле которого она терялась, а желания её дара, требовавшего признания, вдруг явились к ней во всей своей ясности. Раз так… она будет цепляться за это чувство, за свои силы, которые раньше тягостно приковывали её к земле каждым неожиданным видением, чтобы окончательно не сойти с ума. А ещё, чтобы наконец быть полезной. Для него, для себя, для скрытых волшебников, испуганных путников, что волей судьбы стали заложниками чужой мести?       Она стояла напротив зеркала, внезапно завороженная игрой света на прозрачных каплях. Словно в безмятежной бесконечности во власти мрака раздавался манящий шепот над самим ухом, нет, внутри неё. Она уже слышала эти призрачные голоса, давно канувших в пропасть людей, что напоминали о себе лишь кратковременными вспышками прошлого в её голове. Ей хотелось разгадать каждую тайну, что таили в себе бесконечные коридоры Камар-Таджа, тайны тех, кто сновал по этим коридорам, жил в этом месте, любил, ненавидел. Его тайны в том числе. К чему они были ей? Неужели она будет коллекционировать их, точно причудливой формы камешки, бесполезные и ненужные, но неизменно появляющиеся в маленькой сокровищнице. Она всматривалась в отражение зеркала, словно глядела в пруд; нет, гораздо глубже, там за её отражением, словно лежало нечто давно потерянное — то, что уже не достать, но оно манило её своей недоступностью, драгоценным камнем мерцая на песке. Протянув руку, Алия пальцами обхватила подарок Велиара и вспышка застелила глаза.       Огонь свечей и свежесть ночного ветра. Алия видела мерцающие золотым пламенем волосы и нежные, смуглые пальчики перебирающие длинные пряди. Она не видела лица таинственной незнакомки, но лицо Велиара, столь привычно холодное и саркастичное, казалось чужим в плену таинственно ласкового и безмятежного выражения. Незнакомый язык ласкал слух, Алия не знала, на каком наречии говорила девушка. Но её голос был столь ласковым и теплым, что осознание сказанных слов проступало даже без должного понимания смысла. И внезапно пророческий взгляд зацепился за медальон, мирно покоившийся на ямке между хрупкими ключицами.       Иное мгновение, и она вновь была в своей квартире, вслушиваясь в звук падающих с волос капель. Видение растаяло в дымке прошлого, оставив смутное чувство давящего на сердце беспокойства. Она научилась призывать видения, но так и не научилась находить в них ответы, что требовал холодный рассудок. Но точно волны прибоя, омывающие песчаный берег, так же безмолвно чары уносили от неё желанное далеко и безвозвратно. Ей предстояло ещё над многим поработать, и ей стоило найти что-то более существенное, нежели перечень магических семей, что родились под знаменем пророческого дара.       От тяжких размышлений её отвлек звон посуды. Неужели Велиар вернулся так рано? В последние дни он пропадал где-угодно, но только не дома, и Алия искренне беспокоилась о его безопасности. Лишенный своих могущественных сил он легко мог стать мишенью для чужой злобы. Она втиснулась в домашнюю одежду и поспешила на кухню, окрыленная каким-то призрачным чувством спокойствия.       — Ве… — Алия застыла в дверном проеме, быстрее, чем мысль успела догнать сказанное. Ещё в коридоре она почувствовала тяжелый, терпкий аромат женских духов, которыми она сама никогда не пользовалась, но которые так любила мать. Джоанна и впрямь стояла на кухне, критически осматривая беспорядок, оставленный опаздывающей Алией. На столе привычно стояла недопитая чашка кофе и несколько долек твердого сыра, который уже немного обветрился по краям. Джоанна взяла чашку, но не сразу смогла отнять её от стола: та попросту приклеилась к столешнице. — Мама!       — Алия, сколько ложек сахара здесь, что я даже кружку от стола оторвать не могу? — поинтересовалась она, отняв пальцы от сладких боков посудины. Брезгливо поморщившись, она сполоснула их под проточной водой и впилась в дочь выжидающим взглядом.       — Я тоже скучала, — улыбнулась Алия, замечая на столе небольшой бумажный пакет с маркой аптеки, что находилась возле больницы, в которой работала Джоанна. Подойдя немного ближе, она почувствовала аромат, что узнала даже с закрытыми глазами: тяжелые бархатные нотки парфюма смешивались с ароматом лекарств и антисептика. Она примирительно вскинула брови, убрала чашку в раковину и протерла столешницу под не менее выжидательным взглядом. — Ты только с работы? Голодна?       — Да, после дежурства, — женщина отмахнулась от предложения поесть, что означало, что дома скорее всего её ждала кипа историй, с которыми ей предстояло разобраться. Алия незаметно наблюдала за усталым лицом матери, как она хмурила брови, перебирая лекарства, которые сама же и положила в небольшую аптечку. Сильные, стройные пальцы, никогда взволнованно не подрагивающие, приковывали взгляд. Джоанна никогда не носила колец, за исключением обручального кольца на безымянном пальце, ей попросту некогда было сверкать ими, ведь большую часть своего времени она проводила на работе. Алия тоже не носила колец, но лишь из привычки с тех времен, когда играла на фортепиано и они ей мешали во время игры. — Что с твоей учебой?       — А что с ней может ещё быть? — Алия закусила язык и улыбнулась, когда Джоанна безмолвно достала бумажный пакет с сухофруктами и яблочными чипсами. Она потянулась обнять её, но мать прохладно отпрянула от неё, и Алия слабо улыбнулась: Джоанна не была любительницей физического контакта, и, вспоминая дни безмятежного детства, она помнила, что мать редко брала её на руки и не любила, когда это делала Натали. Джоанна посмотрела на неё, когда руки Алии принялись безотчетно перебирать старые таблетки, срок годности которых давно вышел. Она помнила, что в детстве, когда волновалась, любила брать руки бабушки и прокручивать золотое кольцо с небольшими камешками, находя в этом незатейливом занятии спокойствие. — Сейчас нужно больше времени уделять практике, сама ведь понимаешь. В университете нам дают базу, основы, но я хочу больше писать, выражать свои мысли и делиться ими с другими. Какой толк от журналиста, пишущего в стол?       Джоанна повела плечами, продолжая рассматривать баночки и тюбики, словно Алия сидела подле неё в тишине. Она прикрыла глаза, чувствуя на секунду прокатившийся по сердцу жар обиды, но смогла остудить его, обуздав ненужные никому сейчас чувства.       — Ты до сих пор не приняла мой выбор? — обреченно, тихо спросила она. Джоанна замерла, вскидывая брови. Ей было неприятно возвращаться к этому разговору, но Алия знала, что мать душило гораздо больше осознания того, что девушка пошла против её воли.       — Я никогда не хотела, чтобы моя дочь была одной из крыс на помойке общественного мнения, — Джоанна обожгла её сдержанным взглядом, не скрывая своей неприязни ко всему, что так или иначе касалось журналистики. Она и впрямь была слишком строга и принципиальна, считая, что журналисты — люди без принципов. Для неё до сих пор тайна, что же случилось в прошлом такого, что сейчас её родная мать, не заботясь о её чувствах, столь нелестно отзывалась о ее будущей профессии.       — Знаешь, если ты волнуешься, что я опозорю тебя подкупами и ложью, то тебе не о чем беспокоиться, — заверила её Алия, представляя сколь бурной будет реакция женщины, если она поведает ей об остальных секретах, что множились в её жизни день ото дня. — Ты сама говорила мне, что с людьми нужно разговаривать и нужно позволять им задавать вопросы, пока ответы на них они не придумали сами. Журналисты — это связующее звено, и не моя вина, что среди них есть нечистые на руку люди.       — Среди них? Ты слишком романтизируешь свою профессию. Все журналисты, что боролись за правду, как того хочешь ты, давно либо мертвы, либо куплены, — Джоанна с хлопком закрыла аптечку и сжала спинку стула побелевшими от гнева пальцами. — Я не желаю для тебя ни того, ни другого. Ты… хочешь нести правду, верно? Но задумывалась ты, каковой будет цена правды для твоих близких? Твоих детей? Сможешь ли ты защитить их, когда против тебя обратится собственное желание справедливости? Этому миру правда не нужна. Этому тупому, примитивному стаду, среди которых чудом затерялись люди с проблеском здравого смысла, нужна грязь и громкие сенсации, продажа наркотиков, убийства и насилие. Вот, что они с радостью будут смаковать. Справедливость и отстаивание их прав им не нужно.       Гневная пылкость, с которой говорила Джоанна, не могла оставить юное сердце прорицательницы холодным и безучастным. Она подобралась, готовая вступить с ней в спор, но утихла, как ветер не успевший разгуляться, вспомнив, что ничем хорошим их споры до сих пор не заканчивались. Они расходились по разным углам, разгоряченные взаимной обидой и недовольством, и после Алия, усмирявшая свою гордость, всегда приходила с белым флагом первая.       — Говоришь, как настоящая журналистка, мам, — она попыталась сгладить острые углы мимолетной шуткой, но глаза Джоанны блеснули столь яростным пламенем, что Алия поспешила замять тему. — Ты ругаешь меня, но я купила тебе подарок.       — Манипулятивное поведение, — Джоанна усмехнулась, но противиться не стала, когда Алия принесла для неё небольшую коробку, перевязанную синей лентой. Неторопливо сняв крышку, она увидела пару кожаных перчаток, тонких и элегантных, лишенных всяких украшений, которые никогда не нравились избирательной женщине. Алия внимательно следила за её лицом в поисках отблеска мимолетной теплоты в серых глазах. Джоанна сдержанно улыбнулась и закрыла коробку.       — Спасибо, но в следующий раз не трать деньги, — она спрятала подарок в сумку. Алия знала, что мать хотела, чтобы она реализовала свой потенциал, но проблемой было лишь то, что они видели разный способ этой реализации. И всё же при мимолетном взгляде на её уставшее, немного осунувшееся после ночной смены лицо, прорицательница оттаяла. Джоанна никогда не рассказывала, что происходило за закрытыми дверьми операционной, но Алия давно научилась считывать её, как открытую книгу. Когда она приходила домой, не ужиная, на скорую руку принимая душ и ложась спать, ни она, ни папа не трогали её. Майкл лишь заботливо прикрывал дверь комнаты, отправляясь в свой кабинет, разбирая завалы из дел. Если она возвращалась и тут же принималась командовать ими, заставляя что-то убирать или делать, значит, день женщины прошел весьма гладко и она в хорошем настроении. Если же возвращение домой начиналось с громкой тирады о бестолковой молодежи, кто-то из маминых интернов успел довести её своей спесью или раздутым самомнением.       Сейчас же она двигалась, разговаривала и смотрела с безучастностью робота, который не имел права ни на усталость, ни на другие чувства, способные вывести его из привычного графика. Алия осторожно подошла к ней, заключая столь сильное духом тело матери в крепкие объятья, безмолвно выражая всю любовь, которая плескалась в её сердце. Джоанна вначале окаменела, словно статуя, не двигаясь и даже не дыша, а после слабо уткнулась в волосы дочери, вдыхая их аромат. Они простояли так не больше минуты, и Алия первая отстранилась, зная, что неохота матери проявлять физический контакт была продиктована скорее нежеланием демонстрировать собственную слабость.       — Я собираюсь заехать за Валери в школу, — тяжело вздохнула Джоанна, застегивая крупные пуговицы темного пальто. — Нужно отвести её к маме, и, судя по тому, что со мной хочет поговорить её классный руководитель, провести воспитательную беседу, — Джоанна обреченно вздохнула, словно возня с племянницей была очередной её головной болью. Алия заверила её, что на сборы ей потребуется не больше пяти минут, и на скорую руку приоделась, чтобы не замерзнуть на улице, где уже осень полностью вступала в свои законные права.       В машине было тепло и уютно, и Алия по привычке пристегнулась, вжимаясь в теплую ткань сидения. Джоанна уверенно и спокойно вела машину, внимательно посматривая по сторонам. Они ехали в тишине, столь привычной и удобной для них обеих, когда слова больше не имели никакого смысла. Джоанна включила радио, хоть и терпеть его не могла, полагая, что его слушают только бездельники и болваны, не способные самостоятельно сформировать своё мнение.       — Из последних новостей: в Нью-Йорке обзавелся маньяк, орудующий темными переулками и не пренебрегающий даже пожилыми людьми. Вчера на 59-улице был обнаружен очередной труп, похожий на мумию, — механический голос сам звучал с каким-то маниакальным безумством, цинично смакуя каждое сказанное слово. У Алии мурашки забегали по коже от ужаса. — Личность погибшего установить до сих пор не удалось, но очевидцы утверждают, что от человека там остались лишь кости и кожа. Полиция отказывается как-либо комментировать происходящее, призывая не сеять панику среди мирного населения. Это уже четвертая подобная находка за последний месяц, а у правозащитников даже нет намека на решение этой задачи. Берегите себя и следите за новостями.       Джоанна выключила радио, закатив глаза. Безмолвное выражение недовольства на её лице было слишком очевидным, чтобы Алия не задала волнующего её вопроса.       — Папа ничего не говорит по этому поводу? — Джоанна скосила на неё взгляд, но ответила не сразу, глубоко выдохнув сквозь плотно сомкнутые губы. Алия волновалась о Майкле, меньше всего ей хотелось бы слышать, что отец замешан в этом деле о таинственном маньяке, которым на деле мог быть даже не один демон, а несколько. Людям этого не объяснить, да и едва ли кто-то в это поверит. Она подумала, что мистер Стрэндж вновь не будет спать, терзая свой рассудок в бесплодных попытках обуздать бездонный голод чужого темного чрева, будет искать способы остановить Мордо, и тяжесть всех этих проблем ляжет только на его плечи, потому что он никому не позволит разделить её с собой. Такой упрямый и гордый, скрывая за циничными усмешками свою готовность пожертвовать собой ради общего блага других.       — Твой отец никогда не разговаривает о работе дома, ты же знаешь, это его золотое правило, — Джоанна болезненно улыбнулась. И Алия поняла, что мать волнуется о нем не меньше, чем она. — Но я вижу, что он мало спит и ещё меньше ест. В последний раз он был дома три дня назад, за все это время лишь дважды позвонил мне… Возможно, тебе следует вернуться домой… мне бы так было спокойней.       «Мне бы так было легче тебя контролировать», — подумалось Алие, но она покачала головой, приходя в тихий ужас от мысли, на какие уловки и хитрости ей придется идти, чтобы совмещать жизнь в родительском доме с занятиями в Камар-Тадже и посещениями Санктум Санкторума. Она понимала, что слова матери были продиктованы лишь безграничным желанием её защитить, но не могла позволить своей семье даже косвенно прикоснуться к тому, частью чего не по своей воле стала. Это понравится Джоанне ещё меньше, чем её любовь к журналистике и сладкому кофе.       Они подъехали к школе действительно в тишине, когда сумеречные краски надвигающегося вечера украли яркость у листьев и облаков, оставляя после себя туманную серость и влажность. Охранник, внимательно проверяющий документы женщин, пожелал им хорошего вечера, оставшись вознагражден лишь благодарной улыбкой Алии. На Джоанну услышанные новости повлияли гораздо больше, чем она хотела это показать, и безотчетная тревога то и дело проскальзывала в уголках тонко сжатых губ.       В школьном коридоре было тепло и слегка сумрачно: яркие лампы приглушенно рассеивали свет по всему немалому пространству. Джоанна оставила Алию стоять возле школьных шкафчиков, а сама отправилась к классной комнате Валери, где её уже ждала руководительница девочки. Алия приметила стенд, висящий на противоположной стене и гордо именуемый «Мой любимый герой». В ярких разнообразных красках угадывались очертания Железного Человека, Халка, а копна рыжих волос, очевидно, принадлежала Черной Вдове. Алия с улыбкой обнаружила даже несколько милых портретов мистера Стрэнджа. Красный воротник и не особо осторожно прорисованная борода не оставляли сомнений в таинственной личности нарисованного человека. Она невесомо коснулась пальцами рисунков, воплощения детских чувств и грез, которые были неизменными спутниками вплоть до жестокой встречи с серой реальностью. Вдруг её внимание привлек другой рисунок, не такой яркий и пестрящий красками, но старательно выполненный. Она подошла поближе, с удивлением обнаружив, что рисунок принадлежал Валери. Присмотревшись поближе, Алия заметила на груди мужчины золотой полицейский значок.       — Солнышко… — прошептала Алия, не сдержавшись от улыбки, когда черты незнакомца развеялись, и она признала в нем родного отца. Она прикрыла глаза, чувствуя, как уголки обожгли непрошенные слезы нежности. Алия достала телефон и сфотографировала рисунок Майклу, подписав его ласковым: «Наш главный защитник».       В тишине она пробыла недолго, открылась дверь, из неё легко выпорхнула Валери, несмотря на тяжесть внушительного размера портфеля за спиной. Джоанна что-то сдержанно ответила обеспокоенной учительнице, которая, вопреки строгости, все-таки смотрела на ребенка с ласковой добротой. Алия обняла девочку, крепко стискивая её в своих руках, и обернулась к матери.       — Что случилось? Надеюсь, она ни с кем не подралась, — Алия посмотрела вслед Валери, которая успела уже выпросить у неё пару купюр, чтобы купить любимый шоколадный батончик. Джоанна откинула пряди волос назад, сверкнув недовольными глазами.       — Нет, но что за глупость вызывать родителей из-за таких мелочей? В конце концов, сексуальное воспитание детей — важная часть взросления. Если бы в школе этому уделяли чуть больше внимания, у нас бы не было столько несовершеннолетних девиц, свято уверенных, что во время первого раза залететь невозможно, — чеканя каждое слово, Джоанна, кажется, была зла вовсе не на Валери. Алия не стала говорить, что её часовые лекции о всех венерических болезнях, об абортах в юном возрасте и последствиях частых смен половых партнеров сковали её в железных тисках страха и стеснения. Но Валери, кажется, это не грозило.       — Что случилось? — недоуменно переспросила Алия, тревожась от этой ледяной тирады ещё больше.       — Ничего, просто на прошлых выходных я объясняла Валери, что такое менструация и как появляются на свет дети, — Джоанна поправила воротник пальто, выглядывая в полутьме коридора пропавшую девочку. Алия вскинула брови и сдержала улыбку.       — Полагаю, не на пестиках и тычинках? — Джоанна смерила её разочарованным взглядом. Алия пожала плечами, перехватывая удобнее портфель девочки. — Что? Ей всего лишь десять, мам. Не забывай, что не все могут быть такими благоразумными, как ты.       — Ей уже десять. Ты даже не представляешь, в какие дебри может завести детей любопытство. И, если не помочь им с этим распутаться, придется распутываться с последствиями родительской халатности, — Джоанна успокоилась, когда наконец увидела тень приближающейся девочки. Валери выглядела абсолютно безмятежной и счастливой, улыбаясь слегка испачканными шоколадом губами. Она с чистым восхищением смотрела на Джоанну, и Алия догадалась, что в разговоре с учителем Джоанна была на стороне Валери. Они пустили девочку вперед, и та выбежала из дверей первая, оставляя их позади.       — Да, когда мисс Бейкер спросила, зачем же она обо всем рассказала девочкам, Валери ответила, что не виновата, что у них столь наивные представления о деторождении, — Джоанна вне всяких сомнений гордилась племянницей. Алия мысленно отметила, что Валери унаследовала пламенный характер Лаванды, не отличающийся особой склонностью к компромиссу. Ей даже вспомнился случай, когда Валери только-только начинала выступать на большой сцене, как она напрочь отказалась выходить на сцену, ибо наклейка с номером их пары была приклеена к костюму мальчика, с которым она танцевала. А это означало, что именно он был главным в их паре, а этого Валери стерпеть просто не могла. Помогли лишь доводы, что наклейка испортит прекрасное платье и будет отвлекать судьей от её наряда.       — Тетя Джо, мы купим ещё конфет? — Валери обнимала Алию за ноги, пока Джоанна складывали школьные вещи девочки в багажник. Прорицательница нежно поглаживала тоненькие и мягкие пряди волос, боясь затискать девочку до смерти, так ей хотелось стиснуть её в объятьях после недолгой разлуки, казавшейся ей вечностью.       — Хочешь за вечер оставить зубной фее все молочные зубы на подушке? — усмехнулась Джоанна, усаживая девочку на заднее сидение и проверяя, достаточно ли крепко пристегнула её ремнем. Валери надулась, но лицо ребенка просветлело, когда Джоанна продолжила. — К тому же я везу тебя к бабушке, а она приготовила твои любимые лимонные пирожные.       — Лия, ты поедешь с нами? — Валери наклонилась вперед, насколько ей позволял ремень безопасности. Алия отрицательно покачала головой, заметив, как поникла улыбка девочки. Она ласково коснулась пальцем еще не успевшего согреться носа и подбодрила её.       — Не расстраивайся, мы обязательно поедем к бабушке на День Благодарения вместе, — Валери осталась удовлетворенной этим обещанием, и не прошло пяти минут, как убаюканная теплотой и мягким, скорее усыпляющим светом в салоне, девочка заснула, сладко посапывая и подложив маленькие ладони под щеку. Алия запечатлела в памяти каждую счастливую улыбку, откликающуюся в ней самой каким-то слабо-дрожащим теплом, придающим ей сил. Вот ради кого она всем рисковала, кого обещала защищать, и у неё не было права проявлять слабость, пока хотя бы тень опасности нависала над дорогими ей людьми.       Квартира на удивление встретила её признаками чужого присутствия. Алия скинула куртку и заметила Велиара, уставшего и неожиданно тихого, пропадавшего безликими вечерами где-то за пределами её понимания. Но сегодня он был дома, и сердце прорицательницы слегка успокоилось, пусть и призрак тревоги всё так же неизменно дышал ей в затылок своим морозным дыханием предчувствия скорой беды. Он почувствовал её взгляд и, лениво приоткрыв глаза, наградил Алию сдержанной улыбкой.       — Не знал, что ты уже начала торговать своими видениями, — сказал Велиар и зачесал короткие пряди назад. Алия недоуменно вскинула брови, растирая пальцы, ничем не защищенные от холодных ветров. — Сколько я не прихожу, всегда в коридоре горит свет, — пояснил он, замечая её непонимающий взгляд. Она ахнула и посмотрела на него, слегка осуждающе сузив глаза.       — Вообще-то я оставляю его для тебя, Велиар, — она присела подле него, лаская взглядом лицо, что казалось было высечено из камня в одном вечном выражении отстраненной мысли. — Я оставляю свет включенным, чтобы ты знал: я всегда жду твоего возвращения.       Велиар ничего не ответил, но дрогнул так, словно она ударила его со всей силой и ненавистью, которой никогда-то и не было в её сердце. Она улыбнулась ему, решив оставить на потом разговор о видении и о таинственной незнакомке, чей медальон теперь украшал её шею.

***

Йенна

      «Я не жажду оставаться на этой планете слишком долго, терпеть общество ненавистных мне людей, снедать себя раздражением от бессильного осознания, что лишён колдовства. Я жажду вернуться…       … домой».       Это слово не покидало её мысли с тех самых пор, как Локи оставил храм тем беспокойным вечером. Слово, которое он намеренно опустил, заменив более обособленным и обезличенным. Слово, что могло послужить разоблачением его истинных чувств, намеренно отвергнутых, как нечто обличающее и опасное. В тот день она увидела в его глазах тоску и тревогу — он по-настоящему испугался речей, что из слуг претворились во врагов, намеренно обнажая клинок души, ножен которого не смел касаться даже сам Локи.       В совершенстве владея даром увещевания, Локи, однако, так и не сумел сделать язык своим верным слугой. Точно по наитию, Йен чувствовала, как невольно оброненные слова изобличали тайные желания его сердца, и тогда осознание его несовершенства позволяло ей дышать чуть глубже и свободнее. В минуты гнева, счастья и скорби боги были похожи на людей куда больше, чем могли представить даже в самых смелых догадках. Они были ведомы чувствами, над которыми было не властно даже бессмертие, и, вопреки некоторому трагизму обретённой истины, Йен ощущала толику умиротворения и счастья.       Дом… Нечто забытое и далёкое, касающееся сердца когтями скорби и тоски каждый раз, когда она пыталась оживить в памяти родные стены Лунного Камня, заплетённые виноградной лозой и лимонником. Одно нерождённое устами слово заставило Йен усомниться в предвзятости собственных убеждений. Быть может, она была слишком строга к нему, обременяя неуместным недоверием?       Йен не знала, какое её решение будет верным. Всю жизнь она привыкла полагаться лишь на себя, а участие иных людей принимала с искренней благодарностью и тихим изумлением. Прежде она намеренно не искала руки, что сейчас столь соблазнительно тянула к ней пальцы сквозь непроглядную тьму, однако сейчас признавала необходимость и неотвратимость помощи. Единственной опорой и верным её товарищем был наставник, опутанный ныне паутиной интриг, сплетённой врагами и мнимыми сторонниками. Йен не хватало совести просить его о помощи, а также порицать за непосильную ношу, которую он взвалил на её плечи. Она была обязана ему всем: знаниями, свободой и жизнью, — и никакая просьба или поручение не могли уплатить сполна неизмеримый долг пред его добрым именем и её собственной честью.       Выгода Локи казалась ей весьма определённой и в некоторой степени нравственной, и Йен по-настоящему прониклась той глубокой, неясной болью, что узрела в его глазах в тот миг, когда голос его оборвался и губы замерли. Эти глаза выражали желание, о котором невозможно было солгать:       «Я просто хочу домой…»       В тот момент его божественная гордыня и высокомерие померкли, подобно солнцу в короткий зимний день, но его внутренняя, подлинная суть сияла ярче самой яркой звезды ночного неба. Перед ней был человек, глубоко несчастный в своём одиночестве, отвергающий и отвергнутый, отчаянно избегающий правды и невольно стремящийся к ней. Йен чувствовала его таким, но не смела позволять себе нечто больше сочувствия, опасаясь изрядной сердечностью выдать истинное отношение к его глубокой трагедии. Сострадание — губительное средство, подобное целебному растению, способному в малых дозах излечить тяжкие душевные раны, а в больших — разорвать терзаемое муками сердце. Даже наставник, некогда будучи прекрасным врачом, не ведал о таинстве обращения со столь прихотливым лекарством, она же не смела даже думать о возможности его применения.       Йен отстранённо поглядела на руки: холод воды украл привычную бледность тонких пальцев и обжёг острой болью суставы. Пятна крови на простынях потускнели, но цвет ещё не сошёл с них окончательно. В детстве она часто наблюдала за работой слуг в отцовском доме, но никогда не могла подумать, что знания тех дней будут полезны ей сейчас. Холодная вода и лимонный сок. Кровь не любит холод и кислоту. Йен прикусила губу, почувствовав, как заныли раны под тканью бинтов. Она ничего так сильно не желала, как избавиться от оков Драконьего Клыка, с тех пор, как лезвие его рассекло её плоть. Чары клинка препятствовали занятиям колдовством, а чтобы научиться вдыхать жизнь в умирающее тело, ей необходима была свобода ума и тела. Но меч по-прежнему находился у угрюмого, пугающего мужчины, разделяющего убеждения Мордо, и отнять у него клинок доводами рассудка едва ли удастся.       Она смахнула выступившую на лбу испарину тыльной стороной ладони и пристально осмотрела простыни. На сей раз чистые. Солнце миновало зенит, когда она развешала белье и смогла заняться прямыми обязанностями в храме. Коул покинул святыню ещё минувшим днём, и, памятуя о непринятии наставником всякого рода беспорядков, Йен взялась сводить последствия неудачной охоты на демона. Той ночью Дэн был немногословен, о случившемся минувшей ночью он рассказывал неохотно, и Йен было совестно вытаскивать из него правду. Она довольствовалась его скромными ответами, размышляя о своём, пока Дэн мучительно медленно докуривал последнюю сигарету. От природы склонный к некоторому авантюризму и мальчишескому безрассудству, он умел находить неприятности и охотно искал пути их решения, избегая однако ответственности за последствия. Йен не осуждала его, но и понимать отказывалась, только лишь опасалась, что подобные игры с судьбой и удачей однажды могут обернуться трагедией.       «Он ведь хочет стать заклинателем… Наш Коул, я точно знаю. Он сам проболтался мне о встрече с Калебом».       Слова застряли у него в горле, и Йен ощутила, как под одежду прокралась мелкая, болезненная дрожь, сжимая в стальных тисках позвоночник. Коул жаждет стать заклинателем… Кто в здравом рассудке может стремиться навстречу смерти столь опрометчиво и отчаянно? Беспокойство Дэниэла было не напрасно, но кем бы она была, если бы посмела отговаривать Коула от затеи, что и вовсе должна быть ей неизвестна? Йен ощущала себя дурно от одной лишь мысли, что вновь стала заложницей чужих тайн и недомолвок. У неё было вдоволь собственных забот, но вопреки этому совесть её не могла оставаться равнодушной к чужой беде, как бы сильно не взывал к подобной необходимости здравый смысл.       «Мы не можем запереть его в комнате и стеречь, точно дитя. Он достаточно взрослый для того, чтобы осознавать и опасность, и ответственность».       Её слова не пришлись по нраву Дэниэлу — непринятие его притязаний на решения Коула он счёл безразличным высокомерием с её стороны. Сперва он изумился, после нахмурился и поспешно ушёл, так ничего не ответив. Она осталась одна, с беспокойно дремлющим Коулом, сотней тревог и тысячей вопросов, осмысливать случившиеся, пока утром в храм не вернулся наставник, и Йен не передала Коула его заботам.

«Как узнать мне запах трав в твоих волосах? Отблеск яшмы на тонкой шее? Лишь бы весть мне о чувстве, погребённом в снегах, С девою той, что всех мне милее…»

      На сей раз голос Эшамара звучал выразительно и холодно, словно весенний ручей, пробудившийся от долгой дрёмы. Йен улыбнулась, захлопнула увесистый мануал и вернула на стеллаж. После нескольких дней молчания Эшамар снова заговорил. Его компанию, рассказы и песни долгими вечерами она находила приятными и крайне любопытными. Вынужденное одиночество оставляло след на её тревогах и спокойствии, вынуждая из раза в раз обращаться к помощи защитных чар и снотворных, когда столь желанное беспамятство всё никак не желало приходить к ней ночью.       «Не знала, что тебя столь сильно увлекла поэзия», — она блуждала между стеллажей, подобно тени, сливаясь с блёклыми корешками книг и свёрнутых рукописей. Древка опорных сооружений уходили вверх настолько высоко, что, обратив к небу глаза, нельзя было узреть несколько последних ярусов, служивших приютом для пяти дюжин мануалов.       «Поэзия, музыка, литература… Ты ещё многого не знаешь обо мне, впрочем, как и о себе. Вы, люди, крайне себялюбивы и совершенно нелюбопытны», — Эшамара обидела её скрытая похвала, и он в свою очередь непомерно огорчил её замечанием о человеческой посредственности. В ней же подобное несправедливое обвинение вызывало острое чувство досады.       Она медленно выдохнула, позволяя неуместным волнениям течь сквозь тело, подобно реке, и вновь приступила к поискам. Отец учил её встречать мнение людей с уклончивой избирательностью, но она до сих пор сокрушалась, что, вопреки его наставлениям, не сумела избавиться от навязчивой нужды чужого одобрения.       Уняв чувства, Йен уговорила себя следовать первоначальному плану. Долгие часы поисков измотали и тело, и ум, но она всё ещё была полна решимости отыскать нечто полезное об опасном враге. Набериус… Книги полнились сказаниями о его кровавых пирах и предостережениями о дурном нраве, и каждый раз, подолгу задерживаясь взглядом на мрачных рукописях, обстоятельно описывающих его глумливые, жестокие расправы, Йен ощущала невыразимый ужас, расползающийся по телу, подобно тому, как туман овладевает покоем безмятежного утра.       Она достала из кармана компас, украшенный резьбой и вегвизиром, отлитым из тусклой бронзы. Кое-где на циферблате ещё хранилась паутина трещин, напоминая об узнике, что теперь грозился сделаться одним из палачей человечества. Теперь бремя его заточения лежало на ней, как и надежды наставника. Тошнота сдавила ей горло от осознания глубокой ответственности, которой прежде она благоразумно избегала. В ней не было ни отцовской решительности, ни матушкиного авантюризма, только толика сознательности и бесконечной верности, однако история ещё не знала воителей, сразивших зло подобным набором благородных, но бесполезных качеств.       Йен вымучено улыбнулась, потешаясь над собственным малодушием. Едва ли Иридиан, пленившая Набериуса в стальной тюрьме, страдала от девичьей нерешительности и трепетного ужаса перед превосходящим её могуществом врагом. Йен остановилась у выглядывающих корешков тетралогии с изображением сменяющих друг друга времён года, и тень улыбки скрылась с её уст. Как могла она упустить столь важную личность, сыгравшую фатальную роль в судьбе Набериуса.       Йен метнулась к другому стеллажу, взяла несколько книг, ловко выискивая на страницах нужные фрагменты, после оставила их на столе и вновь взялась за поиски. Лишь спустя несколько часов стоя в пятнадцати футах над землёй на скрипучей деревянной лестнице, она отыскала посвящённые колдунье страницы, столь скудно описывающие её схватку с Набериусом, словно жители авесты укрощали демонов, что диких жеребцов.       «Преступная толика почтения для прародительницы таинства заклинателей», — Йен была огорчена и возмущена отсутствием плодотворных поисков.       Если верить словам мастера Калеба, именно она была первым чародеем, сумевшим обуздать столь прихотливые чары. Соплеменники же почтили её память и жертву бесчисленными рассказами о любви к опальному моряку, с дюжиной сторонников бросившему вызов кровавому террору Пожирателя Душ. Их смерть была воспета как славная и отважная, об Иридиан же упоминали неохотно, нарочно избегая почестей, оказанных её супругу. Авестийцы видели Иридиан как дополнение к её состоятельному возлюбленному, описывали как скверную хозяйку, и о колдовстве её отзывались более со страхом и неприязнью, нежели с почтением. Сквозь строки Йен чувствовала, что матерь запретного таинства была для них чужой, словно гостья, ухода которой не могли дождаться хозяева. Хроника заканчивалась упоминанием места её погребения и некоторыми спорами, возникшими между умами того времени: отошла ли к смерти Иридиан на самом деле. Йен испытующе изогнула бровь, полагая, что не возраст и болезни свели Иридиан в могилу, а ядовитые языки и пустые головы недоброжелателей.       Она порывалась захлопнуть мануал, невольно чувствуя себя облитой грязью, но вдруг заметила отметину в нижнем уголке пожелтевшей от беспощадного времени рукописи. Диковинным, написанным тайнописью, отличной от авестийский письмён, завитком оказалось слово, точно намеренно нацарапанное кем-то на бумаге острым пером. Йен спустилась с лестницы и вгляделась в тайнопись. Оставленную кем-то, точно нарочно.       — Выглядит очень знакомо, — она задумчиво поглаживала страницу, пытаясь оживить в памяти необходимые знания, но разгадка шла к ней неохотно. — Огамическое письмо, — наконец изрекла она, несказанно осчастливленная крохотным успехом. Длинные пальцы её невесомо коснулись тусклых пятен на бумаге, и Йен заботливо уложила книгу на стол.       «Сколь же легко сделать тебя счастливой. Вашему виду всего лишь стоило изобрести письменность, чтобы заставить тебя почитать каждое вырезанное на камне слово», — в голосе Эшамара слышалась призрачная насмешка, однако открыто глумиться над ней он не решался.       «И подобное я слышу от почитателя поэзии, музыки и литературы? Ты бессовестный лицемер, Эшамар», — Йен сокрушалась нарочито и по-детски безвредно, чем заслужила несколько мгновений его одобрительного смеха. Когда веселье Эшамара иссякло, она снова стала серьёзна. — Огам — это письменность древних кельтов, и я всё силюсь понять, как столь далёкая от Авесты тайнопись оказалась в книге, написанной на мёртвом языке иранцев».       «Знания безграничны, подобно времени, их течение сложно направлять. Они не подвластны ни догматам, ни людским желаниям, — сквозь тело Йен ощутила прикосновение Эшамара к страницам мануала. Она пропускала меж пальцев ветхие страницы, но руки были чужды её воле. Страх сковал уста и сердце, и, точно с подвешенным над головой клинком, она наблюдала, как демон в её теле изучал давно забытые знания. Наконец любопытство оставило Эшамара, и Йен вновь ощутила себя хозяйкой собственного естества. - У твоей находки есть перевод?»       Йен несогласно покачала головой, всё ещё смущённая и растерянная столь внезапным посягательством на главенство в её теле и разуме.       «Не думаю, что это просто слово, но и на бессвязный набор букв не похоже, — она сняла со стеллажа том по толкованию огамического письма и спустя некоторое молчание, посвящённое изучению мануала, торжествующе произнесла: — Грáннэ. — Та же рукопись уверила её, что тайнопись скрывала женское имя. — Грáннэ… — снова повторила она, словно пытаясь приблизить к себе разгадку. — Кто-то оставил нам подсказку. С нашей стороны будет непозволительной дерзостью и невежественным упущением не воспользоваться расположением нашего неизвестного благодетеля».       «Возможно, мои утверждения касательно людской нелюбопытности были несколько пристрастны и скоропостижны, — и снисходительное одобрение его вдруг сменилось тревожным предостережением. — Твой восторг и увлечение пыльными загадками древности меня восхищает, однако сейчас я нахожу его весьма неразумным. Эта пустая трата времени не поможет нам с поисками Набериуса».       «Но эту загадку я хочу разгадать…» — Йен не знала точно, к кому был обращён ответ: к Эшамару или же к её внутренним метаниям. В последнее время везение её было изменчиво, подобно погоде к концу лета, и сейчас какая-то неведомая сила посеяла смятение в её душе и неотступно вела навстречу знанию, возможно, бесполезному, но отчаянно необходимому её внутреннему покою. Эшамар не стал отговаривать её или оспаривать право добиться истины. Они достаточно времени провели в обоюдном плену, чтобы понять некоторые превратные стороны друг друга. Её упрямство уже не вызывало в нём столько негодования, сколь в былые дни, и какая-то её часть тихо наслаждалась благополучно сбережёнными убеждениями нрава. Вдохновлённая своей крохотной победой, Йен была полна решимости добиться желаемого.       Долгие часы работы среди переписей и собраний преданий о кельтах, бриттах и пиктах принесли единственный, но оттого не менее желанный итог. Йен отыскала ветхий, словно иссушенный солнцем, лист, свиток, побитый молью с утратившими цвет чернилами. Местами опалённый огнём, он, однако, сохранил большую часть письмён, и почерк книгописца оказался достаточно разборчив и аккуратен. Йен развернула свиток на деревянной доске, невольно оставив на пальцах пыль и кусочки пергамента, положила подле исследователь огамического письма, но, прежде чем преступить к чтению, переборов волнующий трепет ожидания, вновь поддалась сомнениям. Она стряхнула пыль и с сожалением поглядела на обрывки фраз, навек затерявшихся среди книжной и древесной пыли.       «Скажи, Эшамар… что тебе известно об Иридиан?» — осторожно спросила она, после долгого молчания собеседника уже не уповая на ответ.       Раздумья Эшамара обличались в её голове беспокойным биением волн о скалы.       «Ничего, что могло бы быть полезно или неизвестно тебе. Она не мой враг, и любопытствовать о ней мне было ни к месту, — некоторая задумчивость в голосе Эшамара наводила на мысль о его глубоких сомнениях или попытках воскресить в памяти события давно минувших дней. — Когда она заточила Набериуса, я испытал некое подобие облегчения и бессовестного ликования. В те дни я не думал, какой бедой для нас могут обернуться чары той ведьмы. Я был беспечен и радовался каждой осуществлённой безнаказанно прихоти. Какое-то время Набериус отравлял жизнь моих братьев угодливым подобострастием и льстивыми речами о величии их грядущего союза. Миктиан не верил ему, а Сейер ни с кем не желал делиться славой. Не буду лукавить, я и сам находил Набериуса созданием ничтожным, жадным и крайне подлым даже для демона. К тому же… его прихвостни сотворили зло одному из немногих истинно достойных…»       Эшамар запнулся, и каждой клеточкой тела Йен ощутила его острое нежелание продолжать или объясняться. Он противился даже мимолётной мысли, скользнувшей в её сознании, подобно робкой утренней тени, узнать оборванную его устами истину. Йен растерянно прикрыла глаза, собирая кончиками пальцев кусочки рассыпающегося пергамента.       «Я сожалею, Эшамар… Похоже, некто «истинно достойный» был тебе по-настоящему дорог…»       «Дорог… Мы измеряем ценность вещей крайне эгоистично и посредственно, — и текучий баритон Эшамара вдруг охладел, покрылся толстой коркой скрипучего льда, такого пугающего и тёмного, что на мгновение у Йен перехватило дыхание. — Мир не знал ещё демона коварнее судьбы. Она властна, жестока и капризна, словно избалованная праздной жизнью государыня. Она пресытилась ложью — нашими маленькими слабостями и наслаждениями, и потому подлинное удовольствие ей приносят только самые сильные наши чувства — те, в которых солгать мы неспособны. Наша боль и страдания — единственная панацея её бессмертной скуки. К глубокому сожалению, счастье в её глазах — дурной тон, слабость, которую она всячески стремится выжечь, словно осквернённую хворью плоть. Это мой урок для тебя: пристрастия и увлечения опасны, мимолётные мгновения упоения не сравняться с мучениями расплаты…»       Йен прикусила губу. Ни один её ответ не был бы сейчас уместен. Подобные советы стоило встречать молчанием, не выражающим ни согласие, ни открытое возражение. Глубокая тоска Эшамара наложила свою холодную длань и на её сердце, напоив каждый сосуд ядом смятения и горечи. Йен привела себя в чувства, несколько раз потерев виски, и, когда глаза её снова нашли символы тайнописи, в сознании она снова была одинока. Она повела головой, стараясь унять буйствующее внезапными образами воображение, и приступила к чтению с трудом найденного свитка.

«Вторая тайнопись друида Теуторигоса, найденная в одной из гробниц Корнуолла. Книгописца Лин Пэй-Шаня и кельтолога Дриана Ивора. «Предание о Граннэ, жрице богини-матери Кэридвен, бандури думнонов Западного Уэльса».

      «Наречённая именем Граннэ родилась в дыме костров Белтейна. Великая Кэридвен дала ей жизнь в тот день, когда солнце разогнало мглу и туманы и правило на небесах до прихода Самайна. Как всякой избранной богиней жрице, что ведала о тайнах матери-Кэридвен и была выбрана ею во имя великой службы и защиты племени, ей были предначертаны дни вечного девичества — душа её принадлежала Кэридвен, покровительнице её народа, а плоть и кровь — священной земле, что обязалась стать её вечным пристанищем после смерти. Граннэ почитали все, кто некогда вверил ей свои бесценные знания: воины, ремесленники, девы-жрицы и друиды — верные слуги и голоса воли богини-матери. Она ездила верхом и была славной охотницей, носила лёгкий, гибкий лук, высеченный из молодого ясеня. Тёмные волосы её украшал венец из дубовых листьев и плодов терновника, а с приходом лета — полевые цветы и травы. Она была одинока, ибо не смела принадлежать никому так сильно, как богине, и любила её больше родной матери. Когда на голову Граннэ возложили венец, сплетённый тринадцатью девами из ветвей боярышника, лето наступило пятнадцатый раз. Так она была избрана самой молодой верховной жрицей думнонов. Граннэ обладала мудростью друидов, непреклонной волей воителей-кельтов, сильным голосом бардов, красотой той земли, которой поклялась служить, но любовь мужей была ей чужда. Они почитали её как жрицу, но желать и любить как женщину не могли, столь велик был их страх перед гневом Кэридвен и могуществом её верной избранницы. Долгие годы она страдала от боли и горя, от зависти к чужой судьбе и тяжести совести, что в глазах всякого мужа ей суждено быть лишь жрицей. Душа её металась между чувственным трепетом и верностью той, что подарила ей жизнь и вверила в руки чужие…»       На этом моменте рукопись обрывалась. Чернила смазались, а пергамент так сильно ссохся, что превращался в пыль, стоило Йен невольно коснуться его шероховатой поверхности. Она взяла за уголок и перевернула свиток, сохранивший ещё один кусочек текста на обороте.       «Тот корабль прибыл холодным весенним утром, и белые паруса его сливались с бесцветным небом за горизонтом. Путники, что сошли с его палубы, стали гостями её племени. Они были больны и ослаблены долгим путешествием — холодное течение привело судно к острову в северном море, и голодные, измученные чужестранцы, не владеющие ни одним из кельтским письмён, были взяты на попечительство Граннэ. Один из них, самый сметливый и храбрый, сумел обучиться у ремесленников некоторым словам и каждое утро, обращаясь к Граннэ, возвращающейся с утреннего почитания Кэридвен, говорил: «Ты украла меня у моря, госпожа». Долгое время она считала, что голод и жажда повредили рассудок несчастного и лечила его мёдом, отварами из омелы и шиповника, а он всё восхвалял её красоту и компас, что привёл его в обитель чужеземной колдуньи. Вскоре Граннэ покинула кельтское племя, которому обязалась служить. Спасённый возлюбленный увёз её далеко за эритрейское море, а, чтобы прошлое не настигло её ни горечью, ни местью, вверил новое имя. Называемая впредь Иридиан не была ни жрицей, ни избранницей богини-матери, она была чужестранкой, колдуньей, трофеем, привезённым из далёких стран за морем. За своё предательство она заплатила ужасную цену. Тот единственный, что посмел её полюбить, не устрашившись гнева Кэридвен, был обречён на мучительную смерть её неповиновением. Он пал от руки приспешника мрака и ужаса вместе с дюжиной соратников, что вознамерились бросить вызов нечестивому демону. Во имя уважения к памяти и жертве возлюбленного Иридиан заключила демона в самом милом её сердцу даре, но поражение врага не сумело избавить её от бремени предательства — оно преследовало её до самой смерти, и даже после душа её едва ли нашла покой. Иридиан прожила не многим дольше любимого и взошла на смертное ложе в возрасте двадцати двух лет…»       В рукописи было написано что-то ещё, но чернила были почти бесцветны, а дыры, оставленные молью, превратили пергамент в подобие пчелиных сот. Йен силилась разобрать тайнопись, но не сумела сложить и слова. «Предание о Граннэ» не заканчивалось на её смерти, и, вопреки пылкому любопытству, Йен не суждено было узнать, что скрывала столь загадочная женщина, некогда предавшая свой народ во имя любви.       «Любовь убивает долг», — сказал однажды отец, когда она слёзно молила его отвергнуть незнакомых женихов во имя будущего её счастья. Как глупа она была, уверовав, что имеет право на простые человеческие радости. Смирение, покорность, учтивость и верность долгу; иные качества не приветствовались ни отцом, ни обществом, в котором она росла. Возложить на алтарь общего блага все желания и убеждения сердца, отвергнуть сомнения и возражения, сознательно заковав себя в цепи долга и обязательств, что с годами так сильно сомкнутся на шее, что смогут задушить в одну из холодных ночей.       Йен ужаснулась. Давно забытые слова всколыхнули погребённые в памяти чувства, и тоска по дому обратилась горькой обидой, кровоточащей, словно открытая рана. Пасть в бездну скорби ей не позволил Эшамар, доселе молчаливо изучавший свиток.       «Похоже, эти кельты были достаточно мудры для людей того времени. Крайне прискорбно, что ветхие рукописи — все, что осталось от их знаний», — Йен не могла понять, истинной ли была его досада, или за ней он скрывал неумелые, но отрадные попытки скрасить её тревожное одиночество и ослабить тиски совести, сковавшие её вдруг, подобно липкой паутине. Йен была благодарна ему за участливость, подметив, что ещё недостаточно хорошо изучила изменчивый нрав демона.       «Друиды прекрасно владели огамическим письмом, но все знания передавали устно, опасаясь, что тайнами их смогут завладеть недруги. Существование этого предания уже большое чудо. В записях одного римского легионера я нашла рассказ о зверствах кельтов, о том, как они сжигали римлян в клетках из ивовых прутьев. Разумеется, подлинность подобных сведений вызывает сомнения. Когда на земли бриттов пришли римляне, к тому времени обращённые в христианство, все знания кельтов были переданы огню, а друиды, что хранили их и защищали, — мечам и копьям», — Йен свернула пергамент, стараясь не повредить обветшавшую рукопись. Пусть предание о Граннэ не принесло ей желаемую разгадку и не приблизило к тайнам Набериуса, Йен ощутила необъяснимый внутренний порыв запечатлеть его в памяти святыни, подарив новую жизнь на страницах одной из книг о древних кельтах. Быть может, так она желала искупить вину за пренебрежение мудрецов авесты к прародительнице таинства заклинателей, а может — пролить свет на истинные сокровища кельтов, несправедливо обвинённых христианами в непомерной жестокости.       «Этот ваш бог, покровитель христианства, — нарочито произнёс Эшамар, словно пробуя каждое слово на вкус. — Во имя него пролили много крови… Столько не пролил ни один демон даже за тысячи лет пребывания на земле».       Йен его слова показались одной из тех истин, справедливость которых было нелегко оспорить.       «Христиане уличали язычников в том, что вера их кровава и извращена, а боги безлики и лживы, но это не так. Кельты приносили людские жертвы богам исключительно во время великой нужды, когда их дому угрожала гибель, земле — засуха, а детям — голодная смерть, пока христиане учиняли кровавые расправы над тысячами непокорных язычников, насильно обращая их в свою веру».       Но её согласие только потешило Эшамара. Пропитанный предубеждениями тон был насмешлив и высокомерен.       «Какие смелые мысли для девочки, что выросла под сенью одного бога».       Йен возвела глаза к потолку, но взгляд её не услаждали ни разноцветные мозаики, ни изысканная люстра. Она смотрела в пустоту, точно пытаясь заглянуть в прошлое, робко и нерешительно, как дитя, что, опасаясь родительского наказания, грезит о сокровищах в старом сундуке, которого касаться не дозволено.       «В детстве у меня и впрямь был лишь один бог — мой отец, и однажды, застав меня за чтением Библии, он сказал, что христианство — вера рабов, — Йен охватило смятение. Разговоры о прошлом доставляли ей куда больше боли, чем раны от Драконьего Зуба. Эшамар учтиво молчал, терпеливо дожидаясь рассказа, на который Йен всё никак не могла решиться. — Мне было семь, и никто не объяснил мне причину столь невыносимых противоречий: мой отец, каждое воскресенье посещающий службу, с почтительным видом внемлющий проповеди и исповедующий лютеранство, столь нелестно отозвался о боге и о самом себе. «Но где же бог? Если каждый мужчина его сын, а женщина — дочь, почему его не заботит, что их считают рабами?», — спросила я тогда, и моё детское изумление в глазах и решительный тон он счёл оскорбительными, — Йен нахмурилась, невольно приняв подобие отца. — Я отчётливо помню тень смятения на его лице, тонкую линию плотно поджатых губ, скрывающих его глубокое разочарование, и два слова, звучащие, точно приговор осуждённому перед плахой: «Бог — умер». И более мы никогда не говорили о боге. С годами я поняла, что в том месте, где жила моя семья, все были христианами. Разделяя убеждения людей касательно лютеранства в нужных местах и в нужное время, в душе мой отец хранил верность идеям наследия и догматам науки, её превосходству над слабостью людской природы, что ещё со времён сотворения мира ищет себе незримых покровителей».       «Твой отец мудрый человек», — демоны редко говорили о достоинствах смертных, и, если Эшамар нашёл её отца разумным и глубокомыслящим человеком, Йен должна была гордиться. Но гордость отнюдь не приносила ей ничего, кроме новых терзаний.       «Самый мудрых из всех, что я знала, но его мудрость была не тем, что было нужно мне в детстве. Пока он вкладывал в мою детскую голову угодные одному лишь ему мысли, матушка рассказывала мне сказки. Она их знала много, а я умела слушать. Наверное, эти сказки испортили меня, превратили в нерадивую дочь, что предала отцовские ожидания и семейное наследие, — голос её дрожал от обиды и отчаяния, погребённые под взращённым отцом равнодушием слёзы находили выход в прерывистом, глубоком дыхании. Ей было стыдно плакать даже в детстве. Отчего-то это занятие казалось ей проявлением слабости, которую так не любил отец, но, даже избавившись от его власти, Йен так и не научилась давать волю чувствам. — Помню, как она рассказывала мне о Короле Артуре, волшебном мече Экскалибуре, дарованном владычицей озера, о поисках Грааля и о противостоянии римлян и кельтов, что положило начало зарождению христианства в Британии. Это была моя любимая легенда. Даже книга со скандинавскими легендами, которую мне подарил отец, не вызвала во мне столько восторга, — Йен бережно убрала свиток под стекло, откуда извлекла часом ранее. Привычное занятие приводило её чувства в равновесие, но сейчас ей было слишком мало будничных забот, чтобы вскрытый рубец волнующих воспоминаний вновь покрылся тонкой корочкой принятия и осознания. — Возможно, со стороны матери во мне течёт толика кельтской крови. Уэсткотты и их далёкие предки никогда не покидали земель Мерсии, а после — Уэст-Мидлендса. В Сумеречном Уделе, матушкином доме в Бирмингеме, я находила книги с песнями и легендами о друидах и бандури. Как жаль, что тогда я и половины не могла понять из того, что читала».       «Быть может, твоё вероятное родство с кельтами причина столь настойчивого любопытства к Иридиан?» — его вкрадчивый вопрос более походил на утверждение.       Йен прикрыла глаза, свежий осенний ветер, пропитанный запахом минувшего дождя, ласково касался лица, подчёркивая линии тяжелыми непослушными прядями.       «А возможно, мне по-прежнему нравятся сказки…»

***

Локи

      Неудивительно, что Старк забрался так высоко. Локи бы показалось, что он стоит возле края пропасти: столь нещадно холодный ветер терзал его одежду и волосы, но многолюдное движение внизу взбиралось вверх и достигало его чуткого слуха даже на такой высоте. Отсюда город ещё больше напоминал муравейник: ветви его расходились в стороны, как косые лучи солнца, преломляемые зеркалами, и на каждом из них толпились, встревали, сталкивались и одновременно с этим были безгранично далеки друг от друга сотни, а может, и тысячи людей. Локи сдержал завистливый взгляд, когда на глаза ему попался алый плащ брата. Тор сменил мидгардскую одежду, что носил в этом мире, чтобы не смущать смертных своим видом, на привычную броню, что сейчас блистала в лучах солнца и, словно назло, слепила Локи своими золотыми отблесками. Блистала и улыбка на лице Тора: счастливая, немного уставшая улыбка человека, который, находясь в кругу друзей, всё же тоскует по дому, в котором бывает слишком редко. Лицо Лафейсона было холодно, как камни, разбросанные подле реки и омываемые её свежими водами. Солнце не было способно согреть его, сгладить напряженные складки вокруг помрачневших глаз, растопить лед поджатых упрямо губ.       Локи стоял, словно призрак, издалека созерцающий праздник давно оборвавшейся для него жизни, и невольно вспоминал, как будучи ещё ребенком, тайком пробирался за отцом каждый раз, когда он отправлялся с визитом в другие миры. Ещё ребенком он изучил каждый уголок дворца: не было такой тропы, что была бы ему неизвестна, ведь именно он отвечал за все их ночные вылазки с Тором. Неловкий, как медведь, и такой же шумный Тор рисковал бы выдать их, но Локи знал каждый неровный стык плит, каждый неверно брошенный камень, который, казалось, только и ждал, когда кто-нибудь из нерадивых спутников споткнется о него.       Воспоминания померкли в памяти, исчезали, словно загадочный рисунок на песчаном берегу смывался с каждой новой накатывающей волной. Мать со спокойной, исполненной гордостью улыбкой, созерцающая его упрямые попытки совладать с колдовством, которое ощущалось в нем, словно биение сердца или второе дыхание, её мягкие советы, осторожные, словно прикосновение к выточенному клинку; их детские забавы с Тором, на которые Всеотец добродушно возводил глаза ввысь. Локи почти погрузился в блаженную негу дорогих воспоминаний, сокрушаться по которым запретил себе сам, запирая их внутри себя, словно опасаясь, что они подобно светлым видениям развеются от одного дуновения ветерка.       Тор расхохотался громогласным смехом, от которого, казалось, сотрясалось даже небо, и обернулся в сторону брата, ища его растерянным взглядом. Облаченный в привычный черный костюм Локи словно слился со стеной, об которую упирался спиной: неосязаемый, как ветер. Было ли это чувство, которым он колол себя, словно лезвием клинка, тоской по дому? Только сейчас он сознал, что плетя коварную паутину лжи, ненароком вплел в неё тонкие серебристые нити правды, более прочные и осязаемые, нежели того желал. И теперь терзал себя мыслью, что проницательная смертная поймает его на слабости, что он прятал от посторонних глаз, как иные люди прятали уродливые шрамы под слоем одежды. Найдется ли в ней толика участия к нему? Пример удушливого женского сочувствия мелькал перед ним в облике Алии с неизменно участливым и печальным взглядом, обращенным к Чернокнижнику. Он так и говорил: «Позвольте мне, и я заберу всю вашу боль», — словно этот изнеженный цветок способен был выдержать хотя бы одну беспощадную бурю, выбивающую воздух из легких, сбивающую тебя с твердых ног с такой силой, словно ты младенец, лишь вчера научившийся стоять на ногах.       Жалости бы он не стерпел. Он мстил за неё, как за оскорбление или как иные мстят за ложь или предательство. Всякий, кто смотрел на него с этим чувством, после сам становился его объектом, так или иначе униженный им, который наблюдал за своей жертвой, притаившийся, словно змея в темно-зеленой листве. Он долго не мог избавиться от мучительного чувства в груди, что терзало его, словно загнивающая рана, по ночам, когда очередная битва оканчивалась триумфом Тора. Было ли разумно сетовать на глупость и твердолобость людей, раскрытой грудью бросающихся на копья и с презрением глядящих на него, что скользил по полю неуловимо, словно тень, колдовством избавляясь от соперников так же ловко, как они — мечом и копьями.       Даже если эта осень будет длиться годами, он найдет выход, брешь во всех мирах, чтобы только вернуться в тот единственный, память о котором отрицало сердце. Он казался себе узником собственного сна, призраком, что бродил в руинах, в которых когда-то давно бурлила жизнь в зеленых садах, где пели птицы, а сейчас всё мертво, лишь звуки раскалывающейся надвое бездны наполняли тишину, мрачную и мертвую.       — Брат, так и будешь молчать там в тени? — Тор двинулся к нему, когда понял, что Лафейсон игнорировал его прямые взгляды. В нем всё ещё ощущалось легкое чувство вины за то, что тот отправлялся в Асгард без него. От его неловких попыток сгладить углы между ними Локи становилось смешно.       — Хочешь, чтобы я спел прощальную песнь тебе в дорогу? — за ехидной улыбкой скрывалась горечь, и он демонстративно вскинул брови и скрестил руки на груди. — Кажется, ты уже опаздываешь к праздничному столу, накрытому по случаю возвращения любимого сына, — и всё же сдержать яд, бурлящий в крови и обжигающий каждый тончайший нерв, у него не получилось. Тор помрачнел, густые брови затемнили взгляд небесно-светлых глаз, что сейчас сверлили Локи с непривычной для Тора серьёзностью. В глубине души он знал, что во всех бедах повинен лишь Локи. Возможно, даже полагал, что наказание Всеотца справедливо и недостаточно сурово. Но память о детской привязанности, взращенной ласковой рукой матери, о юношеском озорстве, что толкало их и в гущу кровавых битв, из которых равными друг другу они не выходили никогда, всё ещё удерживала Тора от высказывания своих мыслей вслух. Он лишь смотрел на него, надеясь, что Локи опомнится. Как когда-то давно смотрела на него Фригга…       Затянувшуюся паузу поспешил заполнить Тони. Он довольно усмехнулся, замечая, какими взглядами испытывают друг друга братья, и в привычной саркастичной манере ворвался в диалог.       — Не волнуйся, Северный Олень, тебя голодным не оставим, — Старк проигнорировал жалящий взгляд, которым его наградил Локи. Невозмутимая фамильярность защищала его от чужого неодобрения так же прочно, как броня — от вражеских атак. Поразительная наглость. — Божественное пищеварение переварит Пепперони?       — Перестань, Тони, — Роджерс тяжело положил ладонь на чужое плечо и отрицательно покачал головой. Он обладал удивительным тактом и до тошноты выбеленными манерами, как добродушный старик, всегда носящий при себе сладость, чтобы угостить ею детей, так что Локи всякий раз избегал его компании, когда был не в настроении подшучивать над святыми идеалами кумира миллионов.       — Мое божественное пищеварение переварит и тебя, Старк. Вместе с костями, — многообещающе заверил его Локи с прикрытой угрозой в призрачной ухмылке. Тони с весельем принял вызов, оборачиваясь то к Тору, то к Роджерсу, в притворном ужасе отступив на шаг назад за их широкие спины.       — Все слышали, да? Он угрожает мне.       — Локи, Тони! — Тор угрожающе навис над ними, раздосадованный их короткой перепалкой. Кажется, в этой короткой вспышке сардонического веселья он узрел надвигающуюся бурю, что разразится тотчас, как его присутствие развеется в потоках радужного моста. — Прекратите. Не серчай, друг Тони, у брата всегда было особое чувство юмора… — Тор задумался о чем-то, и лицо, тронутое печатью гнева, просветлело от скользнувшей ностальгической полуулыбки. — Однажды он перевоплотился в змею, чтобы подшутить надо мной. Думаю, это как-то повлияло на его сущность.       — Шутка про змею устарела, братец. Лучше расскажи о том, как я создал иллюзию твоего молота и поднял его и какое у тебя было лицо в тот момент. Ещё немного и ты бы расплакался, — Одинсон взглянул на него с искренним оскорблением ребенка, на чью любимую игрушку было совершено бесчестное покушение. Локи растянул губы в довольной ухмылке, чувствуя себя по крайней мере отмщенным. Извечные намеки на его схожесть со змеями преследовали его с подросткового возраста и лишь укрепились, когда в его одеждах закрепились изумрудные и зеленые оттенки.       Тор приблизился к нему стремительно, как стрела, пущенная умелой рукой. Он всегда был таковым: быстрым и решительным, словно не ощущая того бремени, что покоилось на его плечах вместе с алым плащом, вытканным лучшими мастерами Асгарда для их принца. Тор упивался своими будущими победами, великими свершениями, на крови и костях которых он будет возноситься как будущий царь, правитель женщин и мужчин, старцев и младенцев. Каждый будет почитать его, солнцеликого воина, никогда не боявшегося окропить землю кровью во имя общего блага. Мудрый царь избежит войны, но будет к ней готов. А Локи стоял подле него, но здесь же невыносимо далеко, разделяемый пропастью лжи, обмана и обид, что тлели в его душе, дожидаясь случайно оброненного слова, что подобно искре вновь разожжёт адское пламя.       — Локи, я знаю, о чем ты думаешь сейчас, какие мысли терзают твой разум, но не позволяй им управлять тобой.       — Поразительно философские рассуждения. Ещё парочка таких визитов в Мидгард, и ты будешь способен ввести в заблуждение самого Всеотца своей воистину исключительной проницательностью, — Локи наскучил этот разговор, который всё более грозился разоблачить его истинные мысли, которые он так тщательно прятал ото всех. Подобное было не очень сложно, когда любой человек ненавидел и презирал его за сказанные в ядовитом упоении своей властью над чужими душами мгновении, и людям не оставалось ничего другого, как жалко зализывать нанесенные им раны. Им в голову не приходило заглянуть в тайники чужой души с гнездящимися в них, точно змеи, страстями и обидами.       — Я давно привык ко всем твоим колким выпадам, братец, на них ты всегда был щедр. Но только сейчас я начинаю видеть, что ты скрываешь за своими ядовитыми словами, — пронзительный взгляд делал Тора вновь схожим с Фриггой. Бесконечная вера, подобно океану, плескалась в них; вера, что он всегда предавал. — Перестань видеть себя в других людях, словно ты смотришь в зеркало. Никто не видит в тебе врага, никто не желает уязвить тебя. Я не оставляю тебя, Локи, здесь одного. Всеотец не оставляет. Когда-нибудь мы вернемся в Асгард вместе, и его лучи озарят нас подобно приветливой улыбке, но может статься так, что ты будешь скучать по мидгардскому солнцу.       Локи оставил без ответа внезапно расплескавшееся красноречие брата, лишь досадливо двинул скулами и одарил его одной из тех пустых ухмылок, что в своих саркастичных изгибах таили тысячу и один смысл. Мысли метались в его голове точно заблудшие в морском тумане птицы: то падая, то взлетая, но, как бы Локи не пытался ухватить их, в руках оставался лишь невесомый след, что таял во времени, точно расходившиеся по водной глади круги.       Тор вскинул молот, бросив на Локи быстрый взгляд, словно случайно задел глазами попавшийся ему под руку предмет. Локи вскинул руку с наигранной доброжелательностью, махнув брату на прощание. Осенний ветер трепал его волосы, застилая взгляд, и Локи не стал дожидаться, пока остатки радужного сияния растаят в солнечных бликах, как исчез несколько минут назад и сам Тор.       Неволей ему вспомнился случай, что был слишком давно, но оставивший глубокий след в его памяти. С того дня, как открылась тайна его происхождения, не было и минуты, как в памяти Локи капля за каплей раскаленного метала не вклинивались слова, брошенные в минуты блаженного спокойствия, такие повседневные и легкие, словно перышко.       Тогда они с Тором и его верными товарищами отправились на охоту, потому что брат услышал о диком вепре со столь сильными рогами, способными выкорчевать из земли корни крепчайших деревьев, и чей вопль был столь страшен, что сотрясал небеса. Тор узрел в этом вызов и тотчас отправился на охоту, уговорив Локи отправиться вместе с ним, подкупив редкими корешками и травами, запас которых у младшего царевича заметно уменьшился. Локи сейчас не мог вспомнить, чем закончилась та охота, кроме того, что возвращались они потемну, уставшие, голодные, грязные, без мертвой туши вепря за спиной.       То, что им попался скромный дом на отшибе леса, было уже удачей, которая отвернулась от них в тот день. Разглядев в поздних спутниках благородных воинов и сыновей Всеотца, хозяева тут же сменили подозрительность, что заставила их с осторожностью отнестись к незваным гостям, появившимся на пороге их дома в свете разгорающейся зори, на цветущую улыбку доброжелательности, и на столе появились лучшие яства, что могло предложить их скромное хозяйство, а им самим даже подали горячей воды, дабы смыть дорожную пыль с лица и рук. Локи помнил тот вечер лишь по обрывкам захмелевших разговоров и неверному свету свечи, что становился все тусклее и тусклее с каждой поднятой кружкой эля.       А потом были слова, что лишь с годами, точно долго тлеющее пламя, разгоревшееся вновь, осветило истинным смыслом, вырвав из чернильных лап лжи.        «Ётуны — волей Всеотца — лишь ночные кошмары, что женщины рассказывают детям перед сном. Их место в ледяных пустынях и пещерах, где лучи солнца никогда не коснутся их век, а мертвое дыхание холода сковывает всякого путника, которому хватит смелости или безрассудства ступить на ту проклятую землю. Всеотец хранит наш покой, так выпьем этот эль за мир солнца, мир, что лишен этих монстров ночи! Выпьем за Одина!»       Всеотец не оставил бы его. Как же. В ночных кошмарах его преследовал мучительный миг невесомости, что разверзлась под его ногами темною пропастью, в которой, словно цветы жасмина, сверкали звезды. Руки так же мучительно болели, в беспомощном отчаянии цепляясь за воплощенный лучшими мастерами Асгарда символ величия и власти Всеотца. Взгляд Одина, отражавший в себе необъятную вселенную и разочарование, о которое, словно о ледяную стену, разбивались все его слова сожаления. Это всё было для тебя! А после была чернильная пустота, от которой жгучей мукой стискивало грудь; безграничная, звенящая пустота, он не знал, что она бывает такой долгой. И миг её окончания, короткий и острый, лишь врата, ведущие к новой пытке.       

Голос доносился из темноты, что плотной вуалью скрывала чужой силуэт. Мерцание звезд сливалось перед глазами, застилая взор и без того болезненно плывущий. Локи задыхался, словно железные тиски сжали ему горло, словно он позабыл, что умеет дышать. Впервые он встретил взгляд, что приковал его к месту своим презрением. И бесконечные минуты падения показались ему наслаждением в сравнении с каждым мигом, что он провел на коленях, корчась от боли.

      

      

— Грядущее безжалостно даже к богам.

      

Безжалостность выворачивала ему кости, заставляя сдерживать болезненный крик, огнем прокатываясь по горлу. Его стоны были не громче криков глухонемого в пустыне, и столь же полны отчаяния. Замерцал голубоватый свет. Холодный. Безжалостный свет.

      

— Но ты не бог.

      

Бледные, как снег, потрескавшиеся губы и тихий шепот, теряющийся в бездне вселенной. От внезапного смешка по спине прокатилась холодная дрожь.

      

— Судьба настигает всех.

      Локи скривился, сбрасывая с себя обрывки прошлого, что по-прежнему окутывали его рассудок, словно черный, ядовитый туман. Голос, доносившийся из глубин, полный разочарования и отстраненности мудреца, что взвалил на свои плечи непосильную ношу, мрачную и необходимо жестокую жертву, принести которую не дрогнет рука. Холод камней просачивался сквозь одежду, сковывая и без того замерзшие руки, но мозг лихорадочно горел неизвестным пламенем, пробужденный чужим вкрадчивым и искушающим шепотом, преломляющим собственную волю.       — Локи.       Окликнувший его Стив обеспокоенно окинул взглядом побледневшее лицо. Отхлынувшая кровь горячими волнами окатывала вдруг участившееся сердце, глупо трепыхающееся в груди, как испуганная птица. Локи вернул себе самообладание меж двумя гулкими ударами сердца, испытывающе вскинув брови.       — Капитан? — Локи вежливо повел головой, словно выражая ему дозволение разговаривать в его присутствии. Стив скрестил руки на груди, выглядя одновременно грозно и доброжелательно. Неудивительно, что он вызывал у Локи жжение под кожей: уж слишком был он похож на брата в неизменном желании выполнить свой долг.       — Сегодня ты остаешься здесь? — Локи обвел обширный этаж, холодный и пустой, взглядом. Они по-прежнему находились достаточно высоко, словно на седьмом небе, и Локи казалось, что при желании он сможет задеть пальцами парящие облака. — Я просто заметил, что ты часто стал пропадать у Стивена в храме. И мы с Тони решили…       — Поразительно, Роджерс, ещё никто так вежливо не указывал мне на дверь, — он тихо ухмыльнулся, испытывая скрытое удовольствие его минутным замешательством.       — Никто не гонит тебя, Локи, просто…       — Просто всем будет спокойнее, если меня не будет здесь, верно? — Локи понимающе кивнул. Роджерс тяжело вздохнул, но ничего возражать не стал, зная, что Локи ничего не стоило раскусить его ложь. — Что ж, можно было бы пожурить вас за то, что я бы не поставил вас надзирать даже за пастбищем овец, но я воспользуюсь вашим со Старком предложением и отправлюсь досаждать людям в другом месте.       Стив ничего не ответил, но Локи чувствовал его взгляд, когда лифт ещё не успел скрыть его фигуру за своими железными дверьми. Поправив ворот черного, прямого пальто, Локи уселся в автомобиль, что ничем не отличался от клетки: лишь вместо прутьев были тонированные окна, позволяющие ему как бы из тени созерцать город, а мягкость кожаных сидений делала поездку более комфортной. Дорога стала привычной: Старкмобиль никогда не менял её, четко следуя инструкции своего создателя. Для Локи не было ничего удивительного в этой поездке, но он всё же чувствовал себя вдохновенно, словно перед ответственной встречей. С тех пор, как в его голове созрел план, для полноценной жизни которого ему так не хватало, Локи почувствовал необыкновенный прилив сил, словно он пробудился после долгого сна, наконец принесшего ему облегчение. Это было надеждой, вторым дыханием, которую чувствовал игрок, переставляя шахматную фигурку на доске.       Авто Старка ещё несколько минут постоял возле входа: встроенные камеры проверяли, дойдет ли Локи до двери или же неожиданная выходка заставит Железного человека покинуть своё гнездышко. Локи хитро ухмыльнулся. Храм встречал его привычной тишиной, неизменной и глубокой, как в святилище. Даже без возможности колдовать он чувствовал, как в этом непоколебимом никакими грозами месте переплетаются сотни лей-линий, они пронизывали храм, словно иглой легкую ткань, и оставляли после себя невесомый, словно взмах крыла, след в воздухе. Он повесил пальто на крючок и не стал дожидаться кого-то, чтобы его встретили. Безмолвие в храме нарушал лишь тихий ход часов, безвозвратным потоком унося время в прошлое. Только сейчас Локи отметил, как в храме было прохладно, пусть он и заметил несколько каминов, мирно потрескивающих дровами. Но огонь не был способен прогреть столь толстые стены, и по полу прогуливался, хватаясь холодными пальцами за щиколотки, ветер.       Локи поднялся на второй этаж. Отражающие холодный осенний свет зеркала и притаившиеся тени — несмотря на внешнее изящество, мидгардская магия представлялась ему грубой и неотесанной, словно дурно обтесанный камень, которым пытались косить траву. Тело его было заряжено, как перед грозой, когда он с легкостью толкнул дверь библиотеки. В какой-то миг ему показалось, что она может оказаться закрытой, но Локи быстро отогнал глупую мысль. В библиотеке царило всё те же безмолвие, словно эта холодная и мрачная комната жила отдельной жизнью, лишенной визитов и тревоги чужих голосов. Смертной здесь не было, это он понял сразу, когда только переступил порог.       На секунду разочарование стеснило грудь, но Локи качнул головой, вальяжно прогуливаясь между стеллажами, ленивым взглядом цепляясь за обрывки названий книг. Он бы долго так блуждал в поисках книги, что была способна развеять его скуку и ожидание, но лабиринт привел его к письменному столу смертной, за которым, видимо, она проводила большую часть своей жизни. На оббитом мягкой тканью кресле лежала покинутая своей хозяйкой темная шаль, всё ещё хранящая призрачный аромат парфюма смертной. Легкий и невесомый, воскрешающий перед мысленным взором ее бледное, словно в осеннем небе луна, лицо. Локи невесомо, одними лишь кончиками пальцев прикоснулся к ткани, и она ещё была согрета чужим теплом. Значит, смертная здесь поблизости, и оставалось лишь дождаться её.       Неожиданно его внимание привлекла верхняя тумбочка, ненадежное хранилище личных драгоценностей смертной, к которым, видимо, никто не смел притрагиваться, кроме неё. Он случайно зацепился взглядом за ручку, но та, словно притягивая магнитом его внимание, заставила Локи заинтригованно замереть. Локи обернулся, думая, что царственная тишина станет ему наилучшим пособником. Едва ли смертная ходила тихо, как кошка, чтобы Локи не смог расслышать её шагов. Бог достал кинжал быстрым, оточенным движением, лишенным всякого сомнения и угрызения совести. Должно ли ему быть стыдно? Возможно. Но смертная смогла вызвать в нем чувство неподдельного любопытства, что была способна сделать не всякая женщина. Смертная его заинтриговала.              Он потянул на себя шкафчик, но, ожидаемо, тот не поддался. Локи ничего бы не стоило вывернуть его наружу, с тихим слабым хрустом, похожим на влажный звук сворачиваемой шеи. Но Локи всегда отличался особой щепетильностью, и теперь он только больше загорелся идеей распахнуть душу смертной, увидеть каждый шрам, нанесенный чужими, неизвестными ему руками, и оставить на память несколько самому. Глубоких, болезненно-пульсирующих полос, что будут кровоточить каждый раз, стоит в её голове появится мысли, что будет носить его имя.              Задвижка легко поддалась тонкому, словно волосок, лезвию кинжала. В щели задвинутых штор протиснулся узкий золотой лучик, и радужный столбик пыли весело дрожал и крутился в сумраке холодной комнаты. Локи несколько секунд смаковал сладкое послевкусие его маленькой, но не последней победы, прежде чем потянуть на себя ручку. Нервный смешок вырвался из тонких губ, когда пустота дна шкафчика развеяла его триумф, как теплый солнечный луч — морозный воздух. Он оперся ладонью о гладкую поверхность стола и едва слышно хохотнул, чувствуя, что хитрая смертная обвела его вокруг пальца, как мальчишку.              На дне покоилось одинокое перо, старые свитки и призрачный след тайны, носившей имя неизвестного Локи отправителя. Он задумался о своем неожиданном провале, как раз когда до его слуха донеслось тихое поскрипывание половиц, предупреждающее его о чужом визите. То была задумчивая смертная, несшая несколько книг и глубоко чем-то встревоженная. Она не знала, что он был здесь, позволяя своим истинным чувствам отчетливо проступить сквозь маску отрешенности, что она по известному лишь ей обычаю всегда носила при других. Он невольно залюбовался её походкой, прямой, со свободно развернутыми плечами, придававшей величавости её небольшой фигурке. Изящная шея гордо держала голову с тяжелым узлом черных, как сама ночь, волос на высоком затылке. Эта непринужденность и легкость не могла принадлежать девушке, что день изо дня копалась в остатках прошлого, запечатанного в ветхих страницах книг, что казались старше самого времени.              Её безмолвная отрешенность навела Локи на мысль, что его присутствие для неё всё ещё тайна, покровом которой он не замедлил воспользоваться. Подкравшись к ней сзади с кошачьей ловкостью, он навис над ней, словно тень, и, пока воздух, потревоженный плавностью его движений, не коснулся её затылка, низко склонился над бледной раковиной аккуратного уха и коснулся его лишь своим теплым дыханием.              — Здравствуй, смертная, — она отпрянула от него, от неожиданности задев стеллаж плечом. К досаде Локи её удивление длилось не долго и тут же сменилось строгим осуждением. Но он успел заметить, как быстрым, смущенным движением она прикоснулась к уху и как незаметно повела плечами. Темная лукавая мысль успела промелькнуть в его голове: «Интересно, она везде такая чувствительная?». — Надеюсь, я вовремя, и ты ещё не успела найти своего демона.       Она тут же подобралась, отступив от него на почтительное расстояние, но после короткой заминки, словно смертная вспомнила что-то очень важное, лицо её смягчилось и она покачала головой.       — Боюсь, это будет не так быстро, как тебе бы хотелось этого, — она сделала уловимый акцент в обращении к нему, дав Локи подтверждение догадке, что упоминание Асгарда всё же слегка, но растопило её сердце. — Набериус хитер и осторожен, как всякий демон. Сотни лет в унизительной роли узника, возможно, и научили его терпению, но, боюсь, разожгли лишь большую ненависть к людям, — но тут же лицо девушки помрачнело, словно лик упомянутого демона внезапно появился прямо перед ними.       — Скорее голод, — Локи вспомнил чужой оскверненный труп, внезапно всколыхнувший рой смертных, заставляя их души метаться от тревоги и страха. Эти два чувства, судя по всему, словно изысканные соусы, которые добавляли пикантности блюду, приносили Набериусу особое удовольствие. Что же это за тварь такая? — Тогда в том городе мы стали свидетелями остатков его пира, а сколько ещё потребуется душ, чтобы он насытился? Сколько времени он был заключен в своей темнице? Десяток, сотня лет?       Она подняла на него спокойный взгляд, под изморозью которого плескалась искренняя тревога и, возможно, страх. За себя, такую неопытную и маленькую чародейку, и за людей, чьим умам не было доступно и крох тех знаний, что смогли бы отстрочить мгновение их погибели.       — Гораздо, гораздо больше, — глухо ответила смертная и повела его к своему столу. Локи держался от неё на почтительном расстоянии, пытаясь правдиво разыгрывать легенду, что он сочинил для неё. Если для того, чтобы оказаться в её постели, нужно держаться от неё подальше, он готов немного потерпеть. — Волшебница, которой по силам было совершить подобное, жила ещё в те времена, когда люди приносили богам кровавые жертвы, а с тех пор прошло немало времени.       Локи фыркнул, на что получил недоуменный взгляд золотистых глаз. Он манерно повел ладонью, поясняя причину своего веселья:       — Люди до сих пор приносят кровавые жертвы, но уже другим идолам.       — Я не настроена сейчас на твои рассуждения, — скорее утомленно, нежели строго прервала его смертная. Уже знакома с длинной его языка. Не зря Тор говорил, что он и мертвого сможет разговорить.       — Не мог удержаться.       — Я нашла кое-что сегодня об Иридиан, — искренне поделилась она потрепанным свитком. Локи без особого интереса взглянул на него. Ему позабылись слова Всеотца, что тот, кто игнорировал уроки прошлого, легко может попасться в ловушку будущего. И к реликвиям прошлого Мидгарда он относился без особого уважения. — Волшебнице, о которой мало что известно, за исключением того, что она была основательницей древнего и темного колдовства, что спасло людей от алчной жажды крови демонов. Если бы не эти несколько общих строк в ветхих мануалах и одна легенда, которую сохранил неравнодушный книгописец, я бы никогда этого не узнала. Правда, состояние свитка не менее плачевное, чем положение наших дел.       Наших. Локи непомерно польстило это слово, сцепляющее их, словно звенья цепи. Смертная задумчиво повторяла изгибы чужого почерка, видимо, не придав особого значения этому слово, и Локи заметил, как на нежных пальцах девушки искрилось и дрожало золотое пятнышко света. Он пробежался ленивым взглядом по поблекшим, словно тени, строкам и все-таки не смог сдержаться от замечания:       — Я поражен, как смертные способны пренебрегать людьми, чьими трудами они столь нагло пользуются столько времени.       — Судьба — непредсказуемая вещь, и во тьму отступил не один волшебник, чье имя время стерло с листов пергамента, словно пылинки, — смертная скрутила свиток и ловким движением перевязала его лентой. Она делала это с такой осторожностью и трепетом, что Локи закралась мысль, что её руки скоро дадут этой легенде новую жизнь. — Возможно, кто-нибудь из них и возмутился столь вопиющим пренебрежением к своим персонам, но кто-то из них утешился, зная, что их знания прошли испытание временем.       — Но не человеческой благодарностью.       — Не каждый из них руководствовался этим, — добавила она, замечая его издевательскую ухмылку, ставившую под сомнение любые слова. — Не каждый из них тешил своё самолюбие мыслями, что будущие потомки вознесут их подвиги и достижения в книгах и рукописях. Подобные мотивы были присущи праздным людям, королям и полководцам, что были рождены, чтобы о них узнавали и забывали. Но некоторые колдуны созидали с терпением и бескорыстностью ученых, и на их пути в равной степени встречались горести и победы.       Она достала из нижнего шкафчика небольшой ларец из темного дуба и жестом позвала его с собой. Локи последовал за ней, влекомый её хрупким силуэтом, что казался совсем маленьким, среди окружающих его древних и громоздких стеллажей. Ее одежда, отличающаяся особой скромностью, не была лишена вкуса, и, хоть была подобрана так, чтобы лишить любой взор интереса, всё же не могла скрыть плавных изгибов изящной фигуры, что остро обрисовывались при каждом незатейливом движении. Где же было то место, что научило ее воплощать каждое движение с такой вкрадчивостью, словно она демонстрировала публике букет прекраснейших цветов или неведомое доселе украшение?        Возле одного из окон стоял небольшой чайный столик ручной работы, и два кресла. Занавеси здесь были полностью распахнуты, отдавая часть библиотеки во власть солнца и осени. Шуршали листья за окном, и их тихий шелест, доносившийся через приоткрытую форточку, впускавшую в комнату свежие порывы ветра, напоминал Локи шаги безликих призраков книгописцев, что неторопливо направлялись к одним им известным целям.       — И многих созидателей ты знала в своей жизни? — Локи не смог упустить момента, чтобы слегла не задеть её гордость.       Дневной свет серебрил тьму ее волос, и Локи лишь сейчас отметил, сколь бледным было ее лицо. Впрочем, ничего удивительного здесь не было, пришел он к выводу, когда вспомнил, что клетка ее, пусть и имела окна, распахнутые на встречу солнцу, но все же находилась в глубокой полутьме, лишающий этот прелестный цветок даров искрящегося солнца.       — Немногих, — без всякого смущения, честно ответила она, усаживаясь в одно из кресел. Жестом она пригласила его присесть напротив неё, и Локи заметил стоявший на столике медный поднос с щедрыми дарами осени. Темно-фиолетовый виноград и даже на вид сладковатые груши на мгновение унесли его в минуты безвозвратно утраченного детства, когда для них с Тором не было лучшей еды, чем украденные из сада фрукты. Они были тогда ещё совсем детьми, и многие шалости спускали им с рук. — Но в здешних книгах достаточно доступно описаны их биографии и достижения, так что можно считать, что я знакома с ними лично. Так мастер Куарадиа изобрел заклинание Изоляции, позволяя сдерживать своего противника в границах очерченного рунами квадрата. Загвоздка была лишь в том, что ты способен задержать волшебника слабее или равного тебе по силе. Долгое время большинство магических орденов использовали это заклинание для ловушек. А вот, к примеру, заклинание, призванное обрести человеку или любому другому существу душевный покой. Для волшебников, что питают энергию из недр собственного сознания, весьма важно не поддаваться мирской суете или выводящим из равновесия чувствам.       Её увлеченный тон, исполненный искренним упоением рассказа, немало удивил Локи. В столь юном возрасте её голова была забита чернильными словами, что в свете одинокой свечи десятки книгописцев до неё выводили поскрипывающим пером в полной тишине. Его бы не удивило, если окажется, что она знала наименование каждой книги и создателя всех артефактов, нашедших пристанище под крышей храма. Чернокнижник запер её здесь, как принцессу, лишь с одной разницей, что ей доверено было охранять томившиеся в книгах знания. Они были её товарищами и врагами, горем и радостью. Какова была её жизнь за пределами храма? Локи казалось, что разгадка именно этой тайны была ключом к его превосходству над ней.       — И что делают волшебники, чтобы справиться с пережитым стрессом? — нарушил он ненадолго воцарившееся молчание, пока смертная с какой-то вкрадчивой опасностью рассматривала на вид обычную шкатулку.       — Долго и упорно медитируют.       Локи поморщился, отрезвленный её внезапным холодным и безликим тоном, словно почувствовав его темный намек, она тут же поспешила поставить его на место. Завоевать сердце, не познавшее ещё сладости боли и властного, очаровывающего наслаждения, рожденного в беспрекословном подчинении чужой воле, было смехотворным выигрышем, но Локи намеревался присвоить эту победу только себе.       — Знаю способ и поприятнее, — шепотом, едва на грани слышимости проговорил он, но его слова, к собственному сожалению, остались без ответа. Она подняла на него спокойные глаза. Их далекая глубина была непоколебима, точно гладь небесно-чистого озера, что не потревожит ни один из ветров. Локи в который раз почувствовал темное желание нарушить её душевный покой, чтобы биение сердца с каждой минутой становилось всё более мучительным, обжигая нутро огнем невоплощенных желаний. Он полагал, что их было немалое множество: личных интересов и увлечений, которые отодвигались смертной в тень во имя служения Чернокнижнику и той секте, которую они со столь смехотворной гордостью называли древним магическим орденом.       — Удивительно, сколь многогранны твои познания в теории и сколь… скромны на практике, — он виновато улыбнулся, словно сглаживая острые слова, но глазами он так и говорил: чему же столь долгое время тебя учил Чернокнижник?       — Легко судить о человеке, лишь в мыслях имея общие представления о том, что ему пришлось преодолеть, чтобы заполучить то, что он сейчас имеет. Возможно, я не лучшая чародейка, не самая талантливая и удачливая, но всё же я ученица Верховного чародея, и что бы сказали об учителе, чей ученик опустил руки, оправдывая себя тем, что ему не судилось родиться под счастливой звездой? — смертная обвела изящными пальцами контуры шкатулки. Её лицо выражало смирение своей участи, но глубже, гораздо глубже, в руинах прошлого таилась непонятная Локи боль, что заставляла смертную так отчаянно желать быть полезной, преданной Чернокнижнику. И внезапно он осознал, что желает, чтобы она принадлежала ему. — Я не могу позволить себе остановиться только потому, что у меня не получается. Есть вещи, которые осознаешь, лишь когда сбиваешь ноги в кровь. Но не заботься о практике, Локи, мы до неё не дойдем. Я не настолько глупа, чтобы уповать на собственную удачу и надеяться выйти победительницей в схватке с Набериусом. Я ведь говорила, что найду его, а ты, кажется, говорил, что поможешь мне в этом?       — Так и есть, смертная. Я обещаю, что мы найдем этого демона, где бы он не был, — его взгляд был прикован к её глазам. Раньше он не замечал насколько глубоко они печальны. Даже когда она улыбалась. Он только сейчас задумался, что она никогда не дарила ему своей искренней улыбки до того дня, когда холодная стена между ними слегка растаяла и он на секунду смог увидеть недоступную ранее ему искренность. Сколько нежности и тепла она дарила другим? Скромных, едва заметных для незнающих её истиной натуры людей, но до глубины души искренних и неподдельных. Даже тот глупый мальчишка, бессвязно бормотавший в полубреду увядающего от боли сознания, получал от неё больше, чем имел Локи. И сейчас в нем проснулось осознание, что просто овладеть её телом, без души, теперь было мало, он жаждал испить её до дна, словно самый желанный напиток в мире. Её забота, которую она дарила своим бестолковым сокомандникам, восхищение и преданность, что принадлежали Чернокнижнику, а он относился к этим подношением, словно мальчишка к давно наскучившей игрушке. Локи бы нашел, как распорядиться всем этим с огромным наслаждением. Словно желая завершить этот неприятный для неё разговор, даже не подозревая о темных мыслях, что клубились в его голове, точно ядовитые змеи, она подсунула к нему ближе поднос с фруктами. Локи ухмыльнулся её прозрачной попытке чем-нибудь заткнуть ему рот.       Внезапная вспышка пронзила его сознание: успел ли мальчишка поведать ей маленькую тайну Локи, свидетелем которой незатейливый ученик Чернокнижника стал в роковую ночь? Рука, поддетая уродливым инеем холодных зим, с едва заметными линиями, тайным узором позора и горечи запечатленными на коже. Его истинное нутро, сущность которого смертная так не желала разгадать, менее приглядное, нежели та иллюзия, которой он водил всех вокруг за нос. Видимо, нет. Иначе бы она не сидела подле него со столь непоколебимым спокойствием и радушием, что в иные, лишенные надежды дни, возможно, стали для него отличной отрадой.       — Угощайся, — смертная указала пальцами на пышные гроздья винограда, — продавец заверял меня, что он слаще мёда. Надеюсь, что это и впрямь так, — словно не желая его смущать, она первая надломила от кисти несколько налитых соком ягод и, стараясь не замечать его испытывающего взгляда, отправила фрукт в рот. На секунду она прикрыла глаза, видимо, наслаждаясь богатым вкусом, что точно вино раскрывался на кончике языка. Локи решил не пренебрегать предложением и внимательно покрутил виноградинку в пальцах.       — Я ведь не предлагаю тебе яд, — она отщипнула ещё, безмолвно призывая его сделать то же самое. Локи бы не сказал, что мидгардская еда пришлась ему по вкусу. Те редкие яства, что готовила ему Алия, он нашел весьма сносными; еда, что изредка появлялась в башне, не отличалась чем-то особенным и чаще всего доставлялась в картонных коробках с едким запахом специй и приправ. Но это было другим. То, что он держал в руках, было даром природы и людей, что взращивали виноградник, подобно своему дитя. По крайней мере, именно так он вспоминал виноградники Асгарда, где гроздья с налитыми ягодами склонялись к самой земле, наполняя воздух вокруг сладко вяжущим ароматом.       Виноград был действительно крупным, сизо-черного цвета и бархатистым, тугим от сока на ощупь. Он неспешно смаковал вкус, который напоминал ему скорее воду, слегка подслащенную вином. Локи незаметно скривился, но от внимательно взгляда смертной это не укрылось. Она удивленно покачала головой, вскинув брови:       — Неужели тебе не пришлись по вкусу даже земные сладости?       — У него искусственный вкус, — объяснил Локи, подумывая, что, видимо, придавал слишком много смысла. Какая разница ему, чем губят себя мидградцы? — Я немало уделял внимания всему, чем занимаются люди. Занимались сквозь века, и для меня не секрет, что раньше, когда люди приносили кровавые жертвы своим богам, они с почтением относились к земле-матери, окропляя её кровью, если то требовалось для богатого урожая. Но сейчас… сейчас, вы, люди, пытаетесь опередить саму природу, накачивая то, что сами же собираетесь есть, химикатами и отравой, руководствуясь жаждой наживы и денег. Видимо, вы редко пробуете что-то, воистину выращенное собственными руками в местах, где природа царствует над эгоистичными потребностями людей. Или, быть может, таких мест совсем не осталось. Опережая твои возмущения, в Асгарде тоже есть виноградники.       — Ты столь скрупулезно изучаешь людей, словно муравьев под микроскопом, что совсем скоро не останется ни одной тайны, неизвестной тебе, — слабо улыбнулась смертная, как обычно, прямо не соглашаясь с ним, но и не опровергая его слова.       — Как бы не так. Есть ещё одна тайна, неподвластная мне, но оттого не менее желанная. Кто знает, быть может, однажды я разгадаю и её, — вкрадчиво ухмыльнулся Локи, заставив смертную на секунду смутится очевидным подтекстом своих слов. — Только представь… — он заговорил ласково и неторопливо одновременно, чувствуя радость и горечь. Увы, такова была участь воспоминаний: ласкать сердце теплом, после впиваясь холодным кинжалом в самую глубь. — Они цветут под бескрайней свободой неба, обласканные теплыми ветрами, омытые дождем, оставляющим после себя воспоминания прозрачной росой на насыщенно-зеленых, сочных листьях. Солнце ярко и живо играет лучами, наполняя тугие плоды соком и свежей сладостью. Теплый воздух, ласкающий каждый молодой побег, наполняется душистым насыщенным ароматом — дыханием самой природы. Причудливым узором ложатся тени волнистой зелени наземь, холодят перегретые солнцем гроздья, что под тяжестью собственного веса прогибаются донизу. А вокруг тесные посадки деревьев, под сенью которых трудящиеся проводят недолгие минуты отдыха: они знают, что их главная задача помочь природе обогатить людей, а не нарушить её священные таинства, — зачарованная его голосом она прикрыла глаза, полностью отдаваясь во власть фантазии, навеянной бархатными нотками чужого рассказа. Локи удовлетворенно кивнул, запечатлев в памяти взволнованно подрагивающие ресницы. Подумал, что линия её лба подобна своду храма: изящна и неизменна. Надломил сильными пальцами одну ягоду и, склонившись через стол, поднес к чужим губам. Мягким, словно лепестки цветка, остававшиеся таковыми, даже когда он сминал их до боли жадным поцелуем. Смертная дрогнула, но глаз не разомкнула, опьяненная его голосом, точно пряным вином. Локи провел невесомо ягодой по контуру слегка полноватой верхней губы, повторяя её пленительный изгиб, точно художник водил кистью, и розоватая кожа влажно поблескивала от сладкого сока. — Попробуй, — неожиданно охрипшим голосом прошептал он. Локи говорил с опасной, влекущей силой, и столь невинное слово прозвучало в безмолвных стенах библиотеки, как горячий грешный зов. Смертная наклонилась чуть ближе и обхватила губами ягоду вначале мягко, после чуть смелее, усиливая нажим, и даже так Локи почувствовал, как виноградина приятно пружинит. Или это дрожали его пальцы? Возбуждение на краткий миг овладело его сознанием: вот она, столь покорная и смиренная, с влажно поблескивающими губами, послушно ест с его рук, словно в этом нет ничего такого. Смертная медленно прожевала, словно и нарочно дразня его, и Локи, влекомый влажным блеском её губ, склонился над ней, упираясь ладонями о гладкую поверхность стола.       Он лишь успел коснуться дыханием губ, взволнованный запахом и теплом её тела, но внезапно почувствовал сладковатый плод вместо её уст. Локи приоткрыл глаза, и первое, что он заметил, потемневшие золотистые глаза, взирающие на него таким же затуманенным взглядом. Тонкие пальчики прижимали ягоду, преграждая ему путь к желаемому. Он прикрыл глаза, подумав, что маленькая смертная уже дважды обвела его вокруг пальца. Но… лукаво сверкнув глазами, Локи принял подношение, намеренно коснувшись холодных подушечек горячими, сухими устами. Подчиняя её своей воле, Локи и сам в какой-то мере становился зависимым от распахнутого взгляда, принадлежавшего только ему. Смертная вздрогнула, словно скинув с себя шлейф очарования, и, обратившись в саму серьезность, строжайшим голосом отрезала:       — Давай вернемся к работе, — Локи испытывающе вскинул брови, не выглядя особо гневно, но она всё же добавила погодя: — пожалуйста.       — Твоё слово закон в этих стенах, — Локи вернулся на своё место, наблюдая ещё несколько секунд за смущенным видом смертной. Но, когда его взгляд упал к таинственной шкатулке, о предназначении которой смертная до сих пор ничего не сказала, он почувствовал, как неожиданно напрягся всем телом. Словно этот изящный, хрупкий предмет был вместилищем чего-то ужасающе темного, что тянуло свои призрачные пальцы прямиком к его сердцу. — Что это у тебя? Даже лишенный магии, я чувствую насколько пропитан скверной таящийся в этой шкатулке предмет. Не особо похоже на те артефакты, что чародеи используют во имя защиты мира. Скорее… это то, что может мир погубить.       Смертная приоткрыла шкатулку, и Локи показалось, что температура в библиотеке стала ниже. Чародейка сама с осторожностью прикасалась к таинственному предмету. Им оказался, на первый взгляд, всего лишь компас. Время дало о себе знать и словно оставило на нем отпечаток тех грозных бурь, свидетелем которых стал этот предмет. Но, вместо ощущения призрачного аромата моря и соли, Локи ощущал запах плесени и тлена, словно поблизости гнили остатки чьего-то тела.       — Ты прав, но не совсем, — смертная задумчиво покрутила компас в пальцах, — именно в этот компас Иридиан заключила Набериуса, когда её возлюбленный погиб от его рук. Говорят, она не разлучалась с ним до самой смерти, опасаясь, что компас попадет в руки человека с нечистой душой. Я в тупике, Локи, всё, что у меня есть, — это древняя сказка о первой заклинательнице и поломанный компас.       — Да, ты права, — Локи взял вещь, что служила тюрьмой для демона более тысячи лет, и брезгливо поморщился. На ощупь он был холодным, точно кожа мертвеца. — От поломанного компаса мало пользы, но неужели среди мидгардских мастеров не найдется достаточно искусного, чтобы починить его? Я не сомневаюсь, что тогда от него будет намного больше пользы. Раз Набериус столько времени провел в нем, здесь должно остаться достаточное количество его энергии, чтобы мы могли воспользоваться этим.       Он вернул компас смертной, лицо которой на секунду просияло. Кажется, его непоколебимая уверенность отрезвила её. Ему был неожиданно приятен теплый, благодарный взгляд, которым она его наградила. Но этого ему было мало. Он хотел всё.       — Ответа в этих стенах ты не найдешь, смертная. Это место и эти книги на данном этапе дали тебе всё, что могли: ты лишь будешь бродить в лабиринте стеллажей, уповая, что на ветхой странице какого-то фолианта найдется решение всех твоих бед. Но, как мы уже с тобой выяснили, книги способны ответить не на все вопросы, — Локи сам не верил тому, что придумал. Смертная недоуменно посмотрела на него, но, встревоженная зарожденными тревожными нотками в его голосе, уже подсознательно чувствовала, что он хотел предложить.       — Кто же тогда может?       Локи сухо улыбнулся, мрачно предвкушая, какими проблемами для них это может обернуться.       — Демоны.