Волчица и время

Когда матушка Антоши, тогда еще совсем неиспорченного ни науками, ни тяжестью взрослой жизни, пребывала еще в добром здравии, и не намеревалась на тот свет, она часто учила своего сына премудростям жизни. Когда он возвращался из школы, в дырявых ботинках, набитых мокрой бумагой, чтобы не сваливались при ходьбе, и заходил в кухню, где всегда стоял тяжелой запах жареного, мать встречала его ласковым взглядом бедной императрицы и тонкой уставшей улыбкой. Она сажала его на колченогий табурет, у парового котла, снимала с него неладную обувку, и заставляла растирать бесчувственные ноги до тех пор, пока они не становились розово-белыми и живыми. Антоша изо всех сил сторонился этой заботы, ведь в ней очевидно проглядывался признак его детской беспомощности. Перед тем, как наложить ему в деревянную плошку рыбы или супа, с крошеным в него вчерашним хлебом и луком, мать внимательно изучала Антошу, как птица изучает своих неоперившихся птенцов — не дрался ли, не катался ли с горки, не потерял ли чего важного. Когда все оказывалось на своих местах, и перчатки, и зубы, она аккуратно касалась своими тонкими посиневшими, аристократически костлявыми, пальцами его плеча, обхватывала его крепко, и произносила какую-нибудь сакраментальную фразу, несшую в себе науку жизни. Однажды, мать по обыкновению своему сказала Антоше: - Нет ничего постыдного в том, чтобы убежать. И Антоша раздражительно поерзал на табуретке. Утекло много всего. Война гремела где-то в сотне километров от заводских окраин Тамердорфа. Из голодный военный год, на церковный праздник, мать не встала в церковь, да и вообще с тех пор не сходила с кровати. Ее спонтанная болезнь продолжалась немногим больше недели. Однажды утром Антоша вышел за священником, размазывая по лицу мальчишеские слезы, а когда вернулся, то все уже закончилось, и глаза матери, большие и по-ребячьи открытые, уже остекленели. И Антоша, в самом своем студенческом цветении, оказался предоставлен сам себе. Время тому было не очень подходящее. Тому минул пятак лет. За это время мир не только не стал ярче и дружелюбнее, но наоборот — ощерился стальными зубами, и стал еще беспощаднее к человеку. Одна война, большая и злая, закончилась неочевидным провалом. Вторая, не только большая, но и ко всему прочему, гнусная, была в разгаре, и колола плодородную страну на разноцветные флаги, удобряла ее землю кровью и топтала солдатскими сапогами. В витрине магазина картографии, на которую Антоша иногда подолгу глазел, карты сменялись по разу в неделю, а старые тиражи сжигали в печках вместо щепы. Его страна сначала перестала быть империей, потом перестала быть республикой. Потом, кажется, и вовсе перестала быть. И к чему это все катилось — было совершенно неясно. Они стояли, переминаясь, под подворотной аркой, эти две скрючившиеся черные фигуры. Еще не рассвело, фонарь в проулке не горел. Неловко молчали и курили, поднимая над головами сизые причудливые облака. - Я тебе все собрал, - произнес Никифор, и улыбнулся неловко сквозь густую седую бороду, будто прося прощения у Антона, за то, что позволил себе рыться в его вещах — Ничего себе не забрал. Шмотки твои, документы, - он перешел на заговорщицкий тон — А бабка калача тебе в чемодан сунула, думала, я не увижу. «Что мне ваши калачи, дед», - подумал Антон, отводя глаза, но не сказал. Не хотел обидеть. Поблагодарил сухо, хлопнул старого по плечу, и тот просиял. - Говоришь, все положил? - переспросил Антон. - Все, дружок. Как ты в бумажке написал — все так. - Вот и хорошо. Что осталось...- Хотя Антон и знал, что осталось в его каморке кровать, да полка - ...продай. Деньги не высылай, оставь себе. Старик Никифор понимающе закивал головой. - Ну, дед. Время. Они неловко обнялись — хмурый прижимистый Антон и этот старый, пахнущий махоркой и спиртом, мужик. У Антона застонали ребра, когда Никифор сжал его в охапку. Видно было, что старик к нему прикипел за последние пару месяцев, и, кажется, видел в нем своего недавно почившего сына. Этот простой психологический феномен в последние пять лет стал повсеместным среди пожилых оставленных людей. Антон тоже был не каменный, и потому хотел расставание как можно скорее прекратить, пока не сморозил чего ободряющего. Так хотелось бы ему сейчас улыбнуться, да гаркнуть Никифору в лицо: «Будем живы, дед! Скоро свидимся!» Да только врать — вообще-то грех. Поэтому Антон ничего не сказал, лишь смахнул аккуратного со стариковских плеч грязный снег, похожий на плотную овсяную кашу. Прихватил легкий чемоданчик, кивнул Никифору, и уверенно побрел к платформе. Не оборачивался — боялся, что повернется, а тень под аркой все стоит и смотрит ему вслед, а может и того хуже — неловко по-пьяному машет. Такого он бы не пережил, и наверняка бы стыдно разрыдался. Антон шел вперед, месил с усердием сугробы по нечищеной дороге. Шел мимо остановившегося завода, мимо доходного домика с неясным светом керосинок за занавесками, и почти переходил на бег. Свернул за угол, и только потом обернулся. Хотя, в общем-то, зачем уже? Прошел еще два квартала, брехали собаки, пахло уличным костром и мазутом. Обычный запахи города сменились приятным дыханием железных рельс. Тут снег был особенно грязным, почти черным от вечного паровозного дыма. Конечно, все здравомыслящие люди являлись на вокзал с главного хода. Забирались под каменные объятия красно-белого здания с часами-башенками, отогревались там в электрическом свете, ожидая свой поезд, и только потом выходили толпами на очищенный перрон. Но Антону сегодня такое не могло прийти и в голову — на вокзале всегда было слишком людно и шумно, не говоря уже о милиции и солдатских нарядах, которые шныряли по теплым углам, расталкивая разомлевших путешественников и требуя у них документы и мелочь. Он вышел наконец к рельсам. Повернул налево — туда, где начиналась длинная дощатая платформа. Пока шел — согрелся. Антон шел на свет яркого прожектора, мельтешащего в метели, как сердце мифического героя. Скоро он увидел черную махину паровоза, его толстые смоляные бока. От него шел жар, вперемешку с шипением. Платформа была высока, и на нее Антону пришлось забираться с трудностями. Сначала он подбросил на нее свой чемодан, потом подтянулся, закинул левую ногу, и лишь потом закинул себя на нее целиком. Со стороны это, должно быть, смотрелось комично — как выбирающаяся на лед каракатица. Антон осторожно, чтобы не поскользнуться и не расквасить нос о крепкий пол, поднялся, отряхнул налипшие на пальто черно-бурые комки. Пошел, считая вагоны. Их, как и полагалось, было весьма немного. Ему выпало трудное путешествие. Из Тамердорфа, холодной столицы, проехать в одном из этих вагонов длинную дорогу на Восток. На то было уложено в расписании семь дней. Это если конечно без Force majeure, без снежных заносов, без обрывов линий, без вечных военных дрязг на дороге. А в его стране без непредвиденного обстоятельства не случалось ни одной вещи, особенно сейчас, когда бардак стал еще страшнее. Его страна была огромная и бесхозная. Она всю свою историю была блестяще бедной, яркой, как открытка к празднику на дешевой почтовой бумаге. Уважаемая империя, которая просто взяла, да и лопнула сама собой. Теперь на Западе ее зародилось что-то новое и непонятное, Антоном презираемое, а на Востоке, куда не дотягивалась еще окончательно новая власть, все развалилось. Директории, Воеводства, Краины и Округа — на Востоке это перемешалось и стало гремучим варевом. Но там было главное, что Антону было так сильно необходимо — туда еще не дотянулись республиканцы со своими отторгающими нравоучениями и железным кулаком. Его вагон был третьим к паровозу. Зеленый, с облупившейся краской. Некоторые его окна были забиты досками поверх листового железа. Под окнами кто-то сердобольный прибил бордовый флаг, новый республиканский символ, с броским лозунгом. Однако непогода превратила длинный стяг в замороженную тряпицу, из-под которой на мир взирал с недовольством помятый издырявленный бок. Как и многие другие вагоны, этот пострадал на неуютных родных дорогах. Справедливости ради, выглядел он не лучше и не хуже остальных. Антон сверил время — оставалось еще десяток минут до отправления. Безмятежно осмотрел нутро своего временного дома через стекла. Там уже копошилась жизнь. В дореволюционных купе, сверх меры богатых, но потасканных, были люди совершенно разного достатка и одеяния. Были дамы в шляпках, мужчины в черных глухих костюмах, с круглыми очками на переносице. Были старики и какая-то рвань. Из одного окна на Антона смотрел глазами-щелочками азиат. Узкое лицо, нос-картошка, грязные волосы, выбивающиеся из-под черного картуза. Антон поспешно отвернулся. Такой вот интернациональный экспресс. Начальник вагона стоял в дверях. Пальто с ободранными ливреями неловко сцепилось на его животе. Он долго и вкрадчиво проверял документы Антона. - Студент? - спросил он, нагло рассматривая худые антоновы сапоги. - Студент, - повторил Антон. - И куда же ты едешь, студент? В билете все было написано черным по белому. Вопрос Антону не понравился. - Изучать восточные культуры. В антропологическом смысле. У меня и предписание от университета есть. - Давай взглянем на твое предписание. Антон замешкался, давать или давать? А вдруг пузатый позовет оскорбится, по той или иной причине, да и позовет подмогу. Антон на миг представил, как больно бьют солдатские сапоги. Дернулся. Протянул начальнику вагона сложенную вчетверо бумажку с водяными знаками. Он даже не пожелал ее рассматривать, должно быть, работал не первый год, и выучил все купюры по фактуре. Спрятал в карман и улыбнулся: - Новой Республике нужны ученые граждане. Потому и купе у вас будет — закачаетесь. Может, чайку по отправлению? Поразительно, как быстро этот черт превратился от хрусткой купюры в верного пуделя. Антона скрутило, будто он увидел таракана. Молча прошел в вагон, получив у начальника ключ от купе. Лучшее купе ютилось у отхожей. Зато было и правда чистым, и всего с двумя диванами. В остальных, Антон это видел в окна, кое-где развесили деревянные полки. Тут же все было вполне хорошо — и диван с проплешинами был мягок, и зеркало на двери, хоть и треснувшее, не потемнело. Электричество тоже было — одинокая лампочка на голом проводе, свисавшая с потолка. На билете Антона так и было написано — купе первого класса. И хотя оно было отвратительно дорогим — остальных билетов уже не было вовсе. Брали за два дня до отправления — впопыхах. Места тут было даже больше, чем в последних его жилищах. Под дубовым окном гудел радиатор, распространяя вокруг себя удушливое тепло. Антон разомлел, чувствуя, как по его шапке стекает талый снег. Попытался открыть окно, со скрипом поддалось. В купе полетели мороженые хлопья. Антон снял пальто и куртку со свитером, оставшись только в белой рубахе не по размеру. Достал папиросы и спички. Закурил и высунул голову в окно, всматриваясь в далекие вокзальные часы. Отправление должно было уже минуту как случиться, но ни свитка паровоза, ни шума стучащих дверей, так и не было слышно. Невольно Антона посетила неприятная мысль. «Сдал, жирный». Да нет, когда бы успел. Вон, стоит все так же, закрывая пузом проход. Увидев лохматую голову Антона, просунутую в окошко, начальник вагона улыбнулся, демонстрируя желтые зубы, и вежливо наклонил голову. - Что стоим? - спросил Антон, и подумал, не было ли слышно в его голосе беспокойства? - Важная персона опаздывает, мастер. Как только приедет — и сразу же помчим. Иш, какие слова выучил. Мастером назвал. Последние два года, когда власть Новой Республики установилась в Тамердорфе окончательно, все внезапно стали мастерами. Зато не осталось больше никаких господ. Просто одни мастера были мастеровитее других. Стояли еще пять минут. Замерзла шея, Антон вернул голову в купе. Долгая стоянка его дразнила. Отчего-то захотелось чаю. Наконец послышался хруст — к вагону кто-то шел, и Антон вновь занял свой наблюдательный пост — хотелось посмотреть в глаза тому богатому мастеру, который задержал отправление. Шишка-то наверняка знатная. То, что он увидел у вагона, заставило Антона похолодеть изнутри. У входной двери стояла туча людей. Они были тепло одеты, но спинах у них болтались длинные винтовки. Возглавлял процессию высокий человек в плоской фуражке. У него на поясе Антон сразу приметил толстую кобуру. Солдаты косились на него, но отчего-то с рассеянным от скуки и рутины любопытством. И бежать, хватать его за грудки, вытаскивать через окно наружу и бить, бить, пока не вылетит весь дух, никто не собирался. Статный мастер в фуражке, никак высокий правительственный чин, тоже не собирался садиться в поезд. Он закрывал собой вид на нечто возвышенное и легкое — женщину, которой Антон не видел. Он мог лишь сказать, что она была невысока, у нее была хорошая обувь, и высокий меховой головной убор. Такую чистую, новенькую и ладно справленную одежду Антон не видывал, наверное, уже с год. Женщина вежливо попрощалась с человеком в фуражке, и тот попытался ее обнять, но она впрыгнула в вагон, и весело загоготала, отчего уши Антона свернулись в трубочку. Не такого голоса он ожидал услышать. - Закрывай! Поехали! - кричала она на начальника вагона, хохоча без продыху. Голосок у нее был слишком звонкий для этих мест. Начальник вагона поклонился солдатам (намного ниже, чем Артему, отклячивая пятую точку на недостижимые для нее высоты), махнул красным флажком, и дверь захлопнулась. Паровоз издал гудок, сразу же тряхнуло. Антон поспешно закрыл окно и сел на диван. Лампочка раскачивалась, рисуя на потолке и стенах причудливые тени. Антон почувствовал, как свободно ему стало вдруг дышать. Все-таки уехал. Отправился. Теперь попробуйте догнать. Нет, конечно, если захотят, то нагонят, и выдернут из него все, что нужно. Но так ли просто его будет найти? За окном стало темно. Освещение платформы кончилось. Оно и к лучшему — Антон больше не хотел видеть и куска этого проклятого города, со всеми его реками и мостами, трамвайными ветками, лошадиным ржанием. Тамердорф уносился назад, небыстро, словно силясь еще схватить поезд своими лапами. За хлипким окном раздался лай собак. Вокзальная стая бежала за поездом. Антон видел это неисчислимое количество раз, и вжимал плечи, когда звери пробегали мимо, пытаясь укусить поезд в угловатые бока. Но сегодня они были будто бы во сто раз свирепее. Они бежали на поездом нестерпимо долго, будто тут было что-то, принадлежавшее им по праву. Или, может, по крови. Дверная ручка дернулась, но дверь купе не поддалась — Антон закрыл ее изнутри. Еще раз. С той стороны бодро постучали. Антон вдруг ощутил, насколько он непоследователен в своих мыслях. В его купе оставалось еще одно место. Значит, оно предназначается именно той женщине. Это было весьма странно — обычно женщины, тем более такого сословия и связей, не путешествуют одни. А если все-таки понесет нелегкая — у них всегда хватает капитала выкупить хоть весь вагон, и провести время в одиночестве. Что обычно делают такие дамы? Читают поэзию и хлещут шампанское? - Один момент! - крикнул Антон — Подождите! Только найду ключ. Ключ был в замочной скважине, как ему и полагалось. Антона заботило другое. Он бросился к своему чемодану, раскрыл его. Нащупал на дне жесткий сверток и немедленно достал его, размотал. Никифор старый и пьющий, конечно, но какой молодец — все ладно сделал. Антон достал из свертка тугую пачку денег, хрустящих и пахнущих краской, будто только с Монетного двора (откуда взялось у Антона это «будто»?), сунул их в карман. Затем осторожно, как маленькое живое существо, ухватил за ребристую рукоять револьвер, и спрятал его на поясом, натянув свитер. Остальное добро затолкал назад в чемодан. Вряд ли его соберутся убивать, тем более женщина, тем более, столь богато одетая и влиятельная. Но Антон здраво полагал, что лучше всегда иметь в рукаве запасной козырь.