Волчица и время

Мать говорила — всегда ищи выход. Не бойся повернуть в темноту. Хогин дрожал. Ему было холодно и обидно. Глаза не видели ничего из-за пелены застывших в глазах слез. «Как такое вообще случилось?» - так он думал, пока шел, прячась в тени улиц. Жался к желтым стенам домов, не боялся сосулек, угрожающе свешивающихся над его головой. Натурально побитая в драке псина. Нос противно саднил. Хогин прикладывал к нему твердый комок снега, задрапированный красным. Сломанный нос — жалкая плата за провал. Самое меньшее из зол. Хогин часто оборачивался. За собой он оставлял на тропинках красные точки. Почти также верно, как и след из крошек — запорошит в минуту. Погони за ним не следовало. Однако, лишь только вдалеке всхрапнет лошадь или послышится пьяный крик — Хогин прятался в ближайшем дворе, вжимаясь в стену и задерживая дыхание. Его путь был очень долгим. Времени было за полночь, когда он наконец-то добрался до квартиры рядом с Покровским храмом. Вошел в глубокий двор-колодец, озираясь. Все было спокойно и мертво. Хогин прислонился к стене и три раза резко свистнул, мол, не бойтесь, я один. Прямо у парадной возвышалась поленница, накрытая брезентом. Из-за нее выглянула тонкая фигурка Брехта. Хогин не видел наверняка, но точно знал, что в руке его скрывается карманный пистолет. - Свои, - процедил Хогин, и сам удивился, как его голос сейчас похож на лай — полный провал. Потрепали нас по животу, Брехтик. И засмеялся, кренясь к земле, как пьяный. Брехт ничего не сказал. Кинул на снег связку ключей и снова скрылся за поленницей. Это было лучшим доказательством того, что Хогин облажался. И больше всего виноват в том, что пришел. Не остался там со всеми. Хогин поднял ключи, открыл парадную и положил ключи на поленницу. Черная перчатка схватила их незамедлительно, не успел Хогин скрыться за дверью. В парадной было стыло. Хогин, шмыгая носом, поднялся на второй этаж и постучал секретным стуком. Открыли незамедлительно, впустили в квартиру. Не разуваясь Хогин метнулся в кухню, потом в гостиную, в поисках Астафьева. Обнаружил его, заспанного, в ночном колпаке, выходящим из спальни. - Полный провал. Всех убили. Я один. Лицо Астафьева осталось непроницаемым, как у древнего тотема. - Всех? - Марата, Гришу, Тройкина. Ничего не вышло. Последнюю фразу Хогин практически проорал сквозь слезы. Он ухватился на дверной косяк, согнувшись в три погибели. Представил себе ребят, с которыми три часа назад выходил из этой парадной, балагуря. Все мертвые, как один, сейчас уже наверное лежат в ближайшем околотке. Один к другому. Бледные, чуть теплые. Хогина чуть не стошнило. Астафьев схватил его за шкирку, как нашкодившего щенка. Протащил на кухню, где уже собрались другие. Лида вскрикнула и выронила из рук блюдечко, заменяющее ей пепельницу. Оно разлетелось в куски. Фридман испуганно, по-мышиному, уставился в пол, обхватив голову руками. Хогина усадили на стул. Стали расшнуровывать ботинки. Сняли пальто, стали поочередно нажимать на ребра, искать кровь. Крови не было. Откуда-то в руке взялся лед для носа. На столе — тазик с теплой водой и красное вафельное полотенце. Астафьев наливал в грязный стакан что-то прозрачное и пахучее. - Умойся, - приказал он, и Хогина толкнули к столу так, что он чуть не упал. Вода в тазике после первого же омовения стала тошнотворного цвета. Астафьев протянул ему стакан: - Выпей. Хогин выпил. Горло прожгло насквозь, желудок собрался в комок, а из легких вырвался клекот. Стало тепло, даже жарко, и Хогин опять повалился на стул. Все ждали. - Как так вообще случилось? - запричитал он, и стал оттого еще более жалок. Лида вжалась в подоконник, задыхаясь от надрывного бабского воя. - Они знали всё! Кто-то им все выдал! Иначе как так можно? - Сколько их было? - Человек двадцать! Я не помню. Много. Просто тьма, - Хогин вздохнул, взял себя в руки. Спирт все еще полз по пищеводу. Нужно было отрапортовать подробно, как солдат. Он же солдат, верно? Не простой дворовый пьяница или трясущийся бюргер. От его ледяного спокойствия сейчас зависело многое. Хогин задержал дыхание, считая до десяти. Сердце колотило в ушах. Он забрался в свою голову, силясь поймать утекающее из рук спокойствие. Вспомнил, что не боится умереть, и стало как будто легче. - Четверо по крышам. По окнам — человек восемь. Остальные в грузовике. Как началось — высыпали все. Мы укрылись в подъезде напротив. Провал. Астафьев повторил последнее слово - «Провал» - не обреченно, как Хогин, а как констатацию факта. - Гришу почти сразу убили. Его Марат тащил, а Гриша уже мертвый был. Не кричал. Лида траурно взвыла. - Мы с Маратом ушли, Тройкин остался. Не знаю, долго ли он сдержался. Маратика с смежном дворе убили, там тоже были. Был один. Значит, двадцать один... Астафьев наклонился на мокрым кровящим лицом Хогина: - Как ушел? - Тот, который Маратика убил, - Хогин прихрюкнул и зло сплюнул кровавый сгусток в таз — один. Ударил меня. А я его ручкой, ручкой... В доказательство этого Хогин выложил на стол револьвер. Его рукоятка, ровно как и рукава шинели, была в плотных красных корках. - Он за дверью прятался. Вышел бы я первым — он бы меня в спину. Но нет же... Потом нормально шел. Убёг. Следа не было. Но Астафьева это не смягчило. Он крепко взял Хогина за плечо. Выругался, грязнее некуда. Он не думал и минуты — этот смелый великий человек в ночном колпаке. Он уже знал, что делать. - Выходит, всё, - спокойно произнес он, выпрямившись — «Комочум» распущен. Они скоро будут здесь — нужно, чтобы тут не было никого. Жгите бумаги. Фридман послушно засеменил к сейфу. Лида открыла окно и позвала Брехта, но он оставался на месте. Хогин проникся к нему глубоким уважением — его дозор все еще оставался для них последней линией обороны. Они — его рушащаяся семья. Крепкая, отлаженная. Теплая, как молоко с медом. За всех за них Хогин был способен переступить через самого себя, как бойцовая собака вцепиться кому-нибудь в глотку, и потрошить до смерти. - Я останусь. Астафьев, дай мне винтовку. И гранату дай. У тебя есть, я видел... - Иди в жопу, - Астафьев послал его мягко, но оттого стало лишь больнее. Хогин почувствовал, как сильно его сейчас ненавидели. Потому что все умерли, а он нет. Пришел. Принес эту дрянную весть. Через полчаса квартира была покинута. Напоследок Астафьев собрал всех, тепло одетых и напружиненных, в гостиной и держал последнее слово. - Всё. Наигрались. Схоронитесь в закутках. Два-три дня не показывайте носу. Залижите раны и выбирайтесь из города, кто туда. Даю слово офицера, что всех вас найду, когда придет срок. Все молчали. Астафьев и Лида ушли белой лестницей. Фридман — черной. Хогин — подвалом, в другой двор. Брехт так и остался стоять за поленницей. Даже и не думал двинуться. Когда Хогин выбирался на божий свет улицы, он кажется услышал по ту сторону дома два выстрела. Или, может, сквозняк просто хлопал железной дверью. * В дверь снова нетерпеливо постучали. Антон, поворачивая ключ, еще раз воровато осмотрел купе, не забыл ли чего выдающегося? Нет, все было запрятано. Нарисовав на физиономии гримасу дружелюбия, аккуратно открыл дверь. Предвкушение увидеть свою внезапную спутницу было несказанно велико. Какое же разочарование ждало его, когда он вновь лицом к лицу столкнулся с начальником вагона. Он был, кажется, сильно напуган, многочисленные складки на его лице дрожали, и вообще представлял он из себя зрелище неприятное настолько, что хотелось дверь немедленно закрыть. - Что же вы заперлись? Не стыдно ли вам? - запричитал начальник, трясясь плечами — Заставляете ждать дорогого гостя. Дорогой гость выглядывал из-за плеча накинувшегося на Антона борова, и широко улыбался, хлопая большими, какие себе позволит не каждая лошадь, глазищами. Антон не мог ничего с собой поделать — с интересом впился взглядом в незнакомую ему женщину. Ее личико, нарисованное самыми тонкими кистями, притягивало и заставляло чувствовать Антона то ли мальчишкой-гимназистом, то ли испуганным ягненком. Таких невероятных женщин в его воспоминаниях можно было пересчитать по пальцам одной руки. Они лавировали в красивых платьях по проспектам Тамердорфа, когда еще даже не началась война, а потом либо попрятались, либо исчезли на заграничных курортах. И даже их Антон видел разве что издалека — подойти ближе и изучить их аристократическую красоту ему не позволяли сословие и отвратительная бедность. А вот она — стоит перед ним, такая хрупкая и захватывающая дух, натурально музыка или древний божок, и смотрит на него нагло, так что хочется немедленно покинуть купе через окно. Антон протянул ей руку, мозолистую, обмороженную, но тонкую, доставшуюся ему от матери. - Березин, - опять поймал себя на мысли, что звучит несолидно и немного заикается. Начальник вагона чуть задохнулся от его наглости, блеснул мышиными глазками и Антон одернул руку, словно ошпарился. Должно быть, он переступил какую-то этическую границу. - Пани может не представляться незнакомым людям, - реплика пролетела мимо Антона, обращаясь, очевидно, к его соседке — Я очень сожалею, что вам не нашлось целого купе. Но мастер Березин не будет против, если где-нибудь в Секирске он переедет в другой вагон. С такими же блестящими условиями. Антон краем глаза зацепился за отклеивающиеся в углу обои. Ему не оставалось ничего, кроме как вежливо кивнуть. Такой расклад был даже лучше. И тут она взяла слово. Ее голос был кроток и мягок, как у исполнительниц романса. - Я очень благодарна вам за службу, герр Грушин, - выходит, такая была фамилия у начальника вагона. Антон с удовольствием отметил, что фамилия оказалась подходящей, скользкой и мягкотелой — но мастер Березин меня нисколько не смутит. Напротив, в дороге очень важно иметь рядом кого-то, с кем можно поговорить. Ведь я права, правда? Она улыбнулась. Антон никогда и не мог подумать, что улыбка, даже женщины, может быть одновременно и кроткой, и плотоядной. У незнакомки кроме миловидной мордочки был еще и чарующий западный акцент. В нем плескались, накатывая на берег, соленые волны. Кричали чайки. Антон слышал такое неоднократно, мало ли иностранцев бродило по Тамердорфу в лучшие его годы. Однако впервые оказался очарован. - Всегда приятно путешествовать с добрыми людьми, - согласился Антон, но улыбаться не стал, лишь легко кивнул. Грушин расплылся в услужливом оскале, бросил на Антона недоверчивый взгляд. Но деньги, всученные Березиным на входе, кажется, еще не потеряли свою волшебную способность, и начальник поезда не обмолвился с Антоном и словечком. Помог занести и уложить под диван женские коробочки и чемоданы, спросил, не желают ли мастера пассажиры отведать теплого чаю и сразу же удалился к себе в берлогу. Дверь захлопнулась. Они остались с незнакомкой одни. В неловком молчании, Антон закрылся от мира, устремив взор в окно. Снег собирался на окне. В черную пустоту ночи впрыснули серо-коричневые гуашевые краски. В небе проявились мелкие облака. Светало. Паровоз уверено пролетел мост над замерзшим каналом, под выцветшей ковровой дорожкой, загремели с новой силой колеса. Перед Антоном развернулся во всей красе могучий умирающий исполин — его родной город. Пустой, с завывающим по загривку ветром и снежными зарядами, с храмами и башенками. С широким, звенящим трамвайной жизнью, проспектом. Вдохновляющий и гнетущий каменный демон. Антон постучал пальцем по стеклу, в желании в последний раз прикоснуться к уходящей ненавистной родине. Тамердорф, лишь чуть освещенный рассветом, заполнялся дымом заводских труб и горячим паром. Еще немного, и он совсем скроется из виду, пропадет в снежной пыли и саже. И тогда Антон наконец-то оторвется от всего, что стягивало нитками его голову. Теперь был он, поезд и монструозная железная линия, ведущая на восток. Западно-Восточная железнодорожная магистраль. Антону было даже страшно подумать, какая она огромная, эта припорошенная снегом змея, сложенная из рельс и шпал. - Такой потерянный, - сказала его спутница, облокотившись на столик и приложив кулачок в перчатке к подбородку. Антон вздрогнул и посмотрел на соседку. Ее взгляд был спокоен и кроток. Лицо аристократки, домашней замученной принцессы. Широкий рот с тонкими губами, покрасневшими от тепла вагона. Вздернутая черточка носа. Глаза, и без того заметные, светились яркими радужками. В цвет глаз были и волосы — прямые и длинные, ниспадающие к узким плечам. Тончайшие руки свободно лежали в рукавах хорошего (наверняка, импортного), каракулевого пальто. Антон бросил мимолетный взгляд на обувь — то была старая привычка всех бедняков и маргинальных элементов — узнавать человека по обуви. По каблуку, по сбитому носу, по цвету и форме набоек. Ничто не говорило о человеке больше, чем его ботинки. С ботинками все было в полном порядке. Антон остался доволен. - Кто? Я? - он постарался изобразить голосом безмятежность, чувство ему незнакомое, и не смог, потому как женщина, снимая головной убор и обнажая высокую прическу, лишь снисходительно хохотнула. - Нет. Этот город. Он как будто не знает, куда ему дальше податься. О тебе я такого сказать не могу. Антон был уязвлен тем, что неизвестный человек, тем более женщина, так спокойно может назвать его на «ты». Попахивало глубочайшим неуважением к его персоне. Эта молодая, пышущая энергией жизни и теплом, секуха, немногим была старше его, но уже позволяла себе такие смелые выпады. Ей было не более тридцати, хотя выглядела она совсем еще девчонкой, только сложившейся. Она могла легко обмануть кого-нибудь своим неопределенным возрастом, но не Антона. Слишком много дорог он исходил и многих людей встречал. Маленькая собака, остающаяся до старости щенком. Березин примирительно улыбнулся, и ничего не ответил. В ее словах, если так подумать, не было ничего плохого. Когда два человека, застрявшие вместе в тесной коробке, неделю пыжатся, дабы выдать из себя что-нибудь вежливое — это ли не наказание? Лучше так, по простому. Закрыл глаза и облокотился на спинку дивана, с удовольствием наблюдая, как свет лампочки горит на закрытых веках. Его охватила душная усталость. Спина приятно ныла, усталая, замершая. Антон уже очень давно не спал. Может, уже целую вечность. - Как вас зовут? - спросил Антон и зевнул. Она внимательно на него посмотрела, Антон почувствовал это. Как будто насмешливо изучала. - Хоро. - А что, хорошее имя. Даже если и ненастоящее. - Вполне себе настоящее! С чего бы мне представляться чужими именами? Антон расцепил ресницы, осторожно наблюдая за ее реакцией. Хоро внимательно смотрела на него, сцепив пальцы, показывая свое раздражение. Он чуть было не рассмеялся, какая же все-таки непосредственность могла скрываться в этой хорошенькой голове. - Бросьте злиться, я верю. И правда, очень хорошее имя. На ощупь нашел свое пальто и накрылся им, как одеялом. - Что вы скажете, если мы выпьем за знакомство. Наверняка у нашего проводника в купе все полки заставлены брютом. Нужно лишь посулить ему пару злотых. Но не сейчас. Сейчас я сплю. - В этой стране очень много пьют, - посетовала Хоро — Сначала мне это нравилось, а потом стало беспокоить. Антон пожал плечами. Он уже много месяцев не пил ничего, кроме крутого спирта — другое горячительное было для него преступно дорогим, как и для доброй половины жителей Тамердорфа - даже краюха хлеба в городе доставалась ударным трудом, что говорить об алкоголе. Сейчас же, когда деньги жгли худой карман, он почувствовал себя легким и щедрым. К тому же, когда в последний раз он мог себе позволить вот так спокойно насладиться женской компанией? Даже если Хоро окажется редкостным хамлом, то так даже лучше, чем будь она чопорным восхищающимся снобом, каких Антон часто встречал у филологического факультета. Детская непосредственность в движениях и лихой взгляд выдавали в ней хорошего собеседника и достойного выпивоху. А что еще, в общем-то, Антону было нужно? Ровным счетом ничего. Он и сам не заметил, как из размышлений провалился в глубокий спокойный сон. * Хоро табачный дым казался раздражающим, потому она выдворила Антона в коридор. Уже перетекло за полдень, за заиндевевшими окнами проносился нетронутый цивилизацией пейзаж. Сугробы в этих местах оставались нетоптанными, а деревья сгибались к земле под тяжестью перламутровых блесток. На отдалении дай бог в полторы сотни верст от столицы было сладостно безлюдно и дико. Березин уставился в лесной массив, пролетающий перед вагоном, в сплетенных голых ветках ему воображались знакомые всю жизнь пейзажи: трамвайные провода, вычурные фонари и далекие заводские строения. Наверное, никогда он еще не отдалялся от Тамердорфа, набившего оскомину, так далеко и быстро. Как и следует детям городов, он оказался побежден первобытной красотой нетронутого веками леса, хватал ее жадно, боясь не напиться вдоволь. Вертел в пальцах тлеющую цигарку, воровато оглядывался и бросал пепел прямо себе под ноги. Урбанизм насильно приучил его к многообразию. Раскрывшаяся же перед ним картина была свежа, единообразна и гармонична. Антон напрягал зрение в попытках разглядеть в лесу животный след, но какое там — всё живое, приучилось не ходить на дорогу, где проходили чадящие паровозы. И все-таки звериная жизнь его притягивала. Как и все дети, Антон в отрочестве зачитывался колониальными романами — тонкими брошюрками с литографиями слонов и тигров. В сказках о смелых цивилизованных воинах, налаживающих мир и процветание кровожадных глупых пигмеев, звери всегда восхищали Антона. Они были куда умнее и рациональнее человека: хитрили, молчали и не убивали никогда больше, чем могли съесть. Докурив, Березин спрятал пожелтевшую папиросную гильзу в кармане галифе и потянулся, пофыркивая от удовольствия. Хоть сон его был крепок и легок, тело продолжало изнывать под весом прошедшей недели. Березин решил пройтись. Следуя по вагону, он осторожно разглядывал попутчиков, выискивая по привычке тех, кто мог представлять для него угрозу. Последние годы это было своеобразной традицией — наблюдать за случайными встречными исподлобья, смотреть на их одежду и карманы брюк — не оттягивает ли их что-нибудь тяжелое и металлическое. Соседнее купе было открыто и шумно. Проходя мимо него, Антон бросил взгляд на копошащуюся толпу из пяти мужчин, переваливающихся с места на место, распаренных и красных. Звенели бутыли, сигаретный дым слезил глаза, но суровое цеховое веселье тут продолжалось, кажется, с самого отправления поезда, и грозило закончиться лишь на конечной станции. Неизвестно, как все эти люди собирались уживаться в этом крошечном мире. Пятеро мужчин, с большими горбатыми носами и растительностью на лице, достойной священника или возницы, выпивали и закусывали. На полу купе расположились деревянные ящики, накрытые пятнистым брезентом. Антон удивленно обнаружил, что из ящиков торчат кудри кинопленки, а под ногами одного из мужчин, невысокого и щетинистого, на него смотрит блестящий никелем объектив. Должно быть, от киноаппарата. Бог послал Антону в соседи киношников — персонажей в любом приличном обществе уважаемых за умение много пить и оставаться на ногах. Предположил, что они документалисты, потому как их было немного, среди них не было эстетствующих актрис и напудренных манерных актеров. Документалисты у Антона вызывали уважение, потому как в киносреде — это всегда самый отчаянный подвид. Одного из них, самого тощего и пьяного, в пылу спора назвали по фамилии — Кауфман, и Антону эта фамилия показалась смутно знакомой. Хотя в кино он в последний раз был еще школяром — и то, на иностранной фильме про гениального сыщика и его недалекого компаньона. Второе купе было откровенно скучным — в нем обретались три тихих солдата-доходяги с костылями. Ехали молча. Среди них выделялся лишь отмеченный Антоном ранее мужичок с раскосыми глазами-щелочками. Он восседал на засаленной подушке, и пялился в окно. Антон буднично отметил, что у узкоглазого не хватает ног. Ордынец почувствовал загривком взгляд Антона, развернул к нему свое приплюснутое лицо и широко улыбнулся, демонстрируя дырявые желто-черные резцы. Внутри Березина похолодало. В третьем нумере играли в карты лопоухий мальчишка в армейской форме и седовласый старец с личиной предводителя дворянского собрания. Им обоим, кажется, было неловко от того, что они оказались рядом. В комнате веяло холодным перемирием. Остальные купе не представляли для Антона ровно никакого интереса. Одно из них было наглухо закрыто, изнутри раздавался отчаянный детский плач а состояние двух других можно было с натяжкой назвать нежилым. Двери были сняты, окна заколочены досками и закрыты железным листом. Вместо диванчиков взору представали груды сора и досок. Об электричестве даже не стоило и заикаться. Кому-то очень хотелось заиметь в вагоне небольшой передвижной сарай. Дверь к начальнику Грушину всегда оставалось открытой, но у Антона не было и намека на желание подходить к этой цыганской каптерке. Развернувшись на носках, Антон медленно зашагал к себе. Еще раз перекурил, наблюдая за снежным простором. Киношники заплетающимися языками тянули старую революционную песню: - Из горнила времен, мы выйдем могучей толпой. Сбросим оковы и крикнем могучею глоткою «Хватит». Мир, полный лжи и голодных скитаний, мы все вместе бесстрашно перевернем... Как же это было зло и бесстрашно, и притом так глупо и недальновидно, думал Антон, туша папиросу об оконную раму, и входя в свое теплое купе. Когда он проснулся, Хоро стала еще тоньше и хрупче, чем он представлял ее при знакомстве. Сбросив с себя зимние одежды, она предстала перед его сонным взором в прекрасно пошитом дорожном костюме — широкополой черной юбке, белой отглаженной блузе и жилете, за который Антон прошлой холодной зимой не раздумывая бы убил. Ее высокая элегантная прическа, закрывающая уши, однако, осталась в неприкосновенности, и Березин заподозрил Хоро в бессмысленной показухе. Стоит ли вообще в дорогу собирать волосы в такую конструкцию? Наверное, понять это мужчине было никак невозможно. Когда Антон вошел, Хоро нависала над картой, разложенной на столике вместо скатерти. Прямо на карте расположилась снедь. В районе Тамердорфа (на карте еще названного своим старым довоенным названием) возвышалась зеленая винная бутылка. Над Северным морем многочисленными планетарными спутниками катались желтые яблочки. На Восточном ледяном плато, вторгнувшись левой ногой на границу другой державы, лежал жареный цыпленок на бумажном пакете. Все, кроме винной бутылки, пани Хоро выложила из шляпной коробки. Цыпленок, хоть и был уже холодным, изумительно пах ресторанным маринадом, и Антону стало дико грустно от того, что он не имел на него никаких прав. - Курение в столь юном возрасте обязательно приведет тебя к преждевременной смерти, - насмешливо бросила она, не поднимая задумчивых глаз от карты. Антон пропустил это мимо ушей. В то время наука еще не снабдила слова Хоро неоспоримыми доводами. Антон устроился на свой диван, нет, да поглядывая на развернутый Хоро пир. Интересно, правда ли она изучала карту, или же просто думала, с какой стороны наброситься на свой обед? У них не было бокалов, но это не может смутить настоящего путника. Антон взял увесистую бутылку, сорвал сургучную печать и и выдрал податливую пробку. Горлышко довольно хлопнуло, призывая его к возлияниям. Запах красного вина защипал в носу. Антон приподнял бутылку над головой. - Наверное, за то, чтобы дорога была легка. - И прибытие не запоздало на лишний месяц, - пробубнила Хоро себе под нос, водя пальчиком по желтому пергаменту. Вино было нестерпимо молодым, и с первом глотком в голову Березина проникло волнующее головокружение. Вдохнув воздуха, он разомлел под придавившим его виноградным теплом. Протянул бутылку Хоро, но она отчего-то не спешила ее взять. Странно, Антону казалось, что всего полчаса назад она также мучилась жаждой. Сейчас же она была очень сосредоточенна, как пожилой ростовщик. - Не могу взять в толк, как в этой дурацкой стране вообще что-то работает. Каждую секунду, кажется, здесь все кардинально меняется. - Мы называем это «просвещенный бардак». Выжить в нем можно лишь тому, кто имел счастье в нем родиться. Хоро строго посмотрела на него и, свесившись через стол, молниеносным жестом отобрала бутылку. Антон примирительно улыбнулся: - Времена нынче не самые простые. Даже те, кто живут здесь, иногда путаются. И не стоит стесняться своего непонимания происходящего. Если это и успокоило Хоро, то она не подала виду. Она отпила вино, поставила бутылку обратно, и Антон в ужасе обнаружил, что бутыль ополовинилась только лишь за один ее глоток. Хоро скрестила руки в молитвенном жесте, открыто насмехаясь над его самоувереностью: - И не хочешь ли ты поделиться своей мудростью, о, юный? Объясни мне, почему поезд через всю страну, который должен идти не более трех дней, идет целую неделю? Это насколько же революция замедлила ваши поезда? - Не революция, а ее трудные последствия. Антон потянулся к карте, очищая ее от яблок. - Все просто, если приглядеться к происходящему. Никаких сложных уравнений. Но... - Березин поднял указательный палец, так, чтобы Хоро обратила на него свое внимание — рыночные отношения учат нас тому, что за информацию, как за товар, необходимо заплатить. - Вот как. И что ты хочешь взять с бедной девушки? - Допустим, половину курочки. Хоро понравилась его прямолинейность, это было заметно невооруженным взглядом. Она хитро прищурилась. - Какой наглый мальчишка. - Наглость — мирское название честности. Неужели бедному студенту зазорно стребовать с богача нехитрую мзду? Договорив это, Антон с сожалением понял, что попался в хитроумную ловушку женского разума. Следующая реплика Хоро, к сожалению, не удивила его. - Бедные студенты, - прошептала она заговорщицким тоном — ездят не в дорогих вагонах, а в разваливающихся теплушках, или же вовсе ходят пешком. Такое Антону было просто нечем крыть. - Однако, - она аккуратна поддела цыпленка пальцем, пододвигая его по карте к носу Антона, куда-то в район промышленного города Елизаветгофа — Наглость молодых меня всегда забавляла. Можешь взять одну ножку, покостлявее, и ни кусочком мяса больше. За это я не буду лезть к тебе с лишними вопросами, например, как это ты сочетаешь кучу денег в своем кармане и бедность, написанную на твоем лице. Это было справедливо. Антон перочинным ножом отделил от жареной птицы свою скудную долю и, сам того не замечая, проглотил ее в два мгновения, так и не распробовав толком всю прелесть блюда. К этому моменту, он не ел ровным счетом ничего уже третий день, и мясо казалось ему едой запредельно далекой. Хоро терпеливо выждала, пока он проглотит подачку и зальет ее вином, а потом заставила его выполнять договор. Антон, склонившись над картой, показал на двух ее концах две точки. - Это — Тамердорф. Столица страны, откуда мы сегодня ранним утром и уехали. А это, - он указал на восточный край, туда, где землю омывали никогда им не виданные моря — Владич. Наш общий конец пути. Но как из столицы добраться масимально безопасно на край света, если страна в центральной своей части скудно заселена и почти не освоена? Раньше такое путешествие превращалась в полугодовой смертельной опасный путь. На кораблях, санях, лошадях, а где-то и просто пешком. И все это по тяжелым морозам. Но наш предпоследний император, как только на то нашлись деньги и достойные исполнители, задумал построить железную дорогу на Восток. Большая Императорская магистраль связала Тамердорф, Секирск, Елизаветгоф, Токарск-на-Спице, Великий Спас, и, наконец, Владич. Получилась почти прямая линия дороги, связывающая крупнейшие и богатейшие города страны. Карту отпечатали еще до революции, и на ней все это объяснять получалось складно. Открыв свой чемодан, Антон достал химический карандаш, послюнил его, и прочертил им по карте жирную синюю линию между этими городами. И правда, вышла чуть ломанная линия. - По такому пути, если грамотно менять паровозы, а не заправлять один и тот же на каждом пункте, дорога займет три с половиной дня. Однако, несколько лет назад, после революции, Императорскую магистраль использовать перестали. В Тамердорфе и Секирске власть новореспубликанская, революционная. В Елизаветгофе стоит реакционистская армия генерала Таманова. В Токарске-на-Спице — зеленый корпус бывшего адмирала флота Полярова. В Великом Спасе никто не стоит, там вообще творится черт знает что, и власть меняется два раза на дню. Пускать новореспубликанские поезда по дороге, которая на две трети контролируется сепаратистами — как минимум глупо для новой власти. Пока гражданская война не кончится, поезда по линии насквозь ходить не будут. Но самое интересное не в этом! Антон победоносно закрасил Владич карандашом: - Во Владиче нет власти ни революционной, ни сепаратисткой. Как только началась столкновения на Импермаге (Императорской магистрали), во Владич вошли союзные войска стран контрреволюционного блока. И организовали там государство, не подконтрольное ни нашим, - Антон выдохнул — ни вашим. Дальневосточная Директория, de facto – это уже другая страна. Так как объявить войну всему цивилизованному миру в Тамердорфе никак не могут, а в спину уже дышит Таманов со своими армиями, и разбираться со всеми проблемами разом невозможно, поезда во Владич все еще ходят, просто объезжая неподконтрольные районы большими крюками. Антон принялся рисовать их новый маршрут — куда более извилистый и бестолковый. - Тамердорф — Секирск — Тальков — Приштойск — Владич. Вот. Новая Западно-Восточная железнодорожная магистраль. Не то чтобы безопасная или удобная — но, по крайней мере, не по линии фронтов. Новый маршрут был больше похож на букву W, нежели на адекватно выстроенную дорогу. - Вот отсюда и берутся четыре лишних дня, - задумчиво произнесла Хоро — Крайне неудобно. - Скажите спасибо пьяным матросам и голодным рабочим, - новая власть для Антона, ровно как и старая, была похожа на скабрезное ругательство. - Давай-ка меньше о политике и больше пить. Не стоить портить мне настроение, - приказал Хоро. Допили бутылку быстро. Антон выторговал себе еще и одно, самое неспелое и оттого кислое, яблоко. Они не говорили, потому что это было неважно, да и, наверное, лишним, многочисленно молчали, разглядывая интерьер своего временного дома и мелькавший за ним лесной массив. Пассажирская этика не позволяла Антону начать выторговывать у Хоро ее историю, ровно как и навязывать ей свою, выдуманную, ненастоящую от начала и до конца. Настоящую никто в этом поезде не должен был знать, Антон дал себе зарок: молчать о своих проблемах, даже если он будет вдрызг пьян или на смертном одре. Это было залогом всеобщей безопасности. Несколько раз выходил курить и к Грушину, выкупая у него новые бутыли с нектаром. В соседнем купе заснули пьяные кинематографисты. Закончились идеологические карточные игры. Только инвалиды продолжали сидеть так же, как и раньше, рассеянно пялясь перед собой, затерянные в своих далеких воспоминаниях. Странный ему все-таки достался вагон. Иррациональное смешение их всех, странных дефектных людей, отправлявшихся в далекое странствие, могло случиться только на дорогах его волшебной страны. Вечно недовольной и кругом обманутой. Оставался лишь вопрос: кем для него в этом вагоне, кругом гармоничном и разномастном, представлялась Хоро? Не хотелось верить, что она единственная оказалась в этой системе пришлым элементом. Она была из той жизни, когда вагоны еще были новенькими и летали по этим свежим дорогам, оборачиваясь от Тамердорфа до Владича и обратно в шесть дней. В них было всегда тепло и сытно, еду приносили из вагона-ресторана высокие стройные официанты. Тут было дорогое шампанское и свежие газеты. Или, может, никогда такого и не было, и все Антону просто изобразилось в голове? Нет, подумал он. Бред. Если не было, тогда против чего боролись эти горе-революционеры, занимая телеграфы и почтамты Тамердорфа? И что все эти разномастные офицеры-сепаратисты, раскиданные по обширной больной стране, по южным аулам и северным шахтерским городам, тогда с таким остервенением желают вернуть? И все-таки, Хоро пугала его. Своей простецкой таинственностью, возможно, и неугасающим актерским запалом. Она будто бы и не пыталась быть такой странной, а просто говорила, что думала, не стесняясь играла с Березиным в какие-то свои, им непонятые, игры, и получала удовольствие от своего выигрышного положения. А взамен Антон весь день чувствовал себя причастным к чему-то большому и возвышенному. Нельзя описать словами, насколько удачным было для него это спонтанное соседство, и, он выразил желание, чтобы в ближайшие дни ничего не изменилось, так и оставалось загадочным. В очередной раз вернувшись из коридора, он увидел, что Хоро, не справившись с трудным бездельным днем, завернулась в свое пальто и, не застелив, уже спала. Не было еще и полуночи. Чтобы выключить в купе свет, Антону пришлось, обернув руку платком, аккуратно выкрутить горячую лампочку. Он пристроил ее на столике, рядом с недоеденным сухим калачом — тем самым, который добросердечная старая жена Никифора спрятала в Антоновом чемодане. За день он весь ссохся и сыпался крошками, однако Антон все равно с удовольствием его ел, прикусывая им вино, и думал о том, как его старики сейчас поживают? Пьет ли Никифор в эту минуту, или же уже клянется старухе, что больше никогда так не будет? От этих мыслей Антону стало не по себе. Он в очередной раз задумался о том, что, может, уже никогда не увидит их спокойных морщинистых лиц. Березин положил себе под голову свой жесткий чемодан и вытянулся стрункой на диване, не удосужившись даже снять ботинки. Выпивая, он всегда знал, что по ночам будет часто просыпаться и убегать курить. Такова была его пьяная натура. * Антону снилась тревога. Хотя он спал, мысли в его голове не поблекли и не истерлись, а продолжали с удвоенной силой бегать в голове. Он хватался за них, в надежде найти причину своего страха, но вместо этого всегда находил что-то ненужное и пустое. Он будто висел в неудобной пустоте — без физических чувств. Как странный зверь, без тела, ощущающий, как пространство, черная пустота Вселенной, не холодная и не горячая, угрожающе сжимается вокруг него. Он висел в черной несуществующей клетке, сдавленный и немощный, и ему было крайне обидно за такое нечестное наказание. А потом вдруг его подбросило вверх и вправо, и он полетел. Тело оказалось легким, как у тряпичной куклы. Его тащило по пространству с невероятным ускорением, и ухом Антон услышал, как бьется посуда, как катятся предметы и падают тяжелые мешки. И сквозь это продирался визг — как будто кто-то измывался на расстроенной скрипкой. Антон упал, от удара в глазах засверкали бенгальские огни и тело отозвалось тупой пульсирующей болью. От этого он, ошарашенный, немедленно проснулся. Пальцы и правая щека лежали на толстых стеклянных осколках. Антон осторожно открыл один глаз, и увидел рассыпанные в пространстве узоры ковра. Он протянул руку, нащупывая затертый ворс, и со страхом обнаружил, что это уже не сон. Авария? Крушение? Антон трудно представлял себе, как это — попасть в катастрофу. Ему почему-то показалось, что обязательно сейчас должен случиться взрыв, и пока он поднимался, осторожно цепляясь руками за выступы кровати, он все ждал, когда же что-то вспыхнет и завоняет гарью. Ничего такого не было. Антон повернул тяжелую голову к дивану Хоро и увидел, как ее глаза, светящиеся, как у хищной кошки, испуганно наблюдают за ним. Она схватилась левой рукой за столик, и не желала его теперь отпускать. Ее волосы были причудливо взлохмачены, от прически не осталось и следа. В темноте они были больше всего похожи на стоящие торчком большие звериные уши. - Мы целы? - спросил Антон, потому что не был уверен даже в своем состоянии. Но Хоро не ответила и продолжала цепляться а стол, будто ждала нового удара. Я пойду и узнаю, что там, - Антон сам не поверил, что говорит это. Идти ему никуда не хотелось. Больше всего ему нравилась перспектива просто лечь назад и уснуть, но он отлично понимал, что это — недостойный и глупый поступок. Он осторожно поднялся, неуверенно ступая ногами по полу. Под ботинками хрустели остатки бутылки. Антон схватил пальто и немедленно ретировался из купе, где было светло от множества ламп. На ходу натягивая пальто, он почувствовал, как за спиной болтается за спиной револьвер, и чуточку успокоился. Киношники как будто и вовсе не заметили случившегося — все так же их дверь оставалась закрыта. Должно быть, их крепкий пьяный сон не мог бы быть прерван даже сходом с рельс. Инвалиды помогали подняться безногому ордынцу с пола. Из его странного носа текла тонкая красная струйка, трудно различимые глаза раскосились. Должно быть, он тоже неудачно упал. В дальнем тамбуре было безлюдно. Дверь наружу, открытая настежь, смотрелась, как портал в бесконечную снежную бездну. Но Антон, еще хмельной, ее не испугался и шагнул в пустоту. Полет был недолгим, Антон провалился в белоснежный сугроб по щиколотки, ветер растрепал его грязную шевелюру. Посмотрел налево, направо, и только тогда заметил проводника Грушина в расстегнутом кителе. Он впопыхах напялил верхнюю одежду прямо на желтую ночную майку, на засаленной груди блестел золотой крестик. - Мастер, почему не в вагоне! Немедленно вернитесь, - запротестовал Грушин, но ему было не тягаться с яростью Антона. - Почему стоим? - спросил. Грушин лишь виновато захлопал глазами. - Понятно. Принеси в мое купе свечку и горячей воды. Бросив эти слова, как собаке кость, Березин побежал, высоко поднимая ноги, к голове состава. У паровоза было светло и людно. Все проводники, кроме Грушина были здесь. Их возглавлял тучный бородатый дядька — как есть, в прошлом поп. Сейчас, наверное — начальник поезда. Были тут и пассажиры, но от них было мало толку. Они точно также спрашивали друг у друга, что случилось, но никто не мог дать внятного ответа. Антон растолкал локтями толпу, и увидел, на что все так возбужденно указывали пальцами. В сотне шагов далее по рельсам стоял еще один паровоз, направивший свое раскуроченное рыло им в сторону. Правда, на паровоз это было похоже в меньшей степени — больше на подводного монстра. Котел взорвался, определил Антон. Раньше он жил с матерью рядом с Тамердорфским депо, и видел множество таких вот раскуроченных уродов — их выставляли на всеобщее обозрение на тупиковых путях, а потом безжалостно резали на металл. Теперь, эта махина стояла на их пути, расхристанная и нелепая, расправив во все стороны щупальца кабелей и тросов. Снег вокруг паровоза оплавился и превратился в сад скульптур. У поверженного локомотива тоже крутился рой людей в одинаковой одежде. Поезд перевозил множество солдат. Отойдя к лесу, Антон приметил, что к паровозу было прицеплено лишь два вагона. С хвоста — обычный, такой же, как и у них, а в середине состава — весь черный и с решетками. Или банковский, груженый золотом, или, что было куда опаснее — тюремный. От толпы солдат отделились трое в хороших шинелях и теплых фуражках. Они подошли к начальнику поезда и завели с ним быстрый разговор. Разговор, кажется, заключался лишь в демонстрации удостоверений и раздаче срочных приказов. Начальник поезда внимательно слушал и кивал. Антон с сожалением определил, что его ботинки намокли, и ноги хлюпают мерзкой жижей. Он осторожно, переваливаясь с ноги на ногу, потопал назад к путям. Один из трех офицеров, командующих на аварии, заприметил одинокую фигуру Березина, и уставился на него. Антон не видел его лица, но странная птичья фигура развернулась в его сторону и смотрелась угрожающе. Каковы были шансы, что Березина узнают и так бесславно поймают на этом ночном разъезде? Антон ускорил шаг. Но птичья фигура сделала шаг в его сторону, другой, и уверенно зашагала за ним, держа правую руку в кармане. Антона охватила оправданная тревога. Сейчас начнется что-то нехорошее: проверка документов, дознание, шмон. Все это Антон уже проходил неоднократно, и выработал кровью и потом обязательную заповедь — избегать чекистов как огня. С ними он вел себя как с опасными собаками — никогда не убегал, пытался даже из мыслей извлечь страх перед этими людьми. Они брехали за его спиной, а Антон просто шел, притворяясь, что не слышит. Чекист что-то крикнул в его сторону, но шум паровоза спас Антона от этих звуков. Тогда чекист побежал, и тут уже Антон понял — кажется, сейчас ему настанет конец. Офицер с птичьим силуэтом приближался, и кричал, размахивая руками, и Антону показалось, что он выкрикивает его имя. К сожалению, это была не иллюзия. - Антон! Антон Березин! Ты? К сожалению, чекист не убил его на месте за неповиновение. Все оказалось гораздо хуже — Антон узнал его лицо, и внутри него все предательски сжалось. - Кац? Это и правда был Кац. Тонкий высокий человечек, сутулый и неказистый, с круглыми очками на переносице. Из-под его фуражки лезли непослушные черные кудри, и он невинно улыбался Антону, будто и не было на нем этой кровавой формы. - Вот так встреча! Они пожали руки. Антон на миг пожалел о том, что отбил его у хулиганов, когда они еще были малышами. Но Кац был очень рад его видеть. - Лет пять прошло, а я тебя узнал. Вот она память? Если бы дура не рванула, ведь не встретились бы? Божье провидение! «Или шутка дьявола», - сказал Антон про себя. Очень злая и не к месту. - Куда ты едешь? - Во Владич. Лицо Каца просияло. Оказалось, что ему невероятным образом с ними по пути. - Я должен был сесть на ваш поезд завтра в Секирске. Думал, уже и не поймаю его, подняли с кровати. Извини, что так вышло. Как будто в этом была хоть какая-то его вина. Кац что-то говорил, расспрашивал, но Антон только кивал. Он все еще не мог поверить в такую глупую судьбоносную встречу. Нельзя было поверить, что мальчик Кац, хилый и мирный, мог стать оружием революции. Сколько крови было на его рукавицах? А на этих девичьих кудряшках? Должно быть, много. По детской мордашке Каца кто-то замысловато протянул розовый шрам, из-за чего миролюбивая улыбка делала его похожим на кровожадного медведя. - С тобой все в порядке, Антон? - Кац аккуратно тронул его за плечо. Березин дернулся. - Тормозил головой. Холодно, Шурчик, мне надо в вагон. Антон надеялся, что такой выпад обидит Каца. Но Каца нельзя просто так обидеть словами. - Скажу по секрету, теперь еще увидимся. Сейчас вы оттолкаете нас в Токсор. Поезда разведут, и дальше я с вами поеду. Теперь уж я точно у начальника отпрошусь. -Такая встреча, Антон, такого не бывает. Что правда — такого не бывает. Кац попросил у него спичек, и Антон отдал весь коробок, лишь бы поскорее спрятаться. Еще раз пожали руки. И Антон убежал. На входе он снова гаркнул на Грушина, и, пока шел, чувствовал на своей спине его мерзкий взгляд. В купе все было бестолково разбросанно, никуда не делись и осколки. На столе стояла скупая свечка. Хоро встретила его на входе, приглаживая волосы и забирая их назад в монструозную конструкцию. По бледному лицу Антона, она наверняка поняла, что случилось что-то страшное. - Чуть не столкнулись с другим поездом, - пояснил Антон, сбрасывая пальто — Сейчас поедем дальше. Обошлось. Она не стала расспрашивать о подробностях. Это было очень правильно. Спокойно отошла к себе и задумчиво принялась водить пальцами над пламенем. Антон лег на диван, обхватив голову руками, и захотел завыть. Кац делал ему проблемы. Через полчаса поезд аккуратно тронулся. Они медленно поползли вперед, толкая перед собой тюремный поезд. Единственное, что спасало Антона от неминуемого психоза — дикая усталость и холод. Накрывшись пальто, он поворочался недолго, и снова уснул.