Волчица и время

Моего деда звали Антон Березин, и, так уж вышло, я оказался носителем его благозвучной фамилии. Все детство он оставался для меня самым великим человек за всю историю. Моим личным героем, характеризующим если не страну, то по крайней мере — народ. Народ, к которому и я имел счастье себя приписывать. Дед успел сделать за свою жизнь бесчисленное количество вещиц. Он был ребенком, зачатым на исходе позапрошлого века. Потом — непримерным гимназистом, безалаберным, но бесконечно талантливым студентом-химиком. Во время революции его качнуло в сторону бесчеловечного политического радикализма, и он воевал, как умел, против еще слабого новореспубликанского режима. Потом, когда воевать с новой властью оказалось бесконечно невозможно, он заключил с ней сделку, и тут же стал её легендой. Сначала — в штабах, потом в окопах фронта, а после и в мирных городах. К концу гражданской войны капитан Березин был обвешан наградами и слыл в офицерском кругу человеком просвещенным, но уж больно неудобным — сноровистым, неподконтрольным. Потом кто-то вспомнил о его прошлом, и дед почти десять лет провел в тюрьме за контрреволюционную деятельность. Это, конечно, звучит смешно, но именно там он познакомился с бабушкой — она работала в распределительном пункте Тамердорфской тюрьмы. Страшно даже представить, что за такие нравы были в ту серую эпоху, если мой дед, костлявый и измученный, с черными мертвецкими кругами под глазами, с серой кожей, полюбился бабушке. Должно быть, тогда все было чуть человечнее чем сейчас. Когда дед отбыл свой срок, они с бабушкой поженились, и зажили в Тамердорфе простой, образцово-показательной для Новой республики семьей. Потом случилась еще одна война, дед и бабушка пережили бомбардировки, холод, блокаду Тамердорфа, хлеб, состоящий пополам из целлюлозы и клейстерного клея. Именно во время блокады дед нашел себе работу — внезапно, жизнь связала его с тем самым университетом, из которого его когда-то отчислили. В осажденном городе он преподавал химию, математику и литературу — в общем, брался за все специальности, в которых смыслил, и на которые не хватало профессорского состава. Мы победили. Дед издал кипу монографий и исследований. Побывал советником атташе по промышленности в нескольких восточных странах. Пропал на пару лет в степях, занимаясь поднятием союзной республики. Когда вернулся — в космосе уже тоже были мы — молодой новореспубликанский народ, дерзнувший прорваться на орбиту. От радости и послевоенного спокойствия — появился на свет мой отец. И он тоже оказался великим человеком, но немножко более низменным, простым и не метающимся из крайности в крайность. Он закончил с отличием школу, институт, прошел армию, и по сей день работал в полиции города Талькова. Работает и сейчас, и я искренне надеюсь, что, в отличие от моего деда, отец сможет ощутить радость рождения внуков. В Талькове я и появился на свет, и прожил до восемнадцати лет. Я родился слегка запоздало, как и отец. Деда к тому моменту уже не было в живых. Вместе с ним, в один год, ушла в небытие страна, которую называли Новая республика и окрашивали на картах бордовым. Мне уже не пришлось выходить на школьные линейки и демонстрации. Чем дальше мы отдалялись от Новой республики по временной линии, тем громче говорили о том, что фамилия Березин — не самая удачная. Что эту фамилию носил не только ученый, политик и инженер, но еще и террорист, бандит и авантюрист. Прошлая власть соизволила простить деду его грехи. Новая, собирая заново пантеон героев, решила его очернить и полностью отказаться от Березиных. Поэтому мать очень хотела, чтобы я взял фамилию ее семьи. Говорила, что так мне в жизни будет намного проще существовать. Но отец был против — согласиться на смену фамилии — значило, признать виновность деда, а отец этого ужасно не хотел. Он стремился выгородить дедушку до последнего, создавая мне его образ почти героическим. Нет, я с самого детства знал, что мой дед, Антон Березин, совершал в молодости много ошибок, весьма значительных, но все это легло в него под нужным углом, и в конце концов, он стал человеком поистине выдающимся и великим. И я верил в это, на радость отцу, с молчаливого одобрения матери, и верю по сей день. Я громко, во всеуслышание, могу сказать: да, мой дед — тот самый Антон Березин. Тот самый, что был бандитом и подрывником, сидельцем и дезертиром. А потом стал выдающимся химиком, филологом, писателем, семьянином. Я рос, готовясь ответить перед миром за своего деда, и с каждым годом, мои родичи все чаще стали замечать, сидя на кухне. – Он и правда очень на него похож. Отец говорил это всегда с гордостью, мать — с сожалением. Тальков к тому моменту все-таки оброс бытом, стал приятным, но заурядным провинциальным городом. Моя школа располагалась на той же улице, что и мой дом. Моя первая работа — в получасе езды на маршрутке. Моя первая любовь жила у городского дворца культуры, рядом с цветочным магазином, где всегда шикарно пахло розами. Это был город, который был создан для детства. Тут были зеленые парки, детские площадки, гараж и стройки, подъезды, магазины пиротехники. Здесь мое детство стало счастливым, а я — тем, кем хотел бы быть. Но, когда мне исполнилось восемнадцать, и я только окончил школу, мне ударило в голову, и я высказал матери и отцу свое веское слово — хотел поступать в университет, и не в Талькове, не в Секирске, а в самом центре — в Тамердорфе. Там, где раньше учился и преподавал так похожий на меня Антон Березин. Мать была в бешенстве. – Он не сможет там жить! - кричала она на отца, пока тот молча курил и кивал ей. Я в этот момент сидел у себя в комнате и с необычным остервенением листал фид-ленту социальной сети, пытаясь зарыться в нее с головой, подальше от маминого гнева. Она, конечно, говорила многое тогда: что я беспомощен и неспособен даже почистить картошку. Что я не смогу учиться вдали от дома. Что я обязательно начну пить и курить (матери было необязательно знать, что к тому моменту я уже баловался обоими этими грехами, как и любой дурашливый подросток). Она говорила это не сгоряча. Каждая мать видит в своем ребенке только лучшее, и таким же в ее сознании представлялся я — талантливейшим, красивейшим, наиболее особенным молодым человеком. Просто она боялась самой мысли, что придется оторвать меня от ее бережливого крыла и отпустить в далекие странствия. Тогда отец взял мою сторону. После разговора с матерью, он вошел ко мне в комнату. Я уставился на него, как на божественную фигуру. Отец бросил мне на кровать связку ключей и сказал: – Это от дедовой квартиры. Все равно пустая стоит. Не поступишь — я тебя пристраивать по местным шарагам не буду. Я чуть было не бросился обнимать отца. Сдержался только чудом. Мне было невероятно лестно, что он в меня поверил. Через несколько дней я уже был на главном вокзале Тамердорфа. Выходя из-под его массивных колонн, со спортивной сумкой и вещевым мешком, набитым маминой снедью, я, признаться, растерялся. Город был огромен и жив, в нем роились миллионы людей. Теперь и я должен был влиться в эту кашу. Квартира деда, в старом доходнике, с видом на метро и церковь, памятник великому писателю, научившему весь мир страдать так, как умел только наш богобоязненный народ. В парадной пахло плесенью и теплой водой. В стеклянной будке, предназначенной для консьержа, пылилась утварь, сброшенная сюда жильцами: велосипедные колеса, старые детские санки, стопки газет и литературных журналов, плакаты с голыми девицами и бутылки. Это – наше общее наследие. Только в таких брошенных вещах напрямую прослеживались человеческие желания и невзгоды. Все то, что было для нас раньше предметом вожделения и символом благополучия – теперь пылилось здесь. И, знаете, поделом ему, прошлому, ибо правильно сказали – собаки лают. Караваны же – идут. Я поднялся, боясь издать лишний шум, до нужного этажа, и взглянул на дверь, за которой скрывалось старое жилище. Увидел это шикарное многообразие старых замков. Дед к концу жизни очень сильно сдал, и принялся бояться каждого шороха. То ли боялся, что за ним снова придут, на этот раз другие, молодые и злые, то ли просто обострилась его тяжелая боязнь сверхъестественных сил. Я долго страдал у замков, подбирая одинаковые ключи и пыжась, хитря, и чуть ли не обреченно вздыхая, и когда дверь наконец-то поддалась, не смог сдержать победного клича. Но тут же притих, когда на меня дохнуло спертым воздухом, множество лет бездельно болтавшимся в квартире, меж пыльных черных штор и старой мебели. Не боясь нанести грязи, я, не разуваясь, прошел по квартире, пощелкав выключателями, и обнаружив, что все лампочки давно скончались. Открыл окна на кухне и в спальне, и критически осмотрел древний чугунный чайник. Мое грязное бытовое наследство. У деда был какой-то нелепый фетиш – он восхищался волками. Он боялся их, в конце жизни прослыв истинно сумасшедшим. Ночами он даже спал с ружьем, боясь, что фантомы этих животных явятся к нему. Он передал это моему отцу, а он, в свою очередь – мне. Потому в нашей семье волк стал чем-то сакральным. В детстве, когда мать пела колыбельную, важной составляющей которой, естественно, был волк, обязательно являющийся к детям и трепавший своими зубищами их бока, я наполнялся хтоническим ужасом, и становился совершенно недвижим. Странно, как я вообще не вышел в юношество седым. В большой гостиной, над заколоченным камином, стояли в мертвецком спокойствии часы-ходики. Фотографии заслоняли своим многообразием стены. Тут было все, чем дед жил, и что он пытался сохранить, когда его память начала давать сбои. Вот он, совсем молодой, еще до тюрьмы, в хорошем военном костюме. На груди – первая награда новой страны. Вот он – с друзьями, сослуживцами, коллегами. Дед фотография от фотографии рос, становился плотным серьезным мужчиной и седым горбатым стариком. В молодости он и правда сильно напоминал нынешнего меня. Он не оставил о себе подробных мемуаров, а за него никто их не писал – брезговал. Потому можно лишь хитростью и хорошим воображением осознать то, что он делал и чувствовал в тот момент. Воевал ли или изучал водоросли. Отдельное место на стене занимал портрет, выполненный в весьма нетипичной манере. Глубокие хаотичные мазки, плотные лепешки краски, буйные цвета. Эту картину деду прислали из-за границы, когда отцу уже было больше десяти лет. Он прекрасно помнил, что дед тогда погрузился в задумчивость, рассматривая девушку на портрете – несомненно, прекрасную. Эта была девушка из очень страшной детской сказки, которую мне рассказывал отец. В давние времена, когда мира, как мы его видим, еще не существовало, и города были совсем другими, и боги многообразны и страшны, жила была умная волчица. Обращаясь прекрасной девой, ходила она по миру, пила и ела, хвалилась умом. Однажды, встретив на дороге путника, она полюбила его, и заточила себя, тем самым, в кошмарную кабалу. Бессмертная волчица смотрела, как ее любимый дряхлеет и обращается в прах, как тоже самое происходит с ее дочерью и прочими коленами этого бесовского рода. Сначала она тоже делала побыстрее умереть, чтобы больше не носить себя по миру, вместе с горем и одиночеством. Но потом оказалось, что она – осталась одним единственным лучом старого мира, давно истлевшего и превратившегося лишь в ветер и песок. И тогда выяснилось, что более ей умирать нельзя. Потому что если умрет она – тогда умрет последний, кто помнит давно исчезнувший мир. А мир живет лишь до тех пор, пока есть хоть один носитель памяти о нем. - Твой дедушка, знаешь, подарком не был – оправдывался отец – почти как ты – тоже охламон и дурак. Никогда не мог разобраться в себе, и вечно лез на рожон. Однако же – стал великим человеком. И пусть шлейф за ним тянется не только из чистоты и величия, но и из черных траурных ниток – все-таки, знаешь, хотелось бы, чтобы ты был хоть немного похож на него. Только не говори об этом маме. Я и не сказал. Моя новая жизнь начиналась именно в той квартире, где оборвалась история Антона Березина – по-хорошему злобного, исправившего себя и принявшего в пути какой-то важный кармический зарок. И если я стоил хоть чего-то – то теперь обязан был следовать его трудному и неосязаемому пути. Может, именно волки направили его на правильны путь. А может – он направил их. Думая об этом, я и не заметил, как тени в комнате начали расползаться по углам от ввалившегося в помещение солнечного света. Желтые стрелы распарывали черный тюль и плотный слой пыли, покрывшей это место. И тогда я понял, что началось что-то новое и неизведанное. Хороший ты человек, плохой ли – не так важно, ведь твой путь, эдакая железнодорожная магистраль, обязательно приведет тебя к истине. Лишь бы рядом был тот, кто проведет и убережет. Может, человек, а может – чем черт не шутит, и волк. Выходя из квартиры, я молчаливо отсалютовал своему деду – всем его ипостасям, наблюдавшими за мной со стен с глубочайшим спокойствием. Теперь я был под его защитой, и мне не было ничего страшно. Лязгнув замками, я буквально слетел по лестнице и, громко хлопнув подъездной дверью, оказался на улице. И пошел в сторону занимающемуся дню и облакам, похожим на волчью стаю, отдыхающую над городом. И как только новая жизнь, с ее заботами и лишениями, впустила меня в этот мир, Антон Березин заговорил со мной, извиняясь за то, что он был никудышным человеком. Помоги понять то, что понять невозможно. Помоги найти то, что никогда не терял. Помоги мне стать тем, кем я всегда был. Помоги мне стать тем, кем я давно уже стал. Ведь пока впереди только мокрый асфальт Я лечу на сломанных крыльях к нему Мимо того, что не смог удержать Мимо тысячи глупых, больных «почему?» Мимо того, что я говорил Мимо того, что я так и не сказал Мимо лестниц подъезда и синих перил Мимо того, что я так легко проебал Мимо писем, травы, серых крыш и ворон Мимо песен, обрывков скомканных фраз Мимо улиц, кладбищ, пустынных дворов Мимо неба, обрушившегося на нас Моя память несет меня мимо меня Подоконников, снов, звездопадов, зеркал Мимо резаных рук, ночного дождя Мимо всего, что я так легко проебал Мимо тысячи выкуренных сигарет Мимо утра в подъезде, подозрений на спид Мимо счастья, окутавшего нас извне Мимо боли, взорвавшей нас изнутри Мимо серых больниц, коридоров, врачей Мимо радостных глаз, ежедневных звонков Кофе «три в одном» и бессонных ночей.. Мысли, что это всего лишь снимают кино.. Мимо жизни, длиною в несколько дней Ночных смс под вальс октября Мимо снега, которым я падал к тебе На ресницы. И таял, видя твой взгляд.