d'Erlette

Когда я впервые встретился с ним, мне было семь. Я в него влюбился. Пора. За плечами лежала целая жизнь. Года в четыре я начал ползать по книжным полкам. Радость исследования, неосознанное бесстрашие, упорные желания, возникающие из воздуха (помню смутно, но картины раннего детства, как вырванные из киноленты кадры, и сейчас кажутся такими, будто я только что их прожил), позыв воображения: коридор, зашторенное виноградом окно в его конце, вытертый ковёр дорожки, скамейка, шатающийся стул у шкафа, полки, древесные, тёмные, тёплые, отвесные, древние, покрытые пылью веков родные скалы прошлых, увиденных во снах жизней. Эта игра занимала меня как никакая другая. Нередко она оборачивалось падением, грохотом, рёвом, слезами, последующим наказанием и моей обидой, вынести которую родители не могли и потому наказание вскоре искуплялось поощрением. Ведь поощрять за, пусть пока ещё не любовь, но неразумный интерес к книгам казалось им делом совершенно правильным. Тем более что интереса к книгам никто не прививал мне нарочно. Я сам к нему пришёл. В своём маленьком северном сонном городе я должен был расти обыкновенным ребёнком. Меня баловали и берегли, но в свободе не ограничивали, а значит мне было на роду написано почитать улицу, дворовых друзей и шумное веселье гораздо выше глухого дома и какого-либо учения, с которым отождествляются у мальчишек книги. Но моя история пошла другим путём. На втором этаже нашего тогдашнего дома стояли вдоль стен коридора высокие и мощные книжные шкафы. Увидь я их сейчас, они не показались бы мне столь величественными, но тогда они привлекали меня больше любых лазелок, детских городков и ивовых стволов. Они были заставлены разномастными рядами томов и так уж были хороши, что меня тянуло как магнитом. И страшно было добраться до самого верха, до тонущего во мраке таинственного и жуткого потолка, и хотелось туда, так сильно, как никуда никогда не хотелось. Я залезал всё выше и выше, устраивался на полдороге вверх отдохнуть на полке, с криком сверзался вниз, увлекая за собой книжные осыпи — однажды это произошло, на поднятый тарарам прибежал кто-то из взрослых, а я возьми, да избери соткавшееся из воздуха оправдание: хотел достать книжку. Да, хоть и не умел не то что читать, но и изъясняться толком. С тех пор мне стали говорить, чтобы я не забирался сам, рискуя шеей, а просил, чтобы мне достали. Я послушно кивал, но знал, сколько мне ни повторят эту формулировку, всё равно, когда меня снова застанут на полке, я снова смогу невинно откупиться тягой к чтению и меня простят. Молчащие тяжёлые книги стали моими союзниками. Через год, а может и через пару солнечных дней шкафы были исследованы мной вдоль и поперёк. Под сумрачным потоком нашлись только пыль, паутина, духота и истлевшие газетные листы. Можно было со спокойной душой унестись на улицу, к дворовым друзьям и шумным играм, но лето, помнится, выдалось дождливым. А разнообразные корешки книг оказались увлекательными. Обложки иногда попадались на редкость красивые и приятные на ощупь. Из книг можно было составлять башни, замки и стены, выстраивать их так и эдак. Башни получались гораздо более загадочные и значительные, чем из кубиков. Должно быть потому, что я начинал понимать, что книги это не игрушки. Их предназначение иное и по-настоящему великое, ведь иначе бы взрослые не ценили их так высоко, не просиживали бы с ними в руках вечера напролёт. Вот и я начал раскрывать книжки. Сначала это было скучно, но с каждым новым открытием я задерживался внутри на более долгий срок. Мама всегда читала мне перед сном, а я обожал рассматривать картинки. Я мечтал и на моих скалах найти книжку с картинками, однако даже если находил, те были бесцветными и безжизненными. Но я давал им шанс, ведь знал, что самое интересное это слышать, как мама читает, и узнавать сюжет в рисунке. Без истории рисунок не так уж важен. Найдя в доме кого-нибудь из взрослых, я вручал им раскрытую книгу и просил их прочесть, что на картинке. Если у них находилась минутка на то, чтобы умиляться, смеяться, гладить меня по голове и брать на руки, они читали. Но чаще они отмахивались, поэтому я, для самого себя неявно, так же неуловимо, как засыпаешь или заболеваешь — вот, ничего ещё нет, но проносится мимо невидимое мгновение, и ты спишь и болеешь — научился сам. Годам к пяти я уже набирал столько книг, сколько мог унести, и тащил их в какое-нибудь личное гнездо, которое устраивал на чердаке или в цитадели из диванных валиков и подушек. Мне нравился сам процесс заглядывания в книги. Я быстро утомлялся от сложного чтения и принимался просто перелистывать страницы без единой мысли, но к шести годам я уже читал по-настоящему, не пропуская и не отлынивая. Смысл прочитанного не захватывал меня полностью, но мне приятно было наблюдать, как рисуются в голове картины. Я читал всё быстрее и быстрее. К семи годам я передержал в руках все книги, что имелись в доме. Я не умел и не подозревал, что нужно задаваться вопросом, насколько мне нравится или насколько полезно прочитанное, но понял, каково это — чувствовать единство с книгой и находить в ней себя самого, — когда начал ходить в библиотеку и научился выбирать. Так я стал большим любителем чтения… Всё это было первоначальным этапом, лишь подготовкой и обучением, как чувствовать и как падать, перед тем как почувствовать и упасть. В семь лет я посещал церковно-приходскую школу и считал себя очень важным, умным и независимым. Очков я не носил, но — всё время с книжкой — в любой компании меня принимали за заучку, но не цеплялись, бог весть почему. А может и цеплялись, да только я, огороженный стеной литературы, этого не замечал. Мне было семь, когда я впервые встретился ним. По воле случая (и от судьбы не уйти) в мои руки попал журнал. Несколько жалких листков, отпечатанных на пишущей машинке и скрепленных бечёвкой. Журнал этот был тонким и совсем невзрачным, сразу видно, самодельным. Причём сделан он был человеком посторонним и бедным. По крайней мере мне так показалось по плохой бумаге, порванной, испачканной и измятой, с замусоленной обложкой, от которой кто-то оторвал половину, а другую половину разрисовал. В моём доме подобными бумажками и печку бы топить не стали. Подобные бумажки я, приученный к благородным тяжёлым томам в кожаных переплётах, и в руки бы не взял. Но так уж случилось. Каким-то нездешним звёздным ветром это любительское малотиражное издание занесло в наш маленький городок. Возможно, этот журнал приплыл с севера по реке Висконсин. Именно так я и подумал — что журнал был свёрнут в трубочку, отчего страницы у него закручивались, и помещён в стеклянную бутылку, и в таком виде попал в наш Соук-Сити. Здесь кто-то его выловил, высвободил от стекла и оставил там, где я нашёл его, совсем посеревшего, атакуемого дождём и ноябрьским ветром. В тот день я в одиночестве и раздумьях брёл из школы домой. Я нашёл его на попавшейся по пути скамейке. Безразличный, основанный на подсознательном чувстве вины детский интерес ко всему на свете, особенно к брошенному и несчастному, заставил меня его взять. Настолько этот подобранный мной листок был неказист, что я даже не стал изучать первые страницы, что с книгами всегда делал с признательностью и почтением. Этому журналу я доверил открыться, где ему вздумается — на замятой и относительно сухой середине. И он сделал это на начале единственного рассказа, который я в нём прочёл, пока шёл, с каждой минутой всё медленнее, к своему дому. У самых дверей дома я, помнится, и вовсе остановился, не желая прерывать чтения. Мне пришлось краем уха выслушать несколько весёлых замечаний от знакомых, что сновали при дверях и трепали меня по голове. Я этого не замечал. Я знал только то, что если выпущу журнал из рук, больше его не увижу. Это был рассказ «Алхимик» и я не могу, нет, я сам до сих пор страдаю и не хочу разобраться, разделить и понять, что именно в этом тексте и каким необычайным образом задело меня до глубины души, основа которой только-только зарождалась той осенью в моей ранней мгле. Возможно, именно в этот день душа во мне и появилась. Её суть вошла в меня озарением с измятых листов и в ту же минуту всё приобрело свой печальный, вечный и тихо сияющий смысл. Ещё утром мир вокруг меня был не осознаваемым. Я уже успел на ту пору узнать, кто такие Вальтер Скотт и Уолт Уитмен, но они были словно бы не с этой земли. Как не с этой, не с моей земли было и всё остальное, все книги, все разговоры, школьные товарищи, родители и весь этот небольшой, но расширяющийся, как вселенная, с каждой секундой круг всего, что меня касается. Ещё утром меня не было в центре этого круга, а теперь я оказался там и осознал себя не просто живым, а по-настоящему присутствующим и влияющим на происходящее. А случилось это потому, что каким-то странным образом я почувствовал напечатанную в журнале историю. Я впустил её глубоко внутрь в себя, по спине у меня забегали мурашки и стало холодно, раз и навсегда. От зимней мороси. От неизъяснимой благости, нежности и мудрости в неизречённой их простоте. Верю, что так бывает: человек встречает книгу, в языке которой находит красоту, может быть даже бога, если под богом подразумевать истину, умиротворение, разумность и доброту, которая заложена на глубине, и потому человеку самому до неё не добраться, ощутить её он может только через призму слов другого. Любимого писателя. Говорят, что между двумя людьми не может быть полного взаимопонимания. Так вот нет. Может. В том случае, если повествует один из них. Пытаясь переварить молниеносно происходящие внутри перемены, я говорил себе, что мне, наверное, по-настоящему понравилось прочитанное (но что именно понравилось, нельзя было сказать). Что я понимаю его, причём понимаю не так, как понимал сюжеты других книжек, а понимаю так, словно стал с неизвестным автором одним целым. Все слова из напечатанных были мне знакомы. Такие стилистические приёмы я уже встречал и уже читал страшные истории, которых никогда не боялся. Главная суть и тайна рассказа раскрывались под конец. Я не был шокирован и не был испуган, но безвременная тоска и сквозящая в тексте магия очаровывала меня, вязала, не давая пошевелиться, и я, поддаваясь ей, нарочно не двигался, потому как не хотел сбрасывать волшебного оцепенения, а оно, любя меня, не хотело с меня сходить. Но в какой-то момент хлопнула дверь и я почувствовал, что жутковатое, тёмное и непостижимо ласковое обаяние ускользает. Лишь бы не потерять его, я стал перечитывать последнюю страницу. Перечитал и волна мурашек пошла по лопаткам снова, но теперь уже с меньшей силой, но зато с ещё большей силой ощутилось то, как много неизведанного ждёт меня за этим прекрасным и величественным порогом — порогом чувства, пока не знакомого, но предназначенного для того, чтобы затопить всю мою жизнь. Журнал и правда бесследно пропал, как только я отвлёкся. Мама вняла чьим-то доводам и вышла из дома, чтобы отчитать меня и повести скорее переодеваться и обедать. Оборванный журнал, как и ощущение причастности к божественному, исчез. Я не пытался его найти. Для осознания того, насколько многое во мне перевернул и создал этот рассказ, ушло несколько дней. Было уже поздно, когда я проснулся одним новым декабрьским промозглым утром в своей маленькой светлой постели и понял, что умираю от тоски по нему и желания перечитать его рассказ. Умираю, собственно, потому, что видел во сне, как читаю его, и там, во сне, испытываю все те же необыкновенные чувства холода, любви и восторга, начисто растворяющегося в величественной отстранённости. Рассказ пропал и мне осталось только жить тихонько, так же, но по-другому видеть всё и быстро взрослеть, помня о рассказе каждый день и каждый час. Только через месяц, когда я вдруг забыл имя главного героя, я догадался, что мне нужно срочно записать рассказ, чтобы хоть как-то сохранить его от темноты, сгущающейся вокруг памяти о том бесснежном ноябре. Я записал, что помнил, но моё переложение показалось мне унылым и бестолковым. И всё-таки я сохранил канву повествования и долгие годы не терял (и невозможно было потерять, как невозможно было и избавится от этого, как от проклятия или благословения) стремления найти его. Быть может, не столько его, сколько его автора, который, как я не сомневался, способен был написать вещи ещё более удивительные и ценные для меня. Для ребёнка время течёт быстро и заполняется событиями доверху, где тут упомнить, что было с полгода назад? И всё-таки я помнил. И всё-таки я, каждый раз беря в руки книгу, возвращался на долгий путь, ведущий к нему. Только через год я додумался, что искать его нужно не в библиотеках, а всё там же, в ободранных и жалких тоненьких любительских журналах. Они могли попасть в мой город только случайно, в стеклянной бутылке по реке. Лишь ещё через год я стал достаточно большим, чтобы поехать с отцом в соседний Ридсбург, в город крошечный, но большой и шумный по сравнению с нашим захолустьем, и там, обойдя книжные лавки, выяснить, что такое эти частные журналы и как их можно раздобыть. Сделать это было довольно трудно. Подобные журналы появлялись и исчезали совершенно незаметно для мира, они печатались на энтузиазме и на средства издателей, которые являлись и их авторами. Выгоды от этого было не получить, широкой публике подобное — фантастика среднего пошиба и ужасы для детей — было не интересно, поэтому чаще всего такими журналами обменивались всё те же авторы, пересылая их по специальной договорённости почтой. Но всё же в Ридсбурге нашёлся магазин, с владельцем которого мой отец договорился, чтобы тот заказывал частные журналы и передавал их мне. С тех пор я стал не только три раза в неделю ревизировать окрестные библиотеки, но и раз в две недели ездить в Ридсбург. Путь до него был не близкий, но я к девяти годам был таким самостоятельным, деловитым и серьёзным, что меня отпускали, и все прегрешения, вольные и невольные, списывали на пресловутую любовь к книгам и на помешанность на чтении, перед которыми благоговели. А я искал его. Без особой надежды, но упорно. Впереди лежала целая жизнь, я успел бы.