d'Erlette

Мне было девять, когда я снова с ним встретился. Это было настолько невероятно, долгожданно и неожиданно, что я целую неделю не в силах был прочитать его рассказ, после того как понял, что нашёл искомое. Это был «Зверь в пещере» и это был «The Vagrant», любительский журнал, снова неприметный и тонкий, но теперь имеющий название, место издания и другую информацию, дающую теоретическую надежду узнать больше о моём авторе. До этого я покорно прочитал несколько номеров этого журнала и продолжал его покупать и читать лишь потому, что видел возможность встретить моего автора в нём. И вот, мои надежды оправдались самым чудесным образом. На самом деле я, каждый раз начиная любой новый рассказ, в глубине души не мог не быть уверен, что это именно то, что я ищу. Но каждый раз на первом же абзаце я бывал разочарован. Порой иллюзия могла продержаться несколько абзацев, а то и страницу, но я никогда ещё не бывал обманут до конца. Здесь я узнал его с первых слов. Узнал не потому, что нашёл подсказку, а потому что не встретил разрушительного противоречия моей заранее расцветающей уверенности. Этот крохотный рассказ я читал много дней. Читал по предложению, буквально по слову, снова и снова начиная с начала. Я всё спрашивал себя, неужели мне и правда настолько нравится? Да, нравится безумно, каждое слово, потому что оно моё, каждый подобранный оборот, потому что он именно такой, как мне хотелось бы, каждая выраженная мысль, потому что она могла бы родиться и в моей голове, будь я поумнее… Я был совершенно очарован и безумно обрадован, хоть вскоре после прочтения деловито заключил, что «Алхимик» стоит дороже, чем «Зверь в пещере». И всё же «зверь», как мне показалось, был более личным. Словно бы автор привнёс в него много больше из своей души и из своих личных переживаний, чем в «Алхимика». Да и герой был попроще, и вместо антуража средневековья была реальность, похожая на мою повседневность. С самому себе непонятной нежностью, я вновь и вновь улавливал и размышлял о проводящейся в рассказе мысли о подростковом желании самоубийства. Мысль эта была такой зыбкой, неявной и изящно преподнесённой, что её при другом взгляде можно было принять за желание жить — за отречённую и несчастливую любовь к жизни, что способна подтолкнуть к скорой смерти из готовности сражаться за туманное будущее. Мне нравилось думать, что автор не изобрёл это нарочно, а что это само перебралось в текст из его сознания. Я представлял автора именно таким, каким был герой этого рассказа: печальным и смелым, носящим в душе силу, храбрость, сострадание и ответственность, но в то же время он оказывался слабым, усталым, испуганным и сломленным, надеющимся в темноте найти абсолютный покой, только обретя который можно захотеть вернуться к свету (невольно я и сам мечтал таким себя почувствовать). И всё-таки герой не был одинок. По крайней мере не так, как в «Алхимике». Ничего не зная, я самоуверенно брался рассуждать и предполагал, а через это был уверен, что «Зверь в пещере» написан раньше «Алхимика», в те давнишние исчезнувшие добрые времена, когда у моего автора ещё был проводник, некий всесильный взрослый, который спасал его от тяжести и страха. Да и без этого рассказ был интересен и захватывал моё послушное воображение на целые часы. Я всё думал об этом несчастном, тоже оказавшемся в пещере и превратившимся в зверя. Можно было провести параллели и сказать, что этот первый тоже автор, только более ранний, не спасённый проводником и абсолютно одинокий, но всё же выживший в многовековом могильном безмолвии. Следом можно было предположить, что этот первый несчастный не собирался нападать на героя, он, возможно, был рад найти наконец в пещерах живого человека, который, в свою очередь, тоже являлся для него неким аналогом проводника, вот только он не спас, а убил, потому что боялся, не видел и боролся за свою жизнь, с которой рад бы был расстаться… К моему негодованию, журнал не предоставлял имени или хотя бы псевдонима автора. Но какая-то куцая информация об обратной связи на последней странице всё же имелась и я незамедлительно написал издателям журнала, кем бы они ни были, письмо, в котором приврал о своей любви и преданности к их журналу и в самых вежливых, но уверенных формах просил послать мне информацию о том, где ещё я могу увидеть рассказы интересующего меня автора. С тех пор началась моя долгая прерывистая погоня за ним, моей неуловимой тайной и единственной звездой. Для меня это была настоящая одержимость, то спадающая, то нарастающая, но никогда не оставляющая меня в покое. Иногда, особенно если я, с высоты моих теперешних лет и всего прожитого, ворчливо оглядываюсь назад, предмет моего интереса кажется мне несоразмерным страсти, которую я к нему испытывал. Возможно это действительно так. Возможно я и впрямь специально раздувал этот костёр как можно выше, до самых небес, хоть материал того не стоил, но всё же жизнь моя сложилась именно таким образом — взяв за изначальный закон его существование и всё строя на нём. Любовь бывает разной и чаще всего она зла, неоправдана, бессмысленна и всё-таки прекрасна. Чем больше сил и упорства я прикладывал к его поискам, тем больший азарт во мне разгорался, особенно тогда, когда я и впрямь вышел на его след. Издательство Вагранта не сразу мне ответило, но на третье письмо всё же соизволило откликнуться. Увы, я нарвался на каких-то спесивых негодяев и ничего особо полезного они мне не сообщили, написав только, что печатают этого автора впервые и знают только его псевдоним — «Хэмфри Литтлвит», а его координат разумеется кому попало (особенно, как они выразились, неразумному ребёнку) не дадут. Я был несказанно рад получить это письмо и был вполне доволен, что оно именно такое — дающее мне крохотную зацепку, буквально ниточку, не упустить которую сложно, но можно. В скором времени я, договорившись с помощью переписки, смог получать некоторые журналы напрямую и многим из их издателей стал писать. Я писал о своих признательности и интересе, сыпал комплиментами и благодарностями, прощупывал почву и налаживал связи. Спросить о Литтлвите я пока не решался, но, забывая, что мне девять лет, я то и дело чувствовал себя пауком, плетущим паутину из своего укромного уголочка Висконсина. Паутину я набрасывал на всю страну и рано или поздно моя главная цель не скрылась бы от меня… Постепенно, сквозь года, я погрузился и стал своим в незримом, но обширном кругу любительской прессы — огромном организме с почтовой кровью и дыханием страсти. Здесь были свои авторитеты, свои звёзды и множество молчаливых восторженных читателей, которые до своих звёзд имели счастье легко дотянуться; свои правила, законы и ассоциации, которые курировали признанные ими любительские журналы, устраивали собрания, встречи и конкурсы и назначали должности. Одним из главных развлечений в этой среде были изысканные перепалки и грызня в высокохудожественном стиле между авторами и критиками, в чём-то не сошедшимися мнением. Наряду с рассказами, в колонках журналов печатались открытые письма, в которых здешние признанные гении поливали друг друга грязью, но так изящно и ловко, что это зачастую было увлекательнее самих рассказов и статей. Среда была не коммерческой, но исключительно любительской, она строилась на энтузиазме и искреннем интересе людей, которые в реальной жизни не могли найти достойных собеседников или отвечающей их запросам литературы… Но далеко мне ещё было до всех этих необозримых высот и тонкостей. Я нашёл его вновь благодаря прекрасной случайности. Мой старый знакомый продавец из Ридсбурга добыл для меня плохонький и далеко не новый номер журнала «National Amateur». Это был его подарок мне на рождество девятьсот восемнадцатого года. До этого я с этим журналом не сталкивался, потому что тот был в те времена совсем дешёвым, выпускался малым тиражом и отправлялся желающим только по предварительной договорённости. Журналу, который оказался у меня, было уже без малого полтора года. Он едва не рассыпался в руках и не внушал доверия, но каково же было в моё потрясение, когда на исполосованной многочисленными сгибами обложке я обнаружил в списке авторов «Хэмфри Литтлвит, эсквайр». Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Помнится, я в тот же момент осел на пол и прямо там, в уже готовящемся к закрытию книжном магазинчике, минут двадцать не мог оторвать глаз от обложки и перестать гладить её и отрешённо улыбаться, хоть хозяин тормошил меня и даже начал беспокоиться. Спрятав бедный журнал под рубашку к сердцу, я вернулся с ним домой в предвкушении, что это рождество будет моим самым лучшим. И оно действительно таковым стало. Стало из-за моего праздничного ожидания, искреннего счастья и всех предварительных хлопот, с которыми я окружал уютом час, когда прочитаю рассказ, называющийся «Воспоминания о докторе Сэмюеле Джонсоне». По датам выходило, что этот рассказ издан раньше «Зверя в пещере» и позже «Алхимика». Конечно нельзя было с уверенностью сказать, что и написаны они в том же порядке. Это больше всего меня и занимало — узнать что-то новое о жизни и моральном становлении моего любимого автора (а именно так я его и называл в своим мыслях уже несколько месяцев, избегая употреблять неподходящее ему имя Литтлвита). Я не был обманут. Всё равно я безошибочно узнал его, возможно потому, что уверен был, что узнаю, или потому, что уже не только разумом, но и какими-то иными потусторонними чувствами улавливал его присутствие и его руку. Однако, если бы не имя Литтлвита, я всё же, наверное, не обратил бы должного внимания на этот рассказ. Что поделать, мне было девять, я был наивен, беззащитен и доверчив, и я хотя бы в силу возраста не сумел проникнуться сутью этого рассказа. Да и невозможно было им проникнуться! Это ранило меня почти до боли. И ранило бы до боли невыносимой, если бы не была мне утешением уверенность, что, как бы там ни было, это он. Я простил его, оправдав его причуду разносторонностью, шуткой или какими-нибудь неведомыми мне, ребёнку, взрослыми мотивами. Этот рассказ не представлял для меня истории. Он не пытался напугать и не имел глубины. Хотя, сказать по правде, только для меня не имел. Более искушённые читатели и умные люди оценили бы его по достоинству (в чём я убедился много лет спустя, начистоту поговорив с Лавкрафтом об этой давней чепухе). Но всё же я до конца жизни немного боялся и презирал этот рассказ и его маленький гнусный обман моих восторженных детских грёз. В этом рассказе автор говорил от лица человека, который был знаком с Сэмюелем Джонсоном, английским литературным деятелем восемнадцатого века. В девятьсот восемнадцатом году я был ещё слишком мал и необразован, чтобы понять, что это рассказ, или скорее, просто милый очерк, написан ради шутки друзьям. Рассказ был создан взрослым человеком, состоявшимся писателем, который отлично разбирался в литературных течениях далёкой старины, настолько отлично, что даже сожалел, что не родился двумя сотнями лет ранее. Именно это он хотел показать в высоком мирном стиле, который не каждому подвластен в наш бурный век. С самоиронией, спокойствием и горделивостью он перевоплотился и отошёл от жутких страшилок, с которыми, должно быть, крепко ассоциировался у своих знакомых писателей и читателей, и написал совсем иное. Забавное, интеллигентное и историческое погружение в безопасную эпоху, которая вряд ли ему снилась. Снилось ему, как известно, другое. И всё-таки я был настолько сбит с толку, что не торопился заваливать «United Amateur» письмами с требованиями поделиться со мной другими произведениями этого автора. Чувствуя себя немного оскорблённым или, скорее, недоросшим и ненужным, на что мне грубо указали, я замолчал на много месяцев. Я не писал никому и не проявлял прежнего рвения в добывании журналов. Будучи десятилетним и раздираемым тысячами всевозможных занятий и интересов, я, возможно, и вовсе оторвался бы от моего автора и оставил его прекраснейшим, зыбким до пленительности образом из детства. Девятьсот девятнадцатый год был для меня насыщенным. Немного оторвавшись от всепоглощающего чтения, я быстро стал лучшим учеником в классе и проявлял успехи не только в учёбе, но и в самодеятельности, церковном хоре и спорте. Отцу наконец удалось убедить меня попробоваться в детскую футбольную команду. Меня сразу взяли туда, меня вообще везде принимали с такой лёгкостью, что иногда по ночам мне то ли казалось, то ли снилось, что всё это уловки каверзной жизни, предпринимаемые ею, чтобы разлучить нас и отобрать у меня его рассказы и его слова… Я всё ещё получал несколько ежемесячных любительских журналов, но времени на них у меня оставалось всё меньше, я наспех просматривал их, читал первые абзацы и едва ли не с облегчением понимал, что не узнаю его. И всё-таки моя любовь, создавшая меня таким, каков я есть, вела меня дальним кругом снова к его порогу.