Сердце твое, что лес Аспен

Раскат громоподобного смеха слышно с другого конца улицы – нынешний владелец «Клиники Куросаки» почти не удивлен, увидев на пороге семейство Абараев в числе двух человек. Ловкой мартышкой Ичика висит на спине отца, ее побитые коленки торчат у него из-под мышек, тощие руки обвили татуированную шею. - Привет, дядь Ичиго! – тараторит она одним словом. Названный дядя жует фильтр незажженной сигареты, выдыхает. Его ладонь ерошит алую макушку девочки и окончательно портит и без того съехавшую набок косичку, явно заплетенную криворуким отцом. - Я тебе говорил уже, что сделаю за «дядю»? - Ладно, прости. – Без особого раскаяния в голосе говорит девочка, сползая со спины отца и проходя внутрь дома, не забыв наградить стоящего в дверях хозяина толчком в живот. – Ты с такими волосами совсем скоро облысеешь, и придется обращаться к тебе «дедушка». - Эй! Беспардонности в ней, как в матери. И удар ее же. Со стороны лестницы слышатся торопливые шаги, следом – топот по ступенькам, оборвавшийся тишиной. Казуи пару секунд недоверчиво переминается на месте, но когда отец манит его поближе, он послушно подходит. Горячая ладонь Ичиго ложится на спину сына. - Случилось чего? Ренджи косит глаза на детей: рыжий мальчонка обеспокоено тычет пальцем на покрытые ссадинами костлявые коленки его дочери, говорит что-то о пластыре в ванной. Ичиго следит за его взглядом и негодующе поднимает бровь, но все же понимает намек и отправляет детей наверх. На кухне светло, пахнет карри и табаком от недавно закуренной сигареты. Окно открыто, ветер играет с клетчатой занавеской. - У нас с Рукией будет второй ребенок. Ичиго удивлен всего мгновенье; замирает у мойки с чайником в руках, а когда приходит в себя, кивает, ставит его на подставку и нажимает кнопку. Тишина в кухне странная. Ее нарушает бурление воды в тихо жужжащем чайнике. Ренджи мнется, заламывает пальцы, трет переносицу. На стол перед ним опускается пачка сигарет и прозрачная пепельница. * Спустя месяц Ренджи снова на кухне в доме Куросаки. Он молча сжимает в сильной ладони керамическую чашку, а Ичика рассказывает, что Рукия ушла из дома. Заперлась в одной из комнат поместья Кучики и не пускает никого, кроме тощего мальчишки из четвертого отряда. Ее постоянно тошнит и рвет, она почти не спит и питается, кажется, одним воздухом. Слуги забирают брошенные ею у двери вещи – грязные полотенца, нетронутые миски с едой, замызганные кровью бинты – и слышат из-за тонкой рисовой перегородки приглушенные подушкой крики, стоны боли и лихорадочный шепот, но никогда – плач. Мальчишка-врач из четвертого просит прервать беременность. Тело Рукии отторгает ребенка – слишком большого, слишком сильного, слишком требовательного. Он не дает ей спать и есть, и истощенный организм будущей матери отдает последнее, что у нее остается – духовную силу. В бараках тринадцатого перешептываются: любимая Кучики-тайчо теряет реятсу, со дня на день станет обычной душой, и ее заставят перебраться в Руконгай. Ичика хлюпает носом – в Каракуре лето, сезон дождей, и ноги у нее промокли – и накрывает свою чашку маленькой ладошкой. - Но она так хотела этого ребенка. – Говорит она, пропуская между тонких пальцев струи горячего пара. – Хочет. – Сразу поправляется. – Говорит, что она плохая мать и ей стыдно. Что мы можем еще попытаться стать нормальной семьей, и он нам в этом поможет. Что им с отцом не стоило так рано отдавать меня в академию. Что… Чашка в ладони у Ренджи разлетается осколками, кипяток светло-зеленой лужицей расплывается по столу. Орихиме смаргивает с опухших глаз слезы и испуганно охает. Отодвинув сына от острых осколков, она начинает торопливо метаться по кухне с полотенцем. Сокрушенно вздыхая, Ичика сползает с колен отца и выходит в гостиную. Она, на свою беду, слишком умная и рано взрослая. Ичиго пальцами прячет трещину на собственной чашке. * В Обществе Душ его перманентно тошнит. От тяжелого воздуха, пронизанного духовной силой офицеров. У него самого реятсу мало настолько, что ему кажется, что даже рядовой сможет пригвоздить его к полу одним своим присутствием. От Соукиоку, который белесой громадиной – Боги, как он огромен – стремится вверх, шпилями пронзая небо. Ясное, голубое, неизменное – и от этого тошнота только усиливается. От пустоты в ладони, ведь Урахара сразу сказал, что Зангетсу, вероятно, не появится. От знакомых – неизменившихся – лиц, удивленно приветствующих его. От тесной формы, сдавившей плечи и живот. От того, что он все еще чувствует ее реятсу. Не яркие вспышки, окружающие несущуюся впереди Ичику с болтающимся на поясе мечом, не умиротворяющую ауру защищенности главнокомандующего, покрывающую весь Сейретей. Едва ощутимую, тонкую, изорванную алую ленту, что удавкой оплетала шею. Он сглатывает застрявший в горле комок. Тошнота не проходит. * - Ренджи, я просила не приходить сюда. Изможденный голос в тишине комнаты почти не слышен, в нем нет и тысячной доли той силы и грозности, которую в него вкладывали. Внутри темно, душно, пахнет затхлостью. - Насколько же тебе дерьмово, что не можешь отличить реятсу. Рукия, вся точно из птичьих косточек, обломанных ногтей и посеревшей кожи, дергается. Из-под вороха одеял виднеются длинные ноги, словно обтянутые полупрозрачной тканью; на сбитых коленках ссадины, краснота и цветут ало-синие кровоподтеки. Дрожащей рукой Рукия собирает вокруг себя гнездо из мятых простыней и полотенец, тянет края халата к животу. Ичиго от отвращения отворачивается. Живот на ее исхудавшем теле выглядит огромной водянистой опухолью, готовой разорвать крошечную шинигами. - Я не собираюсь тебя отговаривать, чтоб ты знала. - Уходи. – Хрипит она. Рукия издает болезненный стон и приподнимается на одном локте. Костлявая рука трясется, едва держит ее. Когда ноги сами несут его вперед, Ичиго сжимает ладони в кулаки, больно впиваясь ногтями в кожу. Полумесяцы сочатся кровью, и боль заставляет его стоять на месте. Под нахмуренными бровями его глаза блестят, переливаются жидким металлом. Он смотрит, как тонкая рука ложится на живот, касается голубой сети вен у пупка, и сжимает губы в плотную линию, глушит озлобленный скрежет зубов. Рукия больше не трясется, словно находит успокоение в этом жесте, в беспокойном шевелении и тепле, исходящем из глубины ее больного тела. У нее под сердцем растет убийца, а она любовно накрывает нерожденное чудовище похудевшей ладонью, оглаживает его и шепчет что-то потрескавшимися губами. Идиотка. Пылающий злобой янтарь и потухший аметист встречаются всего на мгновенье. Он не хочет видеть ее такой, не может позволить себе стереть этим ее образ. Засаленные пряди тусклой паклей свесились с одного плеча, щеки впали, высокие скулы заострились. Из-под нестриженой челки на него смотрят, кажется, пустые глазницы. - Мне жаль тебя. – Выдыхает Ичиго. - Уходи. Рукия думает, что это первый раз, когда он безоговорочно слушается кого-то. Думает – и зажмуривает сухие красные глаза, сжимаясь в клубок вокруг своего живота. * Ее мальчик появляется на свет на исходе осени. Мерный стук холодных дождевых капель разрезает крик. Пронзительный, полный боли, отчаяния, желания жить. Жить, несмотря на пересекающую живот рану, из которой кровь стекает на бока и тонкокостные бедра. Несмотря на первые за бесконечно долгие шесть месяцев слезы. Горячие, они обжигают глаза и сухие щеки. Рукия скребет пол под собой, пальцами крепко цепляясь за татами. На жестком тростнике появляются рваные полосы, похожие на следы когтей. Под обломанные ногти впиваются опилки, подушечки пальцев стираются в кровь. Во всем теле, в каждой клеточке, под каждым сантиметром кожи зарождается боль. Колет иголками, дробит кости, разрывает изнутри. В какой-то момент Рукия понимает, что боли так много, что, кроме нее, ничего нет, что она сама растворилась в ней. Боль дурманит. Темная комната пропадает, исчезает вместе с шумом дождя и светом ночника. Под спиной не татами, а твердая поверхность стены. Бедер касается не пропитанная кровью ткань полотенец, а горячие мозолистые ладони. Под ее руками влажная кожа, тугие перекатывающиеся мышцы. На кончике языка привкус вишневой газировки, табака и соленого пота. Вокруг нее густым облаком жар чужого тела, повисшие в воздухе обещания и тяжелый мускусный запах. Она рвано выдыхает. Так даже больнее. - Рукия-сан… На размытом потолке колышутся тени, играют блики тускнеющих ночников и отсвет лечебного кидо. В прорези между рисовыми створками виден снег, покрывающий внутренний сад. Она часто дышит, смаргивает слезы. Приподнимаясь на трясущихся локтях, она сквозь растрепанные волосы смотрит на сидящего на коленях Ханатаро. Отощалый мальчишка-медик напуган и почти плачет, его руки по локоть в крови, дрожат, держат младенца. - Рукия-сан… Ее мальчик появляется на свет на исходе осени, когда ледяной дождь превращается в снег, а беспокойный топот капель по крыше сменяется немым полетом грязно-белых хлопьев. Ее мальчик - обладатель глаз цвета зимнего неба и пушистого ежика темных волос. У ее мальчика не бьется сердце.