Сердце твое, что лес Аспен

В семнадцать он герой. Руки бьет мелкой дрожью азарта битвы, легким мало воздуха, а на губах соленой медью подсыхает кровь. В двадцать семь у него история болезни толщиной в два пальца, исписанная до отвращения аккуратным почерком. Мелкая вязь латиницы гладко перетекает из одной буквы в другую, складывается в аббревиатуры геройств его прошлой жизни. Ичиго выдыхает сизый дым на белизну титульника с его именем и многострочием диагноза. Напротив него Исида буквально рычит, вырывает из рук папку и демонстративно смахивает с нее невидимую пыль. - Ты омерзителен. – Шипит он сквозь зубы. - А ты так себе этичен. – Невпечатленный, Ичиго откидывается на спинку стула. – Можно мне другого врача? - Тебе ничего нельзя, Куросаки. – Раздраженным движением Исида поправляет на плечах халат и садится в кресло. Именная черная ручка легко скользит в его пальцах, и стрелы в руках квинси вспоминаются сами собой. – И прекрати курить в моем кабинете. - Это врачебное предписание? - Это предписание твоих издыхающих легких. Вместо ответа Ичиго демонстративно затягивается крепкой Мальборо. Дым ранит больное горло, но папиросная бумага тлеет ядовитым угольком, упрямо приближающимся к фильтру. Докуренная лишь до середины сигарета затухает в карманной пепельнице, предложенной владельцем кабинета. Исида обреченно качает головой и поднимает к свету рентгеновские снимки. Кто бы мог подумать, что после всех сражений и побед именно эта обернется провалом. Раннее курение довело Куросаки Ичиго до иноперабельного бронхогенного рака. Его легкие на просвет – решето, а кости оплетены метастазами, словно рождественскими огнями. Сложить два и два и получить неминуемый исход проще простого. - Я рад, что оставляю их на тебя. У Исиды глаза замирают за стеклами очков. Он с мгновенье думает, а после отводит взгляд, неуместно краснеет. - Заткнись. Ты продержался полгода, все еще... - Мне по голове со дня на день ударит четвертая стадия, а ты говоришь, что все еще может наладиться? Или, может, все еще не очень плохо? – Истерически не то смеется, не то кашляет Ичиго. – Исида, все охренеть как плохо. Я, черт возьми, прихожу сюда, чтобы ты выписал мне морфин! Штука, которой я дышу, рушится, гниет изнутри. Что может наладиться? Что… Костяшки бледнеют, когда он пальцами впивается в подлокотник стула и заходится кашлем. Громким, надрывным, душащим. Рукав тонкого свитера алеет, и он прячет его. Напротив него непроницаемый взгляд Исиды и протянутый короб с салфетками. - Не нужно сейчас делать из себя мученика, Куросаки. – Тень своего отца, он сам ненавидит себя за сказанное сейчас и после. – Это рак. Им болеют не два дня. Ты знал, что с тобой происходит. Ты знал и ничего не делал. Трясущимися от прошедшего приступа руками Ичиго комкает влажную от пота, вязкой слюны и крови салфетку. Он растирает между пальцев сухой ее кусочек до тех пор, пока тонкая материя не рвется, и снова комкает, упирается локтями в колени и лбом в сложенные замком ладони. Исида слушает его успокоившееся дыхание и вновь натягивает тетиву. - Ты никогда бы не смог забыть этих ублюдков, верно? После всего, что шинигами сделали с тобой, с Кучики… Широкие, но понурые плечи дергаются, и Исида чувствует, как его стрелы летят прямиком в старые шрамы товарища. Разрывают так долго и больно заживавшую кожу, проникают в самое мясо и острым обломком застревают. - То, что ты делаешь с собой… Иноуэ-сан… – Голос даже не дрогнул, произнося ее имя именно так. – Она никогда не будет счастлива такой свободе. - Нам нельзя быть счастливыми, помнишь? Не в этой жизни. С анатомической точностью Исида может назвать мелкие косточки и струны связок, о которые резонируют до тошноты спокойные слова. Монотонные. Слова смирившегося человека. Слова-чьи-угодно-но-не-Куросаки. Ручка в ладони замерла над листком с выписанным рецептом. Синие глаза замирают на золотой гравировке имени. . Рюукен протягивает бумаги токийского медицинского и кожаный футляр с ручкой. - Мальчишка Куросаки уперт, как баран, но даже он принял разумное решение. Во имя общего блага, Урю. «Смирились все – смирись и ты». . Размашистым движением Исида вырывает фармацевтический бланк из блокнота и кладет на край стола. Что угодно, лишь бы не касаться этого ублюдка. Вышвырнуть его и как можно скорее. Он знает, что если сейчас Куросаки дотронется до него хоть пальцем, то этот палец согнется в самом неестественном из углов, и плевать он хотел на врачебную или дружескую этику. Ты был надеждой, ты был непоколебимой верой, и когда сдался ты, сдались все. - Ты омерзителен. Винить его на удивление просто. * У него чудесная жена. Во имя мира неживых и немертвых душ она стирает с дымчатых глаз слезы и возводит на останках самой себя замок под названием семья. Ее замок уже не воздушен, он уже не далекая фантазия несерьезной школьницы. Он реален настолько, что осколки их бутафорского, словно бутылка из жженого сахара, счастья впиваются в кожу ее запястий. Тонких, тянущихся к нему, обещающих долгожданный – Господь, он заслужил его – покой в плену теплых ладоней. Она хоронит одного мужчину за другим, собирает покрытыми кровью и песками далекой пустыни не из этого мира пальцами черепки разрушенных мечтаний и прячет свой драгоценный клад в мавзолее под ребрами. Под сводом тонких косточек настолько тесно, что легкие болью давят изнутри при каждом вдохе. Его чудесная, бесконечно нежная и так отчаянно далекая жена. В ее улыбке скрежет пепла и горькой карамели на зубах, а в глазах – застывшие слезы. Она носит их непоколебимо, почти гордо, словно драгоценные жемчуга на тончайшей нити. Собственноручно им разрушенная, она твердит, что сквозь трещины свет проникает внутрь. Куросаки Орихиме светится, точно люминофор – с каждым надломом все сильней и сильней. Куросаки Ичиго светится радиоизотопами. Он месяц не доживает до своего двадцать восьмого дня рождения.