Сердце твое, что лес Аспен

Умирать странно. Для него, расставшегося с жизнью в кажущиеся такими далекими пятнадцать, особенно. Годы назад он отдал жизнь не задумываясь, да что там говорить – не особенно-то осознавая, что в момент разрушения торчащей из груди цепи его убили. Что-то нужно было сделать – и это было сделано. Так просто. Во времена постоянных сражений понятия жизни и смерти вовсе потеряли значение. Просто то, что либо позволяет вести бой снова, либо оставляет позади. Смерть теперешняя казалась… ненастоящей. Дешевая постановка захудалого кружка самодеятельности. Подходящая, впрочем, для бесталанных десятилетних гастролей. «Счастливая Семейная Жизнь Куросаки и Компании». Пускайте титры. * Когда сообщают время смерти, Орихиме лишь понимающе кивает; бумажный платок у ее дрожащих губ давно сух. Казуи жмется к бедру, тянет юбку и почти успевает ткнуть пальцем в угол комнаты. Вот же он, мамочка, вот. Мысли сына четкие, словно ее собственные. Она тоже видит опершегося о стену со скрещенными на груди руками шинигами, но лишь в очередной раз кивает дежуранту и гладит мягкие волосы сына. - Примите мои соболезнования, госпожа Куросаки, – после вежливого поклона врач выходит из палаты. Орихиме ответно кланяется и разгибает спину, только когда слышит хлопок закрывшейся двери. Казуи в момент отпускает ее и бежит прямиком в объятия отца. Опустившийся на одно колено Ичиго легко подхватывает сына под мышки, чувствует бешено колотящееся сердце буквально под своими ладонями и понимает, как далеко все зашло и насколько он близок к концу. Его тело – тело, а не гигай – мертво. Со дня на день его жене придется организовать похороны, а сыну получать пенсию по потере кормильца. Когда Ичиго притягивает ее к себе за плечи, Орихиме спотыкается и не знает куда деть зажатые между их телами ладони. Он обнимает как его отец: не зная меры и перегибая с силой, почти душа в кольце крепких рук. Она слышит каждое третье извинение, шепотом обжигающее ее макушку. - Все хорошо. - Прости меня. - Все хорошо, правда. - Орихиме, я… - Я знаю. Все правда хорошо. – Она кладет мягкую ладонь ему на грудь – отстраняется – и ставит между ними сына. – У нас будет еще время, чтобы попрощаться, или лучше сейчас?.. Вместо ответа Ичиго пожимает плечами, чувствует, как быстро остывает отпечаток ее ладони под тканью. В голове заевшей пластинкой граммофона трезвонят слова Исиды и осознание, что он омерзителен, омерзителен, омерзителен. Опустив голову, он встречается глазами с сыном, треплет его светлые волосы. - Ты в порядке, малой? Казуи болванчиком кивает и тычет пальцем ему в полупрозрачную ладонь. - Ты светишься, как Ичика. Его родители замолкают на долгие шестнадцать шажков секундной стрелки. * Он не ждал всего Готея, нет. И все же, когда настает время его перехода, все не так. Ренджи приходит один, беспардонно лыбится. У Ичиго кулак чешется вмазать ему, потому что он, черт возьми, умер, а этот болван пришел за ним в день похорон – его родные только-только перешагнули порог дома, вернувшись с кладбища. Но доказывать что-то подобное двухсотлетней душе бесполезно. Врата сенкаймона открыты на проезжей части прямо у ворот клиники, и ирония происходящего едва ли не вызывает нервный тик. Тут его убили в самый первый раз: обожгли льдом клинка аккурат в сердце. Тут его убили во второй раз, забрав владелицу клинка с ее даром, силой. Тут же он умрет окончательно, и триптих его смертей кажется неполным. Он порывался спросить у Ренджи, но «омерзителен, омерзителен, омерзителен», – твердит Исида в его голове. Настоящий стоит около Орихиме и недавно примчавшего из международного аэропорта Чада (от него все еще тянет грубым запахом сигар). Ичиго ждет укоризненных взглядов, сокрушенно опущенных голов или хоть чего-нибудь. Однако фигуры друзей неподвижны, глаз цепляет лишь колыхание помятого ворота гавайки Чада и беспокойное копошение рук Орихиме. Она прокручивает на пальце обручальное кольцо, так и не ставшее ей привычным: она то и дело снимала его, чтобы помыть посуду или приготовить обед. Ичиго неосознанно тянется большим пальцем к безымянному, слепо ищет гладкость отшлифованного металла – свое он носил постоянно; словно взамен разрушенной годы назад вязи колец на груди, приковал себя к миру живых еще раз. Казуи тянет его хакама, привлекая внимание. Икая и растирая красный нос, мальчонка глотает слезы, крепче цепляется пальцами за черную ткань. Ичиго отрицательно качает головой дернувшейся в их сторону Орихиме и опускается на колени. - Казуи, - они теперь на одном уровне, и он смотрит в такие непохожие на его собственные глаза сына. Он хочет видеть осуждение или злость (ему это нужно), однако встречается лишь с горечью обиды и непонимания. – Меня не будет рядом, и мне нужно, чтобы ты защищал маму, хорошо? - Но ты нужен нам! Нужен мне! У Ичиго все внутри замирает, когда он слышит надрывный голос сына и следующим за ним влажный вздох Орихиме, негромкое бормотание Исиды. - Почему мы просто не можем…? Казуи затихает на высотке вдоха, стоит только Ичиго нарочито больно столкнуться с ним лбами. Весь мир исчезает, и от него остается лишь пробивающееся сквозь их спутанные рыжие пряди солнце. Оно сушит слезы на щеках, но Казуи, кажется, не замечает стягивающих кожу сухих полосок: перед ним лишь прикрытые глаза отца с – позже он поймет, что это, скорее всего, игра света – застывшими на ресницах крошечными каплями соленой влаги. - Я не могу просить у тебя прощения, - шепчет только им двоим Ичиго, и его дыхание до дрожи в коленках холодное – Казуи знает этот холод, он не от низкой температуры, и ему впервые страшно, – но я хочу верить, что однажды ты все поймешь и найдешь в себе силы не ненавидеть меня так сильно, как я того заслуживаю. - Я не ненавижу тебя, папа, я… – Мальчик преодолевает душащую икоту, надрывно дышит, впивается в широкие запястья дрожащими пальцами, тонкими и влажными, соскальзывающими при каждой попытке удержать отца, и с новой силой заходится слезами. - Я знаю. – Ичиго пальцем смахивает их, а после тянется к карману у Казуи на коленке. Он спотыкается чаще Орихиме в его возрасте, а потому в шортах у него всегда бумажные платки и пара пластинок лейкопластыря с мультяшными персонажами. У него на губах, наверное, дурная улыбка, но Ичиго не думает об этом; он достает из упаковки бумажный платок и вытирает заплаканное лицо сына, помогает высморкаться. – Единственное, о чем я прошу: расти и защищай свою маму. Ты ведь знаешь, какой неловкой она бывает. – Он тщательно (слишком) протирает каждый палец. – Я не доверяю Исиде, так что ты должен пообещать мне, слышишь? Казуи не плачет, но от крика горло еще саднит и больно дышать, говорить. Вместо этого он несколько раз кивает, но не отпускает отца, а лишь крепче цепляется за его большие пальцы. - Тогда ты должен пообещать не забывать нас! – звонко требует он, и Ичиго вдруг видит в нем не самого себя, но своего сына. В сведенных к переносице рыжих бровях, в прорезывающемся тонком голосе, в вызове в красных от слез глазах. Он грубой пятерней ворошит мягкие кудряшки на затылке сына, притягивает его к своему плечу и губами касается виска, обещая никогда никогда никогда.