Предупредительный в голову

Во всём этом нет абсолютно никакого смысла. Так думает Ким Санбэ, просыпаясь каждое утро в своей постели от того, что солнце слишком ярко светит в окно. Прямо ему в лицо. Он ничего не может с этим поделать, даже злиться на бабушку за то, что она забыла в очередной раз задёрнуть шторы вечером – остаётся только перекатываться набок и выскребаться из постели. Санбэ ненавидит вставать рано. Ненавидит свой организм, ненавидит приходящих домой учителей, ненавидит ненавидеть, но привык ко всему этому каждодневному Аду. Санбэ ненавидит привыкать, но делает это всю жизнь. В смысле, всю жизнь «после». Авария четыре года назад сделала его инвалидом. Это не лечится, это не исправить и его не починить. Его ноги больше никогда не смогут ходить, он навсегда прикован к инвалидной коляске. Лучше бы у него отняли руку или глаз – он не был бы так беспомощен, так бесполезен, так жалок… В своих неполных восемнадцать лет. Самое противное, что он даже закончить всё это не может. Глотать таблетки – ему не подходит, сооружать петлю не имеет никакого смысла, откуда-то сбрасываться?.. Отлично, кроткий полёт отвратительным живым мешком, но никаких гарантий. Он перебирает в голове все эти бесконечные варианты – и ему панически страшно. Санбэ может только резать собственные руки раз в неделю или две; ничего серьёзного, просто царапины, многообещающе долго кровоточащие и обидно быстро заживающие, оставляющие в напоминание только белые и розовые полосы на коже. Приходится из-за них носить длинные рукава или миллионы браслетов и напульсников. Дурацкое обещание самому себе когда-нибудь набраться смелости и перейти границу, пока что ни разу не исполнившееся. Иначе мучился бы он здесь. Несколько раз бабушка била его за эти шрамы, прятала от него всё колющее и режущее. Бесполезно – он продолжал резать. Потом она перестала ругаться. Санбэ видит, как она устала от всего этого. От него, от того, что ей приходится много работать и кормить бесполезного калеку, который никогда не сможет помочь ей или отплатить добром за заботу, который сдохнет сразу же, как её не станет. Санбэ ненавидит и свою бабушку тоже. Единственное, что в этом мире ему ещё дорого – книги и птицы. Читать в парке под июньским солнцем – не очень приятно и полезно для глаз, но Санбэ слишком устал искать тень, которая была бы достаточно близко к берегу небольшого прудика. Что утки находят в этой не самой чистой и благоуханной луже, Санбэ не понимает, но здесь их всегда достаточно и они не избалованы человеческим вниманием. По крайней мере, от хлеба, который предлагает им Санбэ, они не отказываются. Книга лежит на накрытых лёгким пледом коленях Санбэ; немного жарко, но так его ужасные ноги с атрофированными мышцами меньше цепляют взгляды. Он лениво крошит очередную булочку, теребя её в руках и бросая хлебные крошки в воду одну за другой. Чинно расхаивающим здесь же воробьям и голубям явно не нравится, что их так нагло обделяют вниманием. Санбэ пугается, когда двое особо бойких с шумным хлопаньем крыльев и громкими криками – что, кстати, делают голуби? Воркуют? Квохчут? Урчат? Курлычут?.. – взлетают на подлокотник его инвалидной коляски, и он резко дёргается. Книга падает на землю и откатывается в сторону. Голуби мирно клюют крошки с рук Санбэ. Ну вот и что ему теперь делать? Санбэ ненавидит кого-то просить о помощи, потому что это всегда заканчивается жалостью. - Печально, что голуби не понимают всей ценности книг. Иначе они не позволили бы себе таким образом с ними обращаться, - вот, начинается – какой-то один умник думает, что без его помощи и сочувствия никак. Санбэ нахохливается и вооружается хмурым взглядом. – О… Отличная книга. Один мой хороший знакомый тоже сейчас её читает. Увесистый томик Воннегута в обложке насыщенно-винного цвета возвращается к нему на колени. Санбэ не благодарит из принципа. Только глядит хмуро исподлобья, но против света ничего не видно, кроме силуэта. - Испортите зрение, если много будете читать при таком интенсивном освещении. «Почему бы Вам просто не отвалить?» - Думаете, меня это хоть сколько-нибудь волнует? – мрачно спрашивает он, решая не озвучивать собственные мысли. - И солнечный удар точно получите. Санбэ начинает злиться – прикопался, умник. Почему нельзя просто оставить человека в покое, если очевидно, что он не рад твоему обществу? - Дядя, топай дальше и оставь меня наедине с моими утками, ну пожалуйста? Дай мне спокойно отсидеть оставшиеся мне полчаса выгула? – тоскливо просит он, но «дядя», естественно, не собирается отцепляться так просто. - Молодой ещё слишком, чтобы предаваться унынию. Больше всего – нет, БОЛЬШЕ ВСЕГО – Санбэ ненавидит, когда его просто берут и куда-то везут. Это даже хуже, чем когда пытаются потрогать ноги. Как будто ты щенок какой-то или котёнок, тебя взяли за загривок, отнесли на место и ещё носом натыкали – сиди, не рыпайся. - Слушайте, я сейчас полицию вызову и Вас посадят. Отойдите от меня. Я не шучу, - Санбэ запускает руку в карман, чтобы достать телефон и набрать номер службы спасения. – А ещё я начну кричать, и вот тогда вам точно не поздоровится. - Серьёзно, что ли? Знаешь, что бы ты ни говорил – всем наплевать, на самом деле. Едва ли найдётся хоть один человек, который озаботится тем, чтобы обратить на нас внимание… Пожалуй, кроме меня и нескольких моих знакомых. Не переживай, я не собираюсь тебе вредить. Санбэ треплют по волосам – такой хороший, светлый и дружеский жест, - и коляска останавливается под раскидистым деревом. В тени. - Жестоко, блядь, так говорить инвалиду, - едва слышно выдавливает из себя Санбэ, так и не набрав 119. - Будешь выражаться – ещё и по губам получишь. Всё, дорогой товарищ. Оставляю тебе твои полчаса выгула. Санбэ не приходится выворачивать себе шею, чтобы рассмотреть его – наглый, как ставшие причиной всего этого голуби, прохожий оказывается достаточно тактичным для того, чтобы показаться ему, когда солнце не слепит глаза. Санбэ думает, что с ним абсолютно, бесспорно, совершенно точно что-то не так. Кроме необыкновенной навязчивости, естественно. Почему-то такого странного взгляда ему видеть ещё не доводилось, никогда и ни у кого – так, что даже описать его хоть в сколько-нибудь понятных выражениях не получается. Вроде бы, совершенно обычный парень; таких вокруг сотни, даже миллионы, учитывая всё население Сеула. Ничем не выделяющийся, на первый взгляд, из толпы, но в то же время какой-то неуловимо другой. Санбэ моргает, но на ум так ничего и не приходит. О таком он читал в книжках, но никогда не испытывал на себе, поэтому весьма растерян. - Меня, кстати, зовут Пёнхи. - Ким Санбэ, - нет, он не хотел представляться и пожимать руку, но здесь вообще последние минуты три творится что-то, что оказывается за пределами его понимания. - Ну вот и отлично. Бывайте, господин Ким Санбэ. Приятного отдыха. Пёнхи взмахивает рукой, прощаясь, и уходит по своим неведомым делам. Санбэ машинально поглаживает корешок книги на своих коленях кончиками пальцев. Это, конечно, не вся странность, но в его взгляде совсем не было жалости. *** - Он не переживёт обращение, - говорит Кисоп в начале второго дня, глядя на то, как Чэсопа корчит от боли на полу в кухне. Он почти не приходит в сознание, его тело корёжит и ломает. В редкие моменты просветлений его рвёт, и оба, Кисоп и Кевин, ждут, когда же он выблюет собственные внутренности. У него кровь из носа, изо рта вместе с желчью и слюной, сбиты костяшки пальцев и вместо ногтей какое-то месиво. Жалкое зрелище. – Сердце было слишком сильным для него. Ты переборщил. Кевин как пьяный; ни на шаг от него не отходит, впитывает страдание и боль подобно губке. Всё его внимание сосредоточено на Чэсопе, и это ужасно злит. - Отстань, - шипит он и машет руками. – Не каркай. Предсказатель, блин, пернатый. Обычно за такое дают в зубы. Кевин отлетает в стену, снося табуретку и обдирая бедро об угол стола. Губы – в кровь, взгляд злой, но отчасти даже понимающий и немного укоризненный. Идиотский взгляд, он бесит ещё больше – Кисоп не сдерживается и бьёт снова. - Чудесно, - Кевин выплёвывает сгусток крови прямо ему под ноги, вытирает рот тыльной стороной ладони и сползает по стенке вниз, на корточки. – Что ж вы все вечно по лицу да по лицу. Кисоп крепко сжимает собственное запястье, будто пытаясь удержать, и делает шаг назад. Кто бы знал, как ему хочется ещё пару раз добавить с ноги – злость в нём кипит, бурлит, пытается разорвать изнутри на куски. - Ты становишься похожим на Кибома, - Кевин отстранённо трогает губы кончиками пальцев. - Ты меня таким делаешь. - Ненависть – не твоя сущность. Тебе будет плохо, если переборщишь с этим. - Мне уже плохо. Из-за тебя, из-за людей, из-за долбаных птиц. Кисоп как никогда чувствует слабость и усталость – ему кажется иногда, что эта оболочка слишком тяжёлая. Кровь временно смывает это ощущение, но слишком часто охотиться опасно; люди, хоть и идиоты, но вряд ли оставят без внимания истерзанные трупы соплеменников. Он бы сказал, что болен – ориентируясь на человеческое сознание, но от человеческого его натурально тошнит. Не иначе, тёмная материя рвётся наружу. Кевин подползает к нему на коленях и прижимается щекой к бедру. Вот кто чувствует себя в своей тарелке, как дома. Почему? Он слабее. Он ниже в иерархии. - Мы не можем пока вернуться, терпи, - Кевин обвивает его ногу обеими руками и трётся носом о жёсткую ткань джинсов. – Тебе нужно избавиться от той птицы. Станет легче. Треклятый лис говорит дельные вещи. От слабостей, от любых слабостей, нужно избавляться. Кисоп вплетает пальцы в его волосы, слабо сжимая. От любых слабостей. Он скорее разобьёт лицо Кевина в кашу вот об эту самую стену, чем убьёт мальчика с красивым именем Йехянги так быстро, не наигравшись. И плевать, что пока он играется только с самим собой. - Поэтому ты не лидер, - едва слышно выдыхает Кевин. Бесполезно злиться на него за правду, и Кисоп давит в себе очередную вспышку гнева. Чэсоп оживает и начинает шумно биться в припадке – его колотит без всякого порядка. Если так продолжится, он просто разобьёт что-нибудь об пол – например, голову. Кевин тут же устремляется к нему и вцепляется, как клещ. Кисоп только зубами скрипит и возвращается к своей наблюдательной позиции у двери. Кажется, процесс подходит к завершению, и Кисоп с одной стороны разочарован, что парень справляется. С другой, он впечатлён – Кевин покрошил на мелкие кусочки весьма сильного Демона, чтобы его обратить. Когда Чэсоп открывает глаза, его голова лежит на коленях Кевина; белка и радужки нет, только абсолютная чернота. Кевин что-то воркует, улыбается и на несколько мгновений закрывает его лицо ладонями. Чэсоп сбрасывает чужие руки спустя семь вдохов, и к его глазам возвращается человеческое. Со временем он научится это контролировать. - Уа-а! – Кевин пищит и в таком лютом восторге, что чуть не светится. – Кисопи, он всё, он готов!.. - Кто сдох у меня во рту? – спрашивает Чэсоп хрипло, кривясь и отплёвываясь. - Человеческая твоя сущность сдохла в мучениях, - Кисоп изучает его, опираясь плечом о дверной косяк, руки скрещены на груди. – Поднимайся. От тебя воняет. Кевин смотрит то на одного, то на другого, и в глазах его что-то, отвратительно напоминающее благоговение – ах, оно разговаривает, ах, оно живое, ах, Кисопи, ты посмотри только, посмотри!.. Чёрт бы побрал этого Сонхёна со всеми его закидонами. Чэсоп не спешит слушаться, ему вполне уютно вот так лежать на коленях совершенно незнакомого парня, и смотрит он весьма скептически. Мол, а ты кто такой и почему я вообще должен тебе подчиняться? Когда Кисоп, широкими шагами преодолев расстояние между ними, вздёргивает его за шиворот на ноги, он только полузадушено хрипит в знак протеста. Сложно не встать и не пойти куда велено, когда приглашают тебя таким нелюбезным образом. - Когда я говорю что-то делать – нужно делать, - объясняет Кисоп весьма спокойно, вталкивая его в ванную и суя головой под кран. Вода холодная, но его это волнует мало. – Здесь, наверху, главный я. Внизу – Кибом. Оспорить это ты можешь, только победив в схватке. Поэтому просто заруби себе на носу, против кого лучше не возникать. - Что ты привязался, - укоризненно качает головой Кевин, обнимая его спины. – Ему от роду две минуты, а ты его уже утопить пытаешься. - О да. Бедный маленький новообращённый, - но Кисоп всё же отпускает его, и Чэсоп трясёт головой, разбрызгивая воду и пытаясь прийти в себя. - Будь немного последовательней. Ты сам позволил мне завести игрушку, - быстро восстановленные регенерацией губы Кевина касаются его шеи. – Не злись теперь. - Не смей указывать мне, - ворчит Кисоп недовольно. Чёртов лис; когда-нибудь он точно придушит его за это всё. Чэсоп выпрямляется, откидывает со лба мокрую чёлку и смотрит на них долгим, пронзительным взглядом. Демоническая чернота очень ему идёт. Кевин довольно сопит: хорошо получилось. - В душу не имею, что здесь происходит, - медленно говорит Чэсоп. – Но этот псих не оставит меня в покое. Поэтому – валите нахрен, дайте привести себя в порядок и осознать в пространстве. Оба оказываются выставленными за дверь раньше, чем понимают, что вообще происходит. Кевин хохочет до колик, повиснув на Кисопе и болтая ногами: - Смотри, какой он классный! В целом, Кисопу от этого тоже весело, но ему ещё нужно смириться с мыслью, что их теперь трое. А это требует времени. - Я не стану для него охотиться, - предупреждает он, снимая Кевина с себя и ставя на пол. – Учи его сам, корми его сам. Делай что хочешь, но чтобы я о нём не знал или знал как можно меньше. Ему нужно подумать, что делать дальше, и он оставляет Кевина разбираться со всем этим, а сам снова идёт на улицы. *** - М-м, с чего начать… - Кевин расхаживает по комнате взад и вперёд, практически летает. Чэсоп сидит на краю дивана, собранный и сосредоточенный, будто в любой момент готов сорваться с места. Ему неспокойно, всё как-то совершенно негармонично, будто что-то не на месте, будто что-то чужеродное исподволь пытается проникнуть его в мысли. – Что там Донхо и Кибом обычно впаривают обращённым?.. - Начни с того, как тебя зовут. И меня, если можно, тоже, - милостиво подсказывает Чэсоп, сжимая пальцы на собственном колене. Почему-то кажется, что такая глупая условность, как имя, поможет справиться со странным, никак с точки зрения Чэсопа не объяснимым беспокойством. Движения Кевина по какой-то только ему известной и понятной траектории гипнотизируют, как танец кобры. Он встряхивает головой, отгоняя навеваемый плавными разворотами и лёгкими шагами ступор. - Ты не помнишь? Вот чёрт. Я так надеялся, что в твоей памяти хоть воспоминания о нашем волшебном знакомстве сохранились… - Кевин останавливается, бросает на него любопытный взгляд и улыбается лукаво, совсем по-лисьи. – Нам было так хорошо вдвоём. - Звучит отвратительно, если честно. - Два дня назад тебе так не казалось, - вынужденная остановка Кевина заканчивается, и он продолжает планомерное движение по комнате. – Ты Чэсоп. Я Кевин. Два дня назад ты был человеком. - То бишь до встречи с тобой. А после? Я что, вдруг перестал им быть? – обретение имени действительно что-то меняет, его самочувствие тут же становится лучше. Этот чёткий, установленный факт возвращает ему определённое подобие душевного спокойствия, хотя ощущение того, что что-то не на месте, остаётся. - Именно так, - Кевин щёлкает пальцами и подходит вплотную к Чэсопу. Конец танцам. У его рубашки очень красивые матово-чёрные пуговицы, две верхних небрежно расстёгнуты и взгляд Чэсопа как магнитом притягивает к этому кусочку светлой кожи. Он помнит – как-то, почему-то, - что эта кожа очень нежная и мягкая. Знание возникает в виде неясного, призрачного ощущения прикосновения на губах. - Послушай, - Чэсоп выдыхает и трёт переносицу. – Не знаю, чем там вы меня напоили, что мне было так плохо, и что за бред ты сейчас несёшь. Но всякие секты меня не интересуют. Сорри. - Ты чересчур адекватный для только что обращённого, - Кевин хмурится и разглядывает его, закусив в задумчивости нижнюю губу. – Либо ты слишком рассудочный… Либо тебе попалось сердце Демона, который был на пороге обретения сознания. Упс… - Я пойду домой, ты не против? И забуду об этом бреде. Кевин вздыхает: - Никто никуда не идёт. Его улыбка не меняется ни на йоту, когда он садится верхом на бёдра Чэсопа и резко толкает его в грудь, заставляя откинуться на спинку дивана. И с этого момента начинает происходить что-то странное, потому что время вдруг замедляется и растягивается, как очень эластичная резинка. Он чувствует, как из груди по телу неторопливо расползается могильный холод. С запозданием приходит боль – будто чья-то рука сжала его сердце. Глаза Кевина – такие же матово-чёрные, как пуговицы его рубашки. Без белков совсем, нечеловеческие. Чэсоп медленно опускает взгляд, и что-то в его картине мира ломается, потому что ладонь Кевина… Грубо говоря, он не видит его ладонь, а метафора про руку, сжавшую сердце, оказывается вовсе не метафорой. Это длится всего несколько мгновений, прежде чем Кевин извлекает ладонь из его груди – Чэсопу показалось, что прошло несколько вечностей медленного умирания. Время возвращается к своей привычной скорости – он панически хватается за сердце, шарит ладонью, ощупывает, но не находит никаких повреждений, ни одной капли крови, ничего. Всё в норме. Всё, абсолютно. - В обморок не собираешься? – Кевин берёт его лицо в ладони. С его глазами все ещё это. Чэсоп слышал о том, что есть такие линзы, но когда бы Кевин успел… Тем более, он моргает – и всё исчезает. – Поясняю. Я – высший Демон. И это не шутка, это на полном серьёзе. Такие фокусы, кстати, могут проделывать только высшие. Вроде меня или Кисопа. Я прохожу сквозь предметы. Он создаёт иллюзии. А наш настоящий облик – не такой приятный, лучше тебе его не видеть пока. - И как я связан со всем этим? – голос почти не слушается, и вопрос получается хриплым. Что-то мерзкое, большое и страшное ворочается внутри Чэсопа. Хищное. Отвратительное. Его мутит. - Я решил, что ты нам пригодишься, и уговорил тебя съесть сердце Демона. Ты не помнишь, конечно, но с задачей справился на отлично, - Кевин гладит его по голове. – И теперь ты маленький обращённый. Пока что – самый низший в иерархии… но, думаю, ты посильнее многих. Высшие Демоны… Проходить сквозь предметы… Создавать иллюзии… Настоящий облик… Съел сердце… Какая-то ересь просто, всё это не укладывается у Чэсопа в голове, он закрывает лицо ладонями и пытается собраться с мыслями. Ничего не получается, потому что внутри у него разрастается огромная пропасть, чёрная дыра, и всё как будто медленно стягивается в неё. Удивление, недоверие, ощущение нелепости происходящего – они слабеют до тех пор, пока не исчезают совсем. Он ведь сам видел, что Кевин сделал. Собственными глазами. - Ты всё поймёшь, когда почувствуешь первый голод, - обещает ему это странное существо, которое уже даже мысленно не получается назвать человеком, продолжая поглаживать его по волосам. – А пока я расскажу тебе, как всё устроено. Кевин рассказывает ему о том, что есть два мира – верхний, в котором они сейчас, и нижний, мир тёмной материи, из которой когда-то появились Демоны. О том, что между ними лежит тонкая прослойка Тени, единственной преграды, мешающей беспрепятственно переходить из того мира в этот. О том, как что-то произошло, и эволюция позволила Демонам становиться ещё сильнее, обретая собственное я, слепленное из миллиона других, безголосых. Об изначальных грехах, каждый из которых определяет сущность высшего Демона – Сладострастие, как у Кевина, Алчность, как у Кисопа, Ненависть, как у Лидера Кибома, Праздность, как у мелкого, но очень важного по многим причинам Донхо. Зависть. А ещё Гордыня, но Кевин очень не хотел бы, чтобы Чэсоп когда-нибудь встретился с теми, кто носит в себе эту сущность. - В нашей стае таких нет, и хорошо. Он признаётся, что не очень много знает о сущностях. Может быть, есть ещё и другие, но прошло недостаточно много времени, чтобы они успели во всем этом как следует разобраться, и их самих пока катастрофически мало, чтобы делать какие-то выводы. Кевин просто повторяет то, что сказали ему более умные. Но самое интересное начинается тогда, когда Кевин упоминает о птицах. К этому моменту чёрная дыра внутри Чэсопа превращается в опасно рычащее чудовище и в горло как будто накидали битого стекла. Он замечает, что пытается ногтями выцарапать это из себя, только тогда, когда на его пальцах остаётся что-то чёрное и вязкое. - Так вот, поговорим о крови, - будто дожидавшийся этого момента Кевин берёт его за руки, чтобы больше ничего не царапал. – Да, это – теперь твоя кровь. Часто её используют, чтобы оставлять метки на жертвах. Демоны очень хорошо чувствуют след чёрной крови, оставишь метку на ком-нибудь – поймёшь, что я имею в виду. - Всё познаётся на практике? – хрипит Чэсоп. Его горло раздирает, и он пытается высвободить руки из хватки Кевина, чтобы всё это прекратить. Его не пускают, и в запястье что-то хрустит. Очевидно, ломается. Странно не чувствовать боли, понимая, что должен бы. - Естественно. Где ты возьмёшь на той стороне теоретиков? Откуда там пособия по выживанию, или по устройству мира? Всё сам, - судя по всему, чтобы удерживать Чэсопа, Кевину не требуется много усилий. Это очень бесит, и в голове Чэсопа начинают формироваться цепочки мыслей о том, что он должен стать сильнее. Идеи, как этого добиться. – Чувствуешь? Голод. - Если это голод… Он скорее назвал бы это жаждой. Жаждой силы, жаждой заполнить пустоту внутри. Рот заполняется вязкой слюной, когда он наклоняется ближе к Кевину, прижимается губами к его шее – кожа там тонкая, и если укусить достаточно сильно… Сознание, ещё недавно бывшее кристально-чистым, затуманено, как если бы он был мертвецки пьян. Что будет, если попробовать его кровь?.. - Какого дьявола ты творишь! Кевин отталкивает его и отшатывается сам, взвивается с места, зажимая ладонью кровоточащий укус на шее. Чэсоп успевает сделать один глоток – сказать, что напоминает ему этот вкус, очень сложно, но жить становится немного легче. Он облизывается, стирает с губ оставшиеся капли крови. Нет, дыра внутри не становится меньше, но хотя бы битое стекло в горле перестаёт так сильно скрести. Что-то меняется. Поднимаясь с дивана, он с удивлением замечает, что двигаться стало значительно легче - как он раньше не чувствовал, каким неповоротливым мешком было его собственное тело?.. - Кисоп тебя убьёт, - Кевин качает головой. Рана под его пальцами уже начала затягиваться, но то, что следа не останется, ничего не значит. – Он узнает, если уже не узнал. - Ты расскажешь ему? - Нет необходимости. Он почувствует. - А сам не убьёшь?.. – Чэсоп ухмыляется. Ему нужно больше, и он делает шаг. - Не пойми неправильно. Мне просто интересно, что из этого получится, - наконец-то Кевин перестаёт улыбаться – его серьёзное лицо нравится Чэсопу намного больше, чем раздражающая улыбка. – Кажется, единственный, кто позволял себе такую вольность – выпить кровь высшего Демона, - это я несколько лет назад. - Сразу видно, кто меня обращал. Он даже не пытается уклониться или отодвинуться, но коснуться его у Чэсопа не получается, как он ни пытается. Пальцы ловят только воздух, будто перед ним не существо из плоти и крови, а привидение. Ну да. Проходить сквозь предметы. Это злит. - Ты выбрал не самую лучшую жертву, - Кевин хмыкает. – Хочешь поохотиться – на улицах полно людей. В какой-то момент он готов действительно отправить только что обращённого Демона на улицы в одиночку, потому что всё это его крайне утомило, но потом задумывается, во что всё это может вылиться и качает головой. Нельзя. - Сиди дома, - бросает он, отталкивая Чэсопа обратно на диван. – Я почувствую, если ты куда-то пойдёшь – моя кровь теперь часть тебя. И если ты ослушаешься – мало тебе не покажется. Скоро вернусь. С этим Демоном будет ещё много проблем, Кевин предчувствует это. Но если всё пойдёт как надо, из него получится достойная боевая единица. Нужно только озаботиться правильным питанием, и у Кевина уже есть одна идейка на этот счёт. *** Смысл слов упорно не желает доходить до сознания Санбэ – он, наверное, минут пятнадцать бьётся над одним и тем же абзацем, безуспешно начиная читать его снова и снова. Нет, всё тщетно. Санбэ раздражённо захлопывает книгу и утыкается в неё лбом, согнувшись пополам. Он чувствует себя отвратительно с самого утра – в смысле, ещё отвратительнее, чем всегда. Подводит сегодня не психика, подводит организм. Тошнота с самого утра, слабость… Он давно уже привык и научился сам себя перетаскивать с постели в коляску – и ещё многим полезным и необходимым в его случае вещам, - но сегодня едва справился с этим. Руки периодически начинают трястись до сих пор, и за это хочется оторвать ещё и их. И голову заодно, для комплекта. Может быть, он заболел? Насколько нужно быть неудачником, чтобы подцепить заразу в такую жаркую погоду. Да уж, от себя Санбэ может ожидать уже чего угодно… Он смотрит на часы – время сегодня тянется чересчур медленно. Кажется, что он провёл в этом парке уже целую вечность, а на самом деле у него есть ещё почти сорок минут. Каждый день выгул на свежем воздухе – один или два раза, утром и вечером (опционально), по два часа. Зимой, конечно, поменьше и под присмотром, поэтому зимой весь распорядок сбивается. В любое другое время года Санбэ остаётся наедине с самим собой – бабушка только помогает ему спуститься по лестнице в подъезде, а потом отправляется по своим делам, чтобы забрать внука в условленное время. Каждый день покорно дожидаться, когда за ним придут и заберут домой. Как в детском саду, когда ещё мама приходила за ним по вечерам. Санбэ тошнит от этих мыслей. Положив книгу так, чтобы она не упала, он трогается с места. У него нет сил ждать так долго, у него нет сил ждать в принципе. Ему осточертел и этот парк, и этот город, и это всё – вообще всё. Кого бы Санбэ ни увидел, кто или что бы ни попало в его поле зрения – всё это внушает ему крайнюю степень отвращения и презрения. Бежать отсюда. Как можно дальше, чтобы никто его не нашёл. Меньше трястись руки не стали, но Санбэ упрямо закусывает нижнюю губу и крутит колёса. В глазах стоят злые слёзы, и он всё старается их сморгнуть. Он ухмыляется – даже скалится, замечая, как липнут к нему взгляды прохожих, и тут же скорее убегают, стоит только взглянуть им в лица. Уродство и слабость. Каждый из них наверняка хотя бы краешком сознания успевает подумать – как хорошо, что всё это не со мной. Свербящая боль в затылке заставляет Санбэ прижаться ближе к стенам домов, чтобы не мешать двум встречным потокам людей, спешащим куда-то, и остановиться. Ему тяжело дышать, и он вспоминает то время четыре года назад, когда лежал в больнице после аварии – сломанные рёбра лечили тугой повязкой на груди, и ощущения были точно такие же. Он не совсем понимает, где находится, так что вряд ли сможет вызвать сам себе «скорую», которая, судя по всему, ему может очень скоро понадобиться. Что это за болезнь с такими странными проявлениями? Санбэ никогда не был силён в медицине, несмотря на то, что мама когда-то была медсестрой. Он снова утыкается лбом в колени и закрывает голову руками, сцепляя пальцы в замок на затылке. У Сансу – такой человек, которого всегда много, где бы он ни появился. Не то, чтобы Пёнхи имел что-то против – Сансу занимает определённую, немаловажную нишу в картине его мироздания и, кроме того, прекрасно заполняет собой пустоты, которые по той или иной причине в ней появились. Просто когда Сансу вдруг приходит к нему в клинику, Пёнхи понимает – совмещать его и работу лучше не надо. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Начинается всё с того, что он вваливается в приёмную почти сразу после обеда, несчастный и чуть не плачущий. Пёнхи предчувствует, что ничем хорошим это всё закончиться не может по определению, и сразу уводит его к себе в кабинет, не обращая внимания на удивлённый взгляд Мину. Возможно, он попробует объяснить позже, возможно, просто забудет. - Хён, - ноет Усан. – Хён, у нас проблемы. Пёнхи очень старается, чтобы весь его внутренний скепсис не отразился на лице, но зеркало подсказывает, что удаётся это ему крайне плохо. От мраморного пресс-папье, запущенного чётким броском в голову, Усана спасает только чудо и общая дебильность сложившейся ситуации. Пёнхи даже слова вымолвить не может, когда этот засранец достаёт из-за пазухи небольшого игрушечного кота, лениво шевелящего ушами и постоянно сворачивающего собственный хвост в спиральку: - Хён, вылечи котика? Он совсем перестал играть, лежит круглые сутки и вот так хвостом делает, а больше ничего, - канючит Сансу. – Он заболел наверное. - Вы уж совсем там попереохренели все, - Пёнхи тяжело вздыхает и откидывается на спинку кресла. Вот что это? Кансогу от жары окончательно двинулись? Усан отхватил солнечный удар? У него снова случился сеанс связи с космосом? - Хён, ну сделай что-нибудь… - Кончай прикалываться, стервец. Не место, не время, и не того человека ты выбрал, - коротко бросает он. – Ты ведь сюда пришёл потому, что Кыни уловил нестабильность, так? Сансу вздыхает и садит кота себе на лечо – тот висит ленивой колбасой и только хвост сворачивает и разворачивает… Выражение лица Сансу меняется моментально, он пожимает плечами – мол, на «нет» и суда нет. - И поэтому тоже, - кивает он весьма миролюбиво. – Не кипешуй, хён. Это случайно никто из твоих перерождаться не собирается? Пёнхи уже раздумывал над этим, но Мину не подавал никаких признаков беспокойства, а всплески энергии начались уже довольно давно. Судя по тому, как они постепенно нарастают, это не может быть никто из постоянно приходящих и уходящих клиентов. Так что причину придётся искать вне клиники. Ну ещё бы, когда всё бывало так просто? - Чаю? – Пёнхи поднимается с места, по опыту зная, что Усана нужно чем-нибудь отвлечь, пока он не начал творить очередное нечто. Печенье может вполне сойти за отвлекающий фактор. Включая электрический чайник, он чуть раздвигает жалюзи и выглядывает на улицу. Всё как обычно – люди, машины и снова люди, без конца и без края… Его взгляд привлекает парнишка в инвалидной коляске на другой стороне улицы. Бах! Пресс-папье всё же летит со стола – игрушечный кот Усана, внезапно покинувший хозяйское плечо, роняет его на пол. Пёнхи подскакивает, оглядывается на Усана, и его взгляд расширяется. - Парнишка… Прежде, чем Сансу успевает что-то понять, Пёнхи уже выбегает из кабинета: - Ну зашибись просто, - ворчит он, провожая взглядом вдруг съехавшего с катушек доктора, и в этот момент его чутьё улавливает приближение Демонов. Кажется, и искать никого не пришлось. Все нашлись сами. *** Пёнхи видел достаточно перерождений, слышал про них тоже немало и знакомился с подавляющим большинством крылатых ещё в бытность их совсем неопытными птенцами. Другие могут позволить себе не быть лично знакомыми с некоторыми представителями сеульских крылатых семейств, но целители себе такой роскоши позволить не могут – они знают всех, и иногда даже лучше, чем хотелось бы. Пёнхи уже достаточно пережил и испытал, чтобы считать себя опытным крылатым – если вообще можно так выразиться, - но настолько сильно из-за чужого перерождения его клинит впервые. Очень некстати появляются мысли о Сонгю, что-то из разряда, «он, наверное, каждый раз себя так чувствует, когда с фоном что-нибудь происходит». Падая перед мальчиком на колени, Пёнхи машинально раскрывает крылья, чтобы отвести лишнее внимание. Никакой ошибки быть не может – это их новый друг, товарищ и брат, тот самый парнишка, которого он встретил недавно в парке по дороге домой. - Санбэ, - зовёт его Пёнхи, обнимая и прижимая к себе. – Ничего не бойся, я рядом, всё будет хорошо. Пёнхи не понимает, это его самого трясёт, или Санбэ мелко-мелко дрожит в его руках, хватая губами воздух. Он и сам чувствует себя так, будто вот-вот задохнётся, потому что этот птенец здесь и сейчас – величайшая драгоценность, самый важный, самый нужный, жизненно необходимый. Санбэ очень бледный, его пальцы слабо цепляются за белый халат Пёнхи, и тот собственной кожей ощущает, как ему плохо сейчас. Чувствует ту же самую резь в спине и больно шевелить крыльями, больно держать их сомкнутыми надёжным коконом. И сердце в груди бьётся громко, гулко, тоже – больно, будто обеими руками сжали его, накрепко, и не отпускают. Этот самый птенец и сжал. Возвращать его в коляску нельзя – появятся крылья, и он снова упадёт, - поэтому Пёнхи продолжает стоять на коленях на асфальте, как последний дурак. Вот оно. Она. Связь, которую он ждал так долго, о которой гадал всё время – как это будет?.. Оказывается – очень просто, да и неважно это, ничего неважно. Лишь бы только он рядом, живой, такой тёплый и маленький, совсем беззащитный. - Не сопротивляйся. Дай крыльям появиться. Сказать, конечно, легче, чем сделать. Санбэ вряд ли вообще понимает, о чём идёт речь. Фон в этом месте – самое настоящее светопреставление, сложно представить, как далеко расходятся волны энергии. На соседний Мапхогу точно хватает, и странно, что никто ещё не прибежал: ни свои, ни чужие. Взгляд выцепляет замершего в отдалении, но так, чтобы его было видно, Сансу. Крылья тоже наготове, смотрит настороженно. Он качает головой и пожимает плечами – да, приближение Демонов заметил, но куда они делись… понять это не получается. Как будто их что-то отпугнуло. Слишком сильные всплески? Быть не может… Крылья раскрываются, и вспышка боли на несколько мгновений ослепляет Пёнхи так же, как и Санбэ – тот тихо скулит ему в плечо, прижавшись лбом. Всё. Закончилось. Самое сложное позади. - Тш-ш… Всё-всё… - шепчет он, упершись подбородком в черноволосую макушку. Его крылья такие яркие, что даже немного рябит в глазах – красный, жёлтый, голубой… Цвета невероятные, напоминают о картинках в детских книжках, и Пёнхи почти уверен, что знает, какая именно сущность всё это время пряталась в Санбэ. - Ты редкая птица, знаешь? – улыбается он, короткими, лёгкими прикосновениями поглаживая его спину. Теперь, когда процесс перерождения окончен, можно вмешиваться без опаски что-нибудь нарушить, и он позволяет своему дару стряхнуть с Санбэ остатки боли. – А теперь давай… Поднимаемся потихоньку, хорошо? Санбэ только всхлипывает – всё ещё напуган; да и немудрено, все пугаются сначала, это естественная реакция, когда из твоей спины вдруг вылезают крылья. Куда же подевалось всё твоё остроумие, которым ты так блистал в прошлый раз?.. Пёнхи улыбается с даже ему самому ощутимой нежностью. - Не бойся, я тебя держу. Пёнхи ни на мгновение не отпускает его от себя – обнимает так крепко, как может, поднимаясь с асфальта. Санбэ не может стоять сам и буквально висит на нём, но он намного легче, чем кажется. Яркие крылья метут по земле – он ещё не умеет ими управлять. Ничего, это ничего, он обязательно научится, так же, как все учились. Всё внимание Пёнхи сосредоточено на ребёнке в его руках, ребёнке, который даже стоять не может самостоятельно, и ему кажется, что всё – кризис прошёл. Его личный кризис, кризис этого мальчишки, кризис семьи. С этого самого момента всё будет хорошо и даже лучше. А потом Его время Замедляется. Странное дело – защищая людей, не прекратив постоянно, день ото дня, иметь с ними дело, птицы совсем перестали замечать их, бесполезных статистов. Крылья не просто делают их невидимыми для людей, но и делают людей невидимыми для них. Вот и сейчас ни Пёнхи, ни Усан не обратили внимания на слишком уж уверенно приближающегося к ним светловолосого парнишку. Когда Усан понимает, что что-то идёт не так – уже почти слишком поздно. Человек. Человек чересчур близко, а он слишком был сосредоточен на гипнотизирующе ярких крыльях этого незнакомого – пока – птенца. Инстинкты молчат, но предчувствие отчаянно сигнализирует, что всё не так, ужасно не так, непоправимо не так, катастрофически не так. В горле уже вибрирует готовый вырваться звук нужного тона, нужной высоты, нужного тембра – Усан выталкивает этот звук из себя и видит, как парнишка неуверенно пошатывается. Всё, что он чувствует, когда его хватают за волосы и резко тянут вверх – это удивление. Всё, что он видит – красный отблеск в волосах и чёрные-чёрные глаза напротив, непроницаемые, матовые, пугающие. За много лет Усан бесчисленное количество раз видел подобную тьму, но ещё никогда чутьё не подводило его, особенно когда Демон оказывался настолько близко. Демонов не должно быть здесь, он не чувствует присутствия, совсем не чувствует ничего, но один из них стоит прямо перед ним и заглядывает в самую душу. Мгновение – и пальцы отпускают волосы Усана, а Демон взмахивает рукой на прощание и идёт дальше по улице, как будто ничего и не произошло. Усан ещё пару вздохов провожает его взглядом, а потом хватается за горло и мучительно хрипит; весь мир вокруг плавится и течёт, как неаккуратная, слишком сырая акварель. Его мутит, в его мыслях и чувствах полнейший кавардак, он не может вспомнить ни своё имя, ни кто он такой, ни что делает здесь – и даже где это здесь находится. Он знает, что должен немедленно помочь и защитить, но чем помочь, как помочь, кого защитить… Всё, что Усан знает – он нем. Нем, как рыба, и не может издать ни звука. *** Сердце, ещё живое, медленно умирает в руках Кевина. Кровь капает на кроссовки и на асфальт, но её запах такой дурманящий и пьянящий, что нет никакого резона уделять этому хоть сколько-нибудь внимания. Кевин немного недоволен – он хотел забрать два сердца сразу, это было реально и казалось так легко, так выполнимо. Он уже почти дотянулся до сердца старшей птицы, зацепил его кончиком пальца, но что-то странное помешало ему. Тот второй крылатый оказался способен воздействовать звуком, от которого Кевину не убежать. Опасно было соваться на рожон, но он чувствовал присутствие рядом Кисопа и решил рискнуть. Не зря; Кисоп не остался в стороне и вовремя прикрыл его, выведя второго из игры. Кевин улыбается. Он чувствует себя здо-ро-во. - Не переживай так. Ну подумай сам, зачем вам была увечная птица? Столько забот и хлопот, - Кевин смотрит на нездоровые ноги мёртвого птенца и кривит губы, качая головой. И чего этот крылатый так в него вцепился, аж костяшки пальцев побелели. Подходить ближе он на всякий случай не рискует, но и уходить пока не торопится – в конце концов, в первой встрече есть нечто особенное. Тем более в такой эффектной первой встрече. Крылатый выглядит так, словно это ему только что вырвали сердце, и явно недоумевает, почему всё ещё дышит. По крайней мере, Кевин точно недоумевал бы, но этот, похоже, не осознаёт совсем ничего, и совсем ничего не чувствует. - Я мог бы его вылечить, - бесцветно отвечает он. Ни агрессии, ни злости; Кевин не чувствует с его стороны ничего, только пульс немного странный. - Ой, хм… Неловко, - на самом деле, конечно, ни капли. – Что поделать. Как у вас есть птенцы, так и у нас бывают детёныши, мне же нужно чем-то кормить моего. Ничего личного. Немного скучно. А если стало скучно, значит, пора удалиться. Тем более, Кевин не совсем уверен, что долго сможет противиться соблазну вцепиться зубами в жёсткое, тёплое мясо. Это не для него, к сожалению, а для Чэсопа. Демоны – отвратительные мамаши, им это несвойственно, но у Кевина свои цели и свой интерес. Исследовательский интерес, он же из стаи Кибома, в конце концов. Потрепав крылатого по волосам, он, тихонько насвистывая, отправляется прочь.