Контакт

      Кацуки совсем плох.       — Мдауш, — на тайском языке вздыхает Пхичит, поудобнее перехватывает талию друга рукой и перекидывает большую часть веса чужого тела на свой болящий от тренировок бок. Мышцы диафрагмы надрывно ноют, когда таец наклоняется: он и без того сегодня прислонился ребрами ко льду с большой высоты, да еще Юри его не щадит никак, даже ногами перебирает еле-еле.       Пхичит пыжится, бережно перенося тело друга из одной локации в другую, а сам усиленно думает, что все происходящее не санук от слова вообще и что его мама, увидь такие потуги своего сына, насильно заставила бы бросить обездвиженное тельце друга, ибо, как известно, если дела плохи — или делай их хорошими, или к черту такие дела.       Пхичит ни того, ни другого выполнить не может.       — Юри-и-и, — жалобно стонет он, — ты, может быть, сделаешь так, что твои ноги начнут ходить? Для фигуриста быть таким немощным даже стыдно.       — Я в этом не… виноват, — тихо бормочет японец в чужое плечо. — Так что… не-а, не стыдно.       Пхичит коротко усмехается. Ну конечно, он ожидал какой-то помощи от наполовину (или уже не половину) пьяного японца, что ли?       — В таком случае, стыдись хотя бы того, что тебя разносит от конфет с ликером.       — Минуточку, — Кацуки важно поднимает указательный палец выше своей головы, и Чуланонту даже приходится скосить взгляд по диагонали вверх и напрячь мышцы шеи. — Их было слишком много. Члес… Челн… — он тщетно пытается произнести имя Челестино, но язык во рту непослушен, и поэтому данную идею приходится временно отложить. — Тренер совсем меня не щадит.       — Когда хочет посмеяться, так точно, — поддакивает таец, с дрожью вспоминая, как бежал однажды в одном коротком полотенце на бедрах из душевых до их с Юри комнаты, потому что, кажется, перед тренером налажал. Конечно, никто не мог доказать, что одежда исчезла благодаря стараниям взрослого вроде мужика, и посему официальная версия этого двухминутного позора звучала не иначе: «Шмотки чудесным образом испарились».       — Мне кажется, я до сих пор чувствую шоколад и горечь. Шоколад невкусный, — жалуется Юри на качество кондитерского изделия, прерывая тишину, нарушаемую разве что звуками шагов по коридору.       Пхичит не отвечает, терпеливо, шаг за шагом, дотаскивая живую ношу до комнаты; только пожимает плечами насколько возможно, выражая что-то в духе «а мне-то откуда знать?».       — Знаешь… я могу пойти.       Таец даже останавливается, заинтересованный таким высказыванием.       — Если ты не будешь меня снимать.       И разочаровано вздыхает. Чуланонт практически чувствует, как одну половину ягодицы зазывно натирает лежащий в заднем кармане телефон, а другую — пара злополучных конфет с ликером, которые он в порыве справедливого гнева отобрал у тренера и друга, когда застукал их деяния.       — Между прочим, я висну на тебе, только чтобы у тебя руки заняты были, — нахально заявляет японец. Вот спасибо, лучший друг. — У тебя есть еще конфетка?       — Думаю, тебе хватит, — даже без «думаю»: Кацуки действительно хватит алкоголя, он не из тех, кто может посоревноваться в крепкой выдержке организма.       — Да ладно тебе, Пхчх… Пчич… Чулнан…       Пхичит быстро понимает, что добром это пьяная попытка высказать его сложное имя не кончится, и поспешно говорит, не поспевая:       — О боже, Юри…       — Апчхи-кун.       Лучшее.       За всю его жизнь, в которой тайское имя кто только не коверкал.       — Не общайся со мной больше никогда, — в порыве просит Чуланонт и как следует встряхивает японца, надеясь, что тот язык себе хотя бы прикусит и перестанет так много болтать заплетающимся языком.       Тот, на удивление, даже не ругается и не злится, только тянет жалобно вновь:       — Ну, у тебя же есть конфетка?..       И впервые заглядывает в глаза пьяным шоколадным взглядом, нарочно вставая напротив тайца, упираясь ладонями в плечи, чтобы не упасть, — сам на ногах едва держится, — и преграждая путь. Пхичит явственно различает выделившийся на оливковой коже румянец и нездоровые искорки в глазах, а японец только глядит умоляюще и хлопает ресницами попеременно.       — У меня нет, — врет таец и старается смотреть как можно убедительнее.       Кацуки склоняет голову набок, гуляет взглядом по его лицу, словно в мимике пытается разглядеть ложь или истину, а потом тянет мечтательную улыбку. Пхичит сначала не понимает причины такой радости, да и потом не понимает, но чувствует, как руки Кацуки соскальзывают с плеч по грудине, крепко обнимают его за талию, а ладони скользят по обтянутой рубашкой пояснице — и ниже. Его даже трясет от этого резкого ласкового жеста, пробивает заметной дрожью, и таец неосознанно упирается руками в грудь, отталкивая.       — Ю-юри!       Но Кацуки только ухмыляется самодовольно и залезает обеими руками в задний карман. «Конфеты!» — мучительно думает Пхичит, совершенно точно угадывая намерения разошедшегося парня. «Телефон!» — вопит его сознание, когда японец неаккуратно теребит пальцами смартфон в попытках обнаружить местонахождение конфет. Он находит их, достает неаккуратно, и одна конфета выпадает из пальцев под тихое японское ругательство.       Кацуки упирается щекой в грудь Пхичиту и сопит недовольно, когда Чуланонт пытается выхватить уже открытую конфету; ему приходится всячески выкручивать чужую руку, чтобы ослабить хватку, и выслушать парочку нелестных комментариев. Он подумывает выкинуть конфету куда подальше, чтобы у Юри не было никакого желания сопротивляться, но в последний момент вспоминает, что мусорить — вообще нехорошо, а еще пьяный Кацуки черт его знает, на что способен, может и с пола подобрать.       Поэтому не придумывает ничего лучше, чем съесть самому.       Конечно, для этого приходится постараться, потому что Кацуки держит его за руку, когда Пхичит почти кладет сладость в рот, он даже бьет себя конфетой с ликером по лицу и размазывает подтаявший шоколад по губам, потому что они дергают его предплечье каждый в свою сторону и никак не могут перетянуть.       В конце концов конфету он раздавливает, перестаравшись в шуточной перепалке, ликер течет по измазанным в шоколаде пальцам, и Юри провожает его таким разочарованным взглядом; Чуланонт пользуется этой заминкой и наконец-то вкушает вкус шоколада.       Горький. Пхичит точно знает, что Юри любит молочный шоколад с орешками, поэтому ему и не понравилась конфета.       Ему становится немножко стыдно, когда Кацуки смотрит на него, — периодически переводя взгляд на вытекший ликер, — щенячьим взглядом с толикой осуждения, словно вопрошая: «Ну и зачем ты меня так расстроил?». Если бы он действительно высказал этот риторический вопрос вслух, Пхичит не смог бы ответить, просто не подобрал бы никаких стоящих аргументов, кроме робкого:       — Юри, я…       — Молчи.       Японец скользит пальцами от середины предплечья до запястья, ослабляя хватку; как-то даже извиняется за свою грубость, щекотно перебирая пальцы по венам. Чуланонт тонко подмечает, что даже сейчас с наполовину не работающей логикой Юри осознает, когда делает больно другу и пересекает грань. Пхичит давит слабый смешок и пытается освободиться, но терпит сокрушительное фиаско.       Юри наклоняется к его ладони и целует костяшку среднего пальца.       Пхичит давится горьким шоколадом и слюной до кашля.       Горячий язык влажно проходится по всей фаланге, Кацуки слизывает липкий алкоголь и довольно причмокивает губами, дышит загнанно на смуглую кожу и не останавливается, переходя на указательный палец. Вбирает палец на всю длину, обволакивая горячей влагой, и Пхичит кричит, — только, кажется, мысленно.       Ему в голову приходит совершенно дурацкая, неблагоразумная ни разу идея, — хотя, черт возьми, из них двоих он-то точно трезв, — от которой ему должно быть стыдно. Но он только закусывает губу от волнения и осторожно сгибает палец, поглаживая спинку горячего языка. Юри даже не возмущается, потому что не замечает этого жеста, толкается языком навстречу и создает приятное трение на подушечке пальца.       «Дожили. Пхичит, ты такая мерзость», — мысленно выстанывает таец и все равно наслаждается почти кошачьими мелкими, но интенсивными движениями языка. Пользоваться другом, у которого в голове хмель играет — что может быть хуже?       «Пхичит, ты отвратителен», — с мазохистским удовольствием подмечает таец, и все равно ничего не делает, когда Кацуки отстраняется, вылизав пальцы до чистоты, и между чужими пальцами и его влажными губами тянется тонкая ниточка слюны.       — Я б сфоткал, — тупо, зато честно, высказывается он, даже не отдавая себе отчета в том, что говорит на родном языке, который Кацуки не блестяще знает.       — Я б еще съел, — так же честно отвечает сожитель по комнате и сверкает глазами в его сторону. Пхичит напрягается, потому что фраза выходит немного двусмысленной. — Но потом, — а следом добавляет: — Завтра напомню.       Чуланонт терпеливо сверлит взглядом его спину, когда Кацуки, выполняя обещание передвигаться самостоятельно, идет по коридору нетвердой походкой, изредка опираясь рукой о стену для надежной поддержки. Когда японец отходит достаточно далеко, Пхичит заливисто смеется, облокачиваясь спиной о стену и съезжая на пол на негнущихся ногах: его все еще немного потряхивает от ощущений.       «К чему эти пустые обещания, Кацуки Юри?».       Завтрашним днем японец не помнит ровным счетом ничего.       Пхичит напоминать даже не спешит.