К телефону Иисуса

Тот, кто любит цветы, Тот, естественно, пулям не нравится. Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать доброты? Девятнадцатилетняя Аллисон Краузе, Ты убита за то, что любила цветы. Е.Евтушенко

Ходить на йогу – то же самое, что с размаху разбивать об шершавую, ощетинившуюся гвоздями стену звенящий хрусталь, который мать мужа дарила на Пасху. Кто говорит, что занятия спортом не больше, чем личная инстаграмная панацея современного поколения, тот сильно ошибается, потому что только закинув ногу за правое ухо и почувствовав, будто, пожалуй, больше никогда её оттуда не вытащишь, можно ощутить и в приступе неконтролируемой ярости, подступающей к горлу из-за желания выдержать стойку до победного конца, осознать, что по сравнению с этими мучениями сама жизнь не так уж плоха. Положите руку на живот и почувствуйте, как под сердцем медленно сгущается тёплый, всепоглощающий вакуум. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Я умерла, когда вернулась домой из фитнес-центра, по дороге купив две упаковки кефира внукам и заснув прямо на клетчатом кресле, обёрнутом в четыре пледа для верности, под «Одиноки ли мы во Вселенной» – фильм NASA, который сын прислал мне по Э-мейлу несколько дней назад. Не думаю, что в восемьдесят шесть можно желать смерти лучше, потому что весь юношеский максимализм, в приступах которого люди, брызгая слюной, мечтают последний раз вздохнуть, трагически-сентиментально вглядываясь в чистое голубое небо и хватаясь за колотую рану под сердцем, выветривается к шестидесяти, когда обычные, совершенно нормальные люди, вернувшись с йоги и поучив с семилетним внуком дроби, считают счастьем уже тот случай, когда непоседливый шалопай угодливо соглашается отложить свою адскую приставку в обмен на печенье с шоколадной крошкой, которое он получит раньше сестры. Я прожила хорошую жизнь. Говорят как-то так. Именно это стало ответом на первый вопрос, который мне задали наверху, там, где солнце просвечивает через облака и ласково бьётся в глаза даже сквозь закрытые веки. – Получается, совсем и без жалоб? Пожелания? – я смотрю неё снизу вверх то ли потому что со временем сильно стопталась, то ли потому что стулья действительно сильно различаются по размеру. Её волосы вьются непоседливо и сумбурно, почти полностью закрывая плечи и часть груди, и сквозь редкие прорехи выпирают, как сломанные крылья, её сучковатые детские ключицы. – Ну да… не думаю, что особо есть, на что жаловаться. Из пожеланий… ну, если я заснула, то пусть Луи выключит печенье, а то подгорит. – Спасибо, – она немножко приподнимается, облегчённо выдыхает и откладывает лист с моим именем в сторону. Я замечаю на её левом запястье красную шерстяную нить. – Поздравляю, вы сотый посетитель без жалоб за этот месяц! – Ого… – я поправляю очки и случайно обнаруживаю, что прекрасно вижу и без них. Ноги уже не болят настолько, чтобы сидеть беспомощно и беспокойно. – Вам полагается леденец и обзорная экскурсия прежде, чем попадётся на своё место работы. Вы… – целится взглядом чуть ниже шеи. – Христианка? – она угодливо протягивает мне конфету и тыкает худющей рукой в сторону белёсой двери позади меня. – Верно, да, – я поправляю перевернувшийся крестик. – Леденец?.. С моими зубами… Она секунду мешкает, потом подпрыгивает на месте и легонько ударяет себя по лбу. – Я забыла, прошу прощения! – она роется в широких, как сумка кенгуру, карманах своей тяжёлой мешковатой робы, которая выглядит на ней, как настоящее ситцевое платье из самой тонки ткани, что вообще можно найти в природе. – Можете посмотреть теперь. Я с удивлением обнаруживаю, что тоже могу вскочить, а не с усилием подняться, и поворачиваюсь к зеркальной двери позади меня. Поворачиваюсь спиной, боком, поднимаю руки и подмигиваю сама себе. Как ты красива, Тильде, Боже… Так красива и так молода, говорю я себе. У тебя рыжие волосы и аккуратная укладка, стройные ноги и забавные джинсовые брюки-клеш, которые ты выкинула сразу же после того, как сбежала из дома в семнадцать, чтобы бывшие вещи не напоминали тебе о семье и бесполезных подарках от бабушки на Рождество. Если бы Луи выкинул брюки, которые я дарила ему на его десятилетие, я бы, наверное, никогда не смогла ему простить. Какой кошмарный человек в подростковом возрасте… Когда я оборачиваюсь, её уже нет, и единственная дверь в комнате открывается ключом, который лежит у меня в ладони. Из прорехи в проёме мне подаёт руку длинноволосый бородатый мужчина в белоснежном костюме, и я с радостью протягиваю её. Мы идём вместе по коридору, вместе открываем ещё две двери, и по дороге он уточняет: – Тильде, правильно? Я участливо киваю и невольно задумываюсь о том, не доставляю ли ему неудобств, слишком уж благосклонно и умиротворённо он молчит. Обычно это не ведёт ни к чему хорошему, но он выглядит так, как будто вести дряхлую старуху по узким светящимся коридорам – работа, которую он добивался всю свою жизнь. Хотя какая я теперь дряхлая старуха… Да, без этого факта ситуация выглядит как хорошо организованное свидание. Выключил ли Луи моё печенье? – Ничего не подгорит, не волнуйтесь, они с вами уже едут в больницу, а печенье остывает на балконе. Я хочу было спросить, откуда он всё знает, но быстро понимаю, что в этом нет необходимости, и просто киваю. Мы открываем последнюю дверь. – Куда вы хотели бы отправиться в первую очередь, Тильде? У вас есть возможность выбрать один любой раздел до того, как вы попадёте в свой. – он всё время улыбается. Как он только не устаёт столько улыбаться? – Честно говоря, я не знаю… Простите, мне кажется, у вас должно быть много дел, так что это совсем не обязательно, – но в какой раз мне ещё представится такая возможность?.. – Если вы настаиваете, то хотелось бы отыскать одну девочку. Мне всё равно, где она, но её звали Елена, и она жила у нас на улице, в доме номер семьдесят четыре по Тенистой, вместе с бабушкой, и несколько лет назад… – Да-да, конечно, Елена, Елена… Елена Флоттгибер, верно?.. – он смеётся. – Она главный специалист по стрижкам в цветочном отделе. Елена Флоттгибер жила в доме номер семьдесят четыре по Тенистой и каждую субботу посещала местную библиотеку вместе с моим внуком, а потом, вечером, за чашкой какао заплетала мне и нашей колли длинные ребристые косички, непременно с лентами. Она скончалась от рака четыре года и семь месяцев тому назад. Мы проходим ещё немного, а потом прямо перед моим носом возникают железные смыкающиеся двери лифта. Внутри него всё поросло зеленью и плющом с глубоко-небесными лилиями, розами и маргаритками, отливающими всеми цветами радуги; я аккуратно поднимаю ногу, чтобы не наступить на ящерицу, угодливо усевшуюся на камне посреди мелкого ручья под ногами, выжидающе вертящую своими круглыми, как пуговицы, глазами. Через минуту мы оказываемся на залитой солнцем, ярко-бурой плантации, ограждённой частоколом высотных лип – она кажется бесконечной, потому что когда смотришь на неровную линию облачного горизонта, не возникает ни малейшего ощущения завершённости. И эту добрую, чернозёмную землю месят десятки и сотни людей в разноцветных сапогах и чёрных робах: одни возят тачки, смачно чертыхаясь, другие – перекапывают грядки и доставляют перегной, и третьи, наконец, копаются с мелкими, как снежинки, семенами. – Простите, – начинаю я. – Это?.. – Террористы-смертники. – А… – Они подготавливают почву для нового макового урожая. Если вы о том, что самоубий… мы здесь не любим это слово. Раз в пятьдесят пять лет их ссылают сюда и организовывают в виде подобной работы нечто вроде «отпуска», чтобы потом снова отправить на суд и при положительном решении разрешить им перейти на этаж повыше. Система сложная, но вам придётся вдаваться в неё лишь если захотите трудоустроиться непосредственно здесь. Но, честно говоря, работа с ними много удовольствия обычно не приносит… Мы останавливаемся, и он, извиняясь, оставляет меня на несколько минут, чтобы подойти и поинтересоваться о произведённом прогрессе. Из толпы навстречу ему выдвигается крупный мужчина с тремя косичками в бороде и собранными в хвост волосами, он заботливо кладёт кирку на пол и, отряхиваясь, падает перед ним ниц. Они разговаривают о чём-то ещё немного, а потом перед нами открывается дверь в огромную и яркую оранжерею, которая похожа на тронный зал. – Тут вы можете найти того, кого хотели, – он отпускает мою руку и поворачивается: из коридора слева к нему бежит девочка лет пяти, спотыкаясь о собственные косы, каждый отрывочный локон которых перевязан лентами, и в глазах у неё блестят капли росы. Он устало поворачивается к ней, подхватывает на руки и сажает чуть выше своего левого локтя, прижимая к груди. Она огибает его шею и морщится так, как будто съела все конфеты из вазы на столе – я знаю это хмуро-умиротворённое выражение, присущее только детям, потому что видела его больше раз, чем вообще можно представить, если говоришь с человеком не твоего возраста. – Ну что такое? – он поворачивает к ней своё тёплое, упрямо-строгое лицо и рот его растягивается в красивой светящейся улыбке. Она шепчет что-то ему прямо в ухо так громко и надрывно, что я успеваю разобрать смысл: речь о поступлении большого количества жалоб в связи с популярностью новой вышедшей песни какой-то российской рок-группы, где, видимо, её отец обвиняется в невыполнении своей наипрямейшей основной обязанности. – Устал… – надрывает она. – Просто устал, говорит, представляешь, ну как он устанет! Он утирает слезы с её лица грубой, как тополиный пух, рукой, задевая ногтями её распахнутые, как крылья махаона, ресницы. – Тихо, – говорит он ей. – Через тринадцать лет они выпустят абсолютное опровержение*, которое покроет все наши бюджетные расходы. Девочка ахает, прикрывая пухлые губы дрожащей рукой. Тринадцать лет! – Не так много, – уточняет он. – Ляпису ещё два тыквенных урожая, и он спустится назад. Она начинает лепетать что-то ещё, и он урывает мгновение, чтобы показать мне следовать дальше по коридору. Я огибаю стройные ряды ростков платанов, лианы, увивающие осыпающиеся стеклом прозрачные стены, и прямо у входа во второй зал мне слепит глаза полчище фиалок, тюльпанов, маргариток, нарциссов и настурций, мирно усаженных на одной полосе грядок с усыпленной звёздочками, нарисованными корявым фломастером, табличкой, на которой красуется: «Посажено! Вторая группа специалистов по цветочным стрижкам». Приписка карандашом, снизу: «Верните в сто пятый спальный отсек вазу с конфетами, Антон больше никогда-никогда-никогда-никогда не будет топтать герань». Дверь приоткрывается прежде, чем я успеваю отреагировать самостоятельно, и оттуда детский мальчишечий голос кричит мне: – Почему вы не заходите, Тильде? Я не знаю, как отвечать, и делаю несколько шагов внутрь. Передо мной все те же цветы и огромный круглый стол, за которым сидит мужчина около пятидесяти с бородой длиной во все мои рядки с клубникой, посаженные на дачном участке: вокруг него, как пчёлы, вьются дети, усердно пытающиеся сотворить из грубых седых волос косы с вплетёнными птичьими перьями, лентами, багровыми верёвочками, ромашками и прочими цветами – каждый видит по-своему. Мужчина поднимает голову, и я встречаюсь с ним взглядом и признаюсь, что ещё никогда в жизни не видела таких прекрасных глаз – его зрачки медово-выжженного цвета окольцованы странными эллипсами, которых у нормальных людей и в помине нет в этом районе лица; его глаза напоминают мне Сатурн, плакат которого висит в комнате у Луи на втором этаже моего дома. – Ну всё, – декламирует он. – Я и так уже красивый, вы отвлекаете меня и себя самих от работы больше часа, не стыдно вам? Не пропустите полдник, вот после него – на все четыре стороны. Елена потом говорила мне, что я уже не смогу вспомнить этого момента, когда окажусь в другой жизни, и что вообще-то мне нужно было по-настоящему оценить миг, в который я впервые услышала его голос. Но разница в том, что, несмотря на то, что внешне мне ненужно мало, внутри я являюсь всё той же девяностолетней старухой с йоги, которая уже больше чем двадцатник лет была готова к тому, чтобы столкнуться в обычности и серости своих умопомрачительных будней с чем-то подобным. И стол, и оранжерея, и дети, в порыве смеха разлетающиеся по стеклянному коридору, не закончив своё произведение искусства, исчезли через мгновение, сразу после того, как я успела моргнуть и пожалеть об этом. С Еленой я встретилась спустя несколько минут, и мы обнялись, разревевшись на плечах друг у друга, как старые друзья. – Он обычно не разрешает никому посещать тронную оранжерею, кроме детей. Тильде, вы, может быть, не заметили, но в районах нашего этажа ни одного взрослого… – я смотрю на неё искоса: мы с ней почти одного возраста, и её каштановые волосы, собранные в свободный хвост заколкой из ветки боярышника, достают до крылатых лопаток, немного оголённых спадающей полупрозрачной рубашкой. – Вы помните, как я в детстве мечтала стать парикмахером? Я теперь только поняла, как это глупо, и что надо было выбирать космонавта. Хотя космос у нас тоже открыт, он ещё чуть выше, мы его называем беседкой. А по причёскам я вообще главная… Мне пятнадцать теперь, Тильде. Тут не растут, но я так просила, и мне немножко разрешили. Мне через два месяца быть мальчиком с врождённым пороком зрения в семье эстонских миллиардеров-взяточников. Так страшно выбирать себе хорошую жизнь, а тут ещё оказалось, что моя душа так делает не в первый раз, и я теперь колеблюсь. Вы как думаете? Она берёт мою руку, и я отворачиваюсь от неё, заливаясь с свою кожаную жилетку приступами оглушающей истерики. Елена обнимает меня сзади, и её красивый, высокий лоб упирается в мою шею. – Наплачетесь ещё, Тильде… Мы с девочками думали: может, пойдёте турецкой ангорой через какое-то время? Луи купит кошку на своё одиннадцатилетие… Я разлепляю взмокшие глаза и вижу, как медленно и спокойно солнце заходит за линию перистого гигантского облака.