Служители вечности...

Сначала было негодование. Разум отказывался принимать тот факт, что мира больше нет. Вокруг непроглядная тьма. Если вытянуть руку вперед, то не разглядишь и собственных пальцев. Он не уверен в том, что все еще существует в привычном понимании существования. Асфель отрешенно прокручивал в голове события, предшествующие их падению, не чувствуя при этом решительно ничего. Даже негодования не было, только малодушное принятие и пустота. Потом пришел холод и он начал считать вдохи. Воздух имел вкус пепла и меди. Чем они разгневали своего создателя? Он горько усмехнулся, понимая, что причина лежит на поверхности. Мир с балаурами. Абсурд, безумие, глупость! Самое страшное, что могло произойти с ними. Балауры предали Айона из-за неутолимой жажды власти, а теперь и Служители Вечности с легкой руки Израфеля решили все забыть и заключить с ними мир. Похоже ведь на предательство? Наверное, это больно, когда тебя предают твои дети… Теперь пришла боль. Настоящая, физическая боль какой он не испытывал уже очень давно. Вокруг начали прорезаться смутные очертания разрушенных строений. Центральная площадь небольшой крепости, не иначе. Он поднялся на ноги и прислушался. Голоса. Тысячи голосов возносили молитвы: кто-то Айону, кто-то Служителям Вечности, а кто-то просто неведомой высшей силе. Мир не был уничтожен. И там, в этой непроглядной черноте, затерялись люди. Эта мысль побудила к действую. Асфель сложил несколько обломанных ветвей вероки* в импровизированный костер. Огонь ярко вспыхнул, подчинившись мановению его руки, и тьма отступила. Невдалеке послышались тяжелые шаги. Еще до того, как высокая фигура вышла на свет Асфель знал, что это Джикел - такой же бессмертный, как и он сам. Он растерянно огляделся, подобрал с земли еще одну ветвь и бросил ее в костер. Огонь вспыхнул с новой силой. Джикел был самым преданным его соратником в борьбе против этого абсурдного перемирия, но сейчас он едва ли напоминал прежнего себя. Напуганный, сбитый с толку, он выглядел так, будто из него выдернули стержень. Сил говорить не было. Нужных слов тоже. Они ждали. Вскоре к костру начали подходить люди: охотники, фермеры, кузнецы. Кого-то сопровождали уцелевшие даэвы, кто-то приходил один, а кто-то небольшими группами. Среди даэвов нашлись целители, которые несмотря на слабость помогали раненным. Вскоре людей стало так много, что тепла одного костра стало нахватать и они развели еще несколько. Затем еще, и еще... К утру вся долина была усеяна яркими огнями. Тогда он еще не знал, сколько асмодианам предстоит преодолеть, чтобы укрепить за собой право на жизнь. Айон отвернулся от своего мира и своих детей. Верных ему детей. Люди же ждали от них чуда, но чуда не произошло. Асфель стоял на обломке крепостной стены и угрюмо всматривался в мрачный ландшафт их нового мира. Джикел замер рядом, сложив белоснежные крылья за спиной. Несколько минут они провели в тишине, думая каждый о своем. Первые несмелые лучи солнца окончательно рассеяли зыбкую темноту. Они не дарили тепла, их свет был тусклым и холодным, но его хватило, чтобы осветить разрушенный мир. Первый рассвет Асмодеи они встретили плечом к плечу: Служители, даэвы и люди. Не было ни рангов, ни званий. Только острое желание жить, которое все они тем холодным утром разделили между собой. Когда Асмодея погрузилась в относительно спокойную и размеренную жизнь, Асфель позволил себе вздохнуть с облегчением. Катаклизм миновал более трехсот лет назад и в тот день он сам и пятеро его последователей отреклись от титулов Служителей Вечности и стали Шедимами. Людям же пришлось по душе обращение "асмодианин", о происхождении которого в Храме Знаний спорили по сей день. Слово быстро прижилось в претерпевающем стремительные изменения языке. Изменились и они сами. На спине отросла длинная грива, на руках - острые когти, а крылья, некогда прекрасные и сияющие, сначала поблекли, а затем и вовсе почернели. Новый мир ожесточил их. Не все приняли эти перемены так же хладнокровно, как Владычица Мудрости Румиэль. Ему самому это принятие далось с трудом. Джикел, ставший в новом мире его правой рукой, тоже болезненно переживал эти вынужденные перемены. - Что этот мир сделал с нами? - спросил его как-то Асфель. - Никто не хочет становиться похожим на чудовище, - ответил ему Разрушитель. - Но жить мы хотим больше, чем стать прежними... Все изменилось в тот день, когда Легион Бури под предводительством Дальтраса вторгся в Морхейм. Джикел был в ярости. Когда он явился в Пандемониум, его трясло сильнее чем в день злосчастного перемирия. Асфелю с трудом удалось усадить его, после чего он долго слушал рассказ полный бессильной злобы и горечи. О белокрылых даэвах, погибших людях, наглости Дальтраса, и, конечно, о другой стороне мира - солнечном Элиосе, где правила светлая Владычица Ариэль. Он не мог успокоиться. Его била крупная дрожь, а по щекам текли слезы ярости. - Я не хочу быть таким, как они, - сказал он тогда. - Пусть я похож на чудовище, мои крылья чернее ночи и глаза горят алым, но я честен перед собой и Айоном. Это лучше чем быть белым снаружи и насквозь черным внутри. Асфель ничего не ответил. Трудно было примириться с тьмой в собственном сердце, но поднять с колен обреченный на гибель народ было труднее. Тьма стала их частью и это просто нужно принять. Иногда ему кажется, что войне не будет конца. Желания убивать нет. Есть только глухая ненависть, болезненно давящая на темного покровителя бесконечно долгие годы. Это то, что разделили с ним все даэвы, видевшие смерть своих детей, внуков и правнуков. Ненависть уже не жгла, как раньше, да и раны давно не кровоточат. Они заросли и покрылись слоем нетающего льда. Говорят, что у Служителей нет чувств. Это не правда. Просто в вечности они теряются, и не остается ничего кроме холода и ответственности. Он никогда не хотел поклонения или молитв, но ему все равно молились. Он не просил о непоколебимой вере, но в него верили. И он не мог предать эту веру, как однажды его собственную предал Айон.