***
— Зверь атакует во тьме, целя в три основные точки — глаза, рот и пах. Его влечет блеск глаз и твой запах. Охотник же должен быть незаметен. А посему чистота — это не залог здоровья, но залог жизни. Это шанс выжить. Выжить и исполнить миссию. А точнее — исполнить миссию и, возможно, выжить. Последнее, впрочем, необязательно. Егерь говорил тихо, но отчетливо — худощавый среднего роста и возраста человек с незапоминающейся внешностью. Такого увидишь и пройдешь мимо, не обратив внимания. Такой же, как и все они. Они все разные, и рост, и возраст, и сложение — но все неуловимо похожие чем-то друг на друга, словно черты каждого слегка стушевались, рисуя не личный неповторимый облик, но лишь маленькую незначительную частицу чего-то большего. — Ты существуешь для того, чтобы исполнить свою миссию. На пути к этой цели нет препятствий, равно как и нет у тебя иного выбора — или ты преодолеваешь препятствие, или оно убивает тебя.***
Первый рейд Охотник почти не помнил. Он был тогда загонщиком, самым младшим в отряде, кроме него — еще четверо и два егеря. Подъем среди ночи, час на сборы. Они вышли темными коридорами, не зажигая огня и не разговаривая. Была поздняя осень, вода залива угрюмо морщилась под порывами жесткого ветра. Еще до света пристали к поросшему редкими кривыми деревцами каменистому берегу и пошли неслышной серой цепочкой в глубь острова по плохой, осыпающейся под ногами мелкими острыми осколками гранита тропе. У невысокого тихого водопада егерь дал знак остановиться. Набрали воды. В полной тишине егерь достал из-за пазухи тяжелый серебряный крест, окунул его в полное ведро. Светало. Беззвучно шевеля губами, егерь произнес над водой формулу благословения. Не присаживаясь и не разводя костра, они съели по лепешке, егерь пустил по кругу большую кожаную флягу. Каждый сделал по глотку темного, остро пахнущего питья — и на этом воспоминания оборвались. Куда они шли потом, что делали, что делал он сам, как получилось, что возвращались они всего лишь впятером, куда делись еще двое — стерлось все, как будто плеснуло волной на песок, он словно закрыл глаза на пестрой от мокрых палых листьев поляне у водопада и открыл их, когда обратный путь подходил к концу и лодка, уже замедляя ход, готовилась бросить якорь у знакомого причала. Тело немного ломило, а в голове было на удивление пусто и бездумно. После этого недальнего и короткого путешествия он недели две не мог спать — просыпался где-то вскоре после полуночи и тупо пялился перед собой, почему-то не решаясь повернуть голову. Чего он опасался, что не хотел увидеть в душноватой темноте общей спальни, он сказать бы не смог, даже если бы его спросили. Его не спрашивали, только раз за разом он ловил на себе внимательный пристальный взгляд старшего егеря. Слишком внимательный и чересчур пристальный. Он не думал, что это может значить. Инстинктивно выбрал путь — не сделал ничего. Ничего, что не делал раньше. Так же, как и прежде, исполнял назначенную на день работу по хозяйству, отбывал ежедневный урок и непрестанно твердил про себя вечную мантру. Я повинуюсь слепо, как труп, который можно вертеть как угодно, как палка, которая следует всякому движению, как шар из воска, из которого хозяин вылепит то, что ему угодно… И со временем все наладилось. Сон восстановился, крепкий, но чуткий, готовый прерваться по первому сигналу и по первому же сигналу вернуться. И взгляд егеря отпустил его — или переметнулся на кого-то другого. Он не задумывался об этом. Не думать было проще всего. Не думать и не запоминать, не засорять разум лишним и вредным знанием и сомнением, сохраняя его холодным и чистым, готовым к восприятию действительно важных сведений, нужных, чтобы выполнить миссию — когда снова придет его черед. Черед пришел через три месяца. Уже началась весна — по крайней мере, в их краях. Голые ветви деревьев встопорщились набухшими почками, пахло мягкой мокрой землей и свежей травой. В этот раз они собирались долго и тщательно — шли большим отрядом. Шли далеко. Дорога заняла больше недели. Их ждали. Старый замок на вершине круглой горы принял путников, вздохнув от облегчения — ожидание далось ему непросто. Внизу, чуть поодаль, затаился в долине притихший от ужаса город. Кладбищ было три: одно недалеко от замка, еще два — за рекой, делившей городок на почти равные части. Им досталось древнее еврейское, скалящееся в ночное небо несчетными клыками священных мацев*. Два других звена ушли за реку. Этой ночью они просто смотрели. Было тихо. Им повезло — ужас обитал не здесь. В полдень, поспав положенные три часа, звено снова спустилось вниз по пологому склону, зеленеющему взъерошенными ежиками молодой травы, пересекло реку по новому каменному мосту и двинулось к маленькому погосту, теснящемуся вокруг обветшалого костела. Святой над воротами рассекал надвое мечом свой поношенный плащ и грустно поглядывал на охотников, собирающихся возле недавней могилы с косо торчащим в еще не успевшем осесть холмике деревянным временным крестом. Трое из отряда, сменяя друг друга, споро работали лопатами, разбрасывая желтоватые комья тяжелой кладбищенской земли. Остальные стояли вокруг плотным кольцом, отсекая от происходящего случайные взгляды редких прохожих. Солнце светило по-весеннему беззаботно, не веря ни в какие ночные страхи, но и ему пришлось убедиться в том, что не все страхи — выдумки. Раздался глухой удар железа о дерево — слишком быстро, могила оказалась неглубока. Егерь кинул коротко: — Готовсь! — и они все дружным одинаковым движением сжали руки на рукоятках длинных ножей, заткнутых за пояса. Охотник запомнил странно будоражащее возбуждение, которое словно скопилось в кончиках пальцев и отзывалось дрожью в напряженном ожиданием теле. Жуткий запах гнилой крови прянул из ямы, лишь только с гроба сковырнули неплотно пригнанную крышку. Охотники не шелохнулись, держа строй, а егерь чертыхнулся и сказал вполголоса: — Никого нет дома, — гроб был пуст. Плоская подушка и покров были смяты и пропитаны густой зловонной жижей, стекающей тягучими темными каплями с разодранных нитей обивки. Судя по ряду признаков, здесь угнездился кладбищенский упырь-трупоед — тварь мерзкая и глупая, но от того не менее опасная. Скорее всего, он лег на дневку в одной из свежих чужих могил, но в какой именно, выяснять было бы слишком долго. Проще было дождаться темноты. Могилу снова засыпали, привели по возможности в прежний вид и ушли отсыпаться перед решающей ночной схваткой, оставив дозорных из младших загонщиков. Ночь снова собрала их всех за рекой, в ограде собора. Святой водой в избытке снабдил их местный священник — статный красавец с умными карими глазами, который, собственно, и настоял на том, чтобы странной эпидемией внезапных смертей с полной потерей крови, охватившей мирный карпатский город, занимались люди, специально для этого обученные. Имени его Охотник не запомнил. Терпкий настой из егерской фляги, хотя и не для этого был предназначен, память очищал исправно. Но тогда и настой не помог, и Охотнику потом еще долго мерещился посмертный взгляд этих карих глаз — в недоумении застывших на залитом кровью лице аккуратно расколотой почти напополам головы. Священник оказался не из робкого десятка и отказался отсиживаться в церкви, за что и поплатился — упырь атаковал первым и безошибочно выбрал самого слабого. Непонятно, почему крепкое проверенное снадобье порой давало осечку. Хотя, сказать по чести, больше Охотник почти ничего из той ночи все-таки не запомнил — только бешеное мельканье факелов, собственный яростный крик, рассекающий свист клинков в сгустившемся от напряжения воздухе и в конце — протяжный, низкий, нутряной вой, расплеснувшийся далеко за пределы кладбища и еще долго отдававшийся эхом в оглушенном городке. Священник оказался единственной жертвой. Ему, как и полагается, отсекли голову. Этого Охотник не помнил, но он это знал. Больше в схватке никто не пострадал. Такое случалось далеко не всегда, и егеря считали, что им повезло. Весь следующий день проверяли свежие могилы, совершали необходимую работу над телами. Закончили под вечер и ночь отстояли в карауле, проверяя, не оставил ли упырь наследников. Все было чисто. И егеря опять порадовались редкой удаче. Наутро слегли трое из отряда — те, что вскрывали могилу. Всех здоровых спешно вывели на двор нижнего замка, где им отвели место для ночлега, велели раздеться донага, и под ярким весенним солнцем егеря тщательно осмотрели каждого на предмет свежих ранений, порезов или просто царапин, оттягивали губы пальцами в тонких перчатках, проверяя, не изменился ли у кого прикус. Это показалось Охотнику странным, ведь все и всегда обязаны докладывать о полученном ущербе сразу же по завершении работы. Это правило, его необходимо выполнять. Его и выполняли. Охотник был цел. И все были целы. Старший егерь задумался. Возможно, те трое просто переохладились тогда на кладбище — у всех троих был сильный жар. Это было бы необычно, учитывая общую подготовку бойцов, но вполне вероятно. И тем не менее, рисковать он не имеет права, тем более, что схватиться им пришлось с одной из самых омерзительных ночных тварей. Значит, дальнейшие действия — по утвержденной схеме. Старший егерь прошелся вдоль строя крепких голых парней, присмотрелся повнимательнее и по каким-то признакам, известным только ему, выбрал одного. Велел одеться и жестом позвал за собой. В помещении кордегардии было жарко натоплено. Да, крыска подросла. Старший егерь был невысок ростом, однако не считал нужным добирать его за счет жалких уловок вроде высоких каблуков, поэтому теперь он смотрел на Охотника снизу вверх. Но рост не значил ничего. Егерь приказывал — и они подчинялись. Цепкий взгляд невыразительных глаз обладал силой почище содержимого кожаной фляжки. По крайней мере, остаток того дня Охотник забыл накрепко. Он очнулся уже в пути, когда отряд, ставший на трех человек меньше, поднимался в горы по неширокой утоптанной тропе — его хлестнула по лицу тяжелая еловая ветка с яркой кисточкой мягких юных иголок на конце. И лишь много позже, исполняя обычную работу в огороде — нужно было вскопать какое-то невероятное количество грядок под чеснок — он вспомнил смутно ощущение заступа в руке и широкий прямоугольник развороченной жирной земли под замковой стеной, на которой еще был виден полуразвалившийся каменный медальон с родовым гербом прежних властителей — то ли цветок, то ли деревце, проросшее из мощного поверженного ствола — цепкая, хотя и оглушенная память запечатлела эти никому не нужные подробности. С того дня он понял, что копать не любит. Потом были еще рейды. Иногда они возвращались все. Иногда возвращалось меньше, чем уходило. Со временем в памяти осела торжественная фраза — «Они не состарятся, как станем мы старыми, не тронет их время — отныне ему неподвластны они».** Установленная формула прощания с павшими при исполнении миссии бойцами, заменяющая охотникам поминальную молитву. Каждый рейд оставлял по себе смутное чувство, названия которому он найти не мог, но которое мешало ему исполнять привычный жизненный распорядок, кусало и жгло изнутри. Заглушить его удавалось только одним способом — твердить милосердно вытесняющую мысли мантру и тренироваться, тренироваться до умопомрачения, до синевы в глазах и разбитых в кровь пальцев рук и ног, останавливаясь лишь после удара гонга и окрика егеря. Я повинуюсь слепо, как труп, который можно вертеть как угодно, как палка, которая следует всякому движению, как шар из воска, из которого хозяин вылепит то, что ему угодно… Потом мылся, ожесточенно раздирая разгоряченную кожу грубой мочалкой, связанной из порезанных на тонкие полосы изношенных рубах, шел в казарму, падал и засыпал тяжелым сном, уже привычно просыпаясь вскоре после полуночи. По ночам, независимо от его воли, в голове звенело иное, сводящее с ума: «Они не состарятся, как станем мы старыми. Не тронет их время — отныне ему неподвластны они». Через неделю, как правило, он приходил в себя, и жизнь текла своим чередом. Однажды зимой, возвращаясь из особенно тяжелого похода, в котором все шло не так и они потеряли почти половину бойцов и все были вымотаны до предела, егерь сбился с пути в густом липком тумане. Они долго шли не туда — Охотник каким-то образом чувствовал это, но объяснить бы, почему, не смог. Короткий день клонился к вечеру. Им нужно было забирать вправо и спускаться вниз, в долину, пройти через нее и выйти к морю. А они идут все прямо и прямо, и вскоре упрутся в горную гряду, изрезанную множеством узких заснеженных лощин… …я повинуюсь слепо, как труп… …и тогда им достанется еще одна ночь в пути. А если снова пойдет снег, то могут и не дойти. Никогда. И он не выдержал. Он нарушил строй, бегом догнал голову колонны и встал перед егерем, заставив того вздрогнуть от неожиданности. Егерь был измучен долгим переходом и предшествующей чередой тяжелых дней. Только поэтому он довольно спокойно выслушал отрывистую короткую речь младшего бойца, который по-хорошему должен был раскрывать рот лишь тогда, когда его спрашивали. Но мальчишка был уверен в своей правоте, а егерю так хотелось поскорее дойти и смыть с себя кошмар неудачного рейда, что он закрыл глаза на вопиющее нарушение правил и снова достал компас и карту и сверил путь. Мальчишка оказался прав. К ночи они были дома. Но по сути это ничего не меняло. Егерь доложил о своей ошибке старшему и со спокойной совестью отправился на три дня в карцер. В соседнюю камеру, только на неделю, отправился и преступивший правила загонщик. За эту неделю взбунтовалась погода. Оттепель сменилась буйным снегопадом, потом ударили морозы, подоспевшие к кончине старого года — Охотника выпустили как раз через пару дней. Он переступил серый каменный порог, сделал несколько шагов по мерцающим изморозью скользким булыжникам мощеного двора и остановился, вскинув голову к вечернему небу. Низко склоняясь к горизонту, пылал над ним колючими звездами вечный стрелок Орион. *** — Так почему, Мари? Почему ты меня не выдала? — Ах, дорогой, ну зачем вам знать то, что вам не надо знать? Поверьте лишь, тому есть достаточно причин. — Ну, а все-таки? — Ну что вы, люди, за народ? Обязательно вам нужно докопаться до сути, дойти до истины, которая не дает в конечном счете ничего, кроме разочарования и ощущения тщеты и пустоты бытия… Ну хорошо. Я скажу вам — не всю правду, но часть ее. Вы понравились мне. Почему вы смеетесь? — Я… Неужели — вот так просто? Просто — понравился, и все? — О, милый, поверьте, это далеко не так просто. Мне понравиться — это как раз задача сложная. Но вам удалось. Вы — не старались мне понравиться, а это дорогого стоит. Да и вообще, я люблю таких. — Каких — таких? — Ну… Таких. Неприкаянных. С северным ветром у левого виска. Таких мало, и они быстро уходят — быстрее, чем остальные. — Ничего не понял. При чем тут ветер? — Ах, неважно. Считайте, это мой маленький дамский каприз! А еще вы похожи на одного моего давнего знакомца. Тоже был… мореход. И охотник. Равных в стрельбе из лука ему не было, ни до, ни после. Так что да, можете с полным основанием считать, что я покрываю вас из соображений личной приязни. — А это не так? — Послушайте, друг мой, а я ведь могу и разозлиться! Будьте довольны тем, что знаете. К тому же это — чистая правда! Такая же чистая, как ваш свежевымытый любопытный нос! — Но ведь не вся? — Хм… Нет, не вся. Однако довольно! Хватит на этом! Лучше скажите, что вы собираетесь делать дальше, когда мы дойдем до побережья? __________ * мацева - памятный камень на могиле усопшего в иудейской традиции ** использована строфа из стихотворения "Павшим" Лоуренса Биньона, написанного в 1914 году. Имеет место быть анахронизм.