***
Перед мысленным взором капитана стояла умиротворяющая картина: круглый пруд… никнущая под частым мелким дождем осока… водяные брызги сбиваются в плотную выпуклую каплю… капля задумчиво зависает на конце шершавого листа, срывается медленно и падает в темную воду… Сакаи дышал размеренно и считал падающие капли: пятнадцать… шестнадцать… семнадцать… Две составляющие единой сущности Сакаи, выпущенные на волю, купались в волнах эфира, радуясь редкому случаю порезвиться на просторе. Одна из них, отливающая бледным золотом, взвилась ввысь, зависла на долю мгновения в ярком солнечном луче и устремилась над морем на запад, изрядно забирая вправо. Вторая, бледно-серая и четвероногая, наскоро пролетев по кругу над Атлантикой, пристроилась на застывшем в зените пушистом облачке и уселась поудобнее, свесив через край задние лапки. Она знала свою золотистую сестрицу как облупленную — та обрыщет все доступные уголки мирозданья в поисках потерянной цели, а в недоступные лезть пока нет нужды, так что можно не суетиться и просто спокойно посидеть, любуясь оттенками небесной лазури.***
Из люка показалась некоторая голова. Лисичка навострила уши. Мешать капитану в часы его размышлений не стоит — неизвестно, чем это может закончиться. Но голова лишь пригляделась, хмыкнула недовольно и утянулась обратно, осыпая с волос мелкую древесную пыль. — Ну что, сидит? — спросил Фрэнк, оторвавшись от раскинутых на столе потрепанных карт. — Сидит. Сидит, басурманин, — сокрушенно ответил рулевой. — Ты подумай, битый час сидит! Чего-то высидит… — Может, его того?.. — неопределенно поводил рукой в воздухе Фрэнк. — Чего — того? — Винни глянул непонимающе, но на всякий случай — нахмурившись. Кто его знает, что этот обормот фряжский надумал. — Ну, того. Палочкой потыкать — не заснул ли он? — Себе потыкай, знаешь, куда? — Винни насупился еще больше. — Тебе полезней будет — на ходу ведь спишь. — Угу, — пробурчал себе под нос Фрэнк. — Так, тут у нас десятка, дама и король. Валета нету. Где валет треф? Я вообще не понимаю, чего капитан так долго думает. Ясное же дело — надо идти через Канал… Хотя что мы там ловим? Капитан сам-то хоть знает?.. Хм, а тут наоборот — валет, дама и король, десятка заблудилась… А? — молчание в кубрике становилось угрожающим. Фрэнк поднял голову. Винни стоял, скрестив на груди руки, глядел неодобрительно, но драться, кажется, не собирался. — Эх, Франя, цыпленок ты неощипанный! Тебе ли чирикать? Капитан знает, что делает. То есть вот как раз сейчас — не знает, поэтому и сидит! Соображает! А, что ты понимаешь, дураково ты поле! Цыпленок Франя презрительно сморщил нос: — Понимаю побольше многих. Капитан предается медитации. Созерцает свой собственный пуп, рассчитывая узнать у него, как выйти из тупика, в который сам же нас и завел. Так, еще один заход… Девятка, червы в подстенок, снять… — и подскочил, роняя карты, когда прямо перед носом его возник солидный и, как он помнил по прошлому опыту, увесистый кулак.***
…Девяносто восьмая капля ползет по длинному листу, зависает, срывается и исчезает в бесконечности круглого пруда. На смену ей приходит девяносто девятая… Пора возвращаться. Две части единой сущности, затерявшиеся над мировым океаном, точнее, над частью его, омывающей западные окраины Европы, услышав призыв своего хозяина, встрепенулись и рванули, взметывая клочья эфира, к маленькой темной точке посреди пронзительной морской синевы; золотистая, прибывшая первой, зависла на миг, дожидаясь чуть припоздавшей бледно-серой. Эфирные сущности сплелись воедино, и ровно в тот момент, когда сотая капля коснулась темной поверхности воды, обрушились на сидящего в позе лотоса человека. Сакаи глубоко вздохнул и открыл глаза. Посидел еще с минуту, возвращаясь в реальность. Поднял руки, отер лицо. Трижды, с равными промежутками, хлопнул в ладоши. Дальнейший путь был ясен. Неясно было лишь, что ждет их в конце этого пути. Сакаи снова прикрыл глаза, только уже не медитируя, а просто вспоминая. Варна, 05 июля 18… года Кабачок был маленький, грязный и неприметный, проще мимо пройти, не обратив внимания на сбегающую тремя стесанными ступенями в полуподвал лестничку, упирающуюся в обшарпанную дверь, косо навешенную посередь когда-то беленой стены. Почему Сакаи из множества харчевен и притонов выбрал именно этот подвальчик, он, сколько потом себя ни спрашивал, сказать не мог — там даже вывески не было, да что там — окошка нормального, и то не было, так, какая-то застекленная печная вьюшка сбоку от двери. По правде говоря, кабачок этот был уже не первым и даже не вторым в тот памятный вечер, так что, скорее всего, завела капитана туда капризница-фортуна, а может быть — бродячие портовые собаки. Выйдя из первого кабака, почти совершенно трезвый еще Сакаи приметил косматую дворняжку, которая, почуяв, видно, некую особую ауру, потянулась за капитаном. Через пару шагов собак было уже три, но Роджер особо не беспокоился. Однако, когда он, уже слегка пошатываясь, выбрался из второй забегаловки, свита его увеличилась до семи псин — они тащились следом, сбиваясь во дороге в недобро порыкивающую мохнатую стаю, и не успел Сакаи оглянуться, как их было уже тринадцать, а нет — пятнадцать. Справиться с ними было парой пустяков, хотя луна была на ущербе, но привлекать к себе внимание посреди людного даже после заката солнца города ему не хотелось, и капитан предпочел отсидеться в очередном заведении, которое словно само подвернулось, и вот теперь он мыкался в духоте у замызганной стойки, сжимая в кулаке пузатый стакан с чем-то определенно крепким, пахнущим то ли анисом, то ли патентованной настойкой от зубной боли, и горестно молчал. Мучил капитана один неразрешимый вопрос — что делать? Роджер махом закинул в рот содержимое стакана и сморщился — ну и пойло! Что это вообще такое? А, плевать! И он стукнул донышком стакана по деревянной столешнице, требуя повтора. Стакан наполнился снова, сбоку что-то зашуршало, и на стойку опустилась тяжелая глиняная тарелка, в которой обнаружился изрядный ломоть хлеба, кусок исходящей соком брынзы и горсть черных блестящих маслин. Сакаи отрицательно покачал головой: — Не заказывал! — Ай, молодой человек, — раздалось над ухом, — сделайте мое удовольствие, покушайте немного. За счет заведения. Сакаи поднял глаза. За стойкой вместо носатого и усатого кабатчика в мягкой круглой шапочке стояла такая же носатая (а усатая, пожалуй, и поболе) старуха в темной вязаной шали. — Благодарю вас, мадам, — Сакаи мотнул головой, стараясь развеять застилающий сознание алкогольный туман, — но это совершенно излишне. Старуха не сказала ни слова, лишь сложила руки на груди и уставилась на Роджера немигающим взглядом неожиданно и не по возрасту ярких черных глаз. Сакаи и сам не понял, как это получилось — и вот он сидит и послушно жует соленую брынзу, заедая ее куском серого ноздреватого хлеба. — Ну вот, — удовлетворенно кивнула трактирщица, — теперь уже можно и повторить. И Сакаи повторил. И еще раз повторил. А потом старушка достала из загадочных шелестящих глубин своей юбки потертый кисет из желтой кожи, ремешки коего были сплошь увешаны какими-то непонятными бусинами, маленькую деревянную трубочку с длинным костяным мундштуком, и полупустой кабачок окутался густым пахучим дымом. Единственный, кроме Роджера, посетитель — матрос за соседним столиком, мирно спящий носом в форменную шапку с помпоном, — чихнул и недовольно замычал во сне, и из задней комнаты тут же раздалось укоризненное: — Мама, вы опять? Старуха невозмутимо выпустила еще один клуб дыма (Сакаи не смог определить, был ли дым душистым или просто вонючим) и отвечала собеседнику: — Сёма, деточка, ты покушал? Если ты не будешь кушать, ты же будешь голодный! Внутри заворчали и замолкли. Старуха усмехнулась — совесть чиста, ритуал соблюден, и с удовольствием покуривала трубочку, затягиваясь часто и глубоко. Она курила, Роджер выпил еще стаканчик анисовой жути, и вдруг как-то оказалось — слово за слово он, посмеиваясь над самим собой и адресуясь в основном мутной опаловой жидкости в стакане, поведал все свои неприятности, а они наваливались на капитана и его команду с завидным постоянством, одна за другой. — Да, Фрэнк орал тогда, аж подпрыгивал — верное дело, капитан! Золотое дно, капитан! Купить побольше колибри и перепродать их в Англию. Живьем, конечно. Мы как раз чинились на Тортоле. Вы видели когда-нибудь колибри? Удивительно красивые создания, скорее бабочки, чем птицы — крошечные, с наперсток. Это будет фурор, капитан!.. Мы создадим новую моду, капитан! Нет, я сразу отказался. У меня, в конце концов, не курятник! И что? Этот засранец — простите, мадам — стащил деньги из судовой кассы и прикупил-таки пару десятков прямо накануне выхода, причем спрятал их не где-нибудь, а в моей собственной каюте. Захожу я, и такое стоит в каюте жужжание, словно я ограбил пасеку. И что же оказалось? Шмели! Какой-то прощелыга выкрасил шмелей в синий цвет. Как он это сделал, я не знаю, только всучил моему обалдую — а тот и рад уши развесить. Плакали наши денежки! Рулевой его тогда чуть не укокошил — Фрэнк три дня не слезал с мачты. И хорошо еще, что в шкатулке было всего сто фунтов — мы как раз потратились на ремонт. А то бы… А? Шмели? А что шмели — какие улетели, какие сдохли, а некоторые прижились, порхают над палубой, жужжат. Синенькие такие… Шмелибри! Капитан перевел дух и допил очередной стакан. Это какой по счету? А, неважно. Старуха слушала, покуривая и кивая в нужных местах. Последний фрахт, казавшийся надежным и даже прибыльным, обернулся полной катастрофой. Дело было простым до смешного — принять в Порт-Саиде груз китайского шелка и доставить его в Варну. Задаток при загрузке, расчет по прибытии. Чего уж проще? Ха, как бы не так! — Вот, мадам. Полный трюм шелка. Хороший груз — не рассыпается, не растекается, не разбегается, не разлетается и не жужжит. Даже не шуршит, если не трогать. Но, как выяснилось — линяет. Линяет, черт побери этих кур лазоревых! Нет, вообще-то там были павлины, уж не знаю, чем им хвосты рисовали. Все насквозь пролиняло. Ну и конечно, расчет… Расчет, мать его, по прибытии… В общем, хоть на паруса пускай теперь этот чертов шелк! А Фрэнк еще… Ну да, он снова помочь хотел. Попытался эту мануфактуру облезлую впарить какому-то русскому. Приличный такой на вид господин. Из Одессы. Да. Фрэнки до сих пор синяки с рожи сводит. Но это все, мадам, не важно. Это все временные трудности. Но вот подумать, мадам… Я, Роджер Сакаи, флотский офицер, занимаюсь извозом — это как? А что делать прикажете? Кому мы теперь нужны — даже как охрана? Паровые суда год от году все быстрее, пушки опять же новые. А у нас что — старая мортира, гарпун да пара сабель… Старуха пыхала себе трубочкой, а Сакаи все говорил, говорил, пока, наконец, не выговорил все, что накопилось, все, что и заставило его сбежать на пару часов от приунывшей не на шутку команды, и не замолчал устало. Хозяйка обстоятельно выбила трубочку в опустевшую тарелку, достала второй стаканчик и плеснула щедро. — Ай, капитан, я понимаю ваше горе. Что поделаешь, времена меняются. Но таки на паруса ещё есть спрос! — стаканчики звякнули, соприкоснувшись краями, старуха отхлебнула. Потом, переваливаясь словно утка на тяжелых отечных ногах, вышла из-за стойки, шагнула к спящему и помахала над ним рукой. Матрос не проснулся, лишь подпихнул помпон поглубже под щеку. В комнатенке, выкрашенной по стенам темной зеленой краской, уже сгустились сумерки и сплелись тени, но хозяйка не торопилась зажечь висящую под низким потолком керосиновую лампу. Она вернулась к стойке, распустила кисет и принялась неторопливо набивать новую трубочку. А Сакаи, сказав все, что хотел, и даже то, чего говорить не собирался, молчал и смотрел на хозяйку, не находя в себе сил встать и уйти. — Пару месяцев назад, — сказала хозяйка, сделав первую затяжку, — объявились в порту какие-то мутные люди, хотели парусник под контракт. Потому, как вы говорите, паровиков все больше, и всем подавай кораблик поновее да подешевле, а тут попались такие разборчивые — искали именно парусник. И готовы были приплатить, чтобы как раз никакой тебе машины. Так они перерыли все доки и нашли — болталась тут с зимы одна лоханка, название еще такое странное — «Димитрий». — Почему странное? — в голове у Сакаи шумело, и ему в общем-то не было дела до каких-то там лоханок и корыт, но отмахнуться от рассказа после того, как хозяйка так терпеливо его выслушала, было бы крайне невежливо. — Ой, капитан, вы таки много встречали, чтобы в названии при имени да не было «святой»? Да еще у русских? Это же прямо редкость. Эти смешные люди думают, если напишут на борту пару лишних букв в честь какого-то недотепы, который не умер себе как все честные люди, в своей постели, тихо-мирно, а умудрился сначала потерять руку, ногу, а то и голову, так уже можно ни о чем не беспокоиться. Ну так вот, тот, кто искал борт без машины, сильно радовался, что оно просто «Димитрий». И знаете? Они таки зафрахтовали судно без команды. — То есть как? — А вот так. Куда-то в один день делась вся команда вместе с капитаном, а шхуна так и стояла в порту у дальнего причала. Она торчала там две недели, как бельмо на глазу. А вчера ночью — ушла. И никто не видел, кто и когда поднялся на борт, но не сама же по себе она ушла? Ну ушла, так и ушла. Только на причале нашли покойника. Нехорошего покойника, я вам скажу. — А бывают хорошие? — теперь капитан слушал внимательно, ему внезапно почудилось, что где-то тут пробежал, махнув хвостом, давно отставший его пассажир — счастливый случай. — Ай, молодой человек… Я так скажу. Любой покойник — это нехорошо. И когда находят мертвым молодого здорового мужчину, это очень нехорошо При нем была тележка — носильщик он был, бедняга. Но когда этот здоровый большой мужчина умирает от маленькой ранки на шее — это уже не просто нехорошо, нет? К тому же говорят, что фрахтовали-то судно какие-то румынские проходимцы. Вы понимаете, что это значит? — глаза хозяйки глядели цепко и внимательно, а дымок из трубочки вился и вился, застилая и без того душное помещение. — Таки вижу, что понимаете. — А что это значит? — спросил Роджер почему-то шепотом. — А это значит, молодой …человек, — старуха наклонилась над стойкой, и в правом зрачке ее мимолетно отразился красноватый тлеющий огонек, — что если кто-то не будет сидеть на заднице в портовом кабаке и слушать бредни выжившей из ума бабушки, то у него есть все шансы узнать, почему и кому было нужно задрипанное корыто без слова «святой» на корме, причем узнать из первых рук. Идите уже, ваши провожатые давным-давно разбежались! — Мама, вы точно не ошиблись? — носатая голова в круглой мягкой шапочке выглянула из-за притолоки, как только за капитаном хлопнула входная дверь. — Что-то не слишком он похож на нашего клиента — по виду так вовсе мальчик. — Сёма, не делай маме нервы, мама и так устала, — сказала хозяйка; легко взобравшись на табурет, она зажгла закопченную лампу, и куда только подевалась вся ее косолапость? — Этот мальчик старше меня лет на двести, и пахнет от него зверем, или собаки не загнали бы его сюда. И чтобы мне не увидеть седьмого правнука, если уже завтра утром он не сядет русскому на хвост. Так что скажи им, мы уговор выполняем. И что ты стоишь, как Лотова жена? Помоги маме слезть и буди француза, ша, закрываем лавочку!***
На судно Сакаи вернулся заполночь, уже совсем протрезвевший. В карманах у него свистел и завывал вольный морской ветер — визит в контору порта, да еще в неурочное время, стоил ему последних денег, зато теперь он знал точно, что русскую шхуну действительно фрахтовал какой-то «румынец» по фамилии Ионеску (редкость, что ни говори), что грузили ее пару недель назад партией садовой земли в длинных тяжелых ящиках, что почти никакого провианту на борт не подняли, и что самое главное — портом назначения шхуны числился французский Брест. И еще — тело бедного носильщика, найденное на дальнем причале, отправлено было в мертвецкую при портовом лазарете, а вот оттуда оно таинственным образом исчезло сразу после заката солнца — как раз в то время, когда Роджер давился пересоленной брынзой и лопал маслины в замызганном кабачке бабушки, которая курила трубку.