Рукопись, найденная в Смолевичах

Спросите любого жителя маленькой рыбацкой деревни, прилепившейся ласточкиным гнездом к крутой скале на берегу Лигурийского моря, на что, по его мнению, похож рай, и он, скорее всего, пожмет плечами: рай похож на сад. Так написано в Библии, и думать тут особо нечего. Кущи, где бродят вперемежку праведники и праведницы. И только Ксаверио Фумагалли точно знал. Кущи там или нет, это не важно. Важно, что в раю — тихо. В большой и шумной семье Фумагалли Франческо был девятым ребенком и единственным сыном. Восемь дочерей произвела на свет его бедная мать до него и еще четырех — после, так что когда отец семейства возвращался на закате домой после рыбной ловли, его встречал целый щебечущий девичий хор, в который — чертовой дюжиной — вплетался и голос Франческо. Добавьте к этому старую матушку Фумагалли, жену, одну сестрицу пока еще незамужнюю, вторую сестрицу уже овдовевшую и пожилую девицу-тетушку — и всем станет ясно, что Ксаверио Фумагалли, владельцу парусной лодки и потомственному рыбаку, прямая дорога в Царствие Небесное, куда, как известно, попадают все мученики, святые и не очень. — Курятник, — добродушно ворчал Фумагалли, гладя дочерей по аккуратно причесанным головкам, порою сбиваясь со счета и заходя на второй круг. — Курятник, — повторял он, ухмыляясь и переглядываясь с женой, и та улыбалась в ответ и звала сына: — Ческо, подай отцу вино. Фумагалли медленно, с удовольствием отпивал одним глотком половину стакана — после долгого дня на палящем солнце вино казалось почти холодным, и смотрел на сына. Скоро, совсем скоро сынишка подрастет, и они вместе будут выходить на рассвете в море, подальше от кудахчущих по хозяйству женщин. А то совсем парнишку затюкают. Дочки все девочки славные, но уж больно много их на одного Ческо. Ческо рассматривал играющие алым солнечные блики в быстро пустеющем отцовском стакане и затюканным ну никак не выглядел. Отец еще не знал, какие замечательные ругательства он выучил в прошлое воскресенье на рынке в городе. Никто пока не знал. Но в ближайшее время он наверняка опробует их на сестрах — когда вокруг тебя столько баб, поневоле учишься сопротивляться. А как еще ему сопротивляться, если не на словах? Не драться же с девчонками? К тому же их настолько больше, что лезть в драку с ними было бы просто неразумно! Уж каким-каким, а неразумным Ческо никто и никогда бы не назвал. …Неказистым — да. Неказистым, страшненьким, невзрачным его то и дело называли сестры. Мать сердилась и кричала: — Замолчите, квочки! Зато он — умный! Умный Ческо из-за материнской юбки — самого надежного в мире убежища — корчил сестрам рожи и показывал язык, чувствуя себя в полной безопасности. А мать вспоминала, как в первый раз разглядывала его, только что родившегося, разгибала крошечные кулачки и пересчитывала пальчики — десять, все на месте. Все у малыша было на месте, как и полагается мужчине. А нос даже мог бы быть и поменьше. Долгожданный мальчик, и вправду, родился не красавцем — но мужчине это вовсе и не обязательно. Тощенький, хотя и доношенный до срока, гораздо меньше всех рожденных до него дочерей, скукоженный, и с длинной прядкой темных волосиков, свисающих на упрямо выступающий вперед носик, и вообще похож на маленького черного домашнего голубя. Наверное, поэтому мать и решила назвать его в честь святого Франциска, покровителя птиц небесных и всех живущих тварей. Фумагалли допивал вино, и семейство садилось ужинать. Хорошее было время! Жизнь текла своим чередом под дружное кудахтанье семейства, то будто замедляясь, то пускаясь вскачь, как укушенный шершнем осел. Дети подрастали. Девчонки тянулись вверх, как трава после дождя. Рос и Ческо, хотя и уступал девчонкам в скорости; как ни баловали его тетки с бабушкой, всегда совавшие ему кусок послаще да побольше, оставался все таким же щуплым заморышем, словно только что поднялся с постели после тяжелой болезни. Сестры дразнились: не в коня корм! Ческо спуску им не давал, исправно огрызался, с каждым днем все больше в том совершенствуясь, и годам к семи достиг преизрядных высот, так что однажды падре Сальваторе, проходивший по улице мимо дома Фумагалли, долго стоял на солнцепеке перед раскрытой дверью, с восхищением слушая, как ругается малолетний Ческо с явно превосходящими силами сестер, какие затейливые, хотя и не всегда приличные обороты легко и непринужденно изливаются из невинных детских уст — и ведь ни разу не повторился! Падре слушал и слушал, так что едва не опоздал к вечерней службе. За что потом и высказал чете Фумагалли. Тезке святого Франциска это стоило хорошей трепки. Сестры хихикали и шептались, мать вздыхала, но не заступалась (заслужил, ничего не поделаешь). Отец крепко отшлепал поганца мухобойкой и велел запереть на всю ночь в курятнике — без ужина! Правда, совсем без ужина не получилось — дело испортила бабка. Не очень даже и скрываясь, сунула преступнику, выводимому за ухо из кухни, где производилась экзекуция, только что испеченную и даже еще не остывшую лепешку. Оказавшись в курятнике, Ческо поплакал немного. Ревел он и во время порки — было не столько больно, сколько обидно. И сейчас тоже плакал под пристальным взглядом желтых глаз курицы-пеструшки, уже от жалости к себе. Потом затих и начал придумывать для падре Сальваторе какую-нибудь кару. Не очень страшную. Хорошо бы ему… Хорошо бы… Вот чтобы не насмерть, но… Чтобы такое придумать?.. — Ко-ко-ко? — спрашивала участливо пестрая курица, наклоняя голову. — Ко-ко-ко! — отзывались с насеста ее полусонные товарки. Так и не придумав наказания для падре, мальчишка решил подкрепиться. Слегка помятая в суматохе целая лепешка вполне могла заменить ему ужин — обычно за вечерней трапезой ему доставалась только половинка. Так что внакладе Ческо не остался. Но мысль о том, что ехидные сестрицы там, за стеной, макают свои половинки лепешек в густую овощную похлебку, в то время как он вынужден довольствоваться сухомяткой, не давала Ческо покоя. — Ко-о-о… — заворочался на шестке беспокойный петух. Его очень тревожил незваный гость. Он знал мальчишку давно, но никогда еще тот не оставался в курятнике на ночь. Мало ли, что этот человеческий птенец задумал? Доверять ему нельзя, петух чуял это всей своей птичьей душой. И ведь как в воду глядел! Не успело толком стемнеть, как мальчишка полез шарить по всем углам и корзинкам, всполошил кур, что-то опрокинул, чем-то загремел, обо что-то ударился — петух не видел, чем и обо что, но был очень возмущен и собирался свое возмущение высказать. Но не успел. Мальчишка внезапно успокоился и уселся у самой двери. Темноту курятника наполнили звуки, которые петух никак не мог узнать. Но скоро и они затихли. Мальчишка пошуршал-пошуршал, да, видно, и заснул. А следом заснул и петух. Ческо проснулся только ранним утром от раздавшегося над самым ухом петушиного крика. Вокруг валялись яичные скорлупки, а одна даже прилипла к самому кончику носа; оказалось, что с одной лепешкой можно съесть целых пять сырых яиц, и даже без соли, если приправой служит досада, зависть и упрямство. Хотя живот у него сейчас побаливал — на самом деле он был сыт уже после первого яйца. Он долго и тщательно тер губы, а потом собрал всю, до мельчайшего осколочка, скорлупу, чтобы выбросить ее незаметно где-нибудь подальше. Тетушка Сантина так и не поняла, почему в эту ночь ни одна из ее куриц не снеслась. Все свалили на петуха и пригрозили пустить его на суп, если он и дальше будет пренебрегать своими обязанностями. Петух обомлел от такой несправедливости и с тех пор старался изо всех сил, восстанавливая утраченное доброе имя, так что замученные куры порою неслись и по два раза на дню. Мальчишка же стал его непримиримым врагом, и петух кидался на него при любом удобном случае. А падре Сальваторе остался неотмщенным. Ну, почти. Нет, Ческо не забыл, кому он обязан своим позором. В воскресенье Фумагалли всем выводком отправились к мессе. Падре стоял в дверях крошечной деревенской церкви и кивал входящим в знак приветствия. От первого же взгляда на святого отца у Ческо страшно зачесалось пострадавшее от мухобойки место, и он тут же начал придумывать, как бы так отца Сальваторе наказать. Надо, чтобы было обидно — так же, как было ему, Ческо, а больно или не очень — это уж как получится. Тетушки с одобрением поглядывали на рассматривающего церковный потолок племянника — никогда еще не бывало у него настолько одухотворенного вида. Мальчик меж тем рассматривал парящий на веревочках между стен храма игрушечный парусник. Когда-то, еще до рождения отца Ческо, во время страшного шторма в здешних водах чудом спасся большой корабль, и капитан его впоследствии сделал в храм подношение — в благодарность за спасение. Смотреть на это подношение было одно удовольствие — такой кораблик был замечательный, украшенный по корме затейливой резьбой, с крошечной фигуркой упитанного купидона на носу, с маленькими, но совсем-совсем настоящими якорями, висящими по бокам. Правда, недавно какой-то паук, наверное, из еретиков, сплел на кораблике ловчую сеть, прямо между бушпритом и фок-мачтой. Но красоте игрушечного кораблика это нисколько не повредило — его паруса из пожухлой ткани совсем по-настоящему надувались на церковных сквозняках, и трепетал на мачте двумя длинными языками шелковый белый флаг с узким красным крестом — и тогда казалось, что старая церковь вот-вот сама снимется с якоря и поплывет, поплывет по волнам в никому не известные дальние страны. Кораблик был сделан как надо (уж кто-кто, а сын рыбака мог судить об этом здраво), и Ческо любил его рассматривать: с ним и месса проходила быстрее и не казалась совсем уж бессмысленной тратой времени. Но сегодня Ческо было не до путешествий и не до дальних стран — в голове маленького Фумагалли варились отнюдь не добрые мысли. «Вот бы хорошо, — думал Ческо, — если бы кораблик шлепнулся на голову падре Сальваторе — прямо во время «Gloria». И паутина бы повисла у падре на носу — чтоб не совал его, куда не надо…». Ческо так ясно представил себе эту картину, что ему вдруг показалось, будто игрушечные паруса выгнулись под напором ветра, кораблик подался вперед, и выше прежнего белого флага на мачте взвился новый — черный, с Адамовой головой. Ощущение было настолько отчетливым, что он не сдержался и ойкнул во весь голос. И, ясное дело, вся деревня обернулась посмотреть, кто это там ойкает посреди службы, а падре Сальваторе поджал губы и укоризненно покачал головой. Ческо смешался, потупился и до самого конца мессы упорно рассматривал истоптанные плиты пола под своими не менее истоптанными башмаками (вообще-то — девчачьими, доставшимися от старших сестер, но это была великая тайна семейства Фумагалли; бабушка даже свято обещала унести ее с собой в могилу). До конца дня Ческо был задумчив и даже не отвечал ехидным сестрам. Он все размышлял, что бы было, если бы он не испугался и не заорал. И решил, что все к лучшему — если бы кораблик продолжил свой внезапный путь и плюхнулся на голову падре, то наверняка бы там не задержался — не такая уж пышная у падре шевелюра, а упал бы на каменный пол и рассыпался в мелкие щепки. Жалко! И кораблик жалко, и самого Ческо — что бы ему тогда оставалось делать в церкви каждое воскресенье? Ну не молиться же!

***

— Что это? — спросил падре Сальваторе у отца дьякона и ткнул пальцем куда-то вверх. — Где? — прищурился дьякон, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в вечерних сумерках, уже сгустившихся под церковными сводами. — Да вон, на корабле! Смотрите! — А что там? — заинтересовался дьякон. — Боюсь, мне пора обзавестись очками. Ну, ничего, вот буду в Генуе… — Да смотрите же! — настаивал падре Сальваторе. — Там что, пиратский флаг? Откуда он там взялся? — Не может быть, — пробормотал дьякон, щурясь изо всех сил и для надежности растягивая пальцем край правого глаза. — Действительно, что-то черное… Неужели мальчишки? Но как бы они туда добрались? Безобразники… Тут, падре, нужна стремянка! И они приволокли эту стремянку, едва не выбив ею входную дверь, а потом падре Сальваторе, не доверяя подслеповатому дьякону, путался в сутане и поминал поминутно Пресвятую Деву, но все же вскарабкался на верхнюю ступеньку — только для того, чтобы обнаружить, что никакого пиратского флага на кораблике нет. Но он же видел его, совершенно ясно и четко — черный флаг с белым оскаленным черепом! И вот на тебе! Он хватанул пальцами воздух над средней мачтой кораблика, но только всколыхнул скопившуюся в парусах пыль и порвал паутину — несколько засушенных мушиных трупиков в окружении серых пыльных хлопьев посыпались вниз, прямо падре на нос. — Спускайтесь, — позвал дьякон, благоразумно пропустив мимо ушей последние, далекие от смирения, подобающего священнику, слова падре. — День сегодня был долгий, пора и вам отдохнуть, все-таки воскресенье. Кстати, очки я и вам могу купить — за две пары выйдет гораздо дешевле. Вот буду в Генуе…

***

Заметил ли черный флажок на игрушечном церковном кораблике еще кто-нибудь, кроме самого Ческо и двух святых отцов, нет ли — неизвестно. Святые отцы, подумав, решили, что им померещилось. Ческо точно знал, что не померещилось. Всякие странные вещи приключались с ним то и дело с тех самых пор, как он себя помнил. Так, всякие мелочи, не чета сегодняшнему происшествию: например, никто не хочет доедать последний кусок пирога, и приходится ему, Ческо, выручать все семейство. Или вот сестрицы никак не могут доискаться того, что лежит прямо у них перед носом: то гребешок, то ленту, одну на всех. Поищут-поищут, да и рассорятся, разбегутся по углам, хоть ненадолго оставив Ческо в покое… Но у него достало ума, чтобы никому про эти странности не рассказывать: недаром мать твердила без устали, что ее единственный сын — умный. И бабка согласно кивала, соглашаясь со снохой: да, мальчонка умный. Но не сказать, чтобы очень добрый. Хотя и злым его не назовешь. Порой девчонки так донимали брата, что сам Франциск Ассизский, будь он на месте своего тезки, вышел бы из терпения и кого-нибудь из них точно бы поколотил, уж на что святой. Ческо же знай себе отругивался — громко, но беззлобно, а уж если совсем было невмоготу, забирался на потолочную балку, что тянулась под крышей дома через всю кухню, и оттуда через трубочку из бузины плевался в обидчиц бузинными же ягодами. В общем, затюкать он себя не давал. Себе на уме рос мальчонка — бабка следила за внуком внимательнее, чем это могло бы показаться. Ничего никому не говорила, только не спускала с Ческо глаз — таких же черных, как у него самого. Порой, чаще всего перед большими праздниками, тетушка Сантина, младшая бабушкина сестра, ходила в ближайший городок на рынок продавать яйца и цыплят. Иногда брала с собой племянника, помогать тащить корзинку. Как-то так выходило, что если с ней был Ческо, яйца распродавались быстрее. Совпадение, конечно. Конечно, совпадение — соглашалась бабка, а сама все смотрела, кивала, порой что-то бормотала себе под нос. Так, за щебетанием сестриц, кудахтаньем тетушек, редким грозным клекотом рассерженного отца и звонким чириканьем самого Ческо шло время. Выдали замуж старшую сестрицу. Еще одна вдруг тоже оказалась просватана. А Ческо неожиданно для самого себя стал дядей (у сестрицы, разумеется, родилась еще одна девочка) и в это же самое время начал выходить с отцом в море — все, как полагается. Море каждого проверяет на прочность. Ческо испытание выдержал. Отец хмыкал в усы — иного он и не ожидал. Мальчишка, что и говорить, выглядел заморышем, но был при том задиристым, как бойцовый петушок. Моря не боялся — не пугался ни волны, ни ветра, ни глубины. Скоро он узнал в лицо и по имени всех рыб и гадов морских, обитающих в окрестных водах, как все местные мальчишки, освоил он весла и парус, научился определять путь к берегу — по звездам и без них, а уж в вязании морских узлов и особенно в их распутывании ему не было равных. Что при этом думал сам Ческо — никто не знал. Никто и не спрашивал. Хорошее было время!..

***

…Франческо почесал нос и осторожно переступил с ноги на ногу. Как-то внезапно навалились на него воспоминания об ушедших днях невинной детской поры. В шкафу душно пахло старой пудрой и духами, кажется, пачули и амбра и немного мускуса, а еще ощутимо приванивало потом. Левую щеку то и дело что-то царапало — должно быть, галуны. Шагнув в потемках в шкаф, Франческо успел заметить тускло блеснувшее шитье висящего внутри мундира какой-то неведомой ему армии с таким пышным аксельбантом, что его можно было принять за парик немецкого образца. А еще что-то жесткое впивалось слева прямо под ребра, но повернуться было негде — шкаф набит так плотно, что Франческо едва-едва хватило там места между этим самым мундиром и каким-то длинным балахоном, кажется, парчовым, подпирающим справа. И все же тут было гораздо удобнее, чем в том серванте или буфете, или как его там, куда Франческо залез сначала — тут можно было хотя бы стоять в полный рост, а там пришлось скрючиться наподобие скрипичного ключа, так что долго Франческо не выдержал и, презрев опасность, отправился на поиски другого, более комфортного убежища. Как говорил синьор Джакомо, упорно стремящийся к цели неизбежно преуспеет, невзирая на трудности — и, как всегда, оказался прав. Роскошный платяной шкаф, украшенный затейливой резьбой, как на заказ поджидал Франческо прямо в следующей комнате, отделенной от буфетной лишь узким коридорчиком и парой ступеней, и даже дверца его была гостеприимно приоткрыта. Франческо, не раздумывая, забрался в тесную утробу шкафа и прекрасно там поместился — вот вам и еще одно преимущество невысокого роста! Теперь оставалось ждать. Франческо поджал правую ногу и слегка пошевелил стопой. Он тихонько тронул тяжелую деревянную дверцу, и та приоткрылась с коротким насмешливым скрипом. В комнате стоял зыбкий, разбавленный многочисленными зеркалами сумрак. Судя по стихшей музыке и приглушенному, но явственному звону посуды, доносившемуся через открытые окна, ужин только-только начался. За ломберные столы гости сядут еще нескоро, а настоящая игра затеется и того позже. Будь Франческо обычным вором, сейчас бы самое время выйти и забрать то, за чем пришел. Гости заняты едой, лакеи подают на стол. Вероятность встретить кого-нибудь в дальних комнатах, разумеется, не нулевая, но с парой-тройкой домочадцев Франческо справится без труда. Будь он обычным вором… Но до такой банальности он пока опуститься не готов. Как ни трудно пришлось ему в последнее время, после того, как синьора Джакомо совершенно неожиданно арестовали — разумеется, по заведомо облыжному обвинению, воровать Франческо не будет. Есть и другие способы прожить в относительном благополучии ближайшие пять лет. Именно к пяти годам заключения приговорил Трибунал синьора Джакомо, и Франческо твердо решил дождаться, пока тот выйдет на свободу. Левая нога отчаянно завидовала правой. В ногах правды нет, а ждать придется долго. Синьор Джакомо не раз говорил: всегда выбирай лучшее из того, что можешь найти. Даже если ты не можешь себе это позволить. Особенно если не можешь себе это позволить! Франческо нагнулся (что-то жесткое ощутимо царапнуло его левый бок и, кажется, зацепилось за пояс штанов), уперся руками в днище шкафа и уселся по-турецки на каких-то тряпках, к счастью, мягких. Похоже, батист. Ну вот, теперь ногам обижаться не на что. А вот выпитый давеча бокал вина был очевидно лишним — Франческо уже давно слышал зов природы, и он становился все громче. Придется потерпеть! В целом, если не обращать внимания на мелочи, расположился он со всем возможным в данных обстоятельствах удобством. Все шло, как и было задумано. Первый этап предприятия с блеском завершен. Теперь лишь нужно набраться терпения и ждать. Время текло медленно и задумчиво, снова наполняя шкаф не ко времени нахлынувшими воспоминаниями. Далеко от родного дома занесла его Фортуна — протащила шумным вихрем от бедной деревушки на берегу синего моря через мосты и кривые улочки Венеции прямо сюда, в платяной шкаф на втором этаже загородной виллы одной из знатнейших венецианских фамилий. И кто знает, куда дальше поведет его эта капризная синьора? Хотя до сих пор она Франческо весьма благоволила. А вот с прочими дамами у Франческо получалось пока не очень. Неотразимым шармом синьора Джакомо Франческо Фумагалли, увы, не располагал — с ним нужно было родиться. Но матушка не зря считала его умным — он признал свою сомнительную для женщин привлекательность как свершившийся факт и принял решение не слишком по этому поводу огорчаться. К счастью, кривые улочки Венеции давали возможность удовлетворять потребности человеческой натуры любому, был бы кошель на поясе, так что пытливый ум Франческо довольно быстро нашел ответы на те вопросы, которые столь сильно занимают любого юношу лет примерно с двенадцати и до глубокой старости — если повезет. Фортуна же ему улыбалась. Так он считал с того самого дня, когда впервые увидел на рынке, где тетушка Сантина продавала своих цыплят, оборванца с тремя скорлупками грецкого ореха, под которыми прятался кругленький камешек-морская галька, неуловимый для глаз. Для большинства глаз. Но не для острого взгляда Ческо — тогда его еще звали этим детским именем, и было ему чуть больше десяти. Оборванец радушно приглашал любого, у кого найдется лишний грош, испытать судьбу. Дернуть Фортуну за крылышки — угадать, под какой именно скорлупкой притаился камешек сейчас. Забава столь же древняя, сколь и заведомо безнадежная, вызвала на рынке живой интерес. Лишних грошей не было ни у кого, и тогда оборванец, выговор коего выдавал в нем пришельца из южных земель, предложил сыграть просто так, из интереса, забесплатно. Забесплатно отчего ж не сыграть? Охотников нашлось сразу несколько, в основном из молодых парней, парой лет постарше Ческо, который стоял неподалеку, прижавшись к прохладной каменной стене соседнего дома, и просто наблюдал. Оборванец был жуликом. Первую партию он проиграл — ясно, что для затравки. Проиграл и вторую и с улыбкой выложил перед своим соперником его выигрыш — мелкую медную монетку, тут же предложив играть уже на нее. После пятой проигранной партии он не улыбался. Зато смеялся в кулак босой мальчишка на противоположном углу улицы. Камешек-горошина всякий раз исправно прилипал к намазанному чем-то липким замызганному пальцу жулика-южанина и всякий раз тут же послушно от него отваливался, оставаясь именно под той скорлупкой, которую выбирал ошалевший от неслыханной удачи Беппо с соседней улицы. Толпа восхищенно ахала, оборванец растерянно смотрел на собственные руки, потирал вспотевший грязный лоб и проигрывал уже почти два байокко*. Так бы и проигрался вдрызг, если бы в дело не вмешался вездесущий падре Сальваторе. Он как раз проходил мимо, направляясь с визитом к взыскующей утешения вдове цирюльника, заинтересовался сборищем, тут же возмутился и разогнал собравшуюся толпу, призвав на голову оборванного проходимца все кары небесные, а Беппо на правах духовного наставника поддав хорошего пинка. Весь выигрыш, все нечестивые деньги падре реквизировал в пользу церкви. Пуще всех явлению святого отца был рад оборванный южанин. С него как будто оторопь спала. Он облобызал руку падре Сальваторе и добавил к реквизированной сумме еще полтора байокко и обещание оставить навсегда стезю порока и встать на истинный путь. Сегодня же. Прямо сейчас. И все норовил покрыть поцелуями пыльный подол сутаны, мимоходом им утираясь, так что падре еле от него отделался. Больше оборванца в этих местах никто не видел. А Ческо впервые задумался о будущем. И отнюдь не с рыбной ловлей, этим честным фамильным ремеслом, оказались связаны его помыслы. «Нет, скорлупки — это как-то несолидно», — думал он, пока возвращался домой, помахивая пустой корзинкой. Тетка Сантина пошла навестить троюродную сестру, поэтому никто не подгонял Ческо по дороге, никто не покрикивал, чтобы тот шел побыстрее, а не тащился как больная корова, а потому мальчишка обо многом успел поразмыслить. Скорлупки — это было несерьезно. Далеко на них не уедешь, рано или поздно тебя раскусят и намылят шею. Может быть, кости?.. Надо было подумать. Хорошенько подумать! (продолжение следует) ___________________ *Байокко (итал. Baiocco) — итальянская разменная монета, выпускавшаяся с XV до XIX века.