Рукопись, найденная в Смолевичах

Прага, Австро-Венгрия, 18… год (через год и три месяца после основных событий) Город лежал по обе стороны реки, широко раскинув крылья предместий, подобно птице, парящей в поднебесье; был он древен и благороден, и кладбищ в нем было немало, одно старше другого, одно другого красивее, но почему-то в самую глухую ночь накануне зимнего солнцестояния 18 … года эта парочка из всех городских погостов выбрала не самый старый и уж далеко не самый красивый. Не было тут ни пышных надгробий с рыдающими ангелами, ни перевитых лентами венков у могил, и уж тем более — ни одного распятия или даже простого голого креста не нашли бы вы здесь. Хотя, возможно, именно этот факт и стал главной причиной, по которой два господина и предпочли это место. С удобством расположившись на угрюмых, изъеденных мхом камнях старого еврейского кладбища, вели они неспешный и явно дружеский разговор. — Что-то тафненько ничего не слышно про Фольского, как он, что? — Это какой же Фольский? — Да не Фольский, а Фольский! Тот, что Петухоф! Небось зарос мхом в сфоих Смолефичах? — говорил один, судя по выговору — уроженец немецких земель, что, впрочем, в этом городе отнюдь не было редкостью. — А, этот… Да что вы, херр Хехельбахер, — отвечал ему собеседник. — Не слыхали? Он сгинул еще год назад! Где-то… не припомню толком где, но вроде чуть ли не между Сциллой и Харибдой. Но я, уж простите великодушно, не знаю, где именно это находится. — Да, пан Ярошек, что-то такое слышал, но полагал, что это слухи… Фы ше помните, сколько феков мы его знаем — фсе фремя ходят слухи, что Фольский где-то сгинул. А потом — появляется как ни ф чем не бывало, как фсегда мрачен и спесиф. — Нет, херр Хехельбахер, в этот раз не слухи. Точный факт. Какого-то дьявола на старости лет пустился в плавание, ну и того... Поминай, как звали! - Это што ше, там был шторм? Или ураган? - Ммм... Не знаю точно, но они все потонули, и команда, и пассажиры. Никто не спасся. — Да? Шаль, фесьма шаль. Какая потеря для его сиятельства... Они ше приятели с Петухофым? Ну та, его сиятельство абы с кем водиться не будет. Фесьма избирателен, фесьма! А Петухоф из лучших был. Несмотря на сфой шляхетский гонор. Хотя и то сказать — сам финоват. Фот зачем, скашите на милость, потащился в море? На каком-то там корабле, понимаете ли. Са каким чёртом? Дома не сиделось, что ли? А я фам так скажу — гте обратился, там и приготился! Народ зря не скашет. Вот вы, пар Ярошек, местный ше? — Так и есть, херр Хехельбахер. Так и есть. Вышеградский. Там родился, там же и похоронен. — Фот! И я… Хотя и появился на свет ф слафном Лаутербахе, однако шил тут пятьдесят без малого лет, так что с полным прафом считаю себя самым что ни на есть прашанином! А Фольский… Да что там гофорить… Какой бы ни был, нам не чушой. Старая гфардия. Теперь таких не делают! Так что, пан Ярошек, помянем собрата. Угощайтесь! — Силы адовы, Хехельбахер… Где вы ее откопали? Что это за голодранка? До чего чумазая… А она точно жива? — Ну, знаете, пан Ярошек… Ф наше фремя прифередничать не приходится. Нормальная уличная дефка. У Карлова Моста подманил! После вас, прошу. Так они сидели, попивая свежую кровь в прохладе зимней ночи, любуясь пепельной луной, и сидели бы себе, наверное, до самого позднего рассвета. — Таки чьто же это делается? — раздался вдруг в морозной тишине еще один голос, резкий и скрипучий, от звука которого пан Ярошек дернулся, как будто плеснули на него святой водой, а херр Хехельбахер сморщился болезненно, словно у него разом заболели все его клыки. — Таки чьто же это делается, я вам спрашиваю? — на соседней маццеве, покосившейся и темной, похожей на гнилой зуб, возникла старушонка, сморщенная, как прошлогодняя груша. — Уже не осталось в городе кладбищ, чьто вы оба притащились сюда? Уже таки вам тесно на Вышеграде? — Полноте вам, тетушка, — попробовал было урезонить старушонку пан Ярошек, — сидим тихо, культурно, никого не трогаем… — Какая я тебе тетушка, — взвилась старушка — в полном смысле, подпрыгнула сажени на две вверх и зависла в холодном воздухе, раздувшись при этом раза в три против прежнего своего размера и заслонив тоненький серпик убывающей луны. — Какая я тебе тетушка, шлимазл? Чертова бабка тебе тетушка, и к чертовой бабке ты отправляйся! А ты, — повернулась она к благоразумно молчащему Хехельбахеру, — уже сколько лет шляешься по чужим углам, никак не угомонишься? Голодранец! Убирайтесь отсюда, и чьтобы я больше вас не видела на Йозефове! — Пойдемте, пан Ярошек. Фсе рафно не даст спокойно посидеть… — И то правда… — Остафьте вы эту дефицу! Остафьте, фам гофорю! Фы фсе еще голодны? Ну так и бросьте ее. Идемте поскорее, от этих крикоф у меня уше мигрень! Они отправились прочь под неумолчную ругань старухи, а та продолжала браниться и лишь тогда затихла, когда два темных силуэта растворились в черноте ночи. Старуха спрыгнула наземь, подошла к девице. Осмотрела ее справа, слева, покачала головой, но, видимо, признала годной. — Изя! Иди кушать! Изя!.. Исаак, я таки чьто говорю? Быстрее, скоро светает! И чьтобы мене без капризов: кошерное, некошерное! Свежие девицы нынче на дороге не валяются!