Чудище

Чанёль устает улыбаться на двадцать второй минуте разговора. Тетушка — дай бог ей здоровья и глухого мужа! — никак не может на него насмотреться. Все вспоминает, каким крепышом был Чанёль, когда ему едва перевалило за пятый годок жизни. Чанёль и рад бы послушать, но щеки устали, да и семь часов в автобусе без кондиционера никому не придадут бодрости. — Ты только в сад не ходи, — уже прощаясь, говорит тетушка, и лицо ее вдруг меняется. — Чудищу это не понравится. Чанёль вопросительно приподнимает брови, но тетушка явно не столь хорошо читает лица, как передает сплетни, поэтому на немой вопрос не отвечает и ведет речь дальше: — Страшный он, страшный. Не ходи туда. Она хватает Чанёля за руку, трясет ее и едва не плачет, а глаза огромные и по-настоящему испуганные. — О чем вы, тетушка? — у Чанёля от ее взгляда мурашки табунами от копчика до затылка. Он бы и рад теперь улыбнуться, но губы не слушаются. — Плохой человек живет там, за садом. — Тетушка отпускает руку Чанёля и указывает ему за спину. Туда, где за покосившейся дощатой оградой раскинулся старый яблоневый сад. Чанёль оборачивается, глядит, куда указали, но ничего, кроме увешанных доспевающими яблоками деревьев, не видит. — Поверь мне, солнышко, — договаривает тетушка, склоняет голову по-совиному набок и, сжав на прощанье чанёлевы похолодевшие пальцы, убегает торопливым старушечьим шагом. Чанёль глядит на старушку, пока за ее сгорбленной, обтянутой коричневым кардиганом спиной не закрывается калитка, а тогда берет в руки чемодан и, тарахтя расхлябанным колесиком, бредет по засыпанной первой палой листвой дорожке к дому, который когда-то считал своим. Он оставляет вещи у порога, заходит и чихает от пыли, скопившейся на всех поверхностях. Чанёль обходит дом и открывает окна. Улыбается, когда под ногой скрипит половица — так же, как и много лет назад, когда он ребенком носился по дому, — и поднимается по лестнице на чердак. Там он находит пауков и старые вещи, которые предстоит разобрать. В доме непривычно тихо, и Чанёлю немного грустно. Он осматривается, отмечает, что здесь мало что изменилось. Взглядом цепляет открытое окно и видневшийся за ним яблоневый сад и застывает. В голове всплывают слова тетушки, и Чанёль колеблется. Не верить тетушке причин нет — слишком напуганной она была. Но яблоневый сад выглядит совершенно безобидным, и Чанёль не верит, что рядом с такой красотой может находиться нечто ужасное. Он раздумывает еще несколько секунд и разворачивается на пятках — ему слишком интересно. Идет Чанёль осторожно, не крадется, но ступает тихо. Вернее, пытается, потому что сад неухоженный — бабуле уже не до него было на восьмом-то десятке лет. Чанёлю вроде бы и не страшно, но в то же время по коже мурашки необъяснимые. Он минует сад и доходит до невысокого плетеного заборчика, который больше украшением служит. Чанёль на дом смотрит и совершенно перестает понимать тетушку. Небольшой, выкрашенный в нежно-бежевый, с занавесками на окнах и причудливой резьбой на створках, дом Чудища не пугает. Чанёль идет вдоль заборчика, осматривая чужой дворик — яркие клумбочки прополоты, дорожки выметены, а по ним невозмутимо расхаживают коты, которые то и дело заглядывают в мисочки с водой и едой. Чанёль обходит дом и запутывается окончательно. Он не понимает, что с ним не так и почему тетушка едва не плакала, умоляя его не ходить сюда. Пожимает только плечами и через сад возвращается домой. Уборка занимает много времени, и когда Чанёль падает на продавленный диван, вытягивая уставшие ноги, за окнами уже сумерки, а в дверь стучат. Чанёль мысленно стонет, ведь думает, что это кто-то из тетушек пришел посмотреть на «каким-ты-был-пухленьким-Ёлли!» Чанёль натягивает на лицо широкую улыбку и идет открывать. Но на пороге видит не одну из тетушек, а невысокого мальчугана лет пятнадцати с упаковкой пива и ароматным пирогом. Желудок урчит просительно, в то время как Чанёль спрашивает у мальчика, кто он, зачем пришел и как ему продали пиво. Мальчишка закатывает глаза, вручает Чанёлю пирог, бесцеремонно проскальзывает мимо него в дом, бросает, что его зовут Лухань, он живет неподалеку и ему, между прочим, двадцать исполнилось не так давно. Чанёль щурится недоверчиво, но пирог прижимает к себе покрепче и топает за Луханем. Тот уверенно проходит на кухню, и Чанёль задается вопросом, не ошиблась ли бабуля завещанием, потому что Лухань чувствует себя как дома и без разрешения Чанёля. — Я к твоей бабуле часто заходил, — поясняет Лухань, убирая с кухонного стола посуду, до которой Чанёль еще не добрался. — Она все рассказывала про своего внучка Ёлли. — Тут он улыбается, а Чанёлю хочется профейспалмить пирогом, потому что представляет, что бабуля рассказывала. — Деревенька небольшая, и новость о тебе быстро разлетелась. Вот я и пришел. Знакомиться. Чанёль на это только усмехается, ставит пирог на освободившееся на столе место и, не раздумывая, принимает помощь Луханя в приведении кухни в божеский вид. Вдвоем веселее, работа идет быстро, несмотря на то, что они то и дело прерываются на пиво и пирог — вкусный настолько, что Чанёль чуть пальцы себе не откусывает под звонкий смех Луханя. Тот оказывается своим парнем, и у Чанёля улыбка до ушей, потому что и не рассчитывал так быстро найти друзей (вообще не рассчитывал, если быть честным). Они заваливаются на диван уже поздним вечером, Чанёль включает фильм на ноутбуке — больше для шумового эффекта. Они разговаривают обо всем и сразу, потягивая пиво, и Лухань жалуется, что хочет еще маминого пирога, но не высунет носа из дома Чанёля до самого утра. Чанёль смотрит на него непонимающе и сонно, хмурится под испытывающим взглядом Луханя. — Ты уже ходил смотреть на дом Чудища? — Ходил. — Чанёлю не по душе, что его соседа так называют. — И как? — Лухань отхлебывает из бутылки и заинтересованно смотрит на Чанёля. Тому это совсем не нравится, да и Лухань, кажется, стал нравиться несколько меньше, но виду не подает. — Нормально. — Чанёль плечами пожимает, потому что вопрос кажется глупым. Что особенного может быть в приятном небольшом доме с чудесными клумбочками? Лухань пивом давится, хохочет в голос, а потом резко прерывается и мрачно спрашивает: — Смелый, да? — В смысле? — В смысле, дом Чудища все за версту обходят, мне вообще когти рвать охота, когда прохожу тут. Жуткое место, жуткое. — Лухань плечами поводит и бросает короткий взгляд за окно. Они в той части дома, которая не выходит на сад, но Чанёль кожей чувствует непридуманный страх Луханя и еще больше теряется. Он вспоминает дом, рисует в памяти воздушные занавески и толстых ленивых котов, развалившихся в тенечке, и отказывается соглашаться с Луханем. Только неопределенно мотает головой и ловко переводит тему: разговор о Чудище — не то, чем можно укрепить только-только проклевывающиеся отношения. Лухань уходит под утро, как и грозился. Его слегка пошатывает от количества выпитого, но на предложение Чанёля остаться и выспаться отвечает невнятным «Я не настолько любил твою бабулю, чтобы оставаться тут на ночь». Он уходит, обнявшись с блюдом из-под пирога, и Чанёль еще долго стоит на пороге, провожая его взглядом, а затем смотрит на сад, за которым притаился дом Чудища. И ему так обидно становится за своего соседа, что даже глаза начинает пощипывать. Он шморгает тихо и, ругая Луханя, пиво и ни в чем неповинный пирог, возвращается в дом.

***

Лухань заскакивает ближе к обеду — с неизменным пирогом. — Мама напекла, — поясняет он. — Ёлли же некогда готовить, — передразнивает он, пока Чанёль уплетает пирог за обе щеки. — Спасибо. — Чанёль старается не краснеть, но кончики ушей предательски алеют, что вызывает у Луханя приступ хохота, который, правда, прерывается, когда Чанёль с невинной улыбкой спрашивает, не поможет ли он ему с уборкой в саду. Это, конечно, невежливо, и Чанёль обязательно подумает над своим поведением (как приучила его бабуля), но вытянувшееся лицо Луханя того стоит. У него так внезапно находится тысяча дел, которые поручила ему мама, что он забывает даже блюдо. Чанёль не злорадствует, нет, просто за соседа очень обидно. Чанёль и правда убирает в саду, но уже ближе к вечеру. Возится, собирая мусор, и делает это словно бы невзначай ближе к концу сада, ближе к дому соседа. Чанёль как раз набивает мешок, когда слышит звуки. Чанёль вслушивается, понимает, что это музыка, и идет тихонечко — крадется, на самом деле — к дому Чудища. Окно открыто, но занавеска не убрана, и свет приглушенный, а из комнаты льются звуки, прекрасней которых Чанёль еще не слышал. Он даже и не представлял, что на виолончели — а в том, что это именно она, Чанёль уверен — можно играть так… надрывно? красиво? Чтоб до мурашек по коже и спекшегося в горле дыхания. Чанёль подходит еще ближе и замирает у невысокого заборчика. Он, конечно, не из пугливых и в местные сплетни не верит совсем, но все равно боязно. А еще не хочется, совсем не хочется, чтобы его услышали, чтобы музыка прекратилась. Чанёль кусает губы и, кажется, не дышит вовсе. Сердце колотится в глотке, а в глазах — слезы застыли, то ли от восторга, то ли от боли, которой каждая нота полнится. Виолончелист играет долго, и Чанёль не замечает, как небо темнеет. Он слушает и растворяется в дыхании струн, бархатном си-бемоль минор смычка. Чанёль прикрывает глаза и всей своей кожей не ощущает — видит музыку. В голове рождаются и гаснут звезды, а у сердца своя энгармония чувств. Виолончелист может быть кем угодно, но только не Чудищем. В воображении Чанёля он светлый и очень теплый, заставляющий улыбаться, восхищаться им, отдавать ему всего себя за то лишь, чтобы еще хоть миг наслаждаться чарующей мелодией. Чанёль растворяется в музыке, забывает обо всем и вздрагивает, когда музыка прерывается — резко, хлыстом по кончикам пальцев. Чанёль дергается, вскидывает взгляд на окно и назад подается, когда замечает движение. Он спотыкается несколько раз, пока до дома добегает, захлопывает дверь и приваливается к ней спиной. Дышит тяжело и надрывно, пытается успокоить бешено колотящееся сердце и уши трет: он все еще слышит плачущую по нему виолончель.

***

Теперь Чанёль каждый вечер слушает музыку. Он копается в саду — там действительно есть чем заняться, — но уже не подходит слишком близко к дому. Однако и этого достаточно, чтобы слышать, как болезненно-нежно поет виолончель. Порой музыкант играет мелодии не столь печальные, и тогда Чанёль сухую листву пальцами сминает, каждой клеточкой тела ощущая, с каким трудом ему это дается. Шепчет надрывно: «Не надо», и вздрагивает, когда мелодия сменяется другой. Чанёль головой мотает, и определить бы все случайностью, если бы не повторялось изо дня в день, из просьбы в просьбу. С каждым днем Чанёль подходит все ближе к дому и уже не боится сидеть у аккуратной оградки. С каждым днем мелодия меняется, и боли в ней становится меньше. Виолончель больше не плачет надрывно — шепчет, теплом сердца касаясь. Чанёль каждый вечер вытирает слезы счастья и влюбляется не только в музыку. Вечерами Чанёль по крупицам отдает свое сердце музыканту, а днем бывает то в магазинчике — не все же время питаться вкуснющими пирогами мамы Луханя, — то в местной библиотеке, небольшой, с облупившейся краской на окнах и стенами в тонкую паутину трещинок. Здесь есть Интернет и можно связаться с родными. Мама то и дело спрашивает, когда он вернется, на что Чанёль отвечает неопределенным мычанием. У него планы были, работа ждет, да и отпуск не бесконечный, но Чанёль не знает, правда, потому берет еще и больничный, ссылаясь на все и сразу. Чанёль закрывает ноутбук и устало потирает глаза. Сегодня он снова выдавил тихое «не знаю, мамуль, здесь так много дел». Мама у Чанёля не глупая совсем и понимает, что не в этом дело, но вопросов лишних не задает и напоследок говорит, что скучает. Чанёлю от этого тоскливо-тоскливо, но уехать он совсем не может. Он разминает шею от долгого сидения и оглядывается по сторонам. Библиотека, пусть и маленькая и потрепанная жизнью и читателями, ему нравится. В ней уютно, интересные книги, Интернет и тетушки, собирающиеся по вечерам за чашечкой чая и неизменно приглашающие Чанёля посидеть с ними и поболтать. Чанёль не отказывается обычно и потому в курсе всех событий. Но сегодня настроения нет ни капельки, и он снова ноутбук открывает, делая вид, что занят невероятно. Работа и правда есть, и не так чтобы много, но достаточно, чтобы занять себя на лишние полчасика, потому что уходить сейчас некрасиво, а Чанёль воспитанный. Чанёль не подслушивает, честно, просто сидит недалеко, а тетушки говорят громко. О Чудище говорят, и Чанёль каждое слово невольно ловит. — Приходил сегодня на почту, конверты покупал с марками. Капюшон натянут как обычно, дерганый, мрачный. За мной стоял в очереди. Я когда увидела его, все, подумала, смерть за мной пожаловала. Тетушки зашумели, заохали, заахали, сочувствуя подружке. — Жуткий он, жуткий. — У меня от него каждый раз мурашки. — Не понимаю, почему он не съедет отсюда. Знает же, что все его ненавидят. Чанёль на голос оборачивается, всматривается в лицо одной из тетушек и узнает в ней маму Луханя. Хмурится, напрочь забывая о работе. — Да наверняка ж денег хочет за свой дом, только кто ж его купит такой страшный. — Ой, не говори. Сносить его надо: ни один ремонт не спасет. Чанёль встает порывисто, и стул со скрипом проезжает по дощатому полу. Чанёль извиняется быстро и неловко, ноутбук хватает и едва ли не выбегает из библиотеки под «Что случилось, Ёлли!» и «Иди с нами чаевничать!». Чанёль не обращает внимания и до дома добирается за рекордно короткое время. Его трясет так, словно за ним все чудища мира гнались, не меньше. В груди злость клокочет и обида такие, что волком выть хочется. Он не понимает ни слова из того, что говорили тетушки, бросает ноутбук в коридоре, мчится на кухню и достает из холодильника пиво. Собирает закуски по-быстрому и решительно направляется к Луханю: он должен разобраться, что же, в конце концов, происходит. Лухань лыбится довольно и впускает Чанёля. Улыбка шире становится, когда видит, с чем тот пожаловал. — У меня есть мамин пирог, — тянет Лухань, и уши Чанёля снова предательски алеют. Нравится ему стряпня луханевой мамы, нравится. Они распивают пиво и болтают легко, но у Чанёля в голове мыслей столько роится, что формировать их в нечто понятное сложно очень. — Мой сосед на виолончели играет. — Как получается, что голос звучит ровно и непринужденно, Чанёль не понимает, но напрягается, когда Лухань давится пивом и пирогом вместе и фыркает так громко, что Чанёлю, кажется, уши закладывает. — Если это можно назвать игрой. — Лухань морщится, и что-то подсказывает Чанёлю, что и правда так думает. — Но он ведь чудесно играет, — тянет Чанёль уже не так уверенно. Лухань снова давится, но уже хохотом, и смотрит на Чанёля красноречиво. — С такими ушами, — он выдерживает драматическую паузу, — стыдно в музыке не разбираться. Чанёль только улыбается и уши трет. На издевку не реагирует, потому что не это сейчас главное. — А кто он вообще такой? Я здесь не так долго, но меня все предупредили о Чудище. Кстати, а почему Чудище? За что вы его так ненавидите? — А ты за что так ненавидишь меня? У Чанёля недоумение в глазах и буквы прыгают, когда спрашивает негромко: «Т-ты о ч-чем?» — О том, что у нас не принято о нем говорить. Плохой он человек, плохой. С его приездом все словно с ног на голову перевернулось. — И давно он приехал? — Ты ведь не отстанешь? — Я хочу знать. — В голосе Чанёля звенит сталью уверенность, и это не оставляет Луханю выбора. Лухань кривится презрительно, косится на Чанёля, и видно, что ему это совсем не нравится, но отступать Чанёль не намерен. — Я не знаю, на сколько здесь задержусь, а он мой сосед. — Чанёль считает, что это действительный аргумент, и судя по всему, Лухань думает так же, потому что вздыхает тяжело, бросает на Чанёля взгляд исподлобья и снова вздыхает. — Никто не знает, откуда он. Я ребенком еще был, когда он появился здесь. Лет двенадцать назад это было. Он тогда приюта искал, но по домам не ходил и людей сторонился. Первое время в церквушке нашей ночевал, а потом прознал за этот дом. Здесь раньше священник жил, но он умер, удушился. С тех пор о доме слава дурная ходит, и брать его никто не хочет. А Чудище сразу поселился. — Лухань ежится, словно похолодало резко. Чанёлю даже стыдно немного, потому что не нравится Луханю тема, но и о музыканте хочется узнать больше. — Как его зовут? — Чудище. — Я о нормальном имени говорю. — Ифань. — Лухань буквально выплевывает это имя и тут же делает большой глоток, проталкивая его в глотку пивом. — Красивое имя. — Уроду досталось. Чанёль молчит, но кипит от злости. Ответ Луханя ударил сильнее, чем Чанёль ожидал. — Урод? — Ты его хоть раз вблизи видел? Чанёль головой мотает, и Лухань продолжает, отчего-то на шепот переходя: — У него кожа как… змеиная чешуя, знаешь? Она обгоревшая, жуткая-жуткая, но если присмотреться — змея и все тут! Я как-то с ним вечером столкнулся на повороте у магазина. Думал, на месте помру от ужаса. И дом этот… А музыка! — Лухань головой трясет, уши трет отчаянно. — Ужас сплошной, до бешенства просто доводит. Мне порой хочется сломать его виолончель, но… — Лухань запинается, пятнами идет, смотрит на Чанёля жалобно и выдавливает: — Страшно мне, понимаешь? Никогда не боялся, а тут кровь в жилах стынет. Понимаешь? Чанёль пытается кивнуть, хоть ничерта он не понимает! Он вспоминает дом соседа — Ифаня — и решает, что кто-то здесь точно сошел с ума. Чанёль помнит светлый дом, аккуратный заборчик, яркие клумбы и толстых котов, волшебные напевы виолончели и тепло в груди от каждой ноты, и решает — внезапно даже для себя, — что ему необходимо лично познакомиться с тем, чью музыку он готов слушать вечно. Уходит Чанёль спешно, благодарит скомкано и оставляет Луханя в недоумении, приправленном страхом. Чанёль торопится, чтобы успеть домой. Там он бежит в сад, набирает яблок и заходится печь пирог. Пирог получается прекрасным, и у Чанёля слюнки текут, пока он осторожно перекладывает его на тарелку и накрывает полотенцем: чтоб не остыл. За окнами уже вечереет, на небе зажигаются первые звезды. Через сад Чанёль едва не бежит. Конец сентября принес с собой короткие дни, холодные вечера с пронизывающим ветром и неприятными дождями. Чанёль за пирог переживает больше, чем за себя, и до дома соседа добирается быстро. У оградки замирает, мнется неуверенно, потому что «а может, не надо?», но уже через секунду оказывается во дворе и идет к крыльцу. Поднимается, стучит уверенно и ждет, сжимая похолодевшими враз пальцами горячую тарелку. Открывать ему никто не спешит, но Чанёль знает, что хозяин дома, ведь скоро время для музицирования, и он еще не пропустил ни одного дня. Чанёль губы кусает — уверенность понемногу сходит на нет — и снова стучится, обещая себе, что если не сегодня, то завтра точно с ним познакомится. Проходит еще немного времени, и Чанёль вздыхает грустно-разочарованно. Думает, что, наверное, ему не откроют, когда слышит за дверью шаги, и сердце начинает колотить в разы быстрее.