Чудище

Ифань обмирает весь, когда за спиной раздается полное смятения: «Что он от тебя хочет?» И ответить бы, как есть, но Чанёль не поверит. Да и ни к чему это уже. Поздно. По всем направлениям, по всем фронтам — битва окончена, война проиграна. Без жертв и кровавых ужасов, тихая, спокойная война. Ифань губы облизывает и поднимает на Чанёля глаза. И в этом пасмурном, лишенном какого-либо волшебства утре, в этой светлой, но совсем неуютной комнатенке Чанёль предстает перед Ифанем воплощением запретного и недостижимого. И хочется, и не можется — протянуть к нему руку и сделать своим. Чанёль ускользает меж пальцев песком, и никто в этом не виноват. — Не смотри на меня так. Говори, — требует Чанёль. Требует жестко и властно, потому что внутри него — Ифань уверен — все сжимается от лютой ярости, непокорной, слепой, безжалостной боли. — Мне нужно уехать. — Я это понял. Я хочу знать, почему. Может, я могу помочь. — Ты уже. Больше, чем думаешь. — Ты говоришь так, словно прощаешься. Ифань молчит. Чанёль умный мальчик, он все понимает без слов. — Ты не бросишь меня. Ты не посмеешь. Не после того, что… — Ведь ничего не было. — Не было? — Чанёль смеется, и в этом смехе нет ничего приятного. Ифань хочет его забыть, боги всемогущие, но знает, что не забудет никогда. Нельзя забыть то, что режет по живому. — Он ищет меня, потому что так велит ему долг. А еще он велит ему сделать так, чтобы я страдал. Кровь сильнее. А в нем течет древняя, очень древняя кровь. — Ты говоришь странные вещи. Я тебя не понимаю. — В голосе Чанёля стоят слезы. Самые горькие — слезы обиды и неминуемой утраты. — И не нужно. Чанёль шумно выдыхает и в два шага оказывается перед Ифанем. Хватает его за плечи, сжимает их сильно, до боли тупой и ноющей под кончиками злых пальцев, и, глядя в глаза, шепчет: — Мне все в тебе нужно. Вся твоя правда. У Ифаня разом слабеют колени и воля, и он тянется к Чанёля, обхватывает его беспомощно-красивое лицо ладонями и дышит — всего лишь миг, но какой сладкий — его губами. В дверь стучат, и Чанёль со стоном дорывается до губ Ифаня. Коротко, но так, чтобы больше никаких вопросов: мой — и жесткая, бескомпромиссная точка. — Это он, больше некому. Он не должен тебя увидеть. Ради меня, Чанёль… — Ифань шепчет в терпкие, сухие поцелуи, пальцами зарывается в курчавые — и как только с ними справляется? — волосы и прижимается, притирается раскаленным добела телом к едва теплому телу Чанёля. Каждая чешуйка, каждая трещинка, каждая ранка на драконьей коже ноет и болит, но оторваться от Чанёля, оттолкнуть его от себя немыслимо сложно. — Я все улажу. — Чанёль изворачивается лаской, целует в щеку налету и ускользает. Неторопливый и легкий его шаг разносится по притихшим в напряженном ожидании комнатам дома. Дверь открывается, и до Ифаня доносится любезно: «Добрый день. Извините за беспокойство, но не могли бы вы мне помочь?» — Попытаюсь. — Ифань уверен, что Чанёль улыбается. Так, как только сытые коты умеют: нагло и опасно. — Я ищу своего друга. Его зовут Крис Ву. Высокий, очень высокий блондин, желтые глаза, на скрипке играет… — На скрипке, говорите? — Да. — На скрипке у нас тут никто не играет. Есть один чудик, живет во-о-он за тем садом. Он пиликает на виолончели. Мы его Чудищем зовем. Правда, блондин он или нет, сказать не могу: он любитель худи с капюшонами. Обычно сидит дома, особенно по такой погоде, но сегодня с утречка куда-то свалил. Видимо, надолго, раз чемодан прихватил. И виолончель свою, славь-те господи, — тоже. — Ох… э-э… спасибо, вы мне очень помогли. Всего хорошего. — Слышатся шаги — торопливый перестук каблуков по доскам крыльца — и приятный скрип закрывающейся двери. Медно и сладко щелкает замок, и сердце Ифаня отмирает. — Он не вернется. Рванул на автостанцию. Автобус ушел утром, и кто на него сел, знает только водитель. Он вернется лишь вечером, но твой приятель не станет его дожидаться. Ему, конечно, скажут, куда автобус направился, и он ринется искать машину. Найдет, если к трассе выйдет. А он выйдет — дорожку прочь из деревни ему укажут самую кратчайшую. — Чанёль встает в дверях, скрестив жилистые руки на груди. Смотрит требовательно, так, чтобы Ифань сразу понял: объяснений не избежать. — Ты мне не поверишь. — А давай я сам решу? — Идем. — Ифань протягивает Чанёлю руку. Чанёль ее берет, сжимает крепко и смотрит в глаза. Чтобы не сомневался: пойдет куда угодно. Ифань ведет его в спальню. Там темно, хоть занавески на окнах подняты. За серыми стеклами сыплет дождь со снегом, и черные ветви черных яблонь покачиваются на ветру. В комнате тихо и по-зимнему свежо. Ифань подводит Чанёля к зеркалу и встает так, чтобы Чанёль видел оба их отражения. Чанёль даже в сумраке позднего осеннего утра кажется красивым, а вот уродство Ифаня не скрыть и кромешной тьме. Чанёль смотрит на его отражение ошарашенно. Протягивает к зеркалу руку, но когда пальцы с глухим звуком ударяются о стекло, ее отдергивает. — Что это такое? — шепчет он и оборачивается через плечо, чтобы посмотреть на Ифаня. Настоящего Ифаня. — Это я. Чудище. — Но как… — Чанёль снова смотрит в зеркало. — Я расскажу тебе сказку, но тебе придется в нее поверить. Чанёль кивает и позволяет увлечь себя на кровать. Они вытягиваются на холодных покрывалах, лицом друг к другу, и Ифань, вдохнув поглубже, начинает свой рассказ. — Давным-давно, — шепчет он и берет Чанёля за руку, — когда Китаем правили первые императоры, а в зеленых горах жили драконы, случилась война. Полководец, ее затеявший, мечтал взойти на императорский трон. Он был уверен, что сможет свергнуть законного правителя и занять его место во дворце, ибо был у него собственный повелитель драконов — дракон драконов. Дракон драконов был человеком, но в жилах его текла кровь древних, самых могучих — черных — драконов. И приказал ему полководец созвать для него драконье войско, чтобы жгло оно города и деревни, убивало скот и людей. Но дракон драконов не подчинился воле своего сюзерена, и в решающей битве полководец пал. Войско его бежало. И только женщина, жена полководца, осталась подле умирающего супруга. Умываясь его кровью, прокляла она дракона драконов, заклиная весь его род на вечные муки. «Гореть им всю жизнь живьем и наводить на людей ужас, — повелела она, — а всем их деяниям обращаться в скверну. И только тот дракон, которого полюбят всем сердцем, обретет покой». — Ифань улыбается, и Чанёль улыбается в ответ. — Но если человек этот вдруг разлюбит дракона, мучения его усилятся в сотни раз, и раны на его теле никогда не затянутся. И никто, кроме возлюбленного дракона, не сможет к нему прикоснуться, не обжегшись при этом драконьим пламенем. Человек, который искал меня, — потомок той женщины, что наслала на мой род проклятье. Кровь предков заставляет его искать меня по всему свету, дабы увериться — я страдаю и мучаюсь, искупая грехи праотца. Мне удавалось прятаться от него двенадцать лет, но, встретив тебя, я исцелился, и он почувствовал это. Он сделает что угодно, лишь бы ты от меня отказался. — Ты веришь, что у него получится? — Чанёль говорит тихо, и ноты его голоса рассыпаются по складкам покрывала. — Нет. Чанёль улыбается, но затем лоб его некрасиво морщится. — Но… — Чанёль подвисает, пытаясь поймать мысль, а когда делает это — хмурится еще сильнее и устремляет на Ифаня растерянный взгляд. — Почему он, описывая тебя, не сказал, что ты… урод? Ведь так проще и быстрее. — Дело в том, что каждый видит меня по-своему. В моей личине отражаются самые глубинные людские страхи, тогда как тот человек видит меня настоящим, и предсказать, каким я предстану перед жителями этой деревни, он не может. Таким образом мне и удавалось от него скрываться. — Он назвал тебя Крисом Ву… — Родители считают, что ребенку нужно давать два имени. Одно — для всех, другое — истинное. По всем документам я Крис Ву, но родители всегда звали меня Ифанем. — Если весь драконий род проклят, то как же тогда получилось, что вы до сих пор не вымерли? Ифань придвигается поближе, обнимает Чанёля за пояс. — Если дракон драконов находит любовь, то он старается родить как можно больше детей. Хотя бы один из них, но сможет побороть проклятье. — И как ты планируешь рожать детей? У меня, знаешь ли… Ифань не дает Чанёлю закончить: прижимает палец к обнаглевшим губам и качает головой. — Подумаем об этом позже. В крайнем случае, суррогатной матери все равно, чьего ребенка носить: красавца или чудовища. — Как скоро этот человек вернется? — Как только поймет, что в городе меня нет. — И куда ты уйдешь? Ифань качает головой. — Не знаю. Буду идти, пока не приду. Это лучший способ спрятаться. Если уж я не знаю, куда иду, то он — и подавно. — А я? Обо мне ты думал? Ифань знает, что должен сказать, но не может произнести это вслух. Он хочет, чтобы Чанёль пошел с ним. Так просто и эгоистично. Но в жизни Ифаня никогда не встречались Чанёли, он не знает, как их отпускать. — Я найду решение. Дай мне только время. Хорошо? — Чанёль говорит уверенно, и Ифань понимает, что видит перед собой мужчину — не мальчика. Настоящего, сильного мужчину, который знает, чего хочет и как этого достичь. Чанёль хочет Ифаня. Об этом говорит все: от улыбки, что бьется о берега его губ, и до тихого «бум-бом» в переплетении жил и ребер. Чанёль хочет Ифаня, и он его получит. Такие, как Чанёль, не сдаются. — Хорошо. — Ифань опускает голову Чанёлю на грудь и затихает. Он привык решать свои проблемы сам, но сегодня ему ни о чем не хочется думать. В окно бьется ветка старой яблони, в саду тихо опадают последние листья, а от неба пахнет скорой зимой. Ифань никогда не мерзнет, но укутаться чужой нежностью он совсем не против.

***

Лухань идет по яблоневому саду, зачерпывает носками кроссовок опавшую листву. Начало декабря принесло пронизывающие ветра и крупные хлопья снега. Лухань прячется за высоким воротником куртки, сует руки в карманы и с каждым шагом цепляет бедром пакет, что висит на запястье. Он ворчит всю дорогу до дома Чудища, проходит по двору, в очередной раз моргает и едва не трет глаза — не верит в то, что видит не мрачное жилище, а аккуратный дом. Не привык еще. Лухань заходит в дом и едва не падает — под ноги бросается большое, толстое, пушистое и требовательно мяукающее. Лухань страдает, правда, потому что, конечно, мечтает о наследстве, но не в виде восьми котов Чудища. Ифаня, — мысленно поправляет себя Лухань, потому что обещал Чанёлю. Он все еще отказывается воспринимать и принимать все произошедшее, потому что тараканы, обосновавшиеся в голове Чанёля, с его собственными дружить пока что не хотят. — Брысь, лохматые, — беззлобно бросает Лухань и, огибая котов, проходит на кухню, достает рыбу, корм и собирает миски. Коты трутся вокруг, мяукают, на ногах виснут, когтями цепляясь, и Лухань только глаза закатывает. Становиться отцом кошачьего семейства, особенно в его возрасте, он не собирался, но Чанёль не оставил ему выбора. Лухань насыпает котам еды, смотрит, как они воюют за лучшую рыбешку, и улыбается грустно. Он скучает по Чанёлю, по их посиделкам с пивом и маминым мясным пирогом, по разговорам обо всем и сразу, в том числе и о Чудище. За Ифанем он тоже скучает — самую малость, конечно, — ведь он прожил в их деревушке без малого двенадцать лет, и это достаточный срок, чтобы привязаться, пусть даже при этом ненавидя и боясь. Лухань фотографирует котов, треплет их за ушами, гладит по головам и толстым набитым рыбой животам, оставляет им немного сухого корма и воды и уходит. Время к вечеру, а ему еще на почту надо заскочить. Чанёль сидит у окна и осторожно открывает конверт, только что принесенный почтальоном. На нем одно только слово — «Ушастому», — и Чанёль смеется, потому что Лухань в своем репертуаре и делает вид, что обижен до смерти, хотя Чанёль уверен, что уже нет. Ну не до смерти точно. Он достает из конверта несколько плотных прямоугольников, раскладывает их перед собой и убеждается, что Лухань совсем не обижается на такое наследство. Коты, сидящие у него даже на голове, яркое тому подтверждение. Чанёль рассматривает снимки, когда слышит позади себя шаги. Ифань подходит и обнимает его, от него пахнет соленым морем и влажным песком, а еще рыбой, которую он разделывал. Чанёль расслабляется в его объятиях, прижимается спиной к груди, гладит кончиками пальцев жилистые предплечья. — Смотрю, Луханю хорошо живется, — замечает Ифань, бросая взгляд в сторону фотографий. — Еще как! Даже лучше, чем нам. — Думаешь? Чанёль смотрит в окно, за которым виднеется море, мелкие точки рыбацких лодок, смотрит на голые ветви яблочных деревьев у сада около дома, а потом оборачивается и глядит на Ифаня. Их домик — наследство от одного из многочисленных дядюшек Чанёля — может быть, не такой хороший, как бабулин, но здесь есть Ифань, и Чанёль качает головой отрицательно на застывший в воздухе вопрос Ифаня.