***
Сталь под пальцами была холодной и мертвой. Сила не слышала их — не хотела, или не могла услышать — элувианы оставались недвижимы и неприступны, словно были вырваны из самого времени. Синод проверил каждый из них, потратив долгие часы, кропотливо и тщательно, всеми известными им чарами, поиска и изменения, и чарами атаки, и чарами жизни и смерти, но ни один призыв не был отвечен, ни одной новой тени не мелькнуло в бесстрастных зеркалах. Чем бы ни были они прежде, ныне они были мертвы, так же, как весь Город. Запястья тянуло тупой ноющей болью, от слабости шумело в ушах. Корделия тяжело оперлась плечом о колонну, стараясь дышать размеренно и ровно — самым последним они использовали ритуал крови, и плиты были залиты темным алым. И вновь — ничего. Слюна была вязкой и соленой, до безумия хотелось пить. Зал вновь погрузился в полумрак; исчез, истаяв, светлячок Архитектора, и даже прежде неутомимый огонь Мастера, хоть все еще и всполохом парил под сводами, тоже вздрагивал, вспыхивал и гас, будто из последних сил пытаясь не умереть. Корделия прикрыла глаза, чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Они все думали об одном и том же, и одна эта мысль была отчаянно-невыносима и причиняла мучительную боль; боль, что была сильнее, чем от раскаленных крючьев палачей. Неужели все было напрасно? Неужели все, за что они сражались, неужели все, чем они пожертвовали, неужели все, во что они верили — было напрасно? Неужели все это ложь? И Гай Ранвий произнес слова, на которые не осмелились прочие. — Они могут быть давно мертвы, — тихо сказал он. — Даже время течет иначе здесь, Тень искажает и видимые образы, и звуки, чем глубже, тем сильнее. Возможно, золотой свет, что доходил до нас — лишь запоздалое эхо далеких времен; возможно, прикосновение богов, что ощущали мы — тоже лишь эхо, отставшее от нашего мира на тысячу лет… Может быть, Древние давно мертвы. Может быть, они шли за миражом, за солнечным бликом, не понимая, что солнце и день давно уступили место ночи. Медленно и отрешенно Корделия Иллеста, Прорицательница Тайны, опустилась на одно колено и склонила голову — как полагает жрецу внимать своему богу. — Ты звала меня сюда, — прошептала она пересохшими губами. — Леди Тайны, моя владычица, возвещающая вечную истину, явленная ветром и сумраком, ты звала меня сюда, ты обещала мне ответ. Почему ты молчишь теперь? Боль выгрызала ее изнутри, как яд, расплавленной медью растекалась по венам. Корделия тяжело осела на липкие плиты, задыхаясь и судорожно прижимая стиснутый кулак к груди; ей казалось, что невидимое лезвие входит ей под ребра и мучительно неторопливо проворачивается в сердце. — Почему ты молчишь?! — яростно и хрипло выкрикнула она. …мы же сделали все, что вы велели, говорил взгляд Дозорного. Почему ты молчишь, лорд Лусакан? …почему ты молчишь, лорд Андорал, ведь мы исполнили все свои клятвы — и много больше. …лорд Уртемиэль, ты звал нас разделить с тобой красоту. Почему ты молчишь теперь, когда впереди остались только пустота и тьма? …лорд Тот, огонь слабеет, и у нас больше нет сил, мы все отдали ему, всю жизнь до капли. Почему ты молчишь?.. …мы следовали твоему пути, безмолвно говорил Фервил Караниан, мой лорд Зазикель, мы не сбились ни на шаг. Почему ты молчишь? — Почему ты молчишь? — размеренно повторил Сетий Амладарис, также преклонивший колени, и голос его прозвучал негромко и страшно. — Мой лорд Думат, владыка Тишины и Шепота, и вы, остальные, шестеро Древних, где же вы теперь? Он вдруг засмеялся сухо и надрывно, поднялся рывком, пошатнувшись, и ладонь его с силой сомкнулась на рукояти клинка. — Или может, вы решили, что мы сделали недостаточно много? Корделия вздрогнула — это прозвучало, как пощечина, как святотатство. И тем более святотатством было слышать эти слова от него, первого из лучших, вернейшего из верных служителей драконов. — Мой лорд, — одними губами проговорила она. Сетий резко развернулся к ней, стремительный, жестокий и властный, таким она еще не видела его. Таким был магистр Сетий Амладарис, беспощадно усмирявший мятежи варваров огнем и сталью, таким запомнили его солдаты Тевинтера, что шли за ним, и враги Тевинтера, что бежали от него. Дар его пел звенящей грозой — словно не было только что этих бесчисленных бесплодных попыток и истощивших их ритуалов. В каждом его движении и жесте ныне сквозил холодный гнев, и гнев подчинил себе и человеческую слабость, и человеческое отчаяние. Гнев пришел на смену надежде и выжег все собой, оставив лишь пепел. Корифей Тишины шагнул к ней и протянул ей ладонь. — Мы заслужили право больше не преклонять колен, — хрипло произнес он. — Ну же, госпожа моя! И Корделия Иллеста, помедлив мгновение, приняла его руку. Гнев поднимался в ней тоже, холодная отрешенная ярость, что приходит, когда уже ничего не остается. Ладонь Сетия была в крови, и кровь текла по пальцам Корделии Иллесты, и руки всех остальных жрецов были перемазаны кровью. Истощенные, едва способные стоять на ногах, они помогали друг другу подняться для последнего вызова и рывка, и кровь их смешивалась, словно на солдатском братании, настолько старом, что никто уже в Империуме не помнил, откуда пришел этот обычай. Кровь к крови. …мой брат, в смертельном бою я встану рядом с тобой. — Кровь к крови, — беззвучно прошептал Луций Фара. — Кровь к крови… Сетий Амладарис, повернув голову, посмотрел на источник, и блестящая черная масса как будто шевельнулась под его взглядом. — Мы не испытывали только непосредственно прямого взаимодействия, — неестественно спокойно сказал Корифей. И обыденно добавил: — Скорее всего, мы погибнем.***
Корделия не помнила, кто закричал первым. Образы метались в ее сознании обрывками, болезненно слепящими вспышками, и цвета и краски там были искаженными, чересчур яркими, неестественными, неживыми. Там был Корифей, Сетий Амладарис, первым наклонившийся и опустивший ладонь в тягуче-черную смолу источника; Архитектор, Гай Ранвий, судорожно стиснувший ее плечо, когда неизвестная жидкость коснулась его губ; Безумец, Фервил Караниан, рухнувший на колени, схватившись рукой за грудь в беззвучном крике… Корделия кричала бы тоже, если бы горло не было сдавлено мучительным спазмом. Словно со стороны она понимала, что это ее тело сейчас бьется в невыносимой агонии на каменных плитах, размазывая кровь, перемешанную с липкой чернотой. Это ее сейчас убивает безумная боль, огненные иглы, прошивающие плоть, это по ее венам сейчас растекается яд, иссушая собой, корежа и перекраивая, сжигая изнутри до костей — и даже кости не выдерживали, трескались и крошились, и яд заливал собой трещины, скрепляя заново, словно смола, в уродливой пародии на изначальное. Корделия кричала бы, если бы помнила, как выдыхать звуки. Боль затопила все и вся; боль настолько сильная, что человеческий разум не мог справиться с ней, человеческий разум закрылся, отгородился, замкнулся в себе, выпуская наружу зверя, свою первую ипостась и последнюю свою защиту. Зверь выл, мучительно и страшно — но не умирал. Зверь не знал ничего о добре и зле, о долге и совести, ему не было до этого дела — зверь стремился существовать, он хотел выжить любой ценой, и поэтому вцепился в боль как в знак того, что он все еще жив. Зверь чувствовал, как растекается яд, черный пламень, и как выворачивается, рвется и собирается вновь, сшивается по частям, изменяясь, его прежнее тело. Изменяясь на нечто совершенно иное, слишком чуждое его природной сущности. Человеческий разум, умеющий осознавать себя-личность во времени и пространстве, не принял бы этого изменения, не погрузившись в безумие. Зверь впустил изменение в себя и стал его частью. Корделия Иллеста — та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, Прорицательницей Тайны, верховной жрицей Разикале — крича от боли в рвущихся сухожилиях и связках, вдруг поняла, что ей больше не нужно набирать воздух в грудь, чтобы дышать. Ее легкие были заполнены темной смолой, смола текла по ее телу вместо крови. Осознание этого заставило ее захлебнуться животным ужасом. Та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, за болью не ощущала больше требовательной жажды и острого голода; черный яд иссушил внутренности и желудок, оставив их бесполезными придатками. Яд содержал в себе все, что требовалось для жизни. Не-жизни. Зверь скреб обломанными ногтями по камням, судорожно царапал задубевшую кожу на груди, там, где смола неторопливо впитывалась в сердце. Та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, чувствовала, как-то мечется в клетке ребер, выстукивает отчаянно и безумно, безуспешно пытаясь справиться с втекающей в него отравой, как скручивается, сжимается, рвется мышца — и срастается вновь, и вновь, и вновь — пока даже зверь почти не слепнет от боли, пока… Удары его становятся реже и реже, но постепенно выравниваются, мерные и коротко-сухие, как те механические часы, когда-то в ином мире подаренные Амбассадорией. Но тому изуродованному комку, что ныне живет в ее груди, достаточно и этого. Та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, открыла глаза, и темнота больше не мешала ей, хоть мир стал слишком серым и слишком ярким одновременно, и резкость углов проявилась четче, и был еще пятый угол, обозначения которому не знал зверь. Шатаясь, мучительным рывком она поднялась на ноги. Схватилась за одну из колонн, рука ее, почерневшая, сухая, словно выжженная изнутри, оставила темные следы на светлом камне. Память, словно из прошлых времен, беззвучно прошептала имя этому следу — кровь; и следом — страх; и следом — смерть; но все это не вызвало никаких ассоциаций и чувств. Кровь, страх, смерть были частью человека. Больше в этом не было нужды. Теперь внутри нее жила песня. Та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, распрямилась и настороженно-медленно огляделась по сторонам — боль уже почти покинула ее, обратившись лишь глухим далеким эхом прошлого. Тело, слепленное заново, не чувствовало того, что чувствовал бы человек. Вокруг буйствовали цвета — пронзительно-яркие кричали высоко и резко; она недовольно оскалилась, мотнула головой. Ей больше нравились другие цвета, спокойные и темные, издававшие ровное низкое гудение. Самым темным был тот, что посередине; темный настолько, что сиял изнутри — она видела, как чернота в его глубине крошится искрами, и те движутся беспорядочными кругами. Казалось, что если вглядеться сильнее, то она сможет разглядеть и то, из чего состоят эти искры, калейдоскоп красок и нот… Другой звук — стон или рык — раздался совсем близко; она дернулась, отшатнулась торопливо, инстинктивно готовясь к удару. Замерла, отчего-то не решаясь напасть первой. Рядом другая тварь, такое же месиво изуродованной плоти и черной смолы, неуклюже пыталась подняться на ноги. Та, другая тварь, была все еще слаба, но звук-цвет-запах был знакомым, и он не нес в себе угрозы. Другая тварь тоже была песней и зовом; песня и зов струились внутри нее, танцевали и истекали в мир по ее воле, прекрасные, тягучие и манящие — и та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, отозвалась в ответ. Другая тварь — и прочие рядом — не были врагами. Знание пришло само, и было простым и естественным, и ему не требовалось подтверждение. Песня объединяла их и разнила, была их отличительной меткой и величайшей силой, что могла бы исказить весь мир. Но здесь и сейчас им не было нужды сражаться. Та, кто прежде звалась Корделией Иллестой, отступила назад — и еще дальше — и повернула голову туда, где серебристо-тягучий блеск привлек ее внимание; тело все еще казалось чужим, неловким и непослушным. Блеск шел от того самого незнакомого пятого угла, высокого обрамленного рамой зеркального провала. Элувиан, прошептали ей осколки памяти. Развертка потока времени, врезанной в иной поток времени. Все было просто. Она подобралась ближе, протянула руку — и блеск, прежде непроницаемый и мертвый, принял ее, вырезав из этого здесь-сейчас. Зверь не слишком интересовался вопросом «как». Зверь шагнул в ожившее серебро, и то отворилось, расступилось, впуская в белесый туман, и заросло вновь за его спиной, как лезвием отсекая все, оставшееся позади. Позади — путь и жертвы, и цель, и средоточие Тени, и суть силы, и смертная боль и смертное безумие; позади, за текучим зеркалом, осталось все то, что смертные называли Городом. Черный ли, золотой; цвета лгут, как лжет человечий глаз, как лжет человечий разум. Золотой Город — ложь или истина? Черный Город — истина или ложь? Золотой и Черный, истина-и-ложь, единое неразрывное целое. Черный яд, текучий и не знающий пощады, его не выжечь ни одними чарами, не исцелить ни одним лекарством из тех, что знал смертный род.